Судьба империи. Русский взгляд на европейскую цивилизацию Куликов Дмитрий
Греческий или римский гражданин не просто голосует. Он обладает долей во власти, которая позволяет ему непосредственно защищать свои интересы. За долю во власти он платит риском для своей жизни и здоровья, поскольку его место в обществе – это место в строю, конном или пешем. У римлян и голосование было организовано по воинским подразделениям. Ни римская, ни греческая демократия не предназначены как институт власти для какого-либо государственного планирования, для какой-либо заботы о будущем. Античная демократия лишь уравновешивает распределение сил влияния и интересов свободных людей в данный момент, сиюминутно. У подлинной демократии нет ни памяти, ни воображения, ни прошлого, ни будущего. За реальное участие во власти античный гражданин несет неограниченную ответственность.
От греко-римской демократии к христианскому государству
Христианская революция ввела другое понятие свободы – свободы идеального существования каждого человека, независимо от его власти и власти над ним, свободы от социальной реальности как таковой. Рабство становится уже не сущностным, а техническим понятием. Можно быть свободным, будучи рабом. Разумеется, историческая и материальная трансформация рабства в его новое качество происходит столетиями. Современные люди вовсе не ощущают себя рабами, т. к. никто не приписывает им «рабскую природу» (рабство по рождению). Хотя технически они несвободны ничуть не менее.
С момента христианской революции государство было поставлено в новые рамки. Его носитель – император, государь, монарх – должен был быть уже не просто социально свободен в старом римском смысле. Он должен был быть свободен, как это угодно Богу, т. е. быть человеком в собственном смысле слова, а не только политическим животным. Опять-таки нужно учитывать проектный, идеальный статус этого требования, реализация которого исторически занимает не одно столетие и проходит через массу перипетий. Это же требование предъявляется ко всем социально свободным «членам» государства, т. е. к тем, кто разделяет вместе с Государем возможность сказать: «Государство – это я!», к правящему классу. Христианское государство как цивилизационный проект наделяется функцией защиты и воспроизводства института (способа существования) человека.
Первым человеком, знающим о том, что он человек, что это значит и чем он отличается от политического животного, был собственно Христос. Греки и римляне не смогли в своей философии ответить на вопрос о сущности человека, хотя греческая политика уже была практикой человека. Одно из выражений (но не единственное) обязанности христианского государства защищать человека заключается в необходимости защищать свою церковь и подлинную (т. е. в Бога) веру. Возможность быть человеком в христианском государстве дана каждому гражданину. Проект христианского государства, в отличие от государства платоновского, отделил понятие свободы как онтологическое от понятия власти, обнаружил технический характер любой власти, сделал свободу независимой от власти, а власть как таковую – подчиненной принципам христианской государственности. Государство перестало быть механизмом бесконечного самовозрастания власти, как это было в Древнем Риме и в период республики, и в период империи.
Проект христианского государства разворачивается на материале Византии. Христианский проект (в пределе – построение Града Божьего на земле) развивает проект платоновского государства через трактовку идей блага и справедливости. Западный же мир в начале второго тысячелетия отказывается от идеи строительства Града Божьего на земле и переходит к рецепции римского права.
Греческая и римская демократии в отличие от идей христианской государственности строились на принципиальной склейке и неразличении власти и свободы, на онтологизации свободы как власти. С древнеримской (древнегреческой) точки зрения свободен тот, у кого власть, т. е. гражданин. И напротив – свободный гражданин не может быть сущностно подвластен кому-либо, это делало бы его рабом. Он, не теряя своей свободы, может лишь разделять власть с другими свободными гражданами. Кстати, этот же греческий (римский) гражданин платил за свою «долю власти» в действительной демократии воинским долгом и, если придется, самой жизнью (не деньгами!), обеспечивая тем самым онтологическое тождество свободы и власти.
Техническая демократия
Кризис западных христианских католических институтов веры, ее подмена в конечном счете светской верой (вполне сочетаемой как с контррелигией атеизма, так и с многообразным сектантством, оккультизмом и новым язычеством) могут создать иллюзию возможности возвращения к греко-римской, дохристианской модели государства. Таковы были иллюзии Великой французской революции, Американской революции. Участники и наследники этой последней даже воспроизвели онтологическое, сущностное рабство как обязательный элемент своего демократического государства. Продержалась система в этом виде недолго (с 70-х XVIII века до 60-х XIX, почти как советская власть). Потом сущностное рабство пришлось заменить техническим, реальной социальной зависимостью и подвластностью, дисциплинарной властью, лежащей вне правового поля.
Основной принцип демократии – организация власти меньшинства над большинством – при этом выполнялся. Граждане, обладающие правом избирать, составляли от силы десятую часть населения. Тем более что модернизированное капиталом общество создало сверхэффективный механизм социальной зависимости осуществления дисциплинарной власти – трудовой наем. То, к чему стало можно принудить рабочего по найму, не идет ни в какое сравнение с «объемом» принуждения римского раба или крепостного крестьянина. Техническое рабство формально свободных людей стало в модернизированном капиталом обществе куда жестче, чем сущностное рабство времен Древней Греции или Рима.
Маркс пытался выразить суть этого явления через понятия эксплуатации и отчуждения. Однако, прежде всего, это «старые добрые» отношения и механизмы власти.
Буржуазные революции западной ветви европейской цивилизации (Англия, Америка, Франция), определившие устройство западных государств, установили уже не сущностную, не онтологическую демократию греко-римского типа, а демократию сугубо техническую, являющуюся приложением к централизованному государству, сложившемуся в период до революций (голландской, английской, американской, французской). Выборность короля, который называется теперь президентом или премьер-министром, мало что меняет в жизни подавляющего большинства граждан. Они не отдают свою жизнь за «долю во власти», они платят налоги. Соответственно, и получают они от государства только то, что можно «купить», а не «завоевать».
Монархия при этой технической демократии вообще может быть реставрирована, сохраниться как форма государства. Однако техническая демократия в каком-то смысле обеспечивает господство модернизированного капиталом общества над государством, фиксирует историческую победу общества над государством в их непрекращающейся борьбе. Сравнивая пред– и постреволюционные периоды, можно сказать, что аристократия как часть общества всегда боролась с государством, но всегда сама соглашалась стать государством как сословие, жестко выделенная и отграниченная часть социума. Буржуазия, победив государство, отказывается быть сословием, прячась за провозглашенную ею утопию всеобщего равенства, и, как следствие, отказывается быть государством, нести ответственность за власть. Она предпочла бы, чтобы социум самоорганизовывался, а она бы его контролировала, управляла процессами в свою пользу, оставаясь за сценой.
При технической демократии нестабильность государства становится организационным принципом, революция технологизируется и превращается в рутину. Такая техническая демократия есть, по существу, лишь узаконенная форма и рецепт систематического осуществления государственных переворотов мирными, социально бескровными средствами. Точнее, то, что раньше было государственным переворотом, теперь становится постоянным перераспределением «богатств власти» в рамках правящего класса с неясными, размытыми, непубличными границами.
Техническая демократия не имеет ничего общего с «долей во власти», которую имел римский или греческий гражданин. При сущностной демократии выбирается огромное число должностных лиц. Технические представительные институты несопоставимо слабее греко-римских и по относительной численности выборных лиц, и по их полномочиям (вспомним, например, о трибунах, обладавших правом вето). При этом граждан в государстве гораздо больше. Вместо выборной магистратуры работает административный аппарат. Его работники – формально не рабы, но они и не свободны в техническом социальном отношении. Они обладают властными полномочиями, но сама власть им не принадлежит. Они выступают от лица государства и народа, не будучи при этом ни народом, ни государством (в отличие от магистратов сущностной демократии). Такую машину, как государственный аппарат, необходимо контролировать извне, и это становится самостоятельной проблемой воспроизводства власти, источником нестабильности государства. Римские же граждане свою свободу и свою власть обеспечивали сами, не нуждаясь в контроле извне. Но «вместительность» сущностного демократического государства по сравнению с империей несопоставимо мала.
В империи же возможности контроля со стороны центральной власти – императора, суверена – без опоры на сословие весьма ограниченны. Буржуазия, уклоняясь от сословной государственной ответственности, никогда не возьмется контролировать аппарат управления. Напротив, она стремится этот аппарат коррумпировать, приватизировать его властные возможности в интересах частного обогащения. Государство, подчиненное буржуазному обществу в качестве орудия власти, теряет свою сущность и становится госаппаратом.
Христианское государство – каковыми исторически являются современные западные «демократии», что бы они ни заявляли в своих идеологических программах, – взяло на себя обязательство обеспечивать «идеальную» свободу граждан в обмен на действительную передачу власти от общества – группы граждан, распределяющих власть между собой, – государству.
Этот принцип отчуждения власти при одновременном превращении ее из сущностного отношения людей в технику государства действует и в том случае, если идеальный план государства захвачен либеральной идеологией, вытеснившей христианскую идею свободы «для» своей формальной и негативной идеей свободы «от». Власть все равно отчуждается от граждан и общества «демократическим» государством, граждане не получают обещанной позитивной свободы человеческого существования, а получают негативную «свободу» быть эксплуатируемыми обществом, прошедшим модернизацию капиталом.
Техническая демократия, созданная в конце XVIII века в западных государствах (прежде всего в Англии, Франции и США), соблазнившая российский правящий класс и образованных людей России в веке XIX, была явлением сугубо цензовым, что до известной степени роднит ее с демократией сущностной, греко-римской. Демократическое распределение власти в обществе было ограничено сословным, имущественным, половым, расовым цензами в пользу радикального меньшинства избирателей. В этом качестве она была подобием, «отражением» первой и последней сущностной демократии, делящей общество на свободных людей и рабов. Она также являлась способом управления большинством со стороны радикального меньшинства и одним из технических элементов власти в обществе, контролируемом капиталом.
Можно сказать, что техническая демократия является той допустимой и необходимой для капитала модернизацией власти и государства, которая позволяет капиталу эффективнее использовать государство (и власть) в своих целях. Капиталистическое общество ликвидирует позицию суверена и занимает его место – непублично, незаконно, вне права. В отличие от сущностной демократии при демократии технической раздел власти в обществе происходит теневым образом, путем преобразования отношений власти в управление и влияние. Либерализм – идеальное состояние, когда формально свободны все, а реально только избранные (успешные), – становится идеологией капиталистической технической демократии.
Всеобщая управляемая демократия
Порядок технической цензовой демократии мог существовать только до тех пор, пока в мире не возникло первое коммунистическое государство, контролирующее половину планеты.
Государство, победившее в мировой войне, обеспечившее себе научно-техническое лидерство (или как минимум паритет с Западом), действительно дало всем своим гражданам то, что оно им публично (то есть правовым образом) обещало. Советский гражданин принимал участие во власти за счет массовой солидарности с публично объявленными историческими целями, к которым власть действительно стремилась. Идеологически конкурировать с таким общественным порядком техническая демократия могла, только став всеобщей.
Обещания Советского государства включали в себя концепцию человека, которую надо понимать как онтологическое содержание понятия «свободы», как постхристианскую светскую религию. Российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Эта русская светская вера стала массовой, т. е. верой не только правящих слоев, но каждого советского гражданина, претендовала на полное замещение собой христианской веры. Отсюда – подлинный антагонизм с христианством, с православной церковью, а не просто атеистический нигилизм и социальная вражда с духовенством времен Просвещения и Великой французской революции. Западное кризисное религиозное сознание никогда не могло полностью заместить христианские представления либеральными. Ни в сектантских США, ни в протестантской, англиканской и католической Европе.
Сразу после Второй мировой войны при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект – стратегическая составляющая борьбы США и западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.
Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада. США взяли на себя защиту западноевропейских государств, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, т. е. стали сверхгосударством, государством над другими государствами. И именно США должны были сформулировать ответ СССР. Подобное проектное решение, разумеется, является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии. Как таковой этот механизм просто не рассчитан на вместительность для всего населения – вместе с женщинами, «латиносами», неграми и бедными. Однако без наделения каждого американца избирательными правами и «избирательным поведением» демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт (старый добрый католический прозелитизм!). С этого момента выработка управленческих решений (а также их политическая реализация), что составляет суть современной власти, и демократические декорации окончательно разделяются и более никогда не встречаются.
Суть производимых властным сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением – само властное сообщество эту веру не исповедует. Эта вера – утопия для управляемых. Западная политика превращается в имитацию дискуссии и «борьбы» за уже вмененные решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.
Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь ее предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с подлинной онтологической демократией Античности. Всеобщая управляемая демократия – это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.
Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть – это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть – основное общественное отношение. Государство – высшая цивилизационная форма власти. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство никому не подчиняется. Государство существует дополнительно к согласному с самим собой большинству только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и в исторической перспективе исчезает. Все это потому только так соблазнительно для массового потребителя утопии, что ложно от начала и до конца.
Народ и власть
В XX веке развитие ситуации с властью и демократией в мире нашло полное отражение в наших собственных национальных документах. Что говорят о принадлежности власти наши российские Конституции?
Принадлежность власти понятному, физически и юридически реальному субъекту заявлена только в 1906-м (император) и 1918-м (Советы).
В 1937 году власть Советам уже не принадлежит, но еще осуществляется «в их лице». В 1978 году Советы вовсе из «лица» (то есть хоть какого-то субъекта) превращаются в чистый механизм («через» них), одновременно народ наконец-то номинируется на роль обладателя власти. Правда, тут же вводится другой субъект, с точки зрения английского языка (сила=power=власть) также являющийся субъектом власти, – КПСС. Так что власть либо принадлежит просто КПСС, гораздо более определенной по сравнению с народом (это как минимум организация), либо народу опять-таки «в лице» КПСС.
И наконец, действующая Конституция, 1993 год. Никакой принадлежности власти народу в России нет. Народ – лишь носитель суверенитета и единственный источник власти. Это метафизическое, беспредметное положение власти к народу является догматом светской религии демократии. Это чистый символ веры, прямо исключающий возможность реального народа-властителя. Все честно. С этим согласен и демократический здравый смысл: власть не может действительно и актуально принадлежать народу, так как предполагает содержательную наличную непрерывную волю. «Народ» может обладать такой волей только в узком субъективном смысле – как самоназвание конкретного и немногочисленного коллектива людей, такого, например, как авторы американской Декларации независимости. Помните? «Мы, народ Соединенных Штатов…». Это конкретные люди себя так назвали. Или же воля народа, который сам есть меньшинство общества – греко-римские свободные – формулируется разнообразным выборным магистратом.
Расширить такой коллектив воли к власти до массовых масштабов можно лишь в рамках тоталитарного проекта, то есть при достижении реального исторического единства воли. Масса, реально проявляющая не единую волю, а две несогласные воли, исторически неизбежно вступает в гражданскую войну.
Поэтому, разумеется, голосование и выборы – лишь имитация, иллюзия обладания властью. Население (народ в пассивном, объективном смысле, то, что нарождается, демография) не определяет ни содержания властных решений, ни личности тех, кто эти решения продвигает. Электорат выбирает между данными ему кандидатами. За кого бы ни голосовал избиратель, главное в акте голосования – легальный и легитимный отказ голосующего от собственного, личного обладания властью. И осуществляют этот отказ все голосующие. Чем выше явка, тем выше уровень отказа. Поэтому во многих современных западных демократиях голосование является принудительным. А по действующей Конституции в России власть не принадлежит не только народу, но и никому другому.
Открытое сословие и народовластие
Глубина контроля государства над государственным аппаратом – один из показательных критериев его (государства) мощи. Ведь государственный аппарат – это не само государство, а лишь его инструмент, в той мере, в которой государство может отвоевать его у общества.
Буржуазная борьба с государством, уклонение буржуазии от государственных обязанностей и сословной ответственности при захвате фактической власти делают государство слабым, неустойчивым, находящимся в постоянном кризисе. Государственный аппарат при этом приобретает самостоятельность и начинает отождествляться в глазах населения с государством. Этот своевольный госаппарат буржуазия объявляет самим неэффективным государством, с которым грех не воевать, от которого грех не освободиться. Такая «борьба» становится одним из имитационных процессов, на которых держится всеобщая управляемая демократия, ее декорации.
Либерализм, на деле максимально ослабив государство, в своей риторике выставляет его всемогущим злом, с которым надо продолжать историческое противостояние. Речь при этом всегда в действительности идет о государственном аппарате, которым буржуазия, то есть общество, продолжает скрыто пользоваться.
Отказ буржуазии стать формально закрепленным сословием власти и нести государственную ответственность за свои действия составляет суть современного цивилизационного кризиса.
Исторически буржуазия стала первым открытым сословием, войти в которое стало возможно не исключительно по рождению, но и по участию в деятельности, благодаря собственным усилиям. Однако первое открытое сословие не стало государственным и вообще отказалось быть сословием.
Советская империя России создала пример современного государственного сословия – формально закрепленного корпуса государственных людей, являющихся субъектами власти и государства, контролирующих государственный аппарат. Этим новым сословием стала коммунистическая партия – ВКП (б), КПСС.
В отличие от старых сословий, ВКП (б) – КПСС явилась тем полностью открытым сословием, не имеющим ограничений по рождению, которое впервые в истории стало основным носителем государственной власти. При этом институт императора, царя, суверена в Советской империи сохранился и эффективно действовал как одна из форм сущностного государства. Опираясь на открытое сословие, советский император – Генеральный секретарь – представлял интересы всего населения, подавляющей массы людей.
Неудивительно, что в таком представительстве (признаваемом и римской государственно-правовой мыслью) нет места конфликту интересов: государственный и народный интересы при этом тождественны. Государство открытого сословия не обслуживает в отличие от демократии – как сущностной, так и технической, – борьбу за раздел национального богатства среди элиты. Оно обслуживает синтетический и синергический интерес всего социума – популяции, закрепившейся на исторически определенной территории благодаря собственному государству.
Мы впервые в истории создали полноценное государство открытого сословия, народное государство, выйдя за пределы любых демократических институтов и ответив на вопрос о принципе воспроизводства государства после буржуазной революции (капиталистической модернизации).
Народовластие в СССР осуществлялось за счет социокультурных лифтов и разнообразных технических демократических процедур (выборов), главными и самыми существенными из которых были выдвижение и вотум доверия путем массового пополнения открытого государственного сословия из всего народного тела. Такое открытое сословие власти не могло не находиться под грузом неограниченной ответственности, один из исторических механизмов которой известен как репрессии. Но дело не в них. Без действительного желания служить народу, будучи выходцем из него, такое сословие не могло бы ставить и решать исторические задачи победы в войне, восстановления страны, построения социализма. А они ставились и решались.
Всех партийных руководителей выдвигала партия. И только они были реальной государственной властью. Право участия в процедурах вотума доверия («выборах») административным работникам было у каждого гражданина. Но не это главное. Главное в том, что каждый обладал реальным представительством своих интересов в системе народовластия. Именно этому уровню реальной публичной представленности интересов каждого гражданина никак не соответствовала западная цензовая техническая демократия буржуазии, именно для конкуренции с этим уровнем представленности интересов населения Запад вынужден был трансформировать техническую демократию во всеобщую.
Проектная демократия
Опыт СССР показывает, что демократии есть куда развиваться в ее техническом приложении. Однако в революции 1985–1999 годов мы отказались развивать публичную власть и институционализировать управление социумом. Мы сделали шаг назад, не удержавшись в достигнутом историческом будущем. Естественно, возврат проходил под лозунгом «Мы отстали». Любой такой шаг в прошлое всегда означает комплексную цивилизационную деградацию.
Сегодня большинству становится ясно: мы если и отставали, то количественно, по богатству на душу населения. Что делать, жили без колоний, на суровых северных территориях, требующих ресурсоемкого освоения, да и воевали весь век – и по-горячему, и по-холодному. А качественно мы были впереди. И, безусловно, были суверенны. Могли строить собственные планы, иметь собственное будущее, в котором были уверены. Чтобы народ мог быть носителем суверенитета хотя бы теоретически, нужно, чтобы существовал сам суверенитет. Пока что наш суверенитет нами утрачен. И в первую очередь мы несуверенны в плане мировоззрения, вынуждены каждый день повторять навязанную нам примитивную идеологическую чушь, даже если вовсе в нее не верим.
Современная всеобщая демократия – это ширма, скрывающая сегодня в первую очередь реальных управляющих мировыми финансовыми потоками. Так как мировой центр этого управления (само его существование никем не оспаривается) находится не у нас, то на нашей территории это управление никак не может быть обращено к нашей общей, то есть государственной, народной пользе. Это чужой пылесос. Это управление может ставить лишь цели обогащения узкой местной группы, обеспечивающей внешнее управление. Причем не за счет новой деятельности, а за счет эксплуатации и перераспределения имеющихся общих ресурсов.
Российский денежный класс состоит только из тех, кто видит возможность обогащения через использование места в государственной власти в обмен на любое возможное обогащение внешних агентов. Поэтому у путинского правления при всей государственнической риторике сохраняется жесткая несуверенная либеральная позиция в экономической политике.
Демократия – как современная, так и античная – никогда не заботилась о будущем, она всегда была механизмом сиюминутного согласования и баланса интересов общественной элиты. Те, кто имеет доступ к управлению социумом при современной всеобщей демократии, возможно, и планируют свое собственное будущее и даже весьма надолго. Вот только верим ли мы, что они обеспечат будущим и нас всех? Ведь при демократии каждый за себя.
Западная, прежде всего американская, пропаганда прямо обвиняет русских у власти в нарушении т. н. «стандартов демократии». Хотя богатые русские у власти эту демократию в принципе искренне любят, не научились еще стоять за сценой, лезут на нее сами. Понятно, что за этими обвинениями стоит политика войны против Российского государства как такового.
Однако вопрос все равно остается: нужна ли нам всеобщая демократия, если да, то зачем и как ее осваивать? Поможет ли в этом «импорт» демократии, хотя он и создает элементы внешнего управления страной, скорее всего, противоречащие нашим национальным интересам?
Этот круг вопросов принадлежит к историческим, философским и методологическим (а также научным, насколько это возможно) основаниям политики и идеологии. Он требует содержательного раскрытия. Ставить же цель непосредственно «прийти к демократии», «добиться демократии» – бессмысленно и означает лишь быть под чьим-то идеологическим (и не только) внешним управлением.
Буржуазная техническая демократия в эффективный период своего исторического существования использовала схему «правящая партия – оппозиция». Мы должны создать альтернативный институт публичной дискуссии в государственном открытом сословии, при котором эта дискуссия будет не связана с задачами обновления правящей группы. Конкуренцию программ и проектов и конкуренцию персон за личное участие в отношениях власти нужно институционально разделить и развести. Поскольку в противном случае под видом проектов и программ конкурируют в действительности частные интересы.
Освоение такой схемы и будет, собственно, осмысленной технической демократизацией России, построением механизма воспроизводства власти и ее подлинной легитимации, в том числе прекращением гражданского конфликта 1917 года и воссоединением нации. Такая дискуссия должна быть открыта проектно как способ развития и усиления нашей суверенной власти, поскольку в отличие от английской, американской или французской истории социальной борьбы мы сегодня уже не имеем исторических предпосылок для двух или более партий – и слава богу.
В США две партии растут из Гражданской войны Севера и Юга, в Англии – из борьбы короны и парламента. В «новых» государствах – Германии и Италии, по сути, есть оппозиция «фашистов», замаскированных под христиан, и «антифашистов», т. е. левых. А у нас? Мы изжили «вторую», «белую» партию в полном составе. Наше общество социально-политически однородно, оно исторически «красное», несмотря на созданное искусственно за счет приватизации имущественное неравенство.
Такая дискуссия должна быть частью обязательных процедур функционирования открытого сословия, формально и институционально закрепленной за корпусом граждан, выборных магистратов или сословных должностных лиц. В рамках такого проекта есть возможность какой-либо репатриации «белого» социального элемента.
Технической демократии как одному из механизмов осуществления власти, установления фактического баланса отношений между обществом и государством, разрешения конфликта допустимых интересов есть куда развиваться, если отбросить идолов всеобщей демократии, если освободить демократическую технику от светской демократической веры.
Россия имеет все возможности участвовать в развитии этой полезной демократии, которая есть содержательный способ вовлечения масс населения в деятельностные и исторические процессы, предполагающие активность личности. Поэтому не существует никакого «стандарта демократии». Есть открытый, развивающийся, незавершенный проект европейской цивилизации (как и коммунизм), могущий и обязанный иметь уникальные национально-исторические варианты реализации. В том числе и в плане процедурно-формальном.
Поэтому правильнее в плане проектной демократии говорить о демократизации управления, а не о демократизации власти. Первая должна сделать процессы управления публичными и доступными, превращать управление в самоуправление. Вторая – демократизация власти – в современном мире служит для дробления крупных многонациональных государств на этнические общины и группы местного эгоизма.
Необходимость дальнейшей демократизации управления стоит равным образом и перед Россией, и перед континентальной Европой, и перед США. В своей основе она представляет собой, прежде всего, раскрытие и освоение закрытого олигархической, сословной (и государственной) тайной социального знания о действительной истории и действительном устройстве общества.
Формирование и осознание собственного и общего публичного интереса большими группами (массами) людей есть непременное условие участия населения в политической жизни. Гражданин должен быть способен разобраться в том, что есть зло, а что есть благо для него самого, для его семьи, для его общины, для его страны. А разобравшись, должен быть способен сделать правильный политический выбор, который «нелинеен» и не может быть простым «зеркальным» отражением экономических, этических и других частных устремлений. Только такая конструкция самоопределения позволяет говорить о действительных интересах гражданина. Такая способность к политическому самоопределению есть основное и единственное условие его устойчивости (иммунитета) от внешней идеологической и политической интервенции. Она же должна лежать в основе процедур, порождающих права на участие во власти, осуществление государственных полномочий.
Нашей проектной задачей является в том числе формирование общественных движений нового типа, способных формулировать и отстаивать интересы больших групп населения страны, в пределе – национальные (имперские) интересы за пределами открытого сословия. Такие движения сами не являются актантами воспроизводства власти в отличие от политических сословных сил. Главное назначение этих движений заключается в участии в публичной дискуссии, обязательной для политических сил открытого сословия, а отнюдь не в проявлении лояльности к одной из них.
Глава 6
Наш социализм
К началу ХХ века социализм окончательно стал основной действительной идеологией цивилизованных европейских стран континента. Мы не были исключением. Так что вопрос был только в том, кто какую модель социализма разовьет.
До США практика социалистического строительства добралась вместе с Великой депрессией и последовавшей политикой Рузвельта. Сегодня социалистическая структура общества в Западной Европе (и в США) замаскирована демократической светской верой и называется потребительским обществом.
Русский опыт социализма
Построенный нами (и нами же самими разрушенный) социализм был радикальным (в поздней стадии – развитым, это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.
Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими.
Мы полностью реализовали тезис «о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране».
Мы создали государственное управление суверенным (конкурентным, лидерским) хозяйством со специфической технической экономикой.
Однако мы заимствовали и приняли идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис (вульгарно выдернутый из сталинского контекста) о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме и чем положили начало разрушению собственного властного дискурса.
Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как оппозиция социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала. Надо было и массы накормить (и перекормить), и чтобы буржуям сверхприбыли достались. Для этого необходимо было привлечь избыточные ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли (что нормально для исторического опыта колониальных империй). Наши ресурсы с самого начала были ограничены пусть большой, но одной страной. Так что наш социализм обязан был быть аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. На историческом опыте мы исследовали, что может (и должно) быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным. Процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению.
Советский человек, как и западноевропейский (американский), всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жилье, а в нем – индивидуальные комнаты для членов семьи. В праздники и мы, и «они» стремимся собраться на площадях. Улицы городов (за редчайшим исключением) не могут не быть в общем использовании. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который уже не делится на «социалистический» и «капиталистический» сектор.
Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Разница только в количестве денег и престижности (относительном качестве) потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом в таком обществе становится распределение. Знакомо?
Отличие между компромиссным (т. е. либеральным, буржуазно-демократическим общественным) социализмом и радикальным (т. е. советским, военным, планово-хозяйственным, государственным) заключается в общем количестве распределяемых ресурсов и благ. Это количество определяет лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также на допустимую разницу в потреблении и социальном престиже (статусе) «верхов» и «низов». Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в США и Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Что ж, осажденная крепость чаще всего проигрывает. Но это не значит, что либерально-социалистическое сообщество не столкнется с той же проблемой, с которой в свое время столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. И социализм дефицита станет реальностью всего мира.
Советский социализм распределял «лишних», не включенных или слабо включенных в деятельность людей в трудовые коллективы, делая их социальными организациями, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Социализм западный имел возможность управлять дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и необеспеченного деятельностью потребления.
Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств все равно будет движение финансов, по отношению к которому капитал является способом управления в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению имеет своей высшей степенью стремление к обладанию деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег, как свободу обладания любой вещью и, прежде всего, финансами. В конечном счете богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и создает управленческие возможности.
Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так.
Правда, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что, в конечном счете, бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно и в результате больше богатых. Бедные не замечают этого на своем индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные все равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление.
Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень (качество и количество) массового потребления непрерывно и заметно растет. В том числе и за пределами возможностей национального хозяйства и экономики, за счет колониальной ренты. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – поскольку за таким снижением следует бунт сытых. Это явление социализма, которое пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов.
Хотя деньги, финансы – это фикция, управленческий инструмент, однако это инструмент по отношению к деятельности в целом, а не только по отношению к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счете обеспечивает и власть.
Но ведь власть по своему содержанию (в отличие от формы, т. е. противопоставления и добровольного подчинения большинства меньшинству) есть противопоставление личности индивиду (а значит, и обществу), ответственности за других. Именно личностный, персональный характер власти и принцип ответственности являются ее содержательными основаниями, т. е. основаниями добровольного подчинения. Поэтому для либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность сущностно имеют природу денег и непосредственно измеряются и заменяются ими. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность.
Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, созданная по заданию Иеремии Бентама и использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса как европейского революционера и английского экономиста немецкого происхождения. Никакие финансовые технологии сами по себе не могут радикально повлиять на то, что собой представляет человеческая деятельность в данный исторический момент, увеличить ее принципиально возможную «продуктивность» в отношении социальных благ.
Наш радикальный социализм обладал управленческой практикой в отношении деятельности как таковой и практикой распределения благ в условиях реального ресурсного баланса. Эти практики много сложнее свободы индивидуального потребления, они и есть пресловутая социальная справедливость, за знание которой нас упрекают либералы.
Способ реализации проекта
У Кубы, Китая, Северной Кореи, Швеции, СССР существуют либо существовали совершенно разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Глобализация не отменяет этого факта. Мы должны понять, что социалистическая контрреволюция – наше национальное, а не интернациональное явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм – только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».
Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма/коммунизма был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру, и в этом качестве был миром принят. Наша проблема заключалась в том, каким оказался способ его реализации и установления власти.
Российская советская власть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам статус страны-проекта («у нас все будет по-новому»). Ведь мыслительная и деятельностная «конструкция» замысла, по существу, делает его пространством абсолютной власти проектировщика. Проект по методу – полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.
В ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, работая над социальным проектом, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части населения.
Мы до сих пор искренне считаем, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, т. к. они «мешают» рационально организованной деятельности. Мы искренне верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». Мы не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих, не подчиненных друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления, которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.
Религиозные догматы марксизма и русская революция
К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть.
Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране царила анархия. В конце концов Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своем уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и установлению самих себя на ее место. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвленной боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти.
Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го им пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счете – путем уничтожения самой этой среды), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе – крестьянское, но не только). В этом суть русской гражданской войны.
Но дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство. И никакого другого проекта, кроме социалистического, просто не осталось. Этот план вовсе не был программой большевистских марксистских террористов. Они владели лишь теорией разрушения и практикой захвата. С этого начинается история противоречия, определившая судьбу нашей версии социализма и ставшая содержанием русской истории ХХ века.
Догматы коммунистической светской веры, основанной Марксом, являются закономерным результатом разложения западного католического христианского сознания. Разложение это происходило с помощью протестантской революции, прежде всего английской, а также французского Просвещения, подражавшего последней. В коммунистических идеалах человек окончательно занимает место Бога и требует для себя соответствующих прав и полномочий.
Русский большевистский марксизм взял эти догматы на вооружение как идеологический таран против самодержавия, как средство подчинения членов боевой организации, ордена революционеров (и до взятия власти, и после) и как средство держать в повиновении остальное население. В новую веру должна была обратиться вся страна (что и было исполнено).
То, что в религиозную действительность марксизма вляпались русские, – неудивительно, в нее уверовал и остальной мир. Но русские, со свойственным им максимализмом, вляпались еще и в гражданскую, а потом и в полноценную религиозную войну. Мы освоили всю многообразную инквизиционную практику религиозного преследования, пройденную католицизмом, и все это в сжатые исторические сроки.
О разных сущностях социализма и коммунизма
Однако марксизм как философия, как теория общественного устройства вовсе не обладал позитивным содержанием. Многие авторы рубежа XIX и XX веков, способные взглянуть на Маркса трезво, без религиозного почитания, отмечали, что, по сути, Маркс – всего лишь буржуазный английский экономист (хоть и немецкий еврей по рождению), не вышедший в своей социальной философии за пределы теории Иеремии Бентама и реализовавший ту же программу, что была начата по заданию Бентама еще Адамом Смитом. Такую оценку мы найдем и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова.
Маркс не предлагает ничего отличного от мечтаний либеральной и неолиберальной философии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Все у нее должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм (пусть коллективный, а не индивидуальный).
Марксистский коммунизм выражает страстное желание бедных овладеть благами богатых, но никак не проблематизирует природу самого богатства. Марксизм – строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их. Марксизм – та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.
Неудивительно, что, сохранив марксизм в качестве официальной государственной религии, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества (то есть якобы враждебного нам либерально-буржуазного проекта): «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления».
Социалистический проект не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть забота о будущем и о целостности нации (народа, исторически практикующего политику и государственность). Социализм – это не социальная справедливость, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это чисто коммунистическая идея). В противоположность коммунизму, где каждый живет для себя, социализм есть, прежде всего, солидарность, где, по меткому выражению Шпенглера, «все за всех».
Коммунизм стремится к «освобождению» труда, что есть его ликвидация по понятию как неизбежного отчуждения человеком своей сущности, своей жизни (по-гречески – души) ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм выражает презрение к труду и обещает его историческое уничтожение, замену «творческой самореализацией». То есть богатством, ибо никакой другой социальной действительности у этой «самореализации» нет.
Социализм означает культуру труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме не упраздняется, напротив, – развивается и усиливается. Социализм – следующий шаг исторического развития власти, после того как власть основывается на богатстве и создает его как инструмент, после распространения власти на хозяйственно-экономические процессы (то есть после буржуазной революции).
Марксизм – «левое» движение, а социализм – точно нет. Социализм отрицает капитал как форму, ограничивающую развитие деятельности, но не рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство управления обменом.
Коммунизм и сталинская практика государственного строительства
Идеология победившего большевизма была строго марксистской. В этом качестве она была священна – как средство удержания в подчинении, которое не подлежит обсуждению, и как «теория», которая не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.
В создавшейся ситуации кроется суть того, что называют «сталинскими репрессиями». Если Ленин как революционный практик был философским эклектиком, ему было наплевать, чем пользоваться, лишь бы добиться сиюминутных целей, то Сталин таким эклектиком быть не мог. Страна была «заряжена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики, марксисты были склонны к продолжению и углублению революции – и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать и устранять.
А реальным строителям социализма нельзя было открыто формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, коим он не является и являться никак не может. Практики должны были делать свое дело, по сути, подпольно, тайно, без научной поддержки и идеологического прикрытия.
Отсюда – обширная практика секретности советского строя, видимая безосновательность наказаний. Впоследствии либеральные идеологи припишут абсурд интеллектуальной ситуации патологическим характеристикам личности одного человека. Огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, чтобы выжить в продолжение мировой войны. В сжатые сроки всех воров не пересажаешь, их можно только перестрелять. Не говоря уже о шпионах. И одновременно необходимо ради сохранения власти насаждать религию, не имеющую отношения к делу. А новых религиозных фанатиков не подпускать к практике государственного управления и строительства. Нам еще предстоит разобраться в этом подробнее, и все же теория маньяка на троне просто смехотворна в сравнении с реальной сложностью проблемы.
Падение и будущее русского социализма
Как и обещал Маркс, то, что однажды происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное (и не опровергнутое потом никем) обещание Хрущева о построении коммунизма к 80-му году поставило крест на возможности и попытках рефлексии нашей национальной исторической деятельности. В качестве коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачева. То есть свободу ничего не делать и надежду на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей».
Что ж, коммунизм, как и его брат-близнец либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из концепции неограниченности ресурсов, таящихся в социальном и техническом прогрессе. На деле неизбежный дефицит «неограниченности» покрывается грабежом и экологическим геноцидом «недочеловеков». Социализм как честное и открытое социальное знание исходит из явной ограниченности ресурсов.
Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены сущностного, онтологического ядра, знания об устройстве мира. Впрочем, этого ядра лишена почти вся западная философия – в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический прием: заменить социальную философию философией «экономической», то есть формальным описанием активности «субъекта», которому позволено все – вплоть до его способности «обмануть» мир.
Принцип примата экономической действительности в философском мышлении, предельно ясно сформулированный марксизмом, – это способ скрыть кризис онтологии и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть мир и кто мы такие? Экономизм, внедренный в западноевропейское мышление марксизмом, есть способ маскировки онтологических проблем со всеми последствиями такой интеллектуальной тактики.
Мы не смогли сохранить и развить свой социализм, поскольку не в состоянии были понять и проанализировать сделанное, ясно сформулировать цели и проблемы. Продолжение социалистического проекта (а другой исторической альтернативы нет) потребует от нас осознанного построения онтологии освоения планеты, проектирования хозяйственно-экономических механизмов солидарности как неограниченного роста населения и накопления ресурсов жизни и деятельности на ограниченной территории. Роста и накопления, не требующего ограбления мира и экспансии, за пределами любых натуралистических мальтузианских представлений, по сей день живущих в любой чисто экономической, то есть формальной и натуралистической системе взглядов на человеческую деятельность.
Наш шанс в том, что мы прошли по этому проблемному историческому пути гораздо дальше других.
Как бы ни различались «экономические модели» социализма в различных странах Латинской Америки, Западной Европы или мира англосаксонской культуры, все они – всего лишь конкурентная и дополнительная имитация социализма, основанная на обществе потребления и пропаганде социальной справедливости. Все они исповедуют марксистско-либеральный тип левой идеологии, практикуют либеральную всеобщую представительную демократию, то есть являются буржуазными обществами, основанными на стремлении к богатству и бегстве от труда. Опыта реального солидарного государства, то есть подлинного исторического социализма в отличие от нас у них нет.
Никакого социализма не построил и Китай, перешедший от чисто коммунистической практики к ее зеркальной кальке – капитализму. То же можно сказать о Вьетнаме. Куба и Северная Корея остаются коммунистическими странами, то есть чистым логическим отрицанием капитализма.
Социализм в отличие от коммунизма не противоположность капитализма, а следующая стадия развития цивилизации, как бы мы ее ни оценивали в категориях «хорошо-плохо», «нравится-не нравится», «хочу-не хочу». Альтернатива социализму одна: грабить самим или быть ограбленными.
Развитие сферы расширенного воспроизводства человека как историческая цель для России
Нам сегодня нужен социализм, ориентированный на инвестиции в сферу воспроизводства человека. Этот инвестиционный цикл должен изначально проектироваться как сверхдлинный, заведомо недоступный частному планированию, альтернативный инвестициям в товарное производство и даже инфраструктуру, которые при капиталистическом способе организации общества и экономики не способны поглощать избыточный капитал и не обеспечены ростом рынков сбыта в постколониальной глобальной экономике. Государство должно обеспечить развитие этой сферы. В этом его главная функция в преодолении цивилизационного кризиса общества, модернизированного капиталом.
Воспроизводство (в т. ч. и расширенное воспроизводство) человека, конечно же, не является естественным природным процессом. Человек рождается, формируется, воспитывается и обучается, вводится в культурно-исторические и духовные измерения системным комплексом общественных институтов и практик. Поэтому можно говорить об особой полисфере воспроизводства человека, включающей в себя сферы образования, здравоохранения, культуры, религии, семьи. От качества этой сферы зависит и качество человека, которого она производит. Само состояние сферы воспроизводства человека определяется, в свою очередь, историческим типом общественного устройства.
Демографическая проблематика вторична по отношению к состоянию данной сферы. Если плохи дела во всей сфере воспроизводства человека, то не будет и частного процесса – рождения детей. Рождаемость – системный критерий состояния сферы воспроизводства человека.
Такой системный и комплексный взгляд позволяет, например, ответить на вопрос, почему падает рождаемость в обществе потребления. Общество потребления разрушает институт семьи. В экономической парадигме потребления и обществе конкуренции дети не нужны: рождение ребенка снижает уровень потребления. Лучше делать карьеру, больше зарабатывать, ездить на все более дорогих машинах и т. п. Поэтому общество потребления не самовоспроизводится: дети никому там не нужны. Если дети становятся не более чем участниками конфликта интересов поколений, то их и не будет.
Кроме того, эксплуатация человека через потребление оказалась наиболее сильной формой эксплуатации. Именно потребительское общество изъяло женщину из семьи, переориентировало ее на участие в социально-производственных отношениях. Женщина сегодня «самореализуется» через карьеру, а не в семье. Дети перестали быть для нее приоритетом.
Вообще следует радикально отказаться от прагматического взгляда на воспроизводство человека. Сегодня этот процесс сам подчинен экономике и обслуживает ее. Как следствие, процессы воспроизводства человека конфликтуют с процессами воспроизводства деятельности, приводя, с одной стороны, к появлению «лишних» людей, не включенных в деятельность, а с другой – к кризису рождаемости, когда в одних регионах она избыточна, и дети не получают не только образования, но даже имен и пищи, а в других дефицитна и ведет к старению популяции. Существование, воспроизводство и развитие сферы расширенного воспроизводства человека должны стать не средством решения других проблем, а исторической целью существования страны. Целью, которая сама будет превращать все остальные проекты в средства и, соответственно, «оправдывать» их существование. Поскольку именно эта сфера отвечает за воспроизводство жизни, то есть не только экономического, но и до-, вне– и надэкономического факторов существования народа (нации).
Вся деятельность этой сферы имеет до-, над– и внеэкономический смысл. Более того, именно инвестиции в нее придают смысл и самой экономике как ресурсному источнику для гуманитарной сферы.
Нам необходимо организовать перетекание ресурсов из сферы потребления в сферу воспроизводства человека. Ведь если цивилизационное назначение хозяйства в том, чтобы сделать человека независимым от естественной среды обитания, от природы, то назначение экономики как управляющей деятельности по отношению к хозяйству – сделать человека независимым, освободить от хозяйственной деятельности, создав возможности для других видов деятельности. Экономизация не должна выходить за границы хозяйства и претендовать на всеобщий цивилизационный статус. Другие сферы деятельности – и в первую очередь сфера воспроизводства человека – должны использовать экономику как ресурс.
Социализм как альтернатива обществу потребления
Реорганизация сферы воспроизводства человека не может осуществляться через капиталистическую экономику, то есть расширяющиеся рынки расширяющегося потребления, которые обеспечивают самовозрастание капитала. Подчинение данной сферы этим инструментам разрушает ее. Не говоря уже о том, что сам этот тип экономики, понимаемой как рамка для любого типа деятельности, как деятельность, способная ассимилировать любую другую деятельность, а не только хозяйство, находится в состоянии общепланетарного кризиса.
Поэтому нам нужен новый социализм – как тип общества, где экономические процессы подчинены логике системного развития других сфер деятельности, космического творчества, как сказали бы греки. Нам нужен социализм как альтернатива обществу потребления и конкуренции, как системный контекст, необходимый для развития сферы воспроизводства человека.
Нам надо ответить на принципиальный вопрос: во что втягивать наше население?
Точно не надо его втягивать в расширенное потребление, как в США и Западной Европе. Мы не сможем его обеспечить. Миф о единственности общества потребления как модели, к которой нужно и возможно стремиться, должен быть развеян.
Нужно втягивать людей в деятельность и самодеятельность, а также в новые образы жизни. Нам нужно освоение и современной конкурентоспособной деятельности, и наших ресурсов. Обеспечение потребностей должно быть производной от этих процессов, а не их целью.
Современное потребительское общество целенаправленно генерируется финансовым капитализмом и идеей самодеятельности и самодостаточности капитала. Мы же считаем, что капитал – это инструмент управления деятельностью и должен быть поставлен в определенные целевые, ценностные, деятельностные рамки.
Сделать это можно только в достаточно большом масштабе реализации – цивилизационном. Поэтому наша страна претендует не на то, чтобы быть «куском», фрагментом европейской цивилизации, а на то, чтобы воспроизвести и развивать на своей планетарно соразмерной территории цивилизационное целое.
Нам нужен реальный социализм, то есть свободный от системы денег и рынка доступ к социокультурным ресурсам для каждого гражданина. Мы должны воспроизвести реальный социализм в системном альянсе с конкурентоспособной суверенной экономикой, понимая, что социализм – это система поддержания и развития на коротких отрезках времени экономически неэффективных, но ценностно приоритетных и абсолютно необходимых для воспроизводства человека институтов общества, в частности:
– культуры;
– непотребительских моделей жизнедеятельности;
– свободной активности уже, еще или временно неработающих людей;
– поисковых типов активности и самоопределения личности;
– здоровья как того, что не приносит дохода технологиям лечения болезней;
– образования как того, что не приносит дохода работодателям, эксплуатирующим профессиональную подготовку;
– увеличивающейся продолжительности нетрудовой жизни;
– счастливого детства.
Россия как центр цивилизационного развития
Есть страны с проектной культурой, проектным движением в истории. А есть те, кто живет во мраке натуралистических предрассудков о естественном течении истории. Первые используют, эксплуатируют вторых. Собственно европейская культура, учрежденная в философии идеализмом Платона, а в социальной практике христианством, изначально носит проектный, прожективный характер. Идеальное позволяет делать будущее предметом социальной и исторической практики. Так что непроектные в культурном отношении страны либо не принадлежат к кругу европейской культуры, либо забыли о своей принадлежности.
Мы всегда – с Крещения Руси до распада СССР – были проектной европейской страной. Приглашение варягов в правители, Крещение Руси, деятельность Ивана Грозного, модернизация Петра – Екатерины Великой, реформы Александра Освободителя, Столыпина, ленинско-сталинский Проект России – все это проектные акты, модернизационная основа нашей культуры.
Россия в 1917 году заимствовала не прототипы (т. е. образцы, уже реализованные проекты), как, например, Япония в 1868–1898 годах, а европейский социалистический проект и европейский коммунистический прожект. Русский проект стал проектированием без прототипов. Для сравнения: о переходе к проектированию страны без прототипов Япония объявила только сейчас, в XXI веке.
Ленин предоставил нациям право на самоопределение, чтобы освободить площадку для проекта. Тем самым он отказался строить Россию как национальное государство. Россия определялась как такое общее цивилизационное пространство, в котором хватит места для самоопределившихся наций, поставивших свои исторические цели. Он отказался от заимствования образцов и сразу взял еще не реализованные Западной Европой европейские идеи. В результате мы оказались в будущем – выиграли войны и восстановили хозяйство, на фоне объективных сверхиздержек установили достойный уровень жизни для всех и каждого. Западная Европа вынуждена была также строить элементы социализма, социальную защиту для своих граждан в рамках конкуренции с советской системой.
Единственный стратегический способ выжить (даже не выиграть) в глобальной конкуренции (глобальной мировой войне) – проектировать, и проектировать без прототипа. Любое заимствование реализованного образца в социальной организации приводит к более слабому, а чаще нежизнеспособному по сравнению с оригиналом результату. Если же заимствование удалось, построенный по образцу социальный организм будет подчинен организму-оригиналу, возникает политика «обучения» как канал реализации власти.
Проект должен сверяться не с прототипом, а с собственной исторической ситуацией, с тем, что имеем только мы, и прежде всего мы. В соответствии с логикой управления развитием нужно воспроизвести социализм, который уже был однажды нами реально построен в самой его жизнеспособной и конкурентной форме, а коммунизм превратить из прожекта, позитивной утопии в проект.
Также следует признать, что мы (русские, россияне, жители России) никогда не были традиционным обществом – как и другие европейские лидеры. Мы – проектный социум. Но в отличие от Запада мы всегда были обществом, способным ставить эксперименты не на других, а на себе. Это наш действительный исторический ресурс. По всей вероятности, мы единственные, кто может в экспериментальном режиме работать с разворачивающимся мировым кризисом.
Американский индивидуализм никогда не позволит работать в режиме социального эксперимента. Россия должна осознать себя экспериментальной площадкой, полигоном проектирования мирового будущего. Такое осознание себя позволяет признать неизбежность давления на человека, которое оказывает не что-нибудь и не кто-нибудь, а История. Именно в России люди могут обладать массовым, распространенным историческим самосознанием, не быть «навозом Истории».
Многие говорят, что Россия должна искать свое место в мире. Это полная ерунда. Россия так же, как Северная и Латинская Америки, – это протуберанец европейской эмиграции и экспансии европейской цивилизации на новые территории. Место России в мире – сама Россия. Ее миссия – создавать исторические шансы и возможности для развития европейской цивилизации в целом, открывать новые пути. Осмысленно ставить перед собой исторические цели Россия может только в цивилизационной конкуренции с Северной и Южной Америками, материнской Европой.
Вопрос об исторической привлекательности России для народов Земли в данной постановке решается просто: те, кто не готов экспериментировать над собой в историческом процессе, должны уехать, а те, кто готов и хочет, должны приехать. Языком исторического и цивилизационного эксперимента должен быть русский язык. Мы должны строить не «страну гарантий», а «страну возможностей», понимая, что это не имеет никакого отношения к англосаксонскому либерализму.
Нам важна наша цивилизационная претензия, материалом для реализации которой является весь мир. Строить Россию как страну в первую очередь для комфортного проживания – значит потерять Россию. У нас может быть проект страны только планетарного масштаба. Только так можно конкурировать с аналогичными проектами США и Китая.
Жизнь в России должна быть испытанием для современного человека и групп людей, никто не должен обещать, что она будет легкой, но она должна иметь исторический смысл, она должна быть захватывающе интересной.
Часть 2
Наша ситуация
Глава 1
Наше место в мировом распределении богатств
Мы – единственная в мире территория континентального масштаба, которая не была колонизирована. Этот факт кратко и емко сформулирован американским руководством в публичном заявлении, что несправедливо, когда столько природных богатств достается одной стране. А без них не могут создаваться все те блага, на которых держится потребительское общество, в том числе и наше.
Наш уровень потребления хотя и ниже, чем у стран G7, но он непростительно, недопустимо высок по сравнению с «внутренними» Бразилией, Индией и Китаем, не говоря уже об Африке в целом, – и это после двадцати лет падения! Свой вклад в наш уровень потребления вносит не только природная составляющая (вместе с техническим и социальным комплексом ее освоения), но и структуры воспроизводства и развития современной деятельности как таковые: наука, образование, здравоохранение, культура, наличные знания и компетентность, технологии и производства. То есть то, что, собственно, и является национальным рабочим капиталом, если отвлечься от финансовых фикций.
Практически весь этот капитал создан предшествующим государственным плановым хозяйством. Смена системных условий привела к его деградации. С целью уменьшения нашего уровня потребления этот капитал должен максимально быстро деградировать и дальше. Чему весьма будут способствовать:
– дальнейшая демократизация извне, то есть расщепление власти по национально-территориальному признаку;
– принятие так называемых «стандартов» в области образования и науки, то есть фиксация заведомо «догоняющих» целей вместо лидерских;
– свобода торговли, то есть предоставление другим государствам преимуществ в продвижении своих товаров при блокировании наших.
Прямое изъятие стратегических ресурсов и «сладких» территорий при полном непротивлении местных демократических самоуправлений после наведения у нас «демократического порядка» – завершающий этап программы колонизации территории России.
Мы сегодня – абсолютно однородная часть мирового европейски цивилизованного потребительского общества, ничем принципиально не отличающаяся от США (и других G7): набор городских коммун, «пустое» пространство между которыми «прошито» скоростным транспортом. Это глобальное потребительское общество при всем восхвалении всего «постиндустриального» в действительности никуда не ушло от дефицита потребляемых благ. Более того, организованное и управляемое капиталом, оно в принципе не может обойтись без такого дефицита, так как дефицит – основа высокой стоимости товаров. Членство в социальных сетях и компьютерные игры не могут компенсировать отсутствия личного жилья и пространства, здоровья, пищи, рекреации, полового партнера, возможностей перемещаться.
Так что жалеть нас некому и незачем, тем более желать «добра» в материальном плане. Нам все еще очень даже есть что терять. И мы, безусловно, потеряем свою долю в мировом распределении, если вместо знания о реальных механизмах этого распределения будем пользоваться утопическими иллюзиями, навязываемыми нам для интеллектуальной дезориентации. Если раньше наш уровень жизни защищала «огненная стена» иначе организованной деятельности, принципиально другое системное, более сложное устройство хозяйства, то сегодня нас защищают только государственные границы, государство как таковое.
Это обстоятельство резко поднимает уровень требований к нашему государству по сравнению с советским периодом истории России, как ни парадоксально это звучит, а вовсе не по отношению к сегодняшнему недогосударству. Если, конечно, мы не хотим добровольно раздать свое добро и пойти по миру.
Удержание и тем более повышение уровня потребления невозможно без реального включения государства в общемировую борьбу за перераспределение богатств, имеющую мало общего с приватизацией, остающейся единственным реальным политэкономическим курсом по сегодняшний день. И это не замаскировать лозунгами «модернизации экономики», придания ей «инновационного характера». Ведь все эти слова – не более чем новая формулировка тезисов об «ускорении научно-технического прогресса» (Горбачев) и «эффективности рынка» (Гайдар). И если государство нуждается в поддержке своих граждан, оно должно будет объяснить им механизмы этой мировой политики распределения без всякой политкорректности, цензуры и оглядок на «большого брата».
Финансовая сущность капитализма
Современный капитализм вырастал на плечах торговли и ссудного процента. Центр этого мира и, соответственно, место концентрации основных капиталов перемещались из Флоренции в Венецию, далее в Голландию и, наконец, в Британию и США.
Капиталы формировались во многом за счет обмана целых стран, неравноценного обмена и принуждения к кабальному договору. Вспомним хотя бы о знаменитом обмене стеклянных бус на золото, слоновую кость и рабов в Африке. Изъятие золота на американских континентах времен их покорения цивилизованными европейцами происходило еще проще: золото просто отбирали, а законных владельцев уничтожали.
К середине XVIII века Великобритания была и торговым, и колониальным мировым лидером, опережая и Испанию, и Францию. Прибыль на колониальных товарах составляла сотни, а порой и тысячи процентов. Капитал, сформированный за счет колониальных и торговых сверхприбылей, был в достаточном для инвестиций количестве к тому времени только у британцев. Фактически только они имели возможность инвестировать крупные «временно свободные» средства в промышленные разработки. Поэтому они и стали лидерами промышленной революции. Точно так же можно долго обсуждать роль либерализма в промышленной революции в США в конце XIX века, однако если бы американцам не удалось сформировать к тому времени крупные капиталы на работорговле и рабском труде, то вряд ли бы в США состоялась индустриализация.
Само промышленное производство товаров главной целью имело создание сверхприбыли через объемы сбыта – прежде всего на экспорт. И расширение рынка сбыта всегда было ахиллесовой пятой промышленной модели капитализма. Переход к промышленному производству все новых товарных групп неизбежно приводил к «кризису перепроизводства». Финансовая сущность капитализма никуда не исчезла в результате промышленной революции.
Финансовые схемы США
Оказавшись в борьбе за мировое господство перед лицом превосходящего по силе противника – СССР, Северо-Американские Соединенные Штаты вынуждены были не только выстроить собственную, альтернативную коммунизму светскую веру в демократию, но и искать вполне «посюсторонний» механизм концентрации экономических ресурсов, который мог бы противостоять экономической мощи СССР и социалистического лагеря в целом. После окончания Второй мировой войны это обстоятельство стало ключевым и определяющим для процессов мировой экономики.
Участие США во Второй мировой войне было значимо для преодоления ими Великой депрессии 1930-х и ее последствий, однако основным «лекарством» все равно выступила банальная девальвация доллара против золота. В начале этого процесса у всех граждан Соединенных Штатов отобрали все физическое золото под страхом уголовного преследования, ввели мораторий на обмен долларов в собственности нерезидентов и других государств на золото. И только после этого обозначили новую – существенно меньшую – долю золотого наполнения доллара. Известные Бреттон-Вудские соглашения фиксировали такое наполнение доллара золотом, которое давало возможность эмиссионного финансирования хозяйства США в течение десятилетий. Тем более что после войны 2/3 золотого запаса мира в физическом выражении и так было сосредоточено в США. США поддержали свои сверхприбыли также за счет плана Маршалла – финансирования послевоенного восстановления Западной Европы. Однако финансовый потенциал и золотой девальвации доллара, и кредитов под восстановление европейского хозяйства «с нуля» к началу 60-х годов был исчерпан.
Вторая американская депрессия 1967–1980 годов была преодолена Соединенными Штатами тем же способом – с помощью финансовой уловки, только с еще большим цинизмом. Когда президент Французской Республики Шарль де Голль начал требовать обмена скопившихся у Франции долларов на реальное золото, он встретил жесткое непонимание и противодействие американских властей. «Деголлевские» пароходы с наличными долларами обменяли на наличное золото – по Бреттон-Вудсу. Но другие государства получили отказ. А де Голля ждала студенческая революция 1968 года в Париже и отставка.
США ввели мораторий на обмен долларов, а затем и вовсе отказались от золотого стандарта. Эмиссионные возможности долларовой мировой финансовой системы снова резко и многократно выросли.
Однако этого хватило ненадолго. Фактически к 1973–1975 годам хозяйственно-экономическая система США окончательно проиграла СССР. Советская социалистическая система прямого управления всеми без исключения ресурсами оказалась эффективнее и конкурентоспособнее. Советская экономика обеспечила как валовые показатели в натуральном выражении, так и доступ населения к потребительским и социокультурным благам, образованию и здоровью. Сегодня это настолько общеизвестно, что повторять эти прописные истины как-то неловко.
На деле именно плановое хозяйство и централизованное управление экономикой в СССР давало более высокие возможности мобилизации крупных производственных мощностей, позволяло управлять социальными процессами. Последствия военной разрухи в СССР были практически устранены. В то же время США вынуждены были поддерживать заявленный ими опережающий рост уровня потребления – и у себя за океаном, и в Западной Европе. Немаловажно, что такая ситуация очевидного проигрыша в реальной экономической гонке сложилась после того, как СССР понес гигантские потери в ходе Второй мировой войны, а США, наоборот, на этой войне заработали.
К началу 70-х годов ХХ века ситуация стала критической, так как гонка вооружений легла непосильным бременем именно на плечи США. Политические инициативы ограничения роста вооружений исходили от американской стороны, которая уже не могла поддерживать паритетный рост мобилизационных мощностей. Америка стояла на пороге превращения экономического поражения в политическое.
Но этого не случилось, потому что высшее руководство СССР приняло решение «не валить» США, а ограничиться «разрядкой и разоружением». Советская сторона приняла это предложение американцев, посчитав его признаком слабости и уверовав, что в противостоянии двух держав произошел коренной перелом – в нашу пользу. При этом темпы роста мобилизационно ориентированных производств в СССР были сохранены, американцы же их немедленно свернули. Мы считали себя победителями. Как выяснилось позже, совершенно напрасно.
США нашли очередное – и последнее – финансовое решение для выхода из очередного кризиса. Они начали занимать. Это политэкономическое изобретение получило название «рейганомика».
Финансовая победа США над СССР
Американский ответ на собственное поражение в 1970-х не мог лежать в силовой плоскости, хотя, казалось бы, еще совсем недавно, во время Карибского кризиса 1962 года, другая модальность противоборства просто не предполагалась. В 70-е ответ США был подлинно асимметричным. Началось использование новой финансовой схемы, элементы которой, впрочем, были тщательно продуманы, подготовлены и задействованы еще ранее, сразу после войны.
Мировыми «деньгами» после войны стал доллар – в том числе и с согласия СССР и лично Сталина. Особенность новых денег, кроме того, что именно они стали мировыми, заключалась в принципиальном отказе от металлического, то есть объективного обеспечения – с согласия всех участников новой финансовой системы. Таким образом, новые деньги обеспечивались только общей верой участников системы в США, в их мировую роль и платежеспособность. Одобрили эту систему и мы. Мы тоже поверили в американский доллар.
Читать бесплатно другие книги:
