Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) Алкин Юрий

Впрочем, кто сейчас помнит этот тридцатилетней давности фильм. Поиски себя – занятие немодное. Да и неблагодарное. Мало ли что найдешь.

– Впервые в Японии?

В конце фразы подразумевался вопросительный знак, но человек за соседним столиком произнес ее утвердительно. Я кивнул.

– Первый день. Что я сделал не так? Он улыбнулся.

– Все. Но в этом месте от иностранцев другого и не ожидают.

– Например?

– Например, вам подали счет двумя руками, а вы его приняли одной и не глядя.

– Это оскорбительно?

– Не особо вежливо. Но с гайдзина спрос невелик. Не сморкаетесь за столом – уже хорошо.

– С кого спрос невелик?

– С гайдзина. С иностранца.

Я кивнул, показывая, что нахожу информацию полезной. Знаю я этот тип. Поживут в стране полгода – и начинают сыпать вот такими словечками перед приезжими. Замечательный способ самоутвердиться.

– Мне говорили, что местный этикет полезно знать.

– Правильно говорили. Вы здесь по работе? – Да.

– Тогда кое-что выучить не помешает. Если хотите, чтобы вас воспринимали всерьез.

– Времени перед отлетом не было, – сказал я, пытаясь рассмотреть его лицо в полутьме. – Собирался лететь через пару месяцев, думал, успею кое-что просмотреть по японскому этикету. Но в последний момент все изменилось.

Слабый желтоватый свет лампы падал сверху, оставляя его глаза в тени.

– Времени никогда нет, – согласился он. – Хотите, расскажу вам основы? Все равно не спится.

Предложение звучало заманчиво, но соглашаться не хотелось. Не люблю я такие случайные знакомства. Особенно когда они сдобрены показным альтруизмом. Но завтра с утра – совещания. И контракт очень и очень важный. Так что этот дурацкий этикет придется весьма кстати. Не меня им, конечно, надо было посылать. А может, как раз меня. С некоторых спрос невелик.

– Если вас это не затруднит…

– Не затруднит.

В следующий момент он был за моим столиком.

– Том, – представился он. – Суимасен.

Я было решил, что это его фамилия, но оказалось, что он просто обратился к проходящему официанту. Пока он что-то выяснял по-японски, я рассматривал его отнюдь не азиатское лицо. На вид лет сорок. Весь какой-то отдохнувший, свежий, бодрый. Идеально сидящая, явно дорогая рубашка, слабо поблескивают часы на крепком запястье, уверенность в каждом движении, подкупающая улыбка. В окружающую обстановку он вписывался идеально.

– Извините, – он снова повернулся ко мне, отпуская официанта. – Не хотел его потом ждать. Вы не успели сказать, как вас зовут.

– Норм, – сказал я, ограничившись, как и он, именем.

– Очень приятно. – Он протянул руку.

Теперь, когда его глаза не тонули в тени, было видно, насколько у него приветливый взгляд. Приветливый – но без тени подобострастия или фамильярности. Это был взгляд человека, которого знаешь много лет. Который доверяет тебе, а ты – ему. Открытый взгляд старого друга.

Именно поэтому доверять Тому ни в коем случае не следовало.

– У вас важные встречи? – спросил он, опуская руку.

– Да.

– Тогда для начала не делайте того, что вы только что сделали.

– Что именно?

– Зрительный контакт. Для вас это демонстрация искренности и уверенности. Для них – почти хамство.

– И куда я должен смотреть, когда со мной говорят?

– Куда хотите. На щеку. На шею. Мимо собеседника. Главное – не прямо в глаза.

– Давайте-ка я запишу. Не смотреть в глаза… Так, что еще?

Он улыбнулся, и его лицо стало еще более располагающим.

– Начнем с визиток. Здесь они играют особую роль…

– Все, – сказал я полчаса спустя. – Как надо говорить в таких случаях? Домо аригато? На сегодня хватит. Все равно больше я не запомню. На три дня мне даже столько не надо.

– Не запомните, – согласился Том. – Но что-то осядет.

Я кивнул.

– Спасибо. Отличный урок притворства.

Он склонил голову.

– Притворства?

– А как иначе это назвать?

– Этикет.

– Это синонимы.

– Вам не нравится, когда с вами вежливы? Я пожал плечами.

– Почему же, нравится. Только цену этой вежливости я знаю. Этому официанту, который мне уже сто раз поклонился, на меня плевать. И тем, с кем я буду раскланиваться завтра, – тоже.

– А вам – на них, – сказал он, вновь улыбаясь своей подкупающей улыбкой.

– Конечно. Это бизнес. Хочешь чего-то добиться – надевай маску. Добился – снял.

– Поменял на другую, – уточнил Том.

– Это уж смотря где закончил.

– Какая разница, – сказал Том. – Все равно без маски – никак.

Он смотрел на меня тем самым отрытым, дружелюбным взглядом, который завтра мне был категорически противопоказан. Теперь все с ним было ясно. Философствующий бизнесмен. Достаточно редкий, но знакомый тип. Правда, обычно они не такие обаятельные, но не всем же бы одинаковыми.

Было ясно, что следом пойдут цитаты из Юнга, Моэма или «Дня сурка» – в зависимости от уровня интересов и образованности. Потом будет еще один заказ на японском, и под очередной коктейль мне предстоит выслушать глубокомысленные банальности о фальши человеческого общества и ценности искреннего общения. Закончится вечер полупьяными попытками братания или, что еще хуже, полупьяной исповедью. Впрочем, кто его знает. Пить он, похоже, умеет, так что, может, обойдется и без этого.

– Да, – сказал я, понимая, что пауза затянулась, – действительно. Вы меня извините, но я на этом, наверное, откланяюсь. Летел целый день, а завтра с утра – в колею.

– Конечно, – согласился он. – Очень правдоподобно.

Я подумал, что ослышался.

– Что вы сказали?

– Очень правдоподобный предлог. Замечательный способ избавиться от занудного собеседника.

– Ну что вы, – я попытался скрыть легкое раздражение. – Я на самом деле устал, и мне завтра рано вставать.

Он медленно отпил из бокала, словно давая мне шанс встать и уйти.

– Никто и не говорит, что вы врете. Только пока беседа была для вас полезной, усталость вас не смущала. А теперь вы о ней вспомнили, поскольку заумные разговоры о масках вам сейчас ни к чему.

И он снова замолчал, глядя мне прямо в глаза.

– Вы ошибаетесь, – сказал я, понимая, что момент упущен. – Тема как раз интересная, но как я уже говорил…

– А правда, хочется снять маску? – спросил он. – Ведь хочется?

Улыбка, понимающий тон, смеющиеся глаза – все это делало дальнейшее увиливание от ответа совершенно бессмысленным.

– Да, – подтвердил я. – С ног я еще не валюсь. Но обсуждать подобные вопросы с незнакомыми людьми не имею привычки.

– Если их с кем-то и обсуждать, то именно с незнакомыми, – сказал он. – А то можно без знакомых быстро остаться. Рассказать вам одну историю?

– Слушайте, Том, – сказал я. – Хотите честный ответ? Так вот: ни ваша история, ни вы сами меня не интересуете. Это ведь тот ответ, которого вы добивались? Найдите кого-нибудь другого. Еще раз спасибо за урок этикета. Но, пожалуйста, избавьте меня от этого нудного разговора. Извините за откровенность, но говорить с вами на такие темы я не хочу. Вот вам ответ без маски.

Я поднялся. В ответ он сложил руки на груди и посмотрел на меня с каким-то сочувствием.

– На вас их сейчас не меньше двадцати. Может, и все тридцать.

– Не меньше двадцати чего? – не понял я.

– Масок.

– Послушайте…

– Бизнесмен, иностранец, работник большой компании, человек за тридцать, образованный, независимый, небедный, – вдруг начал перечислять он.

– Какого черта…

– Часто путешествующий, регулярно занимающийся спортом, скептик, выросший в англоязычной стране, мужчина, – продолжал он.

– Что это такое?

– Маски, которые сейчас на вас. Плюс еще десяток тех, что пока не заметны.

– Мужчина – это маска?

– Разумеется. Да вы присаживайтесь.

И я присел. В конце концов, спать еще совершенно не хотелось.

Надо отдать Тому должное – рассказчик он был великолепный. Ему понадобилось пять минут, чтобы описать свою жизнь «до определенного момента». Сделано это было легко, изящно и увлекательно.

Ситуация была знакомой. Обеспеченные родители, университет, успешная карьера, брак, друзья, безбедная и нескучная жизнь где-то в верхних слоях среднего класса. Он был в какой-то мере киноманом, любил, но в меру, книги, играл в гольф, причем не из снобизма, а потому, что ему это действительно нравилось. Работа была не то чтобы любимой, но отвращения не вызывала. Доход рос, а с ним, соответственно, и возможности. Детей не было, жена понемногу работала, а в основном занималась домом, друзья были веселые и ненавязчивые, в общем, день за днем жизнь однозначно удавалась.

Ни город, ни страну он не называл, но по едва заметному акценту и некоторым выражениям не так уж трудно было опознать Англию.

Так оно и продолжалось год, другой, третий. А потом случился тот самый «определенный момент». В чем именно он состоял, мой собеседник так и не сказал, а я не спрашивал. Видимо, это было не так важно. Важно было другое – им овладела навязчивая идея. Ему вдруг стало совершенно ясно, что все его существование, от начала и до конца, было насквозь, безоговорочно фальшивым.

Не то чтобы ему вдруг опротивели работа, друзья или жена. Никаких внезапных позывов бросить все а-ля «Луна и грош» у него тоже не было. Гольф по-прежнему нравился, фильмы, особенно европейские, все так же доставляли удовольствие. Никаких несбывшихся мечтаний и неисполненных желаний. Все было правильно, все было на своих местах. Все, кроме него самого.

– Это называется кризисом среднего возраста, – сказал я.

Повествование, начавшееся так интересно, вдруг превратилось в заурядную, сто раз виденную и слышанную историю.

– Кризис среднего возраста – это пошлость, – усмехнулся он.

– Как это?

– А вот так, – сказал он без объяснений. – Кстати, вы знаете, что «Lost in Translation» снимали прямо в этом баре?

Я огляделся. Теперь понятно, почему обстановка с самого начала показалась смутно знакомой. Да, действительно, вот за той стойкой Билл Мюррей рассказывал, что подумывает о Porshe в качестве средства от хандры…

– Porshe я, между прочим, не покупал, – сказал Том. – Снобская машина. И никчемная. А этот ваш кризис здесь ни при чем. Просто мне захотелось снять маску.

– Ну да, – сказал я, – вам надоело врать и притворяться. Очень редкое состояние. Никогда не освещалось в литературе и кино.

Вместо ответа он подтянул к себе салфетку, достал ручку и быстрыми движениями что-то нарисовал.

– Что это? – спросил он.

– Куб, – ответил я.

Он поднял салфетку и помахал ею в воздухе.

– Это – двухмерная проекция трехмерного предмета. Или девять соединенных между собой линий. Вам не надоело врать?

– При чем здесь это?

– При том. Не надо упрощать без необходимости.

– Хорошо, – сказал я. – Намек принимается. Что вы имели в виду?

– Именно то, что сказал. Мне стало любопытно, что будет, если я сниму маску. И я ее снял. А потом…

– Подождите. О какой маске вы все время говорите?

– О, – он улыбнулся, – теперь вы задаете правильные вопросы.

Как выяснилось минуту спустя, маской он называл любое изменение в нашем поведении. Все, что нас выдает: поза, тембр голоса, то, с какой громкостью мы говорим, интонации, выражения, жесты, мимика, улыбки, движения глаз. Все это, если верить Тому, целиком зависит от того, с кем человек общается и что ему в данной ситуации нужно.

На некоторые изменения мы идем сознательно, но большую часть масок надеваем автоматически и почти никогда не отдаем себе в этом отчета. На каждый случай у нас припасена маска, причем надевается она мгновенно. Мгновенно и – еще раз подчеркнул Том – совершенно бессознательно. Но это не значит, что так и должно оставаться.

Если за всеми такими изменениями тщательно наблюдать, продумывать их, записывать, то на бумаге останется маска – та самая, над которой мы почти не властны. Список этот надо заучить, а потом пройтись по нему, пытаясь контролировать каждую составляющую в отдельности. Попробовать изменить тембр голоса, распрямиться или сгорбиться, улыбнуться или нахмуриться. Затем надо пробовать менять несколько составляющих одновременно – улыбку и осанку, положение бровей и интонацию.

Поначалу проще всего вообразить себя в ситуации, где эта маска используется. И практиковаться, практиковаться, практиковаться. И тогда – через неделю, две, три – она перестанет быть бессознательной. Ее можно будет снять или надеть в любой момент. И вот тогда начнется самое интересное.

Сильно запахло любительской психологией. Отсюда уже было рукой подать до старины Юнга. Я еще раз пожалел, что остался.

– Вы меня не слушаете, – остановился вдруг Том.

– Почему же, слушаю, – слабо запротестовал я.

– Вам скучно, – резюмировал он, игнорируя мою попытку. – Я вам наобещал невесть что, а сейчас излагаю азбучные истины. Да еще и подаю их как откровение. Так?

Я уже знал, к чему он ведет. Второй раз этот трюк не впечатлял.

– Так. Да, мне стало скучно.

– Представьте себе, – сказал он, никак не комментируя мой ответ, – что вы с детства ходите в одной и той же одежде. И верите, что она – часть вашего тела.

– И под душем тоже в это верю?

– Вы считаете так много лет, – продолжал он, словно не слыша меня. – Но в один прекрасный день вы узнаете, что одежду эту можно снять. Слой за слоем. От куртки до майки. Она к вам не имеет ни малейшего отношения. Ее на вас просто когда-то одели и забыли сказать, что она снимается. А вы ее носили, как дурак. И вот вы сдираете ее с себя – пропотевшую, липкую, надоевшую, и она грязной грудой лежит на полу. И вы лезете под этот самый душ. Первый раз в жизни. И драите себя, драите… А потом выходите, растираетесь, чувствуете совершенно непривычную свежесть. И снова видите эту груду. И понимаете, что теперь вы полностью свободны в своем выборе. Можете снова надеть ее. Или любую ее часть. Или хотя бы постирать предварительно. А можете одеться совсем по-новому. Эта одежда – не вы! И тут до вас окончательно доходит, что до этого момента вы, собственно, толком и не жили.

Он замолчал.

– Яркая аналогия, – сказал я, безуспешно пытаясь отогнать от себя видение потной вонючей кучи на белом кафельном полу. – Абстрактная, но яркая. Одежда. Понятно.

– Ничего-то вам не понятно. – Это было сказано все тем же уверенным, без тени сомнения тоном. – Вы все так же думаете, что снять маску – это просто говорить то, что хочется. Или, по крайней мере, не улыбаться, когда невесело. За своим поведением следить… А вы бы видели их лица, когда у меня это впервые получилось. Когда ее я все-таки снял. Прямо там, в комнате. Сначала одну маску, потом другую. Вот вы думаете, это забавно. А они перепугались. Перепугались страшно…

Он улыбнулся этому, ему одному понятному воспоминанию. Потом снова посмотрел мне в глаза. Получалось у него это как-то очень ловко. Только что они были где-то в стороне – и вдруг смотрят прямо в упор. Приветливо – и в то же время буравят как сверла. До меня дошло, что в начале разговора он смотрел совершенно не так, и на миг мне стало не по себе. Кто он, этот Том? Зачем он ко мне прицепился со своими масками? Но тут его взгляд снова стал мягким. Почудилось, подумал я. Хватит на коктейли налегать за счет компании. И вообще, спать пора.

– Когда у меня это первый раз получилось, – продолжал Том, – я даже сам не понял, как это важно. Не поверил. Как вы сейчас. Тогда я расписал вторую. Расписал, попробовал, научился снимать и надевать. Это тоже заняло почти месяц. Третья пошла быстрее. Четвертую, пятую… на них я уже тратил не больше недели. К десятой мне уже хватало двух дней. Потом записывать стало уже необязательно. Я их уже чувствовал, мог менять, когда хотел. Со скрипом, но мог.

– Как актер, – улыбнулся я, остро чувствуя, что теперь улыбки неуместны.

– Вы в любой одежде можете раскрыть над собой зонтик? – спросил он в ответ.

– Да.

– Вот этот зонтик – это то, что вы называете маской актера. Черный, белый, красный… А под ним – такой же человек, как и все остальные. Привыкший считать ботинки частью тела. Вам это не понять. Пока вы не ощутили свою первую маску.

– Слушайте, Том, – я был достаточно резок, понимая, что разговор катится под откос. – Давайте закончим, а? Серьезно. Я понял, что вы хотели мне рассказать. Вы научились контролировать свое поведение в любой ситуации. Хорошо. Поздравляю от души. Нам всем до вас далеко. Мы все ходим в потных лохмотьях, один вы – весь в белом. Мое поведение – это набор заученных движений. Так вот, позвольте мне заученными словами сказать вам: всего хорошего. Сайонара.

– Кто вы? – спросил он вдруг.

Я запнулся.

– Что значит «кто»? Я – Норм.

– Это ваше имя. А кто вы?

– Человек. Мужчина. Работник компании.

– Бизнесмен, иностранец, человек за тридцать, – продолжил он теперь уже знакомый ряд. – Это все маски. А кто вы такой, вам совершенно неизвестно. Вы себя даже никогда не видели.

– Я иногда заглядываю в зеркало.

– И там вы тоже видите маску. Вас волнует, как вы одеты, как причесаны, царапина на подбородке, седой волос на виске. Но это – не вы. С детства, с первой осознанной минуты вы ассоциируете себя с маской. С одной, с другой, с сотней. Если бы вы росли здесь, ваше представление о себе было бы совершенно другим. Не о своем поведении, а о себе! Но это были бы просто другие маски… Маски, которые за тридцать с лишним лет вы на себя добровольно надели. Вы не только не знаете, кто вы такой. Вы не имеете понятия, что вы такое.

Он немного подался вперед. Теперь на его лице не было и тени улыбки. Оно было сосредоточенным, внимательным, собранным. Глаза его снова смотрели жестко, целясь словно два дула. Было видно: он верит, до конца верит в каждое свое слово. При этом было что-то неуловимо странное, даже пугающее в том, как он говорил. Я слушал его и никак не мог понять, в чем эта странность заключается. Затем до меня дошло.

Его голос оставался ровным и спокойным. Собранность, напряжение – все то, что я прочел на его лице, никак не отразилось на том, как он говорил. Это трудно уловимое отсутствие связи между звучанием голоса и выражением лица было совершенно неестественным.

Внезапно он замолчал и улыбнулся.

– Вы заметили.

Мне оставалось только кивнуть.

– В отличие от вас, я сам выбираю свою одежду. Могу позволить себе надеть шубу с шортами. Вы – не сможете, даже если очень захотите. Ну что, дослушаете мою историю? Осталось немного.

Средство было выбрано безошибочно. Словами он бы меня уже не убедил.

– Когда я научился снимать десяток масок, – сказал он так, будто и не сомневался, что я не уйду, – началось самое интересное. Или самое странное. Я не мог остановиться. Наверное, мог, но уже не хотел. Под каждым слоем был новый. Все, что я всегда считал собой, оказывалось только очередной маской.

Выражение его лица снова соответствовало его голосу – ровному, спокойному, убедительному.

– С женой мы разошлись примерно через год. Я всегда думал, что она мне нужна. Не просто говорил, а думал. Но оказалась, это была еще одна маска. Давным-давно надетая маска. Привычная, приросшая. Я ей ничего не сказал. Она сама почувствовала. Я не возражал… Потом закончилась карьера. Я думал продержаться дольше, но уже не мог, не хотел. Мне надо было жить без масок. Не только по вечерам и выходным. Каждый день. Каждый час. Только так я мог забраться еще глубже. И тогда я это сделал на том совещании.

Глупость, конечно, но мне уже к тому времени было все равно. Да и любопытно было посмотреть. То, что вы видели сейчас, – это так, мелочи. Когда ты полностью контролируешь свои маски, можно сделать такое… Я тогда еще был склонен к драматическим эффектам.

Он замолчал, очевидно снова прислушиваясь к этому воспоминанию. А я видел комнату для совещаний, с длинным солидным столом из темного дерева, с черными кожаными стульями, полную по-деловому одетых людей. Смертельно перепуганные, бледные, они все смотрят на того, кто еще минуту назад казался одним из них. Кто всегда был одним из них, а сейчас решился снять перед ними маску. Много слоев масок. Что он вытворял у них на глазах? Какие неожиданные, невозможные комбинации жестов, мимики, голоса они увидели?

– Денег хватало, – продолжал он тем временем. – Я жил один, потребности мои были самыми скромными. Все, что мне было нужно, – докопаться до дна. До самого дна. Вы спрашивали, как мужчина может быть маской. Конечно, не физиологически. Ваше тело – это ваше тело. Но ваше сознание, поступки, слова, движения – все это продиктовано тем, что вы осознаете себя мужчиной. Выросшим в определенном обществе мужчиной. Слова, которые вы произносите, позы которые принимаете, мысли, которые приходят вам в голову… Потребности, желания, кроме самых базовых. Это просто соответствие нормам общества. Четыреста лет назад здесь был город Эдо. Вы не сидели бы на этом месте без хорошего меча, и на вашем счету, возможно, была бы не одна жизнь. Сейчас вам нужен хороший мобильник. И то, и другое – мужчина. Я уже не говорю о каком-нибудь матриархате. Это все нормы, условности. Это – не вы. И пока вы этого не осознаете, главный вопрос у вас не возникнет.

– Вопрос? – спросил я, потому что он вновь замолчал.

Он смотрел на меня, словно решая, стоит ли отвечать.

Затем кивнул.

– Да, вопрос. Рано или поздно он возникает. От него не уйдешь. И за день на него тоже не ответишь. К нам приклеивают маски. Сначала окружающие, потом мы сами. Всю жизнь. И потом уже сложно, почти невозможно их снять. Потом уже надо отрывать с кровью. Но иначе нельзя. Иначе до дна не дойдешь. Я дошел.

Он сказал это так просто, так ясно, что не было никаких сомнений – он действительно спустился на это дно, что бы это ни означало.

– И что там? – спросил я, хотя полчаса назад подобный вопрос, да и вообще подобный разговор показались бы мне дикими.

– А вы не догадываетесь? – спросил он с легкой улыбкой.

– Безумие? Чистые желания, эмоции? Он отмахнулся.

– Меньше читайте Фрейда. Неужели действительно не догадываетесь?

– Нет.

Он, все так же улыбаясь, прищурился.

– Что вы почувствовали, когда сказали мне, что вам не хочется иметь со мной дело?

– Не знаю. Ничего особенного.

– А все-таки?

– Скажем, облегчение.

– Правильно. А теперь возьмите и усильте это ощущение в сто, двести, в тысячу раз. Что получится?

Я пожал плечами под его ожидающим взглядом.

– Свобода, – сказал он, почему-то понизив голос. – Там, на дне, – полная, окончательная свобода. Свобода, которую вы даже не можете себе представить.

– Свобода от чего?

– Вы не поймете. Скажем, от страха. Но если вы спрашиваете – вы не поймете. Пока еще рано.

– Пока? Вы говорите так, как будто я завтра начну записывать эти маски.

– Завтра не начнете. Но месяца через два-три – да. Теперь, когда вы знаете.

Еще десять минут назад его уверенность была бы забавной. Теперь она пугала.

– Что я такого знаю? Записал интонацию с жестами – стал свободным?

– Вы снова упрощаете без необходимости.

– Но это записывание действительно звучит слишком просто!

– Как и все по-настоящему важные вещи. Я могу вам описать технику движения канатоходца в двух предложениях. Переставляйте ноги, держите баланс, не смотрите вниз. Это не значит, что вы сможете сделать по канату даже шаг. Но за два года тренировок вы научитесь ходить по нему как по дороге. Секреты всегда просты. Все дело в практике.

– Но с какой стати я вообще начну заниматься чем-то подобным? У вас был этот толчок. Но у меня-то его не было!

– А вы уверены? – спросил он и умолк.

Он смотрел на меня молча, все так же доброжелательно и все же по-другому. «Хотите, расскажу вам основы? – вспомнил я. – А правда, хочется снять маску?»

– Зачем? – спросил я, зная, что он меня поймет.

И он понял.

– Когда доходишь до дна, – очень спокойно начал он, – через какое-то время понимаешь, что не можешь владеть этим знанием один. Просто не можешь, и все.

– И вы несете это «знание» людям, – не выдержал я, вкладывая во фразу весь сарказм, на какой был способен. – И ничего лучше, чем разговоры с незнакомыми людьми в барах, не нашли? Может, вам стоит читать проповеди?

– Нет, – совершенно серьезно ответил он, – это не для меня. Не мое. Хотя другие это делали.

– Другие?

– Конечно, – кивнул он. – Я ведь не первый.

И в этот момент его лицо стало меняться. Оно вдруг показалось веселым, но странно, неправильно веселым – то ли из-за глаз, то ли благодаря этой едва наметившейся улыбке в уголках губ. Затем веселость прошла, и ее тут же сменила грусть. Вслед за ней пришла тоска – страшная, гнетущая, высасывающая все силы. Пришла – но только для того, чтобы секунду спустя уступить место иронии. Одна за другой маски текли по его лицу, переходя одна в другую, четкие, ясные, безошибочно узнаваемые, словно нарисованные гениальным художником. Никакой актер, никакой мим не смогли бы воспроизвести эту бесконечную череду трансформаций. Злость, отчаяние, доверие, равнодушие, восхищение, испуг, смущение, гордость…

А потом так же неожиданно все маски исчезли, стекли, словно капли воды, с его совершенно равнодушного теперь лица. И вместо них на этом лице медленно проступила улыбка. Особая, ни с чем не сравнимая улыбка. Которую невозможно имитировать, которая идет изнутри, только изнутри. Я узнал бы эту улыбку, даже если бы не перелистывал в полете яркие журналы, в которых то и дело попадались изображения Будды.

С тех пор прошло полгода. Пока я научился снимать только три маски. И то, третью – с немалым напряжением. Но зато первые две снимаются и надеваются словно перчатки.

Впрочем, нет, гораздо легче, чем перчатки. Гораздо быстрее. Я знаю, что в любой момент могу их снять или надеть. Это не самые важные, не самые интересные маски, но с них было легко начинать.

Но главное не это. Главное, что теперь я другими глазами смотрю на людей. Я вижу, как они общаются, работают, отдыхают, живут. И все, что я вижу, – маски.

Не те маски, о которых любят твердить поэты. Не притворные улыбки лицемеров. Все это не более чем красивые образы. Я вижу маски, намертво приросшие к лицам. И те, кто их носит, так за всю жизнь никогда и не увидят, не узнают себя, сколько бы ни смотрелись в зеркало. Потерянные, ищущие ориентиры, озлобленные, знающие только искусственные цели, идущие только к фальшивым победам, существующие по правилам, придуманным другими масками. И так часто несчастные. Потому что там, внутри, под нагромождением слипшихся масок, бьется, пытаясь выйти на волю, кто-то. Бьется – и так никогда и не выходит.

Возможно, когда-нибудь, когда я сниму свою последнюю маску, я тоже пойму, что теперь обязан рассказать об этом другим. Но это будет еще нескоро. А пока мне надо узнать ответ на вопрос.

Главный вопрос. Я хочу знать, кто там, под маской.