Царский витязь. Том 1 Семёнова Мария
– Как наши, да не совсем. Дома простые, эти боевые.
Жогушка с сомнением посмотрел на тележку. На его взгляд, домашние гуси тоже мирным нравом не отличались. По крайней мере, без хворостины к ним лучше было не подходить. У Жогушки разгорелись глаза.
– Боевые? У них дружина гусиная? Расскажи!
Светел легонько подкинул его на плечах:
– Что рассказывать, пойдём поглядим.
А сам, пробираясь вслед гусачнику, кланяясь знакомым, обшаривал людское скопище взглядом. Кого видела Розщепиха?
«А что, если…»
Сквара, вырвавшийся от мораничей. Покалеченный жестокими котлярами. Таящийся почему-то.
«Да ну. Нешто станет Сквара на чужом торгу побираться? Какая ему Торожиха, он домой прибежит…»
И принесёт всей деревне беду.
«Чтобы нас… как Подстёг…»
Захотелось скорей назад, в свой шатёр. Оборонять маму с бабушкой.
Среди русых макушек мелькнула темноволосая. Светел вздрогнул, забыл гусей и весь белый свет, шагнул… Человек повернулся, сказал что-то спутнику, показал руками, засмеялся. Карие глаза, нос баклушей. И волос, если приглядеться, вовсе не Скварин.
– Светелко, ты куда? – удивлённо подал голос братёнок.
Светел очнулся. Вздохнул. Вернулся в шум купилища, почему-то не затканный песнями и гусельным звоном. Заново отыскал впереди лубяную клетку. Наддал шагу. Когда они с Жогушкой подошли, люди уже раздвинули круг. Седой гусачник весело препирался с другим таким же охотником. В клетках хлопали крылья.
– Маловат боец!
– Струсит сразу. Попятит. А голову ссечёшь – и ни тебе навару для щей.
– Уж твой-то велик! Жир да перья! К бою холил или к свадьбе откармливал?
Люди смеялись, вспоминали былые подвиги соперников, делали ставки.
– Это разве бой!.. Вот осенью оботуров пускали, грому было – рундуки по рядам тряслись!
– Так то осенью…
– Зарничек, – узнал Светел парня, помогавшего старику.
Дед и внук жили в сутках бега от Твёржи. В деревне Затресье, славной крепкими рогожами и боевыми гусями.
– Светелко! Погоди, недосуг…
Дедушка уже открывал клетку.
Для начала охотники выпустили гусынь. Опытные задорщицы чуть потоптались, оглядываясь на свободе. Увидели чужачек. Забили крыльями, стали шипеть. Хозяева тут же вынули из корзин самих поединщиков. Крупных, сильных, свирепых. Гусаки тотчас разъярились, встопорщили ожерелки. На моих любушек посягать? Не спущу!..
Бросились! Потеха пошла. Хлестали мощные крылья, цепкие клювы драли за папортки – только пух на стороны.
Гусыни хлопотали кругом, подзуживали, радели. Хозяева и позоряне оценивали каждый щипок, каждый удар:
– Смотри, смотри! В глаз метит!
– Оплошка это!
– Не оплошка, а голову прочь да с капустой в горшок!
До того расшумелись, что Светел не скоро услышал голос из-за спины:
– Опёнок!
Он внял наконец, оглянулся:
– Кайтар! Друже!
– Ты где был?
– Да вот шатёр только поставили.
Жогушка чинно поклонился с братниных плеч:
– Можешь ли гораздо, дядя Кайтар.
– И тебе на лёгки лыжи, племянничек, – улыбнулся левобережник. За год, что не виделись, он возмужал, оплечился, голосом и повадками стал сущий отец. Так дело пойдёт, сам собой примется на торг выезжать.
Кайтар вдруг покраснел, помялся, спросил:
– А вы… ну… дединька, сосед ваш, приехал?
На самом деле, понятно, спрашивал он совсем не про деда. Светелу опять стало стыдно.
– Они с Ишуткой дома остались. Да вы после торга к нам небось?
Кайтар вспомнил о деле. Тотчас из робкого парнишки обратился в хваткого молодого купца:
– А как иначе! Без твоих лыж домой не рука! Вот не знал батюшка, что сам припожалуешь. Ты хоть не расторговался ещё?
Вернувшись с Кайтаром в шатёр, Светел даже подосадовал, не застав Розщепихи. Значит, его лыжам осмеяние предрекать – она тут как тут, а порадоваться, что Кайтар с отцом не глядя все забирают, – поминай как звали? Скучновато заживёт Твёржа, когда Розщепиха со святыми родителями воссядет. «Есть старуха – убил бы её. Нет старухи – прикупил бы её…»
Котелок над очажком уже закипал. Мма сразу пригласила Кайтара к трапезе.
– Кайтарушко… – нерешительно проговорила она. – Вы, торгованы удалые, всюду побывали… всё видели, про всё слышали…
У Светела сердце стукнуло мимо. Будь у Кайтара новости, поди, не выложил бы прямо под гусиные крики? И ещё. Прежде мама всегда ждала ответа от Геррика. Теперь спрашивала сына. Бежит время.
Кайтар отведал щей, вздохнул, с поклоном отмолвил:
– Мы помним слово, данное твоему мужу, госпожа Жига. Не обессудь, но мне пока нечем тебя повеселить.
Равдуша померкла, отвернулась, жалко изломив брови. Светел знал: мама шла в Торожиху ради вестей, которые могли доставить сегдинские. Пять лет!..
Для Коренихи, надобно думать, вкусная щаная капуста тоже обратилась опилками, но бабушка лишь негромко сказала:
– Мой внук объявится. Мы будем ждать.
Двое парней живо достали из санок рогожные кули с лыжами. Взвалили на крепкие плечи, понесли в другой конец рядов, где обосновался Геррик.
– Потом-то всё же завернёте к нам погостить? – спросил Светел.
Кайтар высунулся из-под ноши, кивнул:
– Батюшка собирался.
«А как иначе. С дедом Игоркой о внучке-славёнушке потолковать…»
Светел немного подумал, фыркнул, засмеялся:
– Получается, съездят мои лыжи туда и обратно! Зачем вёз?
Воздух торговых рядов слегка пьянит, обращает отчаянных неклюдов улыбами, самую простую шутку заставляет искриться. Кайтар тоже развеселился:
– Не ты на лыжах – лыжи на тебе! Людям смех!
– Я-то ладно, а сам? Опытный торгован! Вот скажи, на что сейчас тюки было развязывать? В Твёрже бы и передали, и сочлись…
На хохот парней весело обернулась невысокая женщина, ходившая по торгу в сопровождении дочек. Светел тоже повёл взглядом на девок. Скромницы показались ему на диво пригожими. Гибкие, тоненькие. У двух косы русые, у третьей смоляная. Под лукавыми взглядами Светел вдруг вспомнил, что по милости Розщепихи так и не принарядился. Ставя шатёр, лишь сбросил кожух, в коем шёл по морозу. А добрый кафтан, крашеный, на петлицах, вот бы, расправив плечи, мимо девок ходить, – остался в тюке. Экая досада!
Ещё через десяток шагов Кайтар оставил веселье, помялся, проговорил:
– Я при твоей матери сказывать убоялся. Мало ли… незачем ей попусту плакать. Заезжий гость баял, зимой в Шегардае скоморох людей тешил. Владычице смеяться дерзал.
«Дядя Кербога!..» Вслух Светел удивился:
– С чего плакать?
– А с того, что бесчинника, люди бают, моранич пришлый отвадил.
«Ох. Дядя Кербога…»
– И что… Отвадил, говоришь? Он его… он…
Продолжать было страшно. Кайтар поспешил успокоить:
– Песнями перепел. Хвалами Царице. Начисто посрамил.
– Скомороха?.. Перепел? Да ну, не морозь.
– Я передаю, что от людей слышал. Молодой вроде парнишка. Волосом чёрен.
Туман зеленца разом набряк, пригасил оживлённый шум торга, мокрой шубой навалился на плечи. «Чтобы Сквара… хвалы моранские пел… И волосы у него вовсе другие. Чёрно-свинцовые…»
– …И голосина – утки на лету падали. Твой брат петь был вроде горазд?
«Голос крылатый…» Светел приговорил решительно и почему-то охрипло:
– А чтоб шиш на левой руке гнулся плохо, не примечали?
Кайтар покачал головой:
– Про такое речей не было.
Светел кивнул:
– Тебе, друже, спасибо, что матери промолчал. Правда твоя, незачем ей зря горевать.
В первые годы после Беды, когда в удобной Торожихе затеялся торг, люди меняли вещи и снедь. Такое и поныне велось, но матёрые купцы держали под руками весы. Рубили на колодах андархские сребреники, сводя счёт.
Светел возвращался от сегдинских, храня звонкий мешочек и чувствуя себя богачом.
Как радостно, оказывается, любоваться резными костяными ложками, поливными горшочками, пасмами крашеных ниток – и понимать: а вот возьму и куплю, чего ни пожелает душа! Светел улыбался, гордо нёс подбородок, отворачивался от соблазнов. Уж мама с бабушкой разберутся, будет ли утка с водяным горохом на тонком андархском блюде вкуснее, чем на простом деревянном! И какие штаны к телу мягче: домашние стёганые – или кожаные, привозные с левого берега. Может, с великих барышей даже в корчемный шатёр выберутся, чужих пирогов попробовать, сладкого пива испить…
Удивляло, что по-прежнему нигде не было слышно гуслей.
Зато гнездарей хватало по всему торгу. Светел знай поглядывал, желая и боясь узнать Звигуров. Что делать, если вправду появится дядька Берёга? Не узнать, гордо мимо пройти? Скрутить гордость, о новостях расспросить? Вдруг они про Лыкаша вызнали, а с ним и про Сквару?
Не он один чаял новостей, искал знакомые лица.
– Десибрат Головня что-то мешкает. А грозился соли доставить, сушёных грибов.
– Шабра своего дожидается, Дегтяря.
– Дегтяря?
– Летось за его смолу на торгу в кулаки шли. Ныне вроде сам хотел выехать.
– Забоялся, поди. Дорога не ближняя, лихие люди пошаливают.
– От лихих людей опасную дружину нанять можно. Барыша достанет небось.
Светел вновь размечтался. Увидел вешки в лесу и медленный поезд, ползущий сквозь снеговые завалы. Вот с гиканьем встают из-за выворотней разбойные люди, один другого страшней! Размахивают кистенями да копьями, тянут руки к поклаже!
Только походники непросты. Витязи распахивают плащи, оказывая кольчуги. Рвут из ножен мечи. А ну, кто храбрый на нас?..
В рядах было тесно. Светела толкали слева и справа, рассеивая мечту. Слышались громкие голоса. Двое покупщиков стояли борода в бороду, мерили один другого грозными взглядами. Продавщик маялся растерянный, держал муравленый андархский горшок.
С дальнего лотка взгляду отозвался железный блеск, неодолимо манящий. Светел поддался. Не купить, так досыта насмотреться!
– Можешь ли гораздо, дядя Комар, – поклонился он кузнецу.
Кто не знает Синяву Комара, ножевщика, оружейника, славного на весь Коновой Вен!
Волосатые ручищи любовно холили ветошкой новенький клиночек. Испытывали заточку, сбривая по волоску. Синява неспешно поднял глаза. Увидел Светела. Кивнул, прищурился на твёржинский узор у ворота стёганки:
– Ты, что ли, сынишка Пеньков?
– Люди так зовут, дяденька.
– Ишь вымахал парнюга. Лыжи уставляешь?
– Как не уставлять, дядя Синява. С ними пришёл. А бабушка – с куклами.
– С куклами? – оживился кузнец. – Где встали, чтобы мне знать?
У него на лотке лежало много ножей, все острые, красивые. Обычные маленькие поясные. Длинные, в пядь, удобные для охоты и боя. А прямо над головой, на шесте навеса, красовался меч. Не продажный, вестимо. Ещё не хватало мечи кому ни попадя на купилище продавать! Висел зримым свидетельством: этому делателю и такое искусство знакомо. Приходи сговаривайся. Заберёшь через полгода.
Светел не мог оторвать взгляда от плетёного узора на гладком клинке. Пытался представить в руке грозную и благородную тяжесть. Не получалось. Лишь зубы сводило желанием купить что-нибудь для воинской справы. Но вот что? Надёжный лук у Светела был. И копьё было. В полратовья, с перекладиной и с ножами. Ну хоть что-нибудь. Хоть ремешок – придёт день, на таком же купилище завязать ножны. Смешно. Глупо. Но сил нет, как охота подвинуться на волос ближе к задуманному!
– Дядя Синява, – откашлялся Светел. – Ты, смотрю, меч повесил. Не дружину ли ждут?
Кузнец усмехнулся:
– А то. Говорят, сам Ялмак припожалует.
– Лишень-Раз?.. – ахнул Светел. Глаза разгорелись. – Железная?!
Он знал наперечёт всех вождей, ходивших на Коновой Вен. Особенно тех, чьи дружины удостоились особых имён. Ялмака с его Железной и Сеггара Неуступа, водившего Царскую. Светел жадно слушал людские пересуды, раздумывал, выбирал… жарко волновался, словно кланяться воеводе предстояло прямо назавтра.
Глядя на парня, Синява покачал головой:
– Ты, вижу, дурости ребячьей не перерос. Мать небось потакает, а без отца хворостиной отбаловать некому.
Светел сразу померк. Спрятал глаза. Так-то. Люди всё про всех знают. Иногда это вроде хорошо. Иногда…
Он заводил разговор, думая упросить кузнеца дать к мечу руку примерить. Теперь не подступишься. «Меньше надо олтать, что из дому с воинами обрёкся. Каждому теперь объясняй – атя благословить обещал?..» Ждать, какими ещё словами Комар придумает его на ум направлять, не хотелось. Он отдал простой поклон:
– Спасибо на заботном слове, дядя Синява. Пойду я.
«Дурость, значит. Ребячество. У тебя бы сына свели. Бабушке донесу, она кукол от тебя всех спрячет подальше!»
Светел сердился, хмурился. Думал про Ялмака. Даже не глянул на моложавых супругов, остановившихся у соседнего шатра. Женщина пугливо держалась за руку мужа. На лотке, принадлежавшем троюродному брату Синявы, лежали очень хорошие долотца, ложкорезы, клюкарзы. Супруги не замечали. Молча смотрели то друг на дружку, то снова на Светела. Непонятно тоскливыми, больными глазами. Мужик был крепкий, светловолосый. Бабонька мела песок новой праздничной понёвой, зелёной с серым глазком.
Новая подруга
Горечь от слов Комара на вечный век не осталась. Слишком много занятного творилось вокруг. Услышав в стороне задорное пение, Светел свернул с прямой улицы. Может, там-то наконец сошлись гусляры, умение сравнивают?
На песчаной площадке сдвинулся плотный людской круг, однако Светел никому особо ростом не уступал. Вытянулся, приподнялся на цыпочки, всё как есть разглядел.
Внутри круга ревновали один другому корзинщики.
У справного хозяина ничто не пропадает зазря. Кто-то чистил рыбное озерко от сорной травы, негодной даже на сено для коз, – и смекнул, что тощие стебли как раз годились плести. Дурное вичьё – не лоза, но чем уж богаты!.. Кликнули потеху. Поставили корыта с водой. Низкие скамеечки для удобства.
«Так ведь щит сплести можно, – тотчас озарило Светела. – Кожей обтянуть. Берёстой оклеить…»
Под крики позорян плетельщики взялись за дело.
Любо-дорого следить, как споро мелькали сильные пальцы! Выхватывали из вороха самый гожий стебель, а то по два сразу. Свивали невзрачные плети в тугой прочный узор. Давали порядок, радость и красоту. Плотно сбивали колотушкой… И всё будто вприпляс. Легко, весело. Чего стоила подобная лёгкость, Светел очень хорошо знал.
«Вот бы объявиться пораньше. Сейчас бы с ними тягался!»
Из такой травы он никогда прежде не плёл, но, без сомнения, совладал бы. Только мама могла не благословить. «Вперёд людей лезть, пока упросом не упросят, – правды в том нет!»
А бабушка добавит:
«Леворучье остерегись являть. Недобрых глаз много…»
И будут обе правы. А ты, значит, ходи стреноженный мимо веселья. Мечтай, пока пора деяний приспеет. А скоро ли ей приспеть, если Жогушка ещё мал? Соседи соседями, но вовсе без мужской руки дом покинуть?
…Кто-то уже сплотил донце, поставил стебли для боковин. Кто-то, наоборот, начал с обода, проворно гнал вниз…
Изначальный порыв успел отгореть. Позоряне подходили и уходили. Беседовали о своём. Самые упорные коротали время песнями. Отмечали хлопками ладоней каждый круг голосницы. Пестерь – дело долгое. Однообразное. Не борьба с носка. Не стрельба лучная. Голоса поющих скучнели, делались жиже. Скоро кругом ристалища останется только родня. Да и та возьмётся зевать.
– Гусляра бы, – вздохнули неподалёку. – Без гусляра какое веселье.
Светел навострил уши.
– Гусляра? Дурных нету играть: Крыла ждут!
– Все гусельки попрятали, кто и привёз.
– Ещё третьего дня подвалить должен был. С ялмаковичами.
– Раньше вроде с Царской ходил?
– Ему кто указ! Такой всюду желанен.
– А пока ждут, скучать велишь?
Светел решился. Раскрыл рот. Оробел, смолчал. Снова решился. Кашлянул.
– Я сыграть могу. Я эти песни все знаю.
К нему обернулись.
– Тут каждый сыграет, да никому не охота.
– Молод больно. К мамке ступай!
– Ручищи у тебя, парень, не по струнам похаживать…
– Вправду можешь или без толку болтаешь?
Светел рассердился, насупился, робость вмиг отбежала.
– Дома, в Твёрже, кулачный Круг водить довольно хорош был…
– В Твёрже?
– А гусли привёз?
– Ну…
– Беги, парень, за гусельками живой ногой! Распотешь добрый народ!
Хотелось влететь в шатёр, чехолок в охапку – и немедля мчаться обратно, пока плетельщики не завершили трудов!
Мама с бабушкой сидели перед шатром, у лубяного рундука с куклами. За их спинами, на толстом войлоке, в обнимку с Зыкой спал Жогушка.
Светел поклонился матери, отдал кошель, тяжёлый от серебра:
– Геррик сегдинский приветное слово шлёт, в гости обещается. Мама… люди меня на гуслях просят сыграть. Под ристалище… Благословишь?
Спросил замирая. Чего только не передумал, пока Равдуша поднимала глаза. «Откажет. Дел найдёт в шатре и вокруг, напомнит соседям помощь подать. Убоится: дитятко на торгу пропадёт. И что тётушка Розщепиха говорить станет…»
Мама с каким-то беспомощным восторгом оглядела взрослого сына:
– Ступай уж, Светелко.
Он засиял. Пригрозил пальцем Зыке, чтобы не вскочил, не разбудил Жогушку. Перешагнул обоих, скрылся в шатре… Вынырнул уже в кафтане цвета тёмной ржавчины при жёлтых петлицах. Вынес в руках такой же колпак и берестяной чехол с гуслями.
– Пуговку перестегни!
Светел ударил матери с бабушкой поясным поклоном, ринулся прочь. Сперва шагал, пытаясь быть степенным и взрослым. Не выдержал, сорвался на бег.
Корениха с Равдушей переглянулись.
«Славный вырос парнишечка», – хотела сказать Корениха. Не успела. Невестка вдруг всполошилась:
– Что за ристалище, не сказал! Вдруг из луков мишенят?
Уже пожалела, что отпустила его, уже въяве услышала звон шальной стрелы, бьющей в тонкую поличку гуслей… и добро ещё, если в гусли… Сейчас на ноги вскочит – догонять сына, присматривать, чтоб худа с дитятком не случилась.
– А ну сиди! – свела брови строгая Корениха. – Серебро вон какими кошелями таскает, а тебе всё маленек, всё глупенек!.. Я за Жогом так-то не назирала. И тебе не велю!
– Да смирное у них ристалище, – прогудел густой голос. – Корзины взапуски плетут, а без гусляра скучно. Поздорову ли, государыни Опёнушки?
Женщины обернулись.
– Сам гораздо можешь ли, Синявище! Присаживайся, в ногах правды нету…
Шамша Розщепиха обходила ряды неторопливо, с достоинством. Как то подобало сестре твёржинского большака. Не лицо матёрой вдове входить в заботы купли-продажи. Для этого младшая родня есть, братучада, невестки. Ей, Шамшице, разведывать красный товар, гладить привозные шелка, ворошить белёную шерсть, оценивать смурые, чермные, зелёные нитки… пересуды вести о делах дальних и ближних.
– Старика у них в самый Корочун ударом ударило.
– Ой, беда! Нам-то помнится крепким, плечи – во, краснорожий… поглядеть – до ста лет изводу не будет!
– Так оно и бывает. Большое дерево разом падает. Скрипучее, хилое по два века скрипит.
– Что ж он теперь?
– Еле говорит, всё сынами повелевает.
– И как сыны? Слушают?
– Да ну…
Мимо рундуков, где выставляли изделия сродни домашним, Розщепиха проплывала с величавой надменностью. Вот уж радость была растрясать в дороге старые кости, чтобы глаза пялить на знакомое! А то её племянницы с невестками за гребнями не сидели, тонких ниток не пряли, кросна не уставляли на браный узор! Розщепиху влёк чужедальний привоз. Смушки морских зверей с устья Светыни. Водяные орехи, пряные травы с левого берега. Затейливые пряжки, булавки… А в первую голову, конечно, посуда, добытая по разрушенным городам Андархайны. Где ж она?
– В Койге-хуторе что сталось, слышали? Дитя родилось о двух головах.
– Да ладно!
– Мёрлое, поди? Или подышало немножко?
– Кричит на два голоса и разом обе титьки сосёт.
– Оттого небось, что Койдиха дом в перепутную избу обратила, что ни седмица, то гости опять.
– Если б святые родители гневались, умерло бы дитя. А раз кричит…
Мимо прошла баба-гнездариха. Следом семенили три послушные дочки. Носыня пригляделась к вышивкам на рукавах и подолах, не опознала узора. Наверно, глаза под старость стали не те. А вот девки – взору услада, отчему дому благословение, матери венец! Ай, скромницы, смиренницы, выступают тихохонько, ресниц зря не вскинут, ушки еребром завешены на случай непристойных речей…
В Твёрже бы кое-кому подобное добронравие! Навстречу безо всякой степенности пробежал Светел. Шапка чуть с затылка не валится, кафтан полами разметался, коробок с гуселишками наперевес… Куда Равдуша с Коренихой глядят?
– Охти-тошненько, – долетел голос. – Не минуть, бабоньки, нам скорой войны!
– Это с чего бы?
– А с того, что в Шегардае Ойдриговичи объявились.
– Откуда взялись проклятые?
– Всё врут андархи, нам напужку дать норовят!
– Может, и врут, только люди вечем стояли и красный боярин по писаному объявлял.
Читать бесплатно другие книги:
