Русский ад. Книга первая Караулов Андрей
Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.
Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже и высшими генералами) очень хочет, старается, чтобы его не воспринимали как начальство, на самом деле самое подлое начальство на свете.
Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми – душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев отдавал приказ, Шапошников беспощадно рубил любые головы – направо и налево.
Люди не представляли для Шапошникова человеческой ценности. Потому он и поднялся. До министра обороны.
Известив войска о своем вступлении в должность, Евгений Иванович почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен великий космонавт Алексей Архипович Леонов. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарин, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу.
И понеслось!
Грачев хорошо знал Алексея Архиповича. Полет космонавтов Беляева и Леонова, выход Леонова в космос, только чудом не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Сыктывкаром, в тайге (Беляев вручную посадил корабль), сразу стали легендой и среди летчиков, и среди космонавтов.
Самый аварийный полет в истории человечества!
Несколько смертельных ситуаций, одна за другой, одна за другой…
По всесоюзному радио играла траурная музыка, страну готовили к тому, что космонавты погибли.
Через неделю после своей внезапной отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных столичных презентациях, столкнулся – на глазах Грачева – с Шапошниковым.
– Что ж ты сделал, Евгений, а? Лучше б убил, честное слово[9]…
– Слушай, Алексей Архипыч, – улыбался Шапошников. – Должность такая, понимаешь? Давай выпьем? Хочешь?
Шапошников умел улыбаться. Как голливудская звезда.
«Какие сами, такие и сани…»
Грачев не умел ждать. Оставаясь в одиночестве, Грачев скучал.
«Озариться, что ли? Так неудобно – к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя несет перегаром…
А, наконец-то! Вроде летят… кони…»
Подбежал адъютант:
– Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза прибывает через минуту. Прикажете отворять ворота?
Грачев терпеть не мог адъютантов, они всегда смотрели не в глаза, а в рот.
– Отворяй!
Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор.
Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ – машина спецсвязи. Следом за ними юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались в стороне, за забором: им здесь не место.
– Павлик, я тут! – Шапошников открыл дверцу и, не поднимаясь с кресла, свесил ноги на землю.
– Здравия желаю, товарищ министр обороны! – прищурился Грачев.
Но честь не отдал.
– Здравствуй, Паша, – Шапошников протянул Грачеву руку. – Угостишь старого летчика?
– У, а то! Выпускай шасси!
Грачев полуобнял Шапошникова и повел его к беседке, где по-походному, без скатерти, стоял накрытый стол.
– Слышишь, как птицы орут? – спросил Шапошников.
– Я в природе не разбираюсь, – мрачно ответил Грачев.
Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают – всем, – что ты – чиновник. А фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, сразу отбивают любую охоту к уединению.
– Подскажи, Павлик, что делать будем, – начал Шапошников.
– Сначала пива холодного, и тут же – на коньяк!
– Я не об этом. Ты знаешь, что нас ждет в Завидове?
– Охота!
Шапошников усмехнулся:
– Нет, Паша. Охоты не будет.
– А что тогда туда переться?..
Шапошников улыбнулся:
– А вот это, Паша, вопрос философский…
– Какой-какой, Евгений Иванович?
– Философский.
– Тогда наливаю…
Мне коньяк. Хватит, хватит…
– Н-ну, – хватился Грачев, – где моя командирская кружка?!
Кривое, пузатое чудище из белого алюминия с дыркой у ручки стояло здесь же, среди бутылок.
– Котелок? – поинтересовался Шапошников.
– Почти!
– Понятно… – Шапошников держал паузу – В Завидове, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза… Твое здоровье!
Грачев зевнул.
– А на кой хрен, Евгений Иванович, ей отделяться?
– Это, Паша, я и сам не пойму.
– Значит, понеслись!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
– Меня Бурбулис с утра вызвал, – говорил Шапошников. – Ввел в курс. И попросил меня как министра переговорить с тобой. Упредить, значит.
– Ишь как… – сморщился Грачев. – А Бурбулис и сам бы мог свою задницу приподнять! Трудно? Наполеон к Марату сам приезжал.
– Так что, генерал: какое настроение?
Грачев сразу стал серьезнее.
– Сказать «хреновое», Евгений Иванович, значит, ничего не сказать, – честно признался Грачев.
– И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, распугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
– ГКЧП тоже вот так начинался, – бросил Грачев. – Придумают черт знает что, а нас потом к стенке.
– Лучше к стенке, чем в отставку, – пошутил Шапошников.
– Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо прижималось, как могло, к земле, будто от холода.
– Зачем Союз-то рушить… а, Евгений Иванович?
– Михаил Сергеевич остое…л, – объяснил Шапошников – И что теперь?
– А как ты, Паша, от него избавишься? Убить жалко. Ну и приняли, значит, такое вот решение…
Шапошников все время смотрел куда-то в небо.
«Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.
– А с армией что будет?
– Бурбулис говорит, все остается как есть. Генштаб в Москве, на месте, Москва в республиках руководит по общей, так сказать… линии. А продовольствие, соцкультбыт и т. д. – забота местных товарищей.
Вроде бы пошел дождик. Или это только так показалось?
– Двойное подчинение?
– Вроде того.
– Все ясно.
– Что тебе ясно?
– Офонарели, что…
Да, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников недовольно его отстранил:
– Короче, Паша, я и сам не понимаю: Россия уходит, а осенний призыв пока остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… – так, что ли? Тогда это не хохлы, а наемники! Я спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните толком: Киевский военный округ – это теперь Группа советских войск под Киевом? Я правильно понял?»
Так он троллить меня стал, вроде как я дурака из него делаю…
Грачев смеялся так, как смеются только военные.
– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на коньяк. Бутылка была почти пустой, но рядом незаметно появилась другая – непочатая.
Шапошников замялся.
– Неудобно, слушай. Ехать пора.
– ГКЧП тоже вот так начинался, – напомнил Грачев. – Почему все кричат, что ГКЧП – военный переворот? Почему – не вице-президентский? Там ведь Янаев командовал! Его ж провозглашали, не Язова! – Вот и получается, Евгений Иванович, что все они – это не Картер, который накануне Ирана сразу сказал Беквиту: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
– Ельцин, Паша, не Горбачев.
– Да все они, слушай!.. – махнул рукой Грачев и взял кружку.
Пил он жадно, сразу до дна.
– Михаил Сергеевич… пророк, чьи пророчества тают на глазах…
Шапошников поднял рюмку.
– Что решаем, командир?
– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев. – Но Борис Николаевич сейчас – это наша реальность!
– Понял тебя, Пал Сергеич.
– А я знаю, что вы всегда все понимаете…
– Так что решаем?
– Что, что! Видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери…
27
Фроська знала, что ее убьют; здесь, на помойке, почти не осталось старожилов. Перебили всех. Погибла даже старая крыса из подвала в 10-м подъезде. Такая старая, что больше она была похожа на комок замшелой паутины.
Люди говорят, что любят зверей. Заботятся о зверях. Почему крыс никто не защищает – а? Или среди зверей есть любимчики? Кошки – да, крысы – нет? У людей комплекс: убивать крыс. А Фроська, между прочим, самая умная в этом дворе. Потому и жива до сих пор, хотя годы подошли; крысы не люди, крысы всегда чувствуют приближение смерти.
Здесь, в этом дворе, сдохли сначала все тараканы. Будто эпидемия пронеслась. Нет больше в Москве тараканов. Редко вылезет – вдруг – какой-нибудь ветеран, выкатит морду с усами и тут же спрячется от греха подальше!
Грех – это помойка. На помойке сейчас почти нет еды. Совсем нет. Крысы в Москве быстро приспособились к голоду, бетон жрут, и у них – получается! Скоро, наверное, будут арматуру жрать. Такие теперь времена… Но тараканы не могут питаться бетоном! Тараканы – аристократы, а те огрызки, которые выносятся сейчас на помойку, это же чистый яд! Как можно (наслаждение вкусом?) употреблять паштет «Солнечный»? Лучше сразу подохнуть, – вот правда! – А люди едят. Намазывают его на хлеб и едят!..
Собаки, дворовые псы, тоже бедовали. Ни у кого не было нормальной еды, но собакам – все-таки легче, дети и старики по-прежнему выносили им какую-нибудь требуху: остатки супчика, иногда – кости…
Собаки изменились, они все время заискивали сейчас перед всеми, даже волкодавы и кавказцы, совершенно забывшие с голодухи, что они волкодавы и кавказцы!
Все ведь наоборот: люди от голода звереют, а звери – тянутся к людям. Что за время: даже звери сейчас ходят на цыпочках!
Да, она была чудовищем, эта рыжая крыса с мехом, похожим на грязную щетку; город не лес, это в лесу все звери как волки, но даже здесь, в Москве, где уличное зверье, хоть собаки, хоть крысы, обязательно сбивается в стаю, Фроська держалась особняком.
На самом деле она презирала всех: крыс, собак, людей… – всех. С людьми у Фроськи всегда были сложные отношения: из подвала она вылезала только после захода солнца и осторожно пробиралась к мусорным бакам. – Звери редко дерутся между собой. Гораздо реже, чем люди. Но мусорные баки сейчас совершенно пусты. Из-за чего тогда драться?
Объедки закончились. Сначала – объедки, потом и еда закончится? Крысы живы, пока есть люди, не будет людей – не будет и крыс.
Фроська помнила, как сходились в этом дворе совсем недавно мужики за домино. Еще раньше – резались в городки… Давно это было? Нет же! Сейчас все смотрели друг на друга исподлобья и внимательно следили за тем, кто как живет; какие у кого доходы, – зависть стала вдруг национальной чертой.
Если у тебя, здорового мужика, нет женщины, значит, у кого-то их две…
Люди не верили друг другу. И почему-то ждали друг от друга только гадостей. Те, кто не приучены к самовыживанию, выкинули на улицу своих собак. Сколько их нынче, новых беспризорников! Фроська презирала собак; собак она боялась еще больше, чем людей; они, сволочи, как увидят крысу – тут же догонят и разорвут на части. И хотя все они, все эти обиженки – чау-чау, пудели и огромные черно-рыжие колли не были приспособлены жить во дворе и совершенно ничего не умели, дворняги охотно принимали их в стаю.
Из дорогих ошейников этих подкидышей торчали записки с их кличками-именами: добрые люди, возьмите в семью… накормите собаку! У прежних хозяев не было денег. Собак, чтобы выкинуть, увозили в центр, где живут люди побогаче. Народ не понимал, что теперь вообще все изменилось: в околокремлевских дворах новых русских бедных еще больше, чем в далеких-далеких «спальных» районах, ибо, в отличие от интеллигенции, трудовой люд всегда как-то прокормится…
Холодно на улице, Фроська спряталась во дворе и глазела на звезды. Сегодня повезло: сдохла дворняга Джильда, сдохла на морозе, не завоняла, мясо хорошее, кости хорошие, прелесть!
В щелочку Фроська видела, как Джильда умирала. В ее теле незаметно проступила безвольная гибкость смертного сна, глаза закатились, она вдруг вздрогнула, перевернулась на снегу, и – все, вот она, смерть. Явилась!
Фроська так хотела жрать, что не жалела о Джильде!
Если и жалела она кого-то, то только себя.
Взошло волчье солнышко – луна; помойка украсилась бледно-серым светом, чуть разбавившим густые ночные чернила.
Фроська рвала Джильду на части и чувствовала себя победителем: Джильда обледенела, кажется, ты глотаешь не мясо, а снег, но ледяное мясо – это все-таки мясо, а не бетон, то есть – почти деликатес.
И в этот момент во Фроську вмазался булыжник.
Таким булыжником можно убить человека, а Фроське много надо… что ли?
Взрыв, только без шума; Фроська отлетела метра на два, не меньше, и распласталась на снегу, выбросив лапы.
Она успела заметить, как к Джильде бросились двое бомжей, мужик и женщина, одетая, как мужчина.
– У-у! – орал кто-то из них… это был крик нечеловеческой радости.
Потом Фроська ничего уже не слышала. Сразу, вдруг, пришла тишина.
У нее есть имя, у этой тишины: смерть.
Она ведь знала, что ее убьют…
28
Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день – 16 ноября 1991 года.
С утра Президент России гулял по тропинкам Завидова с Борькой, своим внуком. Они очень любили друг друга – дед и внук.
Михаил Сергеевич ненавидел охоту, потому здесь, в Завидове, было жуткое запустение. На дорожках то там, то здесь пробивались – через плиты – кустики живой травы.
Лес смотрелся ужасно; колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и прогуляться – хотелось.
– Деда… – Борька тянул Ельцина за рукав. – Бог есть?
Ельцин остановился.
– Не знаю, слушай, – честно ответил он. – Очень хочу, шоб был.
– Дед, а если Бог есть, он на каком языке говорит? – напирал Борька.
– Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали, значит, – уверенно сказал Ельцин. – А как еще?
– А в Америке?
– В Америке… Давай я тебя познакомлю с ним. Хочешь? Сам спроси.
Борька опешил:
– А ты с ним знаком, дед?
– Я… – хитро сощурился Ельцин, – я… со всеми знаком. Даже с Папой Римским. А с ним – самые добрые рабочие отношения.
– А это что за папа? – не понял Борька.
– Он? Всем итальянцам Папа.
– А нам-то он что? Мы ж не итальянцы.
– Правильно, Борис. Но дружить надо со всеми. Когда дружишь – легче жить.
– Деда, – Борька еле поспевал за Ельциным, – а если Бог есть, ты тогда зачем нужен?
– Как это… з-зачем? – опешил Ельцин. – Я – ш-шоб управлять.
– А Бог?
– Он контролирует.
– Тебя?
– И меня тоже… Всех. А как иначе, понимашь? Как в стране без контроля?
– Дед, – Борька за ним еле поспевал. – А зачем тебя контролировать? Ты что – вор?
– Почему… вор? – удивился Ельцин.
– Как это почему? Вон у тебя охрана… Как в кино. У воров. Значит, прячешься. А чего прятаться, если ты не вор?
…Никогда и никому Президент России Ельцин не признавался, что у него есть тайная мечта: он хотел, очень хотел, чтобы народ сам бы, по собственной воле, поставил ему в столице памятник.
И чтоб фонтаны вокруг памятника. Со всех сторон!
Лучше – в сквере Большого театра. Или вместо Карла Маркса. Редко кто так ненавидел Россию, как Маркс. А сколько гадостей сказал о России Энгельс?
Коммунист, победивший коммунистов. Памятник – как покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы. Кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну свой партбилет… – покаяние тех, кто не верил в него, в Ельцина.
– Пойдем, Борька, домой. Нагулялись уже.
– Дед, а охрана – это твои слуги? – не отставал внук.
– Почему слуги? Они… – Ельцин запнулся, – они… мои друзья.
– А че ты тогда на них орешь?
– Я ору?..
– Ну не я же… – Борька недовольно посмотрел на Ельцина.
– А-а… ш-шоб знали, понимашь…
– Они не знают, что ты Президент?
– Ну… – Ельцин остановился, – ну, шоб не забывали!..
– А забывают? – обомлел Борька.
– Ну-у… пусть помнят, короче говоря!
Ветер поднапрягся и вмазал по старым соснам. Они обиженно затрещали – уже из последних сил.
Неприятная особенность Ельцина резко, на полуслове, обрывать любые разговоры, даже с собственным внуком, была известна всем: Ельцин вдруг замолкал, предлагая подождать, пока он обдумает свои мысли.
Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на час дня.
Ельцин решил говорить все как есть: на самом деле он побаивался своих генералов, особенно Грачева, больно уж Грачев шустрый, но интуиция ему подсказывала, что генералы боятся его еще больше, чем он боится их.
Да, солнышко шпарит по-весеннему, каждая елка – как Бахчисарайский фонтан, снег мгновенно, на глазах превращается в капель, красота неописуемая…
Ельцин тяжело поднялся по ступенькам каменного дома и открыл дверь. Первым вскочил Грачев, полулежавший в кресле:
– Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам генерал-полковник Грачев!
Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «смирно» застыли Баранников и Шапошников: они играли на бильярде, который стоял здесь же, в гостиной.
– Выйдем во двор, – сказал Ельцин. – Говорить будем там.
Его тянуло на свежий воздух, он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны, и рас порядился, «ш-шоб в кустах, понимать, никого «из ваших» не было».
– Вы один и будете нас охранять, – заключил он.
Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Борис Николаевич. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидове были только у корпусов.
Ельцин шел быстро, за ним успевал только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал: у него рос животик, предтеча будущего диабета, и пробивалась одышка.
– Я, Пал Сергеич, здесь сяду, – Ельцин кивнул на упавшую березу. – И вы, значит, тоже устраивайтесь!
Береза была почти сухая.
– Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?
Ельцин поднял глаза:
– Вы куда? Я не понял.
Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков держался поодаль (как полагалось по должности).
– Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному
– А, по-походному…
Ельцин сел на березу и вытянул ноги.
– Давайте! – кивнул он Грачеву. – По-походному!
Грачев бросился в сторону каменного дома.
– Ну, – Ельцин внимательно посмотрел на Баранникова, – что творится в стране?
Баранников встал.
– По моей линии все спокойно, Борис Николаевич. Без происшествий.
– А другие… линии? – Ельцин медленно перевел взгляд на Шапошникова.
Министр обороны и генералы всем своим видом показывали Президенту России, что для них дождь со снегом не существует.
Читать бесплатно другие книги:
