Гопники (сборник) Козлов Владимир
– И не узнаешь. Потому что он цыган. Но много – я тебе отвечаю. Или Белый. Белого знаешь?
– Ну, так. Наглядно.
– Он штаны шьет. Сегодня материал – завтра штаны. Тридцать рублей, а если джинсы, то пятьдесят. И клепки-хуепки там тебе поставит, и фирму, если надо. Так что, смотри, Гонец. Мотай на ус. Давай еще выпьем.
Чернила больше нет. Все разошлись, остались только я, Бык, Обезьяна и еще один пацан – Паша. Бык уже вырубился.
– Буди его и волоки домой, – говорит Обезьяна.
– А может, здесь оставить?
– Не надо. Он тут всю контору зарыгает. Забирай его.
Я трясу его за плечо:
– Вставай.
Бык что-то мычит.
– Вставай, пошли домой.
– Ни ху-у-у-я.
– Домой пошли. Хули ты тут расселся? Контору закрывать пора.
– Нет. Ху-у-у-я. Нет.
– Вставай.
– Да нет… Как?
– Что как? Хватит ебать вола. Пошли.
Я хватаю его за плечи и волоку. У самого тоже самолетики в голове летают. Паша помогает вытащить Быка из «конторы». Его куртка остается там.
Держу Быка, чтоб не упал – бесполезно. Он все равно валится, потом встает на карачки и начинает тошнить. Его блевота вся красная – от чернила. Я отхожу в сторону метра на два, закуриваю. Бык кончает блевать и зовет меня:
– Э, Гонец, это ты?
– Я.
– А где мы?
– Что, не видишь? Возле «конторы». Идти можешь?
– Не знаю.
– Вытри рожу сначала. Платок есть?
– Нет.
Я бросаю ему свой – помятый и сопливый. Он вытирается и швыряет его в лужу блевоты.
– Обезьяна тебя выебет за то, что прямо возле конторы нарыгал, – говорю я.
– Не ссы. Пошли лучше отсюда.
Я беру его за руку и веду. От него воняет блевотой.
– А заебись побухали, а? – спрашивает Бык.
– Нормально.
Я довожу его до квартиры, прислоняю к дверям, звоню и ухожу.
Вечером в субботу большой сбор. Приезжаем к «клубу» – там Космонавты: человек сорок, а нас как минимум пятьдесят. Даем им пизды? Ни хера подобного. У них – металлические шары. Их «основы» орут: не подходите, а то закидаем шарами на хуй. Обезьяна говорит: насрать на шары, они все ссули, кидать не будут, это все понты, так что, полезли, вперед. Мы срываемся на Космонавтов всей толпой. Они кидают шары. Паше – в колено, Зене – в живот, а Грузину – в самую башку, но хорошо, что скользящим, а то был бы ему капут. Дальше никто не идет, все разворачиваются. Еще один шар ударяется в спину Быку. Мы все соссали и разбегаемся. Обезьяна орет – куда вы, суки? – но и сам убегает. Отбегаем метров на двести и останавливаемся. Космонавты не бегут, а стоят и ржут и показывают руками – «сосите хуй».
– Бля, пидарасы, – говорил Обезьяна. – Они бы еще с ломами вышли.
– Да, против лома нет приема, – Бык тупо смотрит на нас и трогает спину, куда ему ебнуло.
– Если нет второго лома, – кричит Цыган. Он улыбается, типа все нормально.
– Ладно, мы еще с ними встретимся, – Обезьяна злобно смотрит на Космонавтов. – Ты как, в норме? – спрашивает он у Грузина.
– Какое там в норме, бля?
Из головы у него течет кровь, и он промокает ее носовым платком.
Я выхожу погулять и встречаю Клока.
– Как дела?
– Нормально.
– С Кузьминой еще ходишь?
– Не-а.
– А что так?
– Ты что, я ни с кем долго не хожу.
– Отодрал и бросил?
– Ну, почти так.
– И не жалко было? Она ж еще малая.
– А хули жалко? Я заставлял ее, что ли? Я ведь не силой ее – она сама говорит: хорошо. Типа влюбилась. Дура еще. И мамаша у нее такая – каждый месяц – с новым мужиком.
– А папаша?
– Он с ними не живет давно. Они говорят, что выгнали его, но я не верю. Ее мамаша такая стерва, что любого заебет. Скорее всего, сам ушел.
– Ну, и как тебе с ней?
– Ну, как? Только, что целку первый раз – интересно: кровь там, хуе-мое, а на самом деле – только лишняя морока. Кроме того, она ничего еще не умеет – малая. С ней кайфа особого нет. Лучше всего – когда бабе лет восемнадцать хотя бы, чтобы уже умела ебаться, а целки всякие – пошли они в жопу. А Кузьмина теперь пойдет по рукам.
– Думаешь? Она же отличница.
– А хули разницы – отличница, двоечница? Ты думаешь, только те ебутся, про которых все знают? Так это самые последние, такую я бы и не стал ебать. Мне один мужик – пили вместе – правильно говорит: не надо ебать блядей, надо ебать порядочных женщин. Понял? А такая, которая ходит по школе в грязных спортивных штанах под платьем, ее пусть алкаши за бутылку чернила дерут.
Первого мая иду с классом на демонстрацию. Можно было забить на нее, но я решил сходить. Нас заталкивают в троллейбусы – как кильки в банку – чтобы везти без остановок в центр города. Я заскакиваю среди первых и успеваю сесть. Рядом садится Карпекина. Мы никогда не разговариваем и не здороваемся, но сегодня она сама заводит разговор:
– Как твои криминальные друзья поживают?
Она это спрашивает по-нормальному, без подъебки, и поэтому я не посылаю ее на хер, а отвечаю:
– Ты имеешь в виду Быка с Вэком?
– Ну, и их тоже.
– А остальные не друзья. Так, знакомые. Бывшие одноклассники, как и твои тоже. Слышала про Быру?
– Слышала и очень обрадовалась. Я всегда знала, что он сядет. Он подонок.
– Он ссуль. Если бы не соссал, на него другие дела бы не повесили.
– Ты ничего не понял. Дело же не в том, что повесили.
– А в чем?
– В том, что он сам к этому шел.
– Ладно, давай переменим тему.
– Можно, конечно. Но я тебя не понимаю. Зачем тебе все это? Разве интересно?
– Что интересно?
– Ну, драки район на район. Водка.
– А что тут такого?
– Ничего. Я не хочу говорить как Классная или другие учителя – они ничего дальше собственного носа не видят. Но в чем-то они правы. Ты мог бы иметь нормальных друзей, нормальную девушку. А какой нормальной девушке будет интересен хулиган и алкоголик? Ты сам видишь, что за девушки ходят с твоими друзьями.
– А что такого? Нормальные девушки.
– Ты так говоришь только чтобы мне противоречить.
– Может быть.
– Не может быть, а да.
Троллейбус останавливается, и все бросаются к дверям, расталкивая друг друга, под визг учителей, которые ни хрена не могут сделать.
Троллейбус стоит в самом центре, недалеко от площади Ленина, через которую должна была пройти демонстрация. До начала еще больше двух часов. Стоять и ждать в школьной толпе не охота, и я иду гулять.
С забитой припизженными демонстрантами улицы сворачиваю во двор. Там какие-то мужики-работяги прислонили свои флаги и транспарант «За перестройку и демократию» к стене и разливают по рюмкам водку.
– Мужики, не нальете тридцать капель? – спрашиваю я.
– А не рано еще? Какой класс?
– Десятый.
– Ну, тогда можно.
Мне наливают рюмку и суют в руку бутерброд из хлеба с кровяной колбасой.
– Спасибо. С праздником вас.
Я выпиваю и иду дальше. Во каждом дворе – такая же бухающая компания. В одной из них замечаю папу. Он стоит с какими-то алкашами возле детской песочницы, с рюмкой вина в руке, и базарит, а они слушают или, хотя бы, делают вид, что слушают.
– … Вот это было время. Начало семидесятых. Сразу после Вудстока. Первые хиппи. «Лед зеппелин», «Дип перпл». Ну, «Битлз» тоже, конечно, но «Лед зеппелин» все равно лучше…
– А что ты думаешь про Горбачева? – перебивает его мужик в кепке с колхозно-дебильным лицом.
– Ничего не думаю. Время ушло. Все это нужно было делать раньше.
Я подхожу.
– Привет, папа.
– Привет.
– Знакомьтесь – это мой сын Андрей, очень хороший парень.
– А можно и мне с вами выпить? По случаю праздника?
– Можно, конечно. Ребята, стакан моему сыну организуйте, пожалуйста.
Один из мужиков сует мне граненый стакан с недопитыми каплями «чернила» на дне. Я стряхиваю капли в траву, а другой наливает мне из бутылки Агдама.
– Ну, за праздник. Какой ни есть, а все-таки. В жизни должно быть место празднику! – говорит папа, и чокаемся только мы с ним, потому что ни у кого больше нет стаканов.
Я выпиваю одним махом и отдаю стакан одному из мужиков. Папа пьет вино мелкими глотками, «смакует». Ему насрать, что мужики ждут.
– Выпивай скорей, не держи, а то деньги вестись не будут, – говорит мужик в кепке.
– Деньги – дерьмо, – отвечает папа. Потом поворачивается ко мне.
– А где твои друзья, одноклассники?
– Там, – я машу рукой в сторону площади Ленина.
– Ты, в общем, правильно говоришь, – говорит папе мужик в кепке. – Но про Горбатого ты мало сказал. Ты главного не сказал. Что он, бля, турист сраный, а Райка его – обезьяна облезлая. Правильно?
– Неправильно. Да, он, конечно, неинтеллигентный человек, но что-то в нем есть.
Папа допивает наконец свое вино.
– Пошли, сын, отсюда. Эти пролетарии ничего не понимают.
Мне уже дало неслабо, оттого, наверное, что водка смешалась с вином, и получился «ерш».
– Ну, я, это… к своим пойду, – говорю я.
– Ну, давай, давай.
Папа хочет пожать мне руку, потом, вспоминает, что мы вечером увидимся дома, – хотя он, скорее всего, будет пьяный в жопу и я, может быть, тоже – и прячет свою руку в карман.
С трудом я нахожу своих, хотя мог и не искать вообще: на хера мне эта демонстрация вонючая? Гнус замечает, что я пьяный.
– Ну, это еще что? Где ты уже выпил?
Я молчу.
– Иди домой, не позорь школу.
– Как домой? Троллейбусы не ходят.
– Ладно, вставай тогда в середину колонны, чтоб в глаза не бросаться.
Так говорит, типа для меня это кайф охренительный: пройти в этой сраной колонне мимо трибуны, не которой стоят всякие гондоны и обезьяны и улыбаются и машут руками.
Егоров и другие пацаны лузгают семечки, сплевывая шелуху в кулаки. Я выставляю руку, и мне тоже отсыпают. Я лузгаю их и сплевываю прямо на асфальт.
Рядом стоит колонна тридцать второй школы. Это – наши враги, Космонавты. Один их пацан подваливает к Егорову – самому маленькому и хилому – и просит семечек. Егоров не знает, что делать. Я узнаю пацана: видел пару раз у «клуба», когда ездил на сбор. Я подхожу и спрашиваю:
– Что такое?
– Ничего. Отвали.
Я бью ему головой в нос. Пацан хватается за морду и отскакивает. Подбегает Гнус:
– Опять ты беспорядки устраиваешь? Я тебе поставлю «неуд» по поведению за год!
В этот момент учителя начинают суетиться: пора трогаться. Я всовываюсь в середину колонны. Мне все до лампочки, я «балдею». Проходим через площадь под дурацкие выкрики из рупоров на столбах. В сторону трибуны я не смотрю. За площадью колонна рассыпается, и я выбираюсь из толпы, осторожно, чтобы Космонавты не увязались следом, пешком прусь домой: троллейбусы еще не ходят.
Когда подхожу к Рабочему, на остановке уже торчит Клок. Ему не хер делать, и он просто сидит на лавке, плюет под ноги и разглядывает свои слюни.
– Пошли ко мне, бухнем, – говорит он.
– Ну, я вообще уже бухнул.
Но кайф потихоньку уходит, и я соглашаюсь.
Вся его родня дома, сидит за накрытым столом в комнате. Меня сажают на углу, и мамаша Клока дает мне тарелку с пятном губной помады и наваливает на нее селедки под шубой, картошки и мяса. Это хорошо, потому что я с утра ничего не ел, а потом еще бухнул на демонстрации.
– Ну, выпьем. За праздник, – говорит мамаша Клока. Его папаша уже «хороший», и он ничего не говорит, только смотрит на всех стеклянными глазами, потом поднимает рюмку. Я тоже поднимаю свою и чокаюсь с другими, проливая бухло на салаты посреди стола. Праздник мне до задницы, но бухнуть на холяву – это всегда клево.
В дверь звонят. Приходит сосед с баяном, такой же алкаш, как папаша Клока. Все еще теснее сдвигаются вокруг стола, и он тоже втискивается, положив баян на пол. Малый на руках у сеструхи Клока визжит, и она волочет его в ванную, а потом орет оттуда, что он обоссался и обосрался. Сосед выпивает свой стакан водки, отодвигается со стулом от стола, берет свой инструмент и начинает играть. Все – кроме меня и Клока – поют «Ой, мороз, мороз».
– Пошли, покурим, – говорит Клок.
– Так здесь же все курят.
– Нет, давай на балкон.
Я протискиваюсь к ободранной двери балкона, Клок за мной. У него – пачка Космоса. Мы курим и плюем с балкона вниз, на огороженный гнилым штакетником палисадник. Мне уже совсем хорошо. В комнате сосед что-то дрочит на баяне, потом музыка резко обрывается, и что-то падает и звенит. Мы заглядываем в комнату. Папаша Клока и сосед бьют друг другу морды, а остальные пытаются их растащить в разные стороны. Стол опрокинут, и жратва вперемешку с посудой разбросана по всей комнате.
– Ты мою Нинку ебал, – орет папаша Клока. Нинка – это мамаша Клока.
– Пошли отсюда на хуй, – говорит Клок. Мы протискиваемся к дверям. Он поднимает с пола бутылку. В ней еще осталось немного водки, не вся вылилась. Мы допиваем ее из горла в подъезде без закусона.
На улице мне становится херово. Клок хочет меня вести, но он сам пьяный, и мы чуть не въебываемся в столб. По другой сторонне дороги прет пацан из восьмого класса. Я с ним никогда контактов не имел, и за район он не ездил, но сейчас какая разница?
– Э, – кричит ему Клок, – иди сюда. Помоги, тут Гонец пьяный. Я сам… это… выпивший.
Пацан подходит, и они с Клоком, кое-как волокут меня. Еще светло. Навстречу валят всякие знакомые и соседи, но мне все до жопы. Они доводят меня до подъезда.
– Дальше сам, – говорю я.
Подняться по лестнице не получается, я падаю и поползу на карачках на третий этаж. Дотягиваюсь до звонка и жму. Открывает мама.
– Ну, вот. Маленькие дети – маленькие заботы, большие дети…
Тошнить не тянет. Я валюсь на диван и вырубаюсь. Уже потом, ночью, просыпаюсь и блюю на ковер, потом иду в туалет поссать. Родители проснулись и включили свет. На ковре возле дивана красное – от свеклы в «шубе» – пятно блевоты.
В конце мая идем в поход. Я, Бык, Вэк и Клок с тремя бабами из своего учила. Закупили водки, тушенки и хлеба. Бык взял у кого-то двухместную палатку, и еще одна такая есть у Вэка, его брат где-то стырил. Рюкзаки есть у всех, даже у нас дома валяется какой-то старый, еще папа с ним в молодости ходил в походы. Пойдут бабы или нет – не знаем до последнего момента, Клоку после Нового года веры нет.
Встречаемся утром на остановке, чтобы ехать на вокзал, а там электричкой до Захаровки и потом – пешком. Клок припирается один.
– А где бабы?
– Придут на вокзал. Нахуя им сюда ехать?
– А если не придут?
– Придут, не ссыте.
– Ну, смотри. Если их не будет, я никуда не пойду. Нахера мне ваш поход, если без баб? Я лучше с Обезьяной побухаю, – говорит Вэк.
Клок не наебал: бабы ждут на вокзале, все трое. Все довольно ничего, не какие-нибудь колхозницы. Нормально одеты, в джинсах, ветровках.
– Знакомьтесь, – говорит Клок. – Это Люда, это Лена, а это Ира. Люда – с длинными белыми волосами, высокая, Лена – почти такого же роста, но брюнетка, а Ира – пониже и с короткой стрижкой.
– Во сколько электричка? – спрашивает Люда.
– Через пятнадцать минут, – говорит Клок. – Пойду брать билеты.
– Как вам наш приятель? – спрашивает Вэк у баб. – Вы с ним типа это… учитесь.
Бабы лыбятся, но молчат.
– Плохо, наверное, когда в группе всего три пацана, – плетет Вэк дальше.
– Нормально, – отвечает Люда. – У нас нормальные пацаны.
– А учиться интересно? – спрашиваю я, чтобы что-то спросить. Дурнее вопроса не придумаешь, но они снова лыбятся.
– Ну, как тебе сказать… – начинает Лена, и все трое уже ржут.
– Все ясно, – говорю я.
Подваливает Клок с билетами:
– Пошли садиться.
Вагон полупустой, только несколько рыбаков со своей снастью и в поношенных дождевиках, и старухи-дачницы.
Садимся на сиденья по три – напротив друг друга, а Клоку – он шел последним – достается место через проход.
– Ну, что, по пиву? – спрашивает Клок.
– Давай, может, потом, а то мало останется.
– Ладно, потом. А счас хоть лимонада давайте запиздоболим.
Клок вытаскивает из рюкзака бутылку Буратино и открывает о железную ручку на спинке сиденья. Все глотают по очереди, я – после баб, вымазав губы их помадой.
Через пару часов вываливаемся из поезда. Ебашит дождь. Зонтиков ни у кого нет.
– Пиздец, – начинает психовать Вэк. – Приплыли. Придется пиздовать назад.
– Нихуя, – говорит Клок. Бухло есть, жратва есть – сядем здесь, на станции и будем бухать.
Станция – навес от дождя и будка кассы, которая сейчас не работает. Садимся на лавку под навесом. Бык, покопавшись, вытаскивает из рюкзака бутылку Столичной и пластмассовые стаканы. Достаем хлеб, сало, Бык открывает ржавым складным ножом банку тушенки.
– Ну, за знакомство, – говорит Клок. – И за то, чтобы этот вшивый дождь кончился и не обосрал нам поход.
После водки Бык предлагает еще по пиву, и все за. Видно, что Вэк еще психует, ну и хер на него.
Дождь перестает, и мы трогаемся.
– Ты хорошо дорогу знаешь? – спрашиваю я у Клока.
– Конечно.
Премся по лесу часа два, потом останавливаемся на привал, чтобы еще бухнуть и пожрать. Бык все время крутится вокруг Иры, а значит я могу остаться с хуем: пацанов больше, чем баб.
Пока еще не поздно, подсаживаюсь к Ленке.
– Ты вообще любишь ходить в походы?
– Вообще люблю. А ты?
– Не знаю. Это первый раз, чтобы так, нормально. Помню, раз в школе, года два назад, ходили классом, так это была лажа. Учителя там, мамаша одного пацана. Отойти никуда нельзя, не то, чтобы там покурить или выпить.
– Ты что, уже в шестом классе пил?
– Ну, пить не пил, но курил. Так, баловался. А ты во сколько начала?
– Уже в училище. В начале. А что еще делать в общаге? Скучно там.
Бык разливает водку.
– А не много с тебя будет? – спрашивает Клок. – Упьешься – хуй до места дойдешь.
– Не ссы, все дойдем.
Трогаемся через час, все бухие и веселые, всем все по хуй. Когда доходим до речки, уже совсем темно.
– Клок, ты умеешь палатки ставить – вот и ставь! – орет Вэк и ржет. Мы все тоже ржем – не потому, что так уж смешно, просто все пьяные в жопу.
– Нет, вы что, охуели? Я один ни хера делать не буду. Давайте, помогайте.
Трава мокрая: дождь только недавно перестал. Клок возится с колышками и железками и говорит нам, что делать – типа деловой. От баб толку было мало, они сели на свои рюкзаки и пьют пиво. Хорошо, хоть под ногами не путаются и не мешают. В конце концов, кое-как ставим палатки.
– Ну, палатки есть. Значит, можно еще вмазать? – радостно вопит Клок.
– Ясный перец! – отвечает Вэк.
А Бык ничего не говорит, только улыбается своей дебильной улыбкой – типа все путем. Все набиваемся в одну палатку. В ней мокро, потому что трава мокрая, но всем все до жопы.
– Клок, надо бы костер, – говорит Бык.