Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

«Они чего-то добиваются, – недоумевала Фрэнси. – Но чего? Чтобы я разозлилась и поссорилась с ними? Или чтобы я бросила работу? Или чтобы я заплакала, как хотела та девочка в школьном дворе, которая сунула мне в лицо меловую тряпку? Но чего бы они ни добивались, они своего не получат». Фрэнси склонилась над проволоками еще ниже, ее пальцы замелькали еще быстрее.

Эта изматывающая игра продолжалась все утро, с перерывом только на те моменты, когда входил Марк, подсобный работник. Тогда девицы ненадолго оставляли Фрэнси в покое и принимались за него.

– Новенькая, ты поосторожней с Марком, – предупреждали они. – Его два раза арестовывали за изнасилование и еще раз за сутенерство.

Обвинения носили явно издевательский характер, учитывая очевидную безобидность Марка. Фрэнси видела, что несчастный парень каждый раз краснел, как кирпич, и жалела его.

Утро прошло. Когда Фрэнси уже совсем отчаялась, прозвенел звонок на обед. Девушки побросали работу, вытащили бумажные пакеты с едой, расстелили пакеты вместо салфеток и начали поедать сэндвичи, приправленные луком. У Фрэнси руки были липкие, она решила помыть их перед едой и спросила у соседки, где туалетная комната.

– Ваще не курлычет по-английски, – сказала та, кривляясь.

– Не шпрехает ни фига, – вставила другая, которая все утро дразнила Фрэнси.

– Что еще за туалетная комната? – спросила толстуха.

– Это где туалеты примеряют, – ответила острячка.

Зашел Марк забрать коробки. Он остановился на пороге, с коробками в руках, кадык у него в горле поднялся и опустился, и Фрэнси впервые услышала его голос.

– Иисус Христос умер на кресте ради таких, как вы, – взволнованно провозгласил он. – А вы даже не хотите показать новенькой, где сортир.

Фрэнси удивленно посмотрела на него. И не смогла удержаться – уж очень смешно у него это вышло, рассмеялась. Марк сглотнул, повернулся и исчез в коридоре. В тот же миг обстановка изменилась. Девушки зашептались:

– Она рассмеялась!

– Эй! Новенькая засмеялась!

– Засмеялась!

Молоденькая итальянка протянула Фрэнси руку и сказала:

– Пошли, новенькая. Я покажу тебе, где сортир.

В туалете она открыла для Фрэнси воду, выдавила жидкого мыла и внимательно наблюдала, как та моет руки. Когда Фрэнси собралась вытереть руки о снежно-белое, совершенно неиспользованное полотенце, опекунша вырвала его.

– Не вытирайся этим полотенцем, новенькая.

– Почему? Оно с виду чистое.

– Опасно. Тут есть заразные, подцепишь чего-нибудь того и гляди.

– Как же быть? – Фрэнси помахала мокрыми руками.

– Вытирайся нижней юбкой, как все.

Фрэнси вытерла руки нижней юбкой, испуганно глядя на опасное полотенце.

Вернувшись в рабочую комнату, Фрэнси обнаружила, что два ее бутерброда с колбасой уже выложены на расправленный пакет. Рядом кто-то положил аппетитный красный помидор. Девушки приветствовали ее возвращение улыбками. Та, которая дразнила ее все утро, отпила большой глоток из бутылки с виски и протянула ее Фрэнси.

– Смочи горло, новенькая, – приказала она. – Всухую сэндвичи застревают в горле.

Фрэнси отпрянула и отрицательно затрясла головой.

– Да не бойся ты! Это просто холодный чай!

Фрэнси припомнила полотенце в туалете и опять мотнула головой «нет!».

– Вот как! – воскликнула девушка. – Я знаю, почему ты брезгуешь пить из моей бутылки. В сортире Анастэйша напугала тебя. Ты ей не верь, новенькая. Хозяин распустил эти слухи про заразу, чтобы мы не пользовались полотенцами. Так он экономит каждую неделю пару долларов на прачечной.

– Вот как? Что-то я не видела, чтоб кто-то из вас вытирал руки, – отозвалась Анастэйша.

– Черт, да нам дают на обед полчаса. Кто станет тратить время на мытье рук? Пей, новенькая.

Фрэнси отпила из бутылки. Холодный чай был крепкий, бодрящий. Она сказала «спасибо» и еще поблагодарила за помидор, но девушки сделали вид, что не понимают ее.

– Какой еще помидор?

– О чем ты говоришь?

– Помидор какой-то…

– Ой, новенькая принесла на обед помидор и не помнит…

Конечно, они дразнили ее. Но теперь в этом поддразнивании чувствовалось что-то дружеское, доброжелательное. Фрэнси было приятно, она радовалась тому, что случайно угадала, чего они добивались от нее. Оказывается, они всего лишь хотели, чтобы она рассмеялась – все так просто, а вот попробуй, сообрази.

Остаток дня тоже прошел славно. Девушки сказали Фрэнси, чтобы не очень-то надрывалась – работа сезонная, всех уволят после того, как будут выполнены осенние заказы. Чем скорее девушки их выполнят – тем скорее их уволят. Фрэнси, преисполненная гордости оттого, что удостоилась такого доверия старших и опытных работниц, послушно замедлила темп. Весь день девушки весело болтали, шутили, и Фрэнси смеялась всем шуткам подряд, и смешным, и откровенно непристойным. Совесть немного помучила ее только раз, когда она вместе с остальными подразнила Марка, этого мученика, который так и не понял, что, едва он рассмеется в ответ, его мучениям в мастерской наступит конец.

В субботу, в начале первого, Фрэнси стояла на станции Флашинг-авеню и дожидалась Нили, который должен был приехать на электричке. Она держала конверт, в котором лежали пять долларов – ее первая зарплата за неделю. Нили тоже принесет пять долларов. Они договорились встретиться и прийти домой вместе, чтобы торжественно вручить деньги маме.

Нили работал рассыльным в центре Нью-Йорка, в маклерской конторе. Джон, муж Сисси, устроил его туда через своего приятеля, который там работал. Фрэнси завидовала Нили. Каждый день он пересекал огромный Уильямсбургский мост и погружался в загадочный гигантский город, а Фрэнси шла пешком на север Бруклина, в свою мастерскую. И еще Нили обедал в ресторане. В первый день он, как и Фрэнси, взял с собой пакет с бутербродами, но все подняли его на смех, назвали бруклинской деревенщиной. После этого мама стала давать ему каждый день пятнадцать центов на обед. Он рассказывал Фрэнси, что ел в таком месте, которое называется «кафе-автомат»: там кидаешь в машину никель, и она тебе наливает кофе сразу со сливками, и не много, и не мало, а ровно чашку. Фрэнси мечтала тоже работать там, за мостом, и обедать в кафе-автомате, а не носить с собой бутерброды.

Нили сбежал по лестнице, сжимая под мышкой плоский пакет. Фрэнси заметила, что он ставит ноги под углом, чтобы на ступеньку помещалась вся ступня, а не только пятка. Это придавало походке устойчивость. Папа тоже всегда спускался по лестнице таким способом. Нили не сказал Фрэнси, что у него в пакете, пояснил лишь, что это сюрприз. По дороге они успели заскочить в банк, который закрывался до понедельника, и попросили конторщика поменять старые однодолларовые купюры на новые.

– Зачем вам новые? – поинтересовался конторщик.

– Мы получили первую зарплату, хотим принести домой новенькие бумажки, – объяснила Фрэнси.

– Вот как, первая зарплата? – откликнулся конторщик. – Вы напомнили мне кое-что. Помню, как я принес домой свою первую зарплату. Я был тогда совсем мальчиком… работал на ферме в Мангассете, на Лонг-Айленде. Эх, господа хорошие…

И конторщик пустился в воспоминания, не обращая внимания на людей в очереди, которые нетерпеливо переминались. Свой рассказ он закончил словами:

– …И когда я вручил свою первую зарплату маме, у нее в глазах стояли слезы. Да, господа хорошие, слезы стояли у нее в глазах.

Конторщик разорвал упаковку на пачке новеньких купюр и выдал их вместо старых. Потом сказал:

– А это вам подарок от меня.

Он вынул из кассы две монеты и дал каждому по новенькому золотистому пенни.

– Новые пенни чеканки 1916 года, – объяснил он. – Самые первые в нашем районе. Не тратьте их. Сохраните на счастье.

Потом он достал из кармана пиджака две старые монеты и бросил их в кассу, чтобы возместить недостачу. Фрэнси поблагодарила его. На выходе из банка Фрэнси с Нили услышали, как мужчина, стоявший в очереди за ними, сказал конторщику, положив локоть на стойку:

– И я помню, как принес матери первую зарплату…

На улице Фрэнси подумала – интересно, теперь каждый в очереди будет рассказывать про свою первую зарплату?

– Похоже, у всех людей, которые работали, есть одно общее воспоминание – день первой зарплаты, – сказала она.

– Ага, – согласился Нили.

Когда они повернули за угол, Фрэнси пробормотала:

– У нее в глазах стояли слезы.

Ей никогда раньше не встречалось подобное выражение, и оно запало ей в душу.

– Как это? – удивился Нили. – У слез же нет ног. Как они могут стоять?

– Это надо понимать в переносном смысле. Люди ведь говорят «все лето стояла жара».

– Слово «стоять» здесь вообще не годится.

– Годится, – возразила Фрэнси. – У нас в Бруклине все говорят «стоял» вместо «продолжался».

– Вообще-то да, – согласился Нили. – Давай пройдем по Манхэттен-авеню, неохота идти по Грэм.

– Нили, я вот что придумала. Давай снова устроим банк в жестянке, прибьем ее у тебя в шкафу, а маме ничего не скажем. Для начала положим в нее эти пенни, а если мама будет давать нам карманные деньги, то каждую неделю станем откладывать из них по десять центов. На Рождество откроем жестянку и купим подарки маме и Лори.

– И себе тоже, – уточнил Нили.

– Хорошо. Я куплю подарок тебе, а ты мне. Я скажу тебе, чего хочу, когда время подойдет.

На том и порешили.

Они шли быстрым шагом и обходили стороной детей, которые слонялись без дела после посещения лавки старьевщика. Они взглянули в сторону Карни, когда переходили Скоулз-стрит, и заметили толпу возле «Дешевого Чарли».

– Малышня, – презрительно заметил Нили, позвякивая монетами в кармане.

– А помнишь, Нили, как мы тоже ходили сдавать утиль?

– Ну, давно это было.

– Да, – согласилась Фрэнси.

На самом деле последнюю партию утиля они отнесли в лавку Карни две недели назад.

Нили протянул маме плоский пакет.

– Это тебе и Фрэнси, – сказал он.

Мама развернула. Там была коробочка кокосовых леденцов из Лофта весом в фунт.

– И заметьте, я на них не потратил ни пенни из зарплаты, – загадочно добавил Нили.

Дети попросили маму выйти на минутку в спальню, разложили десять новых банкнот на столе и позвали маму.

– Это тебе, мама, – сказала Фрэнси, делая широкий жест рукой.

– О боже! – воскликнула мама. – Даже не верится.

– И это еще не все, – сказал Нили.

Он вынул из кармана монет на восемьдесят центов и положил на стол.

– Мои чаевые за расторопность, – пояснил он. – Я всю неделю копил, не тратил. Вот только конфет вам купил.

Мама подвинула монеты обратно Нили и сказала:

– Все чаевые, какие получишь, оставляй себе на карманные расходы.

(У них и с папой был такой же договор, подумала Фрэнси.)

– Здорово! Только тогда я поделюсь с Фрэнси.

– Не надо.

Мама вынула пятьдесят центов из треснутой чашки и протянула Фрэнси.

– Вот Фрэнси на карманные расходы. Пятьдесят центов в неделю.

Фрэнси обрадовалась. Она не рассчитывала на такую огромную сумму. Дети осыпали маму благодарностями.

Кэти посмотрела на конфеты, на новенькие банкноты, потом на детей. Она закусила губу, резко повернулась и вышла в спальню, закрыв за собой дверь.

– Мама на что-то рассердилась? – прошептал Нили.

– Нет, – ответила Фрэнси. – Не рассердилась. Просто не хочет, чтобы мы видели, как она плачет.

– Откуда ты знаешь, что она плачет?

– Оттуда. Когда она смотрела на деньги, у нее в глазах стояли слезы.

Фрэнси проработала две недели до того, как девушек уволили. Они многозначительно переглянулись, когда хозяин объявил, что перерыв продлится всего лишь несколько дней.

– Знаем мы эти несколько дней, они длятся полгода, – сказала Анастэйша, чтобы просветить Фрэнси.

Девушки собирались наняться на фабрику в Гринпойнте: там требовались рабочие руки зимой, чтобы делать венки из искусственного можжевельника и остролиста к Рождеству. Когда и оттуда уволят, они переберутся куда-нибудь еще. И так без конца. Девушки принадлежали к кочующему рабочему классу Бруклина и в течение года перемещались из одного района в другой.

Они уговаривали Фрэнси пойти с ними на фабрику, но ей захотелось попытать счастья на другой работе. Она решила – если уж приходится работать, то нужно, когда представляется случай, перепробовать разные работы. Все равно как с газировкой – перепробовать разные вкусы.

Кэти нашла в «Уорлд» объявление о том, что требуется делопроизводитель, опыт работы не обязателен, возраст от шестнадцати лет, религия государственная. Фрэнси купила за пенни лист писчей бумаги и конверт, аккуратным почерком написала заявление и отправила письмо по указанному в газете адресу. Ей было только четырнадцать, но они с мамой рассудили, что она вполне сойдет за шестнадцатилетнюю. Поэтому в заявлении она указала, что ей шестнадцать.

Через два дня она получила ответ на бланке с волнующим логотипом: ножницы на сложенной газете, рядом – бутылочка с клеем. Письмо было из Бюро газетных вырезок, которое находилось на Канал-стрит в Нью-Йорке, мисс Нолан приглашали на собеседование.

Сисси отправилась с Фрэнси в магазин и помогла ей выбрать взрослое платье и первые в жизни лодочки на высоком каблуке. Когда Фрэнси примерила обновки, мама и Сисси поклялись, что она выглядит на все шестнадцать – если б не прическа. Косы придавали Фрэнси девчачий вид.

– Можно, я подстригусь? – взмолилась Фрэнси.

– Ты четырнадцать лет отращивала волосы, – ответила мама. – Я не позволю их отрезать.

– Мама, ты отстаешь от времени.

– Почему ты хочешь стрижку, как у мальчика?

– Проще ухаживать.

– Уход за волосами должен доставлять женщине удовольствие.

– Но, Кэти, сегодня все девушки носят стрижки, – возразила Сисси.

– Значит, они дуры. Волосы женщины – это ее тайные чары. Днем она закалывает их шпильками. А ночью, наедине со своим мужчиной, вынимает шпильки, распускает волосы, и они ниспадают, как шелковый плащ. Это секрет, который она открывает только своему мужчине.

– Да ночью все кошки серы, – сказала Сисси язвительно.

– Давай без этих твоих замечаний, – резко ответила Кэти.

– Если подстригусь, я буду походить на Ирен Кастл.

– Евреи заставляют женщин отрезать волосы после замужества, чтобы чужие мужчины не смотрели на них. Монашки прячут волосы, чтобы доказать, что их не интересуют мужчины. Зачем девушке по доброй воле отрезать волосы, когда ее никто не принуждает?

Фрэнси уже хотела ответить, но мама подвела черту:

– Разговор окончен.

– Хорошо, – сказала Фрэнси. – Так и быть. Но в восемнадцать лет я стану сама себе хозяйка. Тогда посмотрим.

– В восемнадцать хоть наголо побрейся, я слова не скажу. А до тех пор изволь…

Мама уложила косы Фрэнси вокруг головы и заколола их костяными шпильками, которые вынула из своей прически.

– Вот так!

Кэти сделала шаг назад и оглядела дочь.

– Как будто сияющая корона, – торжественно провозгласила она.

– С прической ей можно дать даже восемнадцать, – согласилась Сисси.

Фрэнси посмотрелась в зеркало. Она обрадовалась тому, что и впрямь стала выглядеть взрослее с уложенными волосами. Но она не желала сдаваться.

– У меня же голова будет болеть из-за того, что я такую тяжесть на ней таскаю, – пожаловалась она.

– Дай бог, чтобы голова у тебя болела только из-за этого, – ответила мама.

Наутро Фрэнси отправилась в Нью-Йорк в сопровождении Нили. Когда поезд миновал станцию «Марки-авеню» и въехал на Уильямсбургский мост, Фрэнси обратила внимание, что многие пассажиры привстали как по команде, а потом снова сели.

– Что они делают, Нили?

– Когда въезжаешь на мост, видно здание банка с большими часами. Вот люди и встают посмотреть, который час, опаздывают они на работу или нет. Наверно, на эти часы каждый день миллион людей смотрит, – мечтательно предположил Нили.

Фрэнси думала, что будет волноваться, когда впервые поедет через мост. Но поездка произвела на нее не такое уж сильное впечатление по сравнению с ее новым взрослым обликом.

Собеседование было коротким. Ее взяли на испытательный срок. Работа с девяти до пяти, полчаса на обед, зарплата семь долларов в неделю для начала. Первым делом хозяин устроил ей экскурсию, чтобы показать, как работает Бюро газетных вырезок.

Десять сотрудниц сидели за длинными наклонными столами. Перед ними лежали газеты со всей страны. Газеты поступали в Бюро ежечасно из всех городов всех штатов Америки. Девушки просматривали их, обводили выбранные статьи и ставили специальные пометки со своим личным номером на первой странице сверху.

Просмотренные газеты поступали к девушке-печатнице, у нее были ручной печатный пресс с устройством, в котором заменялась дата, и набор шпонов. Она выставляла на прессе дату выхода газеты, вкладывала в него шпон с названием газеты, города и штата, где она издается, и печатала столько этикеток, сколько статей в газете было отмечено.

Затем этикетки вместе с газетой поступали к вырезальщице. Она стояла перед большим наклонным столом и вырезала отмеченные статьи острым изогнутым ножом. (Несмотря на логотип, ножницами в бюро не пользовались.) Обработанные газеты вырезальщица сбрасывала на пол, и каждые пятнадцать минут их гора вырастала ей до пояса. Специальный работник собирал эту макулатуру и увязывал в тюки.

Вырезанные статьи с этикетками поступали к наклейщице, и она приклеивала этикетки к вырезкам. Затем вырезки каталогизировали, сортировали, раскладывали по конвертам и отправляли заказчикам.

Фрэнси легко освоила технологию регистрации вырезок. Уже через две недели она помнила наизусть названия примерно двух тысяч рубрик каталога. Тогда ее стали обучать работе чтицы. Еще две недели она только и делала, что изучала карточки с запросами заказчиков, которые были более детальными, чем рубрики каталога. Когда проверка показала, что Фрэнси помнит все запросы, ей доверили читать оклахомские газеты. После нее хозяин просматривал газеты перед тем, как передать вырезальщице, и указывал на ошибки. Когда Фрэнси наловчилась так, что не нуждалась в проверке, к оклахомским газетам добавили пенсильванские. Скоро за ними последовали еще и нью-йоркские, так что она вычитывала газеты трех штатов. К концу августа Фрэнси прочитывала больше газет и отмечала больше статей, чем любая другая сотрудница бюро. Работа ей еще не наскучила, и хозяину хотелось угодить, и зрение пока было прекрасное (единственная из всех чтиц, она не носила очки), и фотографическое восприятие у нее развилось очень быстро. Она могла окинуть статью взглядом, сразу выделить ключевые слова и сделать вывод, соответствует статья запросу или нет. Фрэнси прочитывала от ста восьмидесяти до двухсот газет в день. Сотрудница, которая занимала второе место, прочитывала не больше ста – ста десяти газет.

Да, Фрэнси была лучшей чтицей в бюро – и получала меньше всех. Хоть ей и подняли зарплату до десяти долларов в неделю, когда она перешла на читку, чтица номер два получала двадцать пять долларов, а все остальные – по двадцать. Но Фрэнси не завела дружбы с девушками, и они не откровенничали с ней, поэтому у нее не было возможности узнать, как чудовищно ей недоплачивают.

Несмотря на то что Фрэнси нравилось читать газеты и она гордилась зарплатой десять долларов в неделю, счастья это не приносило. Фрэнси очень много надежд возлагала на работу в Нью-Йорке. Когда-то ее душа трепетала даже от такой мелочи, как коричневая вазочка в библиотеке, а уж от такого гигантского города, как Нью-Йорк, она ожидала просто потрясения. И вот ничего подобного.

Первое разочарование доставил мост. Глядя на него с крыши своего дома, Фрэнси думала, что поездка по нему должна напоминать волшебный полет на невидимых крыльях над бездной. На самом же деле поездка по мосту мало чем отличалась от обычной поездки на трамвае по улицам Бруклина. Обочины моста были вымощены как улицы, по центру проложены рельсы как рельсы, и транспорт двигался, как по Бродвею. Когда сидишь в вагоне, то нет никакой разницы, едешь ты по мосту или по улице. Нью-Йорк тоже разочаровал. Да, дома выше, народу больше, а в остальном тот же самый Бруклин. Неужели и дальше все новое будет приносить разочарования, горевала Фрэнси.

Раньше она часто рассматривала карту Соединенных Штатов и мысленно путешествовала по долинам, горам, рекам и пустыням. И эти путешествия завораживали ее. Теперь Фрэнси опасалась, что и тут ее ждет огорчение. Допустим, думала она, я захочу обойти всю эту огромную страну. Выйду, скажем, в семь утра и отправлюсь на запад – она мысленно переставляла ноги. И пока я продвигаюсь на запад, мысли будут заняты ногами, а каждый следующий шаг будет звеном цепи, которая берет начало в Бруклине, так что вряд ли удастся разглядеть горы, реки, долины и пустыни, как они есть. Фрэнси заметит только то, что покажется странным потому, что похоже на Бруклин, или же потому, что на Бруклин не похоже. «Значит, в мире нет ничего нового, – с грустью решила Фрэнси. – Если и найдется что-нибудь новое или непохожее, все равно кусочек этого встречался в Бруклине, и я к этому присмотрелась и не смогу распознать при встрече». Подобно Александру Македонскому, Фрэнси сокрушалась, что не осталось незавоеванных земель.

Фрэнси постепенно приспособилась к ритму Нью-Йорка, где счет шел на доли секунды. Дорога до бюро выматывала все нервы. Если прийти на работу минутой раньше девяти, все в порядке. А если хоть на минуту позже, то рискуешь стать козлом отпущения для хозяина, случись у того плохое настроение. Поэтому Фрэнси научилась разумно расходовать секунды. Задолго до остановки она начинала прокладывать себе дорогу к выходу из вагона, чтобы ее одной из первых вытолкнули на платформу, когда двери откроются. Выскочив из вагона, она бежала как подстреленная, огибая толпу, чтобы одной из первых ступить на лестницу и выйти на улицу. По дороге она прижималась к зданиям, что позволяло быстрее огибать углы. Улицы она переходила по диагонали, чтобы выгадать пару шагов. Войдя в здание, она заскакивала в лифт, не обращая внимания на крик лифтера: «Мест нет». И все эти ухищрения ради того, чтобы прийти на минуту раньше, а не позже девяти!

Однажды Фрэнси вышла из дома на десять минут раньше обычного, чтобы иметь запас времени. И хотя необходимость спешить отпала, она вела себя точно так же: проталкивалась к выходу из вагона, взлетала по лестнице, расчетливо переходила улицы и заталкивалась в переполненный лифт. В результате пришла за пятнадцать минут до начала рабочего дня. В большом зале никого не застала, и ей стало грустно и одиноко. Когда за несколько секунд до звонка стали вбегать сотрудницы, Фрэнси почувствовала себя предательницей. На следующий день она поспала дополнительные десять минут и вернулась к своему обычному режиму.

Из всех сотрудниц бюро только Фрэнси жила в Бруклине. Остальные ездили из Манхэттена, Хобокена, Бронкса, одна девушка добиралась из Бэйонна, что в Нью-Джерси. Самые старшие чтицы в бюро, две сестры, когда-то приехали из Огайо. В первый день одна из сестер сказала Фрэнси: «У тебя бруклинский акцент». Это прозвучало обидно, словно осуждение, и Фрэнси стала следить за своей речью. Старалась произносить слова четко, не глотать звуки и не окать.

Было только два человека в бюро, с которыми она могла общаться без напряжения. Во-первых, это сам хозяин. Он окончил Гарвард и хотя произносил широкое «э» вместо узкого, речь его была понятной, и слова он употреблял человеческие – в отличие от чтиц, которые окончили только среднюю школу, но за годы чтения понахватались разных заковыристых словечек. Во-вторых, это мисс Армстронг, которая тоже окончила колледж, как и хозяин.

Мисс Армстронг находилась в привилегированном положении – она специализировалась на газетах крупных городов. Ее стол стоял отдельно в самом лучшем углу комнаты, окна, выходившие на север и восток, давали идеальное освещение для чтения. Она читала только газеты, выходившие в Чикаго, Бостоне, Филадельфии и Нью-Йорке. Специальный посыльный доставлял ей все нью-йоркские газеты, едва они покидали типографию. Прочитав свои газеты, она не обязана была, как остальные девушки, помогать другим. Она вязала или полировала ногти, дожидаясь следующей партии газет. Она получала самую большую зарплату – тридцать долларов в неделю. Мисс Армстронг была добра, благоволила Фрэнси и старалась втянуть ее в разговор, чтобы та не чувствовала себя чужой.

Однажды в туалете Фрэнси услышала от девушек, что мисс Армстронг – любовница хозяина. Фрэнси знала, кто такие любовницы, но никогда не встречала этих сказочных существ в жизни. Она тут же с особым интересом принялась изучать мисс Армстронг в свете полученной информации. Красавицей мисс Армстронг не назовешь, она скорее напоминала обезьяну – большой рот, широкие ноздри, да и фигура так себе. Фрэнси посмотрела на ее ноги. А вот ноги изумительные, стройные, с изящными икрами. Чулки из чистого шелка и дорогие лодочки на высоком каблуке, которые подчеркивают высокий подъем. «Значит, чтобы стать любовницей, надо иметь красивые ноги», – сделала вывод Фрэнси. Она перевела взгляд на собственные ноги, длинные и тощие как палки. «Похоже, мне это не грозит». Фрэнси вздохнула и примирилась с перспективой добродетельной жизни.

В бюро существовало классовое расслоение – вырезальщица, печатница, наклейщица, упаковщик и рассыльный составяли свой кружок. Эти люди, малограмотные, но смышленые, почему-то называли себя Клубом и считали, что более образованные чтицы смотрят на них свысока. В отместку они старались причинить чтицам как можно больше неприятностей.

Фрэнси страдала от раздвоенности. По своему происхождению и образованию она принадлежала к Клубу, но по способностям и уму относилась к чтицам. Членам Клуба хватило проницательности, чтобы почувствовать эту внутреннюю раздвоенность, и они попытались использовать Фрэнси в своих интересах. Они пересказывали ей разные животрепещущие слухи в надежде, что она поделится ими с чтицами и в бюро начнутся склоки. Но Фрэнси не настолько дружила с чтицами, чтобы обмениваться сплетнями, и слухи не шли дальше нее.

Когда однажды вырезальщица сообщила Фрэнси, что мисс Армстронг увольняется в сентябре и на место главной чтицы прочат ее, Фрэнси, то Фрэнси решила, что это очередной слух, который запущен, чтобы возбудить зависть в чтицах – ведь все они мечтали получить место мисс Армстронг, если оно вдруг освободится. Фрэнси сочла совершенной нелепостью, что ей, четырнадцатилетней девчонке с неполной средней школой, могут доверить работу, которую выполняла мисс Армстронг, тридцатилетняя женщина, окончившая колледж.

Август приближался к концу, и Фрэнси начала беспокоиться из-за того, что мама до сих пор ни словом не обмолвилась про девятый класс. Ей отчаянно хотелось пойти в школу. Все годы мать, бабушка, тетки вокруг нее твердили про важность образования, и эти разговоры заразили ее не только желанием получить это самое образование, но и комплексом неполноценности – она полагала, что восьмилетки недостаточно, чтобы считаться образованным человеком.

Фрэнси с нежностью вспоминала девочек, которые писали пожелания ей в альбом. Ей хотелось вернуться к ним. Все они вышли из одной среды, а теперь их пути разошлись. Фрэнси полагается ходить в школу вместе с девочками, а не работать, соперничая со взрослыми женщинами.

Ей не нравилось ездить на работу в Нью-Йорк. Она вздрагивала оттого, что вокруг кишели толпы людей. Она чувствовала, что ее выталкивают в ту жизнь, к которой она еще не готова. Больше всего она боялась переполненных электричек.

Однажды, когда Фрэнси стояла, уцепившись за петлю над головой, сдавленная со всех сторон так, что не могла ни шевельнуться, ни подвинуться, она почувствовала прикосновение мужской руки к своей. Как она ни извивалась и ни выкручивалась, избавиться от этой руки не удавалось. Когда на поворотах вагон заносило и толпа сжималась сильнее, мужская рука тоже сжималась крепче. Повернуть голову, чтобы посмотреть, чья это рука, Фрэнси не могла. Она молча страдала от беспомощности и унижения. Можно было бы закричать, возмутиться, но мешал стыд, что все узнают про ее позор. Казалось, прошла целая вечность, пока в вагоне не стало посвободнее, и Фрэнси смогла перейти в другой конец. После этого поездки в переполненном вагоне стали вызывать у нее панический ужас.

Как-то в воскресенье они с мамой взяли Лори и пошли проведать бабушку. Фрэнси рассказала Сисси о том мужчине в электричке в надежде, что Сисси даст совет, как быть. Но тетушка нашла эту историю ужасно забавной.

– Итак, мужик приставал к тебе в электричке, – сказала она. – Не вижу повода для тревоги. Напротив. Это значит, что ты приобретаешь формы, а есть мужчины, которые не могут устоять перед женскими формами. Подумать только, как я постарела! Сто лет никто не приставал ко мне в электричке. А было время, когда я после поездки возвращалась домой вся в синяках – ни один мужик не мог удержаться, чтобы меня не ущипнуть.

– Не понимаю, чем тут хвастаться! – воскликнула Кэти.

Сисси пропустила мимо ушей эту реплику.

– Наступит день, Фрэнси, когда тебе исполнится сорок пять, и фигура у тебя будет, как перепоясанный мешок с овсом. Тогда ты оглянешься назад и не раз припомнишь те деньки, когда мужчинам хотелось тебя потискать.

– Если она и припомнит эти деньки, то только из-за твоей болтовни, а не из-за того, что такие воспоминания греют душу, – сказала Кэти и потом обратилась к Фрэнси: – А ты приучись стоять в вагоне прямо и не держаться рукой за петлю. Опусти руки, а в карман спрячь длинную острую булавку. Если увидишь, что мужчина тянет к тебе руку, ткни его как следует булавкой.

Фрэнси поступила, как посоветовала Кэти. Она научилась удерживать равновесие, не цепляясь за петлю. В кармане лежала наготове длинная булавка. Фрэнси с нетерпением поджидала добычу. Она надеялась, что сумеет булавкой отразить покушение. «Сисси может сколько угодно рассуждать про женские формы и про мужчин. Но мне вовсе не хочется, чтобы меня тискали исподтишка. А когда мне исполнится сорок пять, то, надеюсь, мне будет что вспомнить кроме того, как меня тискали в электричке. Как не стыдно Сисси… Что со мной не так, в самом-то деле? Я критикую Сисси – Сисси, которая сделала мне столько добра. Я недовольна своей службой, а ведь должна благодарить Бога за такую интересную работу. Подумать только – мне платят деньги за то, что я читаю, а ведь я и так больше всего на свете люблю читать. И Нью-Йорк все считают самым удивительным городом на свете, а я никак не могу его полюбить. Можно подумать, что я самый неблагодарный человек на свете. Если бы снова стать маленькой, когда все так восхищало!»

Незадолго до Дня труда хозяин вызвал Фрэнси в кабинет и сообщил, что мисс Армстронг выходит замуж и поэтому увольняется. Прокашлявшись, он добавил, что если говорить конкретней, то замуж она выходит за него.

Представление Фрэнси о любовницах зашаталось и рассыпалось. Она-то была уверена, что мужчины на любовницах никогда не женятся – бросают их, как старые перчатки. И вот на тебе – мисс Армстронг ожидает участь жены, а не старых перчаток. Чудеса!

– Поэтому нам нужна новая чтица на место мисс Армстронг для обработки прессы крупных городов, – продолжал хозяин. – Мисс Армстронг сама порекомендовала вас… чтобы мы взяли вас на испытательный срок, мисс Нолан.

Сердце в груди у Фрэнси так и подпрыгнуло. Подумать только, она – главная чтица! Самая почетная работа в бюро! Значит, это не пустая болтовня, члены Клуба говорили правду. Еще один предрассудок рухнул. Она полагала, что слухи всегда бывают ложными.

Хозяин планировал назначить ей зарплату пятнадцать долларов в неделю, в надежде получить такую же хорошую чтицу, как его будущая жена, за полцены. Девчонка и так должна прыгать от гордости – самая молодая в бюро, и уже… пятнадцать долларов. Она сказала, что ей исполнилось шестнадцать. Выглядит на тринадцать. Вообще-то ему наплевать, сколько ей лет, если она справляется с обязанностями. Привлечь к ответу за нарушение закона о найме детей его не смогут. Он просто скажет, что она обманула его, скрыла свой настоящий возраст.

– На новой работе и зарплата будет новая, – сказал он милостиво.

Фрэнси радостно улыбнулась в ответ, и он расстроился. «Может, я поспешил? Может, она и не рассчитывала на прибавку зарплаты», – подумал он и попробовал исправить оплошность:

– Вас ждет небольшая прибавка, но после испытательного срока, разумеется.

– Я даже не знаю… – растерянно произнесла Фрэнси.

«Все-таки ей уже исполнилось шестнадцать, – решил хозяин. – И она хочет выбить из меня прибавку».

Чтобы опередить ее, он сказал:

– Дадим вам пятнадцать долларов в неделю, для начала…

Сказав, он тут же засомневался. Какой смысл в подобной щедрости?

– Но с первого октября.

Он откинулся на спинку стула и почувствовал себя великодушным, как Господь Бог.

– Я не уверена, что останусь у вас.

«Она выжимает из меня прибавку», – подумал он, а вслух спросил:

– Отчего же?

– Может быть, после Дня труда я пойду учиться. Хотела сказать вам, когда все решится.

– В колледж?

– Нет, в школу.

«Придется поставить Пински на это место, – подумал он. – А она уже сейчас получает двадцать пять, значит, захочет, тридцать, и я останусь при своем интересе. А эта Нолан куда лучше, чем Пински. Черт подери Ирму! С чего она вбила в голову, что замужней женщине не пристало работать? Работала бы себе и работала, деньги в семью приносила… На дом накопили бы».

Фрэнси он сказал:

– Мне очень жаль, если вы уйдете! Не то чтобы я противник образования. Но я считаю, что чтение газет дает прекрасное образование, ей-богу. Это живое образование, которое шагает в ногу со временем, учит жизни. А школа… там всего лишь книжки. Мертвые, пыльные, – презрительно выговорил он.

– Мне нужно… нужно посоветоваться с мамой.

– Конечно. И передай ей, что твой начальник сказал насчет образования. И еще передай, – он прикрыл глаза и пошел ва-банк: – Передай маме, что тебе будут платить двадцать долларов в неделю. С первого ноября.

Все же он решил выиграть хотя бы месяц.

– Ой, целая куча денег, – простодушно сказала Фрэнси.

– Мы полагаем, что нужно платить нашим сотрудникам хорошо, чтобы они оставались с нами. И еще… мисс Нолан, пожалуйста, ни с кем не обсуждайте вашу зарплату. Таких бешеных денег мы никому не платим, – соврал он. – И если другие узнают, сколько вы получаете, то…

Он развел руками, демонстрируя свою беспомощность в такой ситуации.

– Короче, вы меня понимаете? Никаких пересудов в туалете.

Фрэнси в порыве благодарности заверила его, что никогда ни о чем не проболтается в туалете. Хозяин начал подписывать бумаги, давая понять, что разговор окончен.

– Хорошо, мисс Нолан. Ждем вашего решения после Дня труда.

– Да, сэр.

Двадцать долларов в неделю! Фрэнси была потрясена до глубины души. Еще два месяца назад она была счастлива, получая пять долларов в неделю. Дядя Вилли получает всего восемнадцать, а ему уже сорок лет. Джон, муж Сисси, человек толковый, а получает двадцать пять долларов в неделю. Мало кто из мужчин в их районе получал двадцать долларов в неделю, а ведь у всех у них были семьи.

«С такими деньжищами мы заживем совсем по-другому, – думала Фрэнси. – Сможем переехать в трехкомнатную квартиру, маме не придется работать, и Лори не будет оставаться одна. Наверное, меня здорово зауважают, если я смогу так устроить нашу жизнь.

Но я хочу учиться!»

Она вспомнила, как все в их семье помешаны на образовании.