Дерево растёт в Бруклине Смит Бетти

Она рассказала об этом папе. Он попросил ее высунуть язык и померил пульс. Печально покачал головой и ответил:

– Тяжелый случай, очень тяжелый.

– Что со мной?

– Ты взрослеешь.

Взросление отравляло очень многое в жизни. Оно испортило славную игру, в которую они играли, если в доме нечего было есть. Когда деньги заканчивались и продукты тоже подходили к концу, Кэти затевала с детьми игру в Северный полюс – как будто они исследователи, и в пути их застала снежная буря, а запасов у них совсем немного. И нужно продержаться, пока не подоспеет помощь. Мама делила остатки еды из буфета на порции и называла их рационом, а когда, поев, дети жаловались на голод, отвечала: «Мужайтесь, друзья, спасательная экспедиция уже в пути». Когда деньги появлялись, мама накупала продуктов и непременно приносила маленький тортик, в ознаменование победы втыкала в него флажок и говорила: «Мы победили, друзья. Мы добрались до Северного полюса».

Однажды, после очередной победы над Северным полюсом, Фрэнси спросила у мамы:

– Когда исследователи голодают и терпят разные лишения, они это делают ради какой-то цели. Они совершают важные открытия. Например, открывают Северный полюс. А ради какой цели голодаем мы?

И Кэти вдруг посмотрела на нее устало. И произнесла слова, которых Фрэнси тогда не поняла:

– Ты догадалась, в чем тут подвох.

Взросление отравило удовольствие от театра – ну, не от театра как такового, а от пьес. Фрэнси не нравилось, что главное событие происходит, как по заказу, в нужный момент.

Вообще Фрэнси горячо любила театр. Когда-то она хотела быть подружкой шарманщика, потом школьной учительницей. После первого причастия решила пойти в монахини. А в одиннадцать лет захотела стать актрисой.

Дети в Уильямсбурге мало чего видали на своем веку, но театр видели все. В те времена существовало много хороших трупп по соседству: «Блэнис», «Корс Пайтон», «Ликеум Филиппа». «Ликеум» вообще находился за углом. Местные звали его запросто «лыко». Фрэнси ходила в него на дневные представления каждую субботу (только не летом, когда театр закрывался), если удавалось наскрести десять центов. Она сидела на галерке и часто приходила за час до начала спектакля, чтобы занять место в первом ряду.

Фрэнси была влюблена в Гарольда Кларенса, премьера. После субботнего утренника она дожидалась его у служебного входа и потом провожала до старого дома из бурого камня, где он жил, совсем не по-театральному, в скромной меблированной комнате. Даже по улице он шел походкой актера старой школы, не сгибая коленей, а его лицо сохраняло розовый румянец, словно в гриме юноши. Он шел на прямых ногах, не спеша, не глядя по сторонам, и курил солидного вида сигару, которую выбрасывал перед тем, как войти в дом, потому что квартирная хозяйка не позволяла великому актеру курить в помещении. Фрэнси стояла у поребрика и с почтением смотрела на выброшенный окурок. Однажды она сняла с него бумажную окантовку и целую неделю носила на пальце, как будто обручальное кольцо.

В одну из суббот Гарольд и его труппа давали «Возлюбленную священника», там обаятельный сельский священник влюбляется в Герри Морхауз, ведущую актрису. Главная героиня устроилась на работу в бакалейную лавку. А злодейка тоже влюбилась в красивого молодого священника и вечно измывалась над героиней. Она заявлялась в своих злодейских мехах и бриллиантах в лавку и заказывала фунт кофе. И там был один жуткий момент, когда она произносила роковые слова: «Смолоть мне!» Зал просто стонал. Все понимали – у хрупкой, прелестной героини не хватит сил управиться с огромным колесом кофейной мельницы. И еще все понимали – девушку выгонят с работы, если она не выполнит приказ. И вот она, бедняжка, лезла из кожи вон, но колесо не поддавалось. Она умоляла злодейку пощадить ее, говорила, как нужна ей эта работа. А злодейка знай твердила: «Смолоть», и только! И вот когда, казалось, все пропало, являлся красавчик Гарольд, с розовым лицом, в наряде священника. Смекнув, в чем дело, он через всю сцену швырял свою широкополую шляпу выразительным, но непристойным жестом, подходил на прямых ногах к мельнице, молол кофе и спасал героиню. Воцарялась гробовая тишина, когда запах свежесмолотого кофе распространялся по театру. Потом начинался сумасшедший дом. Настоящий кофе! Реализм на сцене! Все видели кофейную мельницу в жизни тысячу раз, но на сцене впервые, это была революция! Злодейка, скрежеща зубами, говорила: «Опять осечка!» Гарольд обнимал Герри, перетягивая все внимание на себя, и занавес падал.

Во время антракта Фрэнси держалась в стороне от детей, которые коротали время тем, что плевали на богачей, сидевших в партере, где места стоили по тридцать центов. Вместо этого она обдумывала увиденное на сцене. Все это очень хорошо и мило, если герой появляется в нужный момент, чтобы смолоть кофе. А если он припоздал, что тогда? Героиню выгонят с работы. Ну ладно, и что тогда? Поголодает она и найдет другую работу. Будет драить полы, как мама, или клянчить чоп суи у своих дружков, как Флосс Гэддис. На этой работе в бакалейной лавке свет клином сошелся только потому, что это пьеса.

Пьеса, которую показали в следующую субботу, Фрэнси тоже не понравилась. Ну ладно. Возлюбленный героини, который давным-давно пропал, появляется как раз в нужный момент, чтобы заплатить по закладной. А опоздай он, что тогда? Домовладелец велел бы всем выметаться через тридцать дней – по крайней мере, так водится у них в Бруклине. За этот месяц авось что-нибудь да произойдет. А нет – так нет, извольте выметаться, и ничего страшного. Хорошенькая героиня устроится на фабрику, будет работать на сдельщине, а ее чувствительный братик пойдет торговать газетами вразнос. Их мама будет драить полы с утра до вечера. И они выживут. Держу пари, что выживут, мрачно думала Фрэнси. Умереть не так-то просто, еще надо постараться.

Фрэнси не могла уразуметь, отчего героиня не вышла замуж за главного злодея. Это сразу решило бы проблему с квартплатой, да и вообще ясно, что он любит ее, раз готов на все, пока она от него нос воротит. По крайней мере, он рядом, а главный герой неизвестно где ловит журавля в небе.

Фрэнси сама написала третий акт к этой пьесе – что случится, если. Она придумала все диалоги и обнаружила, что сочинять пьесы совсем нетрудно. Когда пишешь рассказ, нужно объяснять, почему люди поступают так, а не иначе, а когда пишешь пьесу, ничего объяснять не нужно: люди сами в диалогах все объясняют. И Фрэнси в очередной раз поменяла планы на будущее. Она передумала становиться актрисой. Решила, что будет писать пьесы.

Летом того же года Джонни осознал, что его дети растут, понятия не имея о великом океане, который омывает берега Бруклина. Джонни решил, что им следует выйти в море. Он задумал добраться до лодочного причала в Канарси, взять лодку и немного порыбачить. Джонни никогда не ловил рыбу и не плавал на лодке. Но тем не менее у него созрел такой план.

Загадочным и причудливым путем, известным только самому Джонни, он пришел к мысли, что в поездку обязательно нужно взять малышку Тилли. Малышка Тилли – четырехлетняя дочь соседей, которую Джонни никогда не видел. Да, Джонни ни разу не видел малышку Тилли, но ему в голову втемяшилась мысль сделать для нее что-нибудь хорошее из-за ее брата Гасси. И эта мысль накрепко связалась с планом поездки в Канарси.

Гасси, мальчик шести лет, был жуткой легендой района. Коренастое злобное создание с отвисшей нижней губой. Его родила женщина и вскормила грудью. Но на этом сходство с нормальными детьми заканчивалось. Мать попыталась отнять его от своей огромной груди, когда ему исполнилось девять месяцев, но Гасси этому категорически воспротивился. Отлученный от груди, он отказывался брать соску, принимать какую-либо пищу или воду. Он лежал в своей люльке и плакал. Мать, опасаясь, что он умрет от голода, снова приложила его к груди. Довольный, он начал сосать и, не принимая другой пищи, питался исключительно грудным молоком до двух лет. Потом молоко у матери кончилось, потому что она снова забеременела. Гасси пребывал в мрачном настроении и выжидал девять месяцев. От коровьего молока, в каком бы сосуде его ни предлагали, он отказывался и пристрастился к черному кофе.

Наконец малышка Тилли родилась, и материнская грудь снова наполнилась молоком. Увидев, как Тилли сосет грудь, Гасси закатил истерику. Кидался на пол, визжал и бился головой. Он не ел четыре дня и не ходил в туалет. Он исхудал, и мать испугалась. Она подумала – не случится большой беды, если разок приложить его к груди. Это была большая ошибка. Гасси повел себя как наркоман, получивший дозу после долгого перерыва. Он и не думал завязывать.

Он высасывал у матери все молоко до капли, и малышке Тилли, болезненной и слабой, пришлось перейти на бутылочку.

Гасси в ту пору исполнилось уже три года, для своих лет он был крупным ребенком. Как все мальчики, он носил штаны до колен и грубые ботинки с медными набойками. Едва завидев, что мать расстегивает платье, он подбегал к ней. Он клал локоть матери на колено и сосал ее грудь, стоя, небрежно скрестив ноги и обводя взглядом комнату. Пировать в этой позе ему не составляло труда, потому что без корсета материнская грудь вываливалась чуть ли не до колен. Гасси, сосущий грудь, представлял жутковатое зрелище и чем-то напоминал завсегдатая бара, который потягивает толстую сигару, закинув ноги на стойку.

Соседи узнали про странности Гасси и, конечно, возбужденным шепотом обсуждали его патологическое пристрастие к материнской груди. Отец Гасси дошел до того, что отказался спать с женой, говорил, что она вскармливает чудовище. Бедная днем и ночью ломала голову, как отучить Гасси от груди. Она понимала, что он уже слишком большой, чтобы сосать грудь. Ему четвертый год. Она опасалась, что постоянные зубы у него вырастут кривыми.

Однажды она взяла банку с дегтем, щетку и закрылась в ванной, где старательно вымазала левую грудь. Вокруг соска нарисовала губной помадой страшную рожу с огромными зубами. Она застегнула платье, вышла в кухню и села на стул возле окна. Когда Гасси увидел мать, он отшвырнул под раковину кубики, с которыми играл, и подошел к ней, чтобы пообедать. Он скрестил ноги, оперся локтем на ее колено и замер в ожидании.

– Гасси хочет ням-ням? – ласково спросила мать.

– Дя!

– Хорошо. Гасси получит вкусный ням-ням.

Мать резко распахнула платье, и на Гасси уставилась страшная зубастая рожа. На мгновение он обомлел от страха, а потом с криком помчался прочь, залез под кровать и просидел там двадцать четыре часа. Наконец он вылез дрожа. Он опять переключился на черный кофе и вздрагивал каждый раз, когда натыкался взглядом на материнскую грудь. Так Гасси был отлучен от груди.

Его мать поделилась своим достижением с соседями. Это положило начало новому способу отлучения младенцев от груди, который назывался «показать ребенку рожу Гасси».

Джонни слышал эту историю, но противного Гасси выкинул из головы. А малышка Тилли не выходила из головы. Он думал, что девочка лишилась чего-то очень важного в жизни и, наверное, чувствует себя обделенной. Он вообразил, что плавание на лодке хоть как-то залечит рану, которую нанес ей ненормальный брат. Джонни послал Фрэнси спросить, не отпустят ли малышку Тилли с ними. Удивленная мать охотно согласилась.

В следующее воскресенье Джонни с тремя детьми отправился на Канарси. Фрэнси было одиннадцать лет, Нили десять, а малышке Тилли – четыре года. Джонни был в котелке и смокинге, в манишке со свежим воротничком. Фрэнси и Нили были одеты как обычно. Малышку Тилли мать приодела по такому случаю в дешевое, но красивое кружевное платье, отделанное розовой лентой.

В трамвае они сели на переднее сиденье, и, пока ехали, Джонни подружился с водителем, рассуждал с ним о политике. Вышли на конечной остановке – в Канарси, и подошли к маленькой пристани, возле которой стояла покосившаяся лачуга. Пара подмокших лодок покачивалась у берега на полусгнивших веревках. Объявление на лачуге гласило: «Аренда удочек и лодок». Пониже буквами покрупнее было написано: «ПРОДАЖА СВЕЖЕЙ РЫБЫ».

Джонни потолковал с дяденькой из лачуги о том о сем и, как обычно, подружился с ним. Дяденька пригласил его к себе в избушку промочить горло, чтобы глаза с утра получше разлеплялись, и добавил, что он этот эликсир опробовал перед сном – глаза от него так и слипаются.

Пока Джонни в избушке разлеплял глаза, Нили и Фрэнси обсуждали – каким образом эликсир, от которого глаза слипаются, поможет их разлепить. Малышка Тилли стояла рядом в своем кружевном платьице и молчала.

Джонни вышел с удочкой в одной руке и жестянкой, наполненной червями, в другой. Добрый дяденька отвязал ту из лодок, что выглядела покрепче, вручил конец веревки Джонни, пожелал ему удачи и вернулся в свою хижину.

Джонни положил рыболовные снасти на дно лодки и помог детям залезть. Потом наклонился, стоя на пристани с веревкой в руке, и завел поучительную речь.

– В лодку можно садиться двумя способами – правильно и неправильно, – изрек Джонни, который никогда ни на чем не плавал, если не считать той единственной экскурсии в честь Мэтти Мэгони. – Правильно сесть – это значит как следует оттолкнуть лодку, а потом запрыгнуть в нее, пока она не уплыла в море.

Вот так.

Джонни распрямился, оттолкнул лодку, прыгнул и… свалился в воду. Окаменев, дети смотрели на него. Секунду назад папа возвышался над ними, стоя на пристани. И вот он уже под ними, в воде. Вода доходила ему до шеи, маленькие нафабренные усы и котелок оставались сухими. Котелок ровно сидел на голове. Джонни, удивленный не меньше детей, посмотрел на них и крикнул:

– Не смейте, черт подери, смеяться!

Он вскарабкался в лодку, едва не перевернув ее. Дети не смели смеяться вслух, но про себя Фрэнси хохотала так, что меж ребрами закололо. Нили старался не смотреть на сестру. Он понимал – если их взгляды встретятся, он расхохочется. Малышка Тилли молчала. Воротничок и манишка Джонни превратились в бумажное месиво. Он сорвал их и выбросил за борт. Он стал грести рывками, но с большим достоинством, и вывел лодку в море. Когда место показалось ему подходящим, Джонни объявил, что они «бросают якорь». Оказалось, что такое красивое выражение означает кинуть в воду кусок железа, привязанный к веревке, и дети расстроились.

С ужасом они смотрели, как папа насаживает испачканного в земле червяка на крючок. Рыбная ловля началась. Она заключалась в том, что Джонни забрасывал удочку с червяком, многозначительно смотрел на нее некоторое время, потом вытаскивал без червяка и без рыбы, и все повторялось сначала.

Солнце поднялось высоко и палило нещадно. Смокинг у Джонни высох, торчал колом и приобрел зеленоватый оттенок. Дети страдали от жары и начали обгорать. Им казалось, прошло уже много-много часов, когда папа наконец, к их великому счастью, объявил, что пора перекусить. Он смотал удочку, отложил ее, вытащил якорь и стал грести к пристани. Похоже, лодка попала в водоворот, потому что пристань все время удалялась. Наконец они причалили к берегу в нескольких сотнях ярдов от пристани. Джонни привязал лодку, велел детям дожидаться и вышел на берег. Он пообещал принести им вкусной еды.

Чуть погодя он вернулся, поглядывая по сторонам, и принес хот-догов, черничного пирога и земляничных тянучек. Они сидели в покачивающейся лодке, привязанной к сгнившему причалу, смотрели на мутную зеленую воду, от которой пахло гнилой рыбой, и жевали. На берегу Джонни пропустил стаканчик-другой и почувствовал раскаяние оттого, что запретил детям смеяться над своим падением в воду. Он сказал им, что если хотят, то могут посмеяться. Но детям почему-то расхотелось смеяться. Момент прошел. Папа показался Фрэнси подозрительно веселым.

– Вот это настоящая жизнь, – говорил Джонни. – Вдали от сумасшедшей толпы. Ах, что может быть лучше, чем плыть по морю на корабле. Мы уплывем куда глаза глядят, – загадочно закончил он.

После вкусного обеда Джонни снова вывел лодку в море. Пот из-под котелка тек у него по лицу ручьями, и вакса растопилась, отчего обычно идеально уложенные усы топорщились над верхней губой в разные стороны. Настроение у него было прекрасное. Он греб и распевал с воодушевлением:

Джонни все греб и греб, а лодка кружилась на месте и никак не могла отплыть от берега. В конце концов на ладонях у него вздулись такие волдыри, что больше грести он не мог. Он торжественно объявил, что берет курс на берег. Мало-помалу ему удалось добраться до пристани. Он не замечал, что лица у всех троих детей, свекольно-красные от солнечных ожогов, стали местами зеленеть. Он даже не догадывался, что хот-доги, черничный пирог, земляничные тянучки и червяки, извивающиеся на крючке, не пошли детям на пользу.

У берега Джонни спрыгнул на причал, дети за ним. Только малышка Тилли не допрыгнула и упала в воду. Джонни быстро лег на живот, протянул руку и выловил Тилли из воды. С испорченного кружевного платья стекала вода, но малышка Тилли молчала. Несмотря на то что день был душный, жаркий, Джонни снял смокинг, опустился на колени и закутал в него ребенка. Рукава волочились по песку. Тогда Джонни взял ее на руки и стал ходить туда-сюда, укачивая и напевая колыбельную. Малышка Тилли не понимала ничего из того, что произошло в этот день. Не понимала, почему ее посадили в лодку, почему она упала в воду, почему этот дяденька нянчится с ней. Она молчала.

Когда Джонни решил, что Тилли успокоилась, он поставил ее на землю и пошел в хижину, где раньше принимал эликсир, который то ли слепляет, то ли разлепляет глаза. Там он купил три камбалы за четверть доллара. Вышел с рыбой, завернутой в газету. Сказал детям, что обещал маме привезти свежей рыбы.

– Главное, что я привезу рыбу из Канарси. А уж кто ее поймал – не имеет значения. Главное, что мы ездили на рыбалку и вернулись с рыбой, – объяснил он детям.

Дети сообразили – папа хочет, чтобы мама думала, что рыбу поймал он. Папа не просит их врать. Он только просит не очень вдаваться в подробности. Дети все поняли.

Они вошли в один из тех трамваев, где две длинные скамьи укреплены друг против друга. Странную они представляли компанию.

Впереди Джонни в жестких от соли брюках и дырявой майке, в котелке и с торчащими усами. За ним малышка Тилли, утонувшая в просоленном смокинге, из-под которого капает вода, оставляя омерзительную дорожку на полу. Фрэнси и Нили замыкали шествие. Лица у них были красные, как кирпич. Они держались очень прямо, чтобы не вырвало.

Люди заходили в вагон, садились напротив и с интересом посматривали на них. Джонни сидел выпрямившись, положив рыбу на колени, и старался не думать о дырявой майке, выставленной на всеобщее обозрение. Он смотрел поверх голов пассажиров и делал вид, что читает рекламу.

Люди все заходили и заходили, в вагоне стало тесно, но никто так и не сел на скамейку рядом с ними. Вдруг одна рыбина выскользнула из размокшей газеты, и шлепнулась на пол, и лежала там, покрытая слизью, в пыли. Тут уж малышка Тилли не выдержала. Она посмотрела в рыбьи стеклянные глаза, ничего не сказала, но ее стошнило прямо на смокинг Джонни. Фрэнси и Нили, словно ждали сигнала, последовали ее примеру. Джонни сидел с двумя рыбинами на коленях, одна лежала у его ног, и внимательно читал рекламу. Он не знал, как поступить.

Когда ужасная поездка закончилась, Джонни отвел Тилли домой. Он отдавал себе отчет, что должен объясниться с ее матерью. Но женщина не дала ему рот открыть. Увидев перепачканную дочь, с которой стекала вода, она заголосила. Она сорвала с нее смокинг, швырнула его Джонни в лицо и назвала его Джеком Потрошителем. Джонни не раз пытался открыть рот, но она его не слушала. Малышка Тилли молчала. Наконец Джонни вставил словечко:

– Мадам, думаю, что ваша дочка потеряла дар речи.

Тут с ее матерью приключилась истерика.

– Это ты во всем виноват, ты! – кричала она Джонни.

– Может, вы попросите ее что-нибудь сказать?

Мать схватила дочь на руки, стала ее трясти.

– Говори! – кричала она. – Скажи что-нибудь!

И малышка Тилли вдруг открыла рот, радостно улыбнулась и сказала:

– Пасибо!

Кэти как следует отругала Джонни и сказала ему, что он совсем не умеет обращаться с детьми. Детей, которые получили сильные ожоги, бросало то в жар, то в холод. При виде единственного костюма Джонни, который был безнадежно испорчен, Кэти чуть не расплакалась. Чтобы его почистить, отпарить и отгладить, придется заплатить целый доллар, да и то прежний вид ему уже не вернешь. Что касается рыбин, то оказалось, что они находятся в различной стадии гниения, и их выбросили в мусорное ведро.

Дети отправились в постель. Между приступами лихорадки, которые перемежались рвотой, они прятали головы под подушки и беззвучно смеялись так, что кровать тряслась, вспоминая, как папа свалился в воду.

Джонни полночи просидел на кухне у окна, пытаясь понять, отчего все сложилось так ужасно. Он спел много песен о том, как корабли уходят в море, отдают швартовы и бросают якоря. Он не понимал, почему в жизни все вышло не так, как поется в песнях. Детям полагалось вернуться счастливыми, с пробужденной на всю жизнь любовью к морю, а ему – с богатым уловом. Почему, ну почему все обернулось не так, как в песнях? Откуда эти кровавые волдыри на ладонях, испорченный костюм, солнечные ожоги, тухлая рыба и рвота? Почему мать малышки Тилли не поняла его замысла и не оценила результата? Он ничего не понимал – вообще ничего не понимал.

Песни о море сыграли с ним злую шутку.

«Теперь я женщина», – написала Фрэнси в своем дневнике тем летом, когда ей исполнилось тринадцать лет. Она посмотрела на эту фразу и задумчиво почесала комариный укус на ноге. Перевела взгляд на свои ноги – по-прежнему тощие как палки. Она зачеркнула написанное предложение и написала: «Скоро я буду женщиной». Посмотрела на свою грудь, плоскую как доска, и вырвала страницу из дневника. Стала писать с чистого листа.

«Нетерпимость – это причина всех войн, погромов, казней, линчеваний, – писала она, изо всех сил нажимая ручкой. – Нетерпимость делает людей жестокими к детям и друг к другу. Она почти всегда виновата в злобе, насилии, терроре, в том, что доброта и душевность покидают наш мир».

Фрэнси прочитала написанное вслух. Слова звучали так, словно их вынули из консервной банки. Вся свежесть улетучилась. Фрэнси закрыла тетрадь и убрала ее в ящик.

Та летняя суббота отмечена в ее дневнике как самый счастливый день в жизни. Фрэнси впервые увидела свое имя напечатанным. Школа в конце года выпустила журнал с лучшими сочинениями, написанными на уроках литературы школьниками из каждой параллели. Сочинение Фрэнси, которое называлось «Зимняя пора», было выбрано как лучшее от седьмых классов. Журнал стоил десять центов, и Фрэнси пришлось дожидаться субботы, чтобы купить его после сдачи утиля. Накануне школа закрылась на летние каникулы, и Фрэнси переживала, что журнала ей не видать. Но мистер Йенсон сказал, что будет работать в субботу и выдаст ей журнал, если она занесет десять центов.

И вот в субботу днем Фрэнси стояла возле своего дома с журналом в руках, открытым на странице с ее сочинением. Она надеялась, что кто-то из прохожих поинтересуется, что она читает.

За обедом она показала журнал маме, но мама торопилась обратно на работу, и у нее не было времени читать. По крайней мере, раз пять за время обеда Фрэнси упомянула, что ее сочинение напечатали. Наконец мама сказала:

– Да, да. Понимаю. К этому все идет. Тебя будут печатать, и ты к этому привыкнешь. А сейчас не бери в голову. Лучше подумай о посуде, не забудь ее помыть.

Папа сидел в офисе профсоюза. Она расскажет ему о журнале только в воскресенье, Фрэнси не сомневалась, что он обрадуется. И вот она стояла на улице, держала в руках свою славу. Она не могла расстаться с журналом даже на минуту. Время от времени она поглядывала на свое имя, набранное печатными буквами, и ликование от раза к разу не становилось меньше.

Фрэнси увидела, как из другого подъезда выходит девушка по имени Джоанна. Джоанна вышла погулять с ребенком, он сидел в коляске. У домохозяек, которые остановились посудачить по дороге в магазин или из магазина, вырвался вздох возмущения при виде Джоанны. Знаете, она ведь не замужем. Эта девушка сбилась с дорожки. И ребенок у нее незаконнорожденный – «ублюдок», такое слово употребляли у них в Уильямсбурге, и эти честные женщины были убеждены, что Джоанна не имеет права вести себя как порядочная да еще и гулять с ребенком, вывозить его на свет божий. Они считали, что его надо спрятать подальше от людских глаз.

Джоанна и ее ребенок вызывали у Фрэнси большой интерес. Она слышала, как мама с папой говорили про них. Фрэнси пристально вглядывалась в ребенка, когда Джоанна с коляской проходила мимо. Чудесная малышка со счастливым лицом ехала в колясочке. Может, конечно, Джоанна и дурная девушка, но к своему ребенку она относится куда лучше и ласковее, чем эти честные женщины. Малышка была в нарядном кружевном чепчике и в чистеньком белом платьице со слюнявчиком. Покрывальце на коляске без единого пятнышка, искусно вышито вручную.

Джоанна работала на фабрике, а с ребенком сидела ее мать. Но та стеснялась выходить с ним на прогулку, и малышка дышала воздухом только по выходным, когда Джоанна не работала.

Да, эта малышка прекрасна, пришла к выводу Фрэнси. Она похожа на свою мать, Джоанну. Фрэнси припомнила, как папа расписывал Джоанну, когда они с мамой обсуждали ее.

«Кожа у нее, как лепесток магнолии» (Джонни никогда не видел магнолий). «Волосы черные, как вороново крыло» (он никогда не видел воронов). «А глаза темные и глубокие, как лесное озеро» (Джонни никогда не бывал в лесу, да и озер не видел. Не считать же озером фонтан, в который мужчины бросали десятицентовые монеты и загадывали, с каким счетом сыграет «Доджерс». Тот, кто угадывал, забирал все монеты). Но папа точно описал Джоанну. Джоанна была красавица.

– Может, оно и так, – ответила Кэти. – Но какая польза в ее красоте? Это проклятье для девушки. Я слышала, что ее мать без мужа родила двоих детей. И вот сейчас ее сын сидит в Синг-Синге, а дочь прижила ребенка. У них в роду, должно быть, течет дурная кровь, и нечем тут восхищаться.

– Впрочем, – добавила Кэти с высокомерием, которое, как ни удивительно, прорывалось у нее порой. – Мое дело сторона. Я в него не собираюсь вмешиваться. Я, конечно, не стану оплевывать эту девушку за то, что она дурно поступила. Но и приглашать ее в гости только потому, что она поступила дурно, не намерена. Она так же страдала, давая жизнь этому ребенку, как любая замужняя женщина. Если в глубине души она не испорчена, то она вынесла урок из страданий и позора и никогда не повторит ошибки. Если она в душе испорчена, то ей наплевать, что думают о ней люди. Так что на твоем месте, Джонни, я бы не слишком жалела ее.

Неожиданно Кэти обернулась к Фрэнси и сказала:

– Пусть Джоанна послужит тебе уроком!

И вот в субботу Фрэнси стояла и смотрела, как Джоанна прогуливается с коляской, и размышляла, какой урок должна преподать ей Джоанна. Видно, что Джоанна гордится своим ребенком. Может, в этом состоит урок? Джоанне всего семнадцать лет, она хочет со всеми дружить и верит, что все хотят дружить с ней. Она улыбнулась добропорядочным женщинам с мрачными лицами, но улыбка слетела с ее лица, когда в ответ они нахмурились. Она улыбнулась детям, игравшим во дворе. Некоторые улыбнулись в ответ. Она улыбнулась Фрэнси. Та хотела улыбнуться тоже, но сдержалась. Может, урок состоит в том, чтобы не улыбаться таким девушкам, как Джоанна?

Добропорядочным матерям семейств, руки которых оттягивали сумки с овощами и мясом, похоже, нечем было заняться в ту субботу. Они сбивались в кучки и шептались между собой. Шепот замолкал, когда Джоанна приближалась, и снова возобновлялся, когда она удалялась.

С каждым кругом щеки у Джоанны алели ярче, голова поднималась выше, а юбка колыхалась сильнее. Казалось, гуляя, она становится все красивее и надменнее. Она останавливалась поправить покрывальце чаще, чем требовалось. Женщины приходили в бешенство, видя, как она гладит ребенка по щеке и ласково улыбается ему. Как она смеет! Как она смеет, думали они, вести себя так, словно у нее есть право?

У многих добропорядочных женщин были дети, которых они воспитывали криками и тумаками. Многие женщины ненавидели своих мужей, которые лежали рядом с ними по ночам. И занятия любовью многим из них не доставляли никакой радости. Они выполняли супружеский долг механически и про себя молили Бога – лишь бы только это не привело к очередному ребенку. От их безрадостной покорности мужчины становились грубыми и жестокими. Для большинства пар любовь превратилась в грубое скотство с обеих сторон, и чем скорее отделаешься, тем лучше. Эти женщины ненавидели Джоанну потому, что догадывались – у нее с отцом ее ребенка все было не так.

Джоанна почувствовала их ненависть, но не подчинилась ей. Она не уступила и не унесла ребенка домой. Кто-то должен был сдаться. Первыми не выдержали добропорядочные женщины. У них лопнуло терпение. Нужно же с этим что-то делать. Когда Джоанна в очередной раз проходила мимо, костлявая женщина крикнула:

– И тебе не стыдно?

– Чего мне стыдиться? – спросила Джоанна.

Этот вопрос привел женщину в ярость.

– Она еще спрашивает – чего! – обратилась она к товаркам. – Я объясню тебе чего. Того, что ты непотребная девка, ты шлюха. Какое право ты имеешь прохаживаться тут со своим ублюдком на глазах у невинных детей!

– Мне кажется, у нас свободная страна, – ответила Джоанна.

– Только не для таких, как ты. Убирайся с глаз долой, убирайся с улицы!

– А то что будет?

– Убирайся с улицы, потаскуха! – требовала костлявая.

Голос девушки дрогнул, когда она отвечала:

– Выбирай выражения!

– Еще чего – будем мы выбирать выражения ради уличной девки! – вклинилась другая женщина.

Мужчина, проходивший мимо, приостановился. Он коснулся руки Джоанны и сказал:

– Послушай, сестра, тебе лучше пойти домой, пока эти ведьмы не поостынут. Ты их не одолеешь.

Джоанна отдернула руку и ответила:

– Не лезьте не в свое дело!

– Я просто хотел как лучше, сестра. Прости, – и мужчина пошел дальше.

– Почему бы тебе не пойти с ним? – издевалась костлявая. – Неплохо заработаешь, четвертак получишь.

Все захохотали.

– Вы просто завидуете, – спокойно сказала Джоанна.

– Мы? Тебе? В своем уме, ты? – Костлявая произнесла «ты» так, словно это было имя Джоанны. – Чему завидовать-то?

– Тому, что я нравлюсь мужчинам. Вот чему. Радуйся, что успела завести мужа, – обратилась Джоанна к костлявой. – Сейчас бы никто на тебя не позарился. Держу пари, что твой муж ненавидит тебя. Держу пари, что ненавидит.

– Сука! Ты сука! – истерически завизжала костлявая. И, повинуясь инстинкту, который одержал верх даже в Христов день, она схватила камень и швырнула его в Джоанну.

Это послужило знаком для других женщин, и они тоже стали кидаться камнями. Одна так увлеклась, что схватила кусок конского навоза. Некоторые камни задевали Джоанну, а один задел острым краем лобик ребенка. По личику в тот же миг потекла алая струйка, испачкав слюнявчик, а девочка заплакала и протянула ручки к матери.

Те женщины, которые только собирались швырнуть камни, медленно опустили их обратно на землю. Побоище завершилось. Женщинам вдруг стало стыдно. Они не хотели ранить ребенка. Они хотели всего лишь загнать Джоанну домой. Компания распалась, все поодиночке разошлись по домам. Дети, которые собрались вокруг послушать и посмотреть, что происходит, вернулись к своим играм.

Джоанна заплакала и достала дочь из коляски. Девочка тихонько хныкала, словно понимая, что не имеет права плакать в полный голос. Джоанна прижалась щекой к щеке ребенка, и ее слезы смешались с кровью. Добропорядочные женщины одержали победу. Джоанна ушла с дочерью домой, оставив коляску посреди тротуара.

Фрэнси видела всю сцену от начала до конца. Слышала каждое слово. Она помнила, как Джоанна улыбнулась ей, а Фрэнси отвернулась вместо того, чтобы улыбнуться в ответ. Почему она не улыбнулась в ответ? Почему не улыбнулась? Теперь она будет мучиться – мучиться до конца жизни, вспоминая, что не улыбнулась в ответ.

Мальчики затеяли игру в пятнашки вокруг пустой коляски, хватались за ее края и дергали туда-сюда, стараясь осалить друг друга. Фрэнси отогнала их, подвезла коляску к подъезду Джоанны и поставила на тормоз. Существовало неписаное правило: нельзя красть вещь, если она стоит возле подъезда владельца.

Журнал со своим сочинением Фрэнси по-прежнему держала в руке. Она остановилась возле коляски, чтобы еще раз взглянуть на свое имя. «Зимняя пора. Фрэнси Нолан». Ей захотелось что-то совершить, принести искупительную жертву за то, что она не улыбнулась Джоанне. Фрэнси подумала про свой рассказ в журнале, которым так гордилась. Ей не терпелось показать журнал папе, и тете Эви, и Сисси. Она вообще никогда не расставалась бы с ним и время от времени открывала, чтобы снова согреть душу этим блаженным чувством. Если она лишится журнала, другой экземпляр взять будет негде. Фрэнси приподняла в коляске детскую подушечку и положила под нее журнал, открытый на странице с ее рассказом.

На белоснежной подушке она заметила несколько капель крови. Перед глазами всплыли струйки крови на личике ребенка, протянутые к матери ручки. Судорога пробежала по телу, а когда боль отпустила, Фрэнси почувствовала слабость. Накатила новая волна, еще сильнее, потом отпустила. Фрэнси побежала к своему подъезду, залезла в подвал и сидела там в самом темном углу, на куче джутовых мешков, и приступы боли накатывали один за другим. В паузах между ними ее трясло. Она ждала, когда же приступы прекратятся. А если не прекратятся, она умрет – по-настоящему умрет, и все.

Спустя время приступы стали слабее, перерывы между ними удлинились. Фрэнси уже могла соображать. Да, Джоанна преподала ей урок, но совсем не тот, который имела в виду мама.

Фрэнси думала о Джоанне. Часто вечерами, возвращаясь из библиотеки и проходя мимо дома Джоанны, Фрэнси замечала ее с молодым человеком, они стояли близко друг к другу в узком вестибюле. Фрэнси видела, как юноша ласково перебирает прекрасные волосы Джоанны, а Джоанна гладит рукой его по щеке. Свет уличного фонаря падал на лицо Джоанны, такое нежное и мечтательное. Так все начиналось, а закончилось ребенком и позором. Почему? Почему? Ведь начало казалось таким прекрасным и правильным. Почему же?

Фрэнси знала, что одна из женщин, бросавших камни в Джоанну, родила ребенка всего через три месяца после свадьбы. Фрэнси стояла среди детей, которые выстроились вдоль тротуара и смотрели, как свадебное шествие направляется в церковь. Она прекрасно видела выпирающий живот, который не могла скрыть длинная фата девственницы. Она видела, как крепко отец держит за руку жениха. У жениха под глазами пролегли черные круги и вид был несчастный.

У Джоанны не было отца, вообще никаких родственников-мужчин. Некому было крепко взять ее ухажера за руку и отвести к алтарю. Вот в чем ошибка Джоанны, решила Фрэнси – не в том, что та дурно поступила, а в том, что не смогла довести своего парня до церкви.

Фрэнси, конечно, не знала всей подноготной этой истории. В принципе, юноша любил Джоанну и хотел на ней жениться после того, как, по местному выражению, «заделал ей ребенка». У него была семья – мать и три сестры. Он сказал им, что хочет жениться на Джоанне, и они его отговорили.

Не будь дураком, сказали они. Она скверная девушка. И вся семья у нее такая. И потом, откуда тебе знать, что этот ребенок от тебя? Если она позволила до свадьбы лишнее тебе, могла позволить и другим. Женщины, они хитрые. Уж мы-то знаем. Сами небось женщины. Ты честный, добрый, доверчивый. Она говорит, что, кроме тебя, у нее никого не было. Она врет. Не дай себя одурачить, сынок, не будь дураком, братец. Если приспичило жениться – женись на честной девушке, которая не будет спать с тобой, пока священник не проделает все, что в таких случаях положено. Если женишься на этой девушке – ты мне больше не сын, ты нам больше не брат. Ты никогда не узнаешь, твой это ребенок или нет. Будешь мучиться сомнениями, пока сам на работе. Ломать голову, кто прыгнет в постель к твоей жене после того, как ты уйдешь утром. Да, сынок, да, братик, все женщины таковы. Уж мы-то знаем. Сами женщины. Знаем, как поступают женщины.

Молодой человек поддался на уговоры. Мать и сестры выдали ему денег, и он переехал в Джерси, снял там комнату и устроился на работу. Джоанне его адрес не сообщили. Больше он никогда не видел Джоанну. Джоанна не вышла замуж. Она родила ребенка.

Приступы почти прекратились, и тут Фрэнси обнаружила, к своему ужасу, что с ней творится что-то неладное. Она прижала ладонь к сердцу, чтобы нащупать место его разрыва. Она много раз слышала папины песни про сердце: в них сердце болит – разрывается – поет – изнемогает под бременем – выпрыгивает из груди от счастья – наливается свинцом от горя – падает в пятки – замирает. Фрэнси уверовала, что сердце на самом деле все это проделывает. И сейчас она перепугалась, что ее сердце от жалости к ребенку Джоанны разорвалось в груди, и теперь кровь вытекает из тела.

Она поднялась домой и посмотрелась в зеркало. Под глазами черные тени, голова болит. Фрэнси легла на старую кожаную кушетку на кухне и стала ждать маминого возвращения.

Она рассказала маме, что произошло в подвале. Только про Джоанну ничего не сказала. Кэти вздохнула и проговорила:

– Так рано? Тебе только тринадцать. Я ожидала этого не раньше чем через год. У меня началось в пятнадцать.

– Значит… значит… такое бывает?

– Такое бывает со всеми девочками, когда они становятся женщинами.

– Какая же я женщина?

– Это значит, что ты превращаешься в женщину.

– Когда это закончится?

– Через несколько дней. Но через месяц повторится снова.

– И так будет до самой смерти?

– Нет, но очень долго. Пока тебе не исполнится сорок лет, а, может, и пятьдесят. – Кэти помолчала и добавила: – Моей маме было пятьдесят, когда я родилась.

– А, это нужно для того, чтобы родить ребенка?

– Да. Веди себя хорошо. Помни, что теперь у тебя может родиться ребенок.

Перед глазами Фрэнси вновь мелькнула Джоанна с ребенком на руках.

– Не разрешай мальчикам целовать тебя, – сказала мама.

– От поцелуев рождаются дети?

– Нет. Но часто то, от чего рождаются дети, начинается с поцелуев, – ответила мама и добавила: – Помни про Джоанну.

Надо же, Кэти ничего не знала про сцену, которая разыгралась на улице. И про то, что Джоанна не выходит у Фрэнси из головы. Как же мама угадала? Фрэнси решила, что мама обладает даром чтения мыслей, и посмотрела на нее с новым уважением.

Помни про Джоанну. Помни про Джоанну. Фрэнси не могла забыть про Джоанну. С того самого дня, когда увидела, как женщины бросают камни в Джоанну, Фрэнси невзлюбила женщин. Их злобные выходки внушали ей страх, их инстинкты пугали. Она стала ненавидеть женщин за то, что они предают друг друга и жестоки друг к другу. Все женщины схватили камни, ни одна не посмела заступиться за Джоанну, опасаясь, что ее тоже заклеймят позором. Заступился только прохожий мужчина, и говорил он добрым голосом.

У всех женщин есть общее: они в муках рожают детей. Казалось бы, эта боль должна объединять их, вызывать сочувствие друг к другу и желание защищать друг друга от мира мужчин. Но нет. Из-за родовых мук их сердца как будто грубеют, души съеживаются. Они объединяются только с одной целью: чтобы затравить какую-нибудь женщину… не важно, забить камнями или сплетнями. Похоже, это единственный вид дружбы, на которую они способны.

Мужчины совсем другие. Они могут ненавидеть друг друга, но всегда придут на помощь, если случится беда или какая-нибудь женщина попытается заманить в ловушку.

Фрэнси открыла тетрадь, которая служила ей дневником. Она отступила строчку после того абзаца, в котором рассуждала о нетерпимости, и написала: «Пока я живу на свете, у меня не будет ни одной подруги. Я больше не доверяю женщинам, кроме мамы и иногда тети Эви и тети Сисси».

Два очень важных события произошли в том году, когда Фрэнси исполнилось тринадцать лет. В Европе началась война, а Барабанщик влюбился в тетю Эви.

Муж тети Эви и его конь Барабанщик отчаянно враждовали друг с другом в течение восьми лет. Муж тети Эви ненавидел Барабанщика, плохо с ним обращался, норовил ударить и ткнуть, проклинал и слишком туго натягивал поводья. Конь не оставался в долгу перед дядей Вилли Флиттманом. Барабанщик хорошо знал маршрут и сам останавливался у нужного дома. Как только Флиттман, отдав бутылки с молоком, садился обратно, конь трогался с места. В последнее время он завел новый обычай: стоило Флиттману сойти, чтобы отдать молоко, конь пускался рысцой. Иной раз Флиттману приходилось пробегать по полквартала, чтобы догнать Барабанщика.

К полудню Флиттман заканчивал развозить молоко. Он заходил домой пообедать, а потом отводил Барабанщика в конюшню, там мыл и его, и тележку. Барабанщик повадился проделывать одну штуку. Когда Флиттман наклонялся, чтобы помыть ему живот, поливал его мочой. Чтобы не пропустить этот момент, коллеги Флиттмана собирались заранее и здорово веселились. Флиттману надоело быть всеобщим посмешищем, и он стал мыть Барабанщика у своего дома. Летом все ничего, но зимой это было довольно жестоко по отношению к Барабанщику. Если день выдавался морозный, тетя Эви часто выходила и говорила Вилли, чтобы не поливал лошадь в такой холод ледяной водой. Барабанщик сообразил, что Эви на его стороне. Пока она спорила с мужем, он жалобно ржал, положив морду ей на плечо.

Однажды в мороз Барабанщик решил взять дело в свои руки – или, как выразилась тетя Эви, в свои копыта. Фрэнси зачарованно слушала рассказ тети Эви. Никто не умел рассказывать так, как она. Она играла за всех участников – даже за лошадь, и еще прибавляла, что каждый из них думал в ту минуту, получалось очень смешно. Все происходило, по словам Эви, так.

Вилли во дворе мыл дрожащего от холода коня холодной водой и куском желтого хозяйственного мыла. Эви стояла у окна и смотрела. Флиттман наклонился, чтобы помыть Барабанщику живот, и тот напружинился. Флиттман подумал, что конь собирается снова пописать на него. У маленького, уставшего и задерганного человека сдали нервы, и он ударил коня в живот. Конь поднял копыто и ударил Флиттмана по голове. Флиттман упал под копыта коня и потерял сознание.

Эви выбежала во двор. Конь радостно заржал при виде Эви, но она не обратила на него никакого внимания. Оглянувшись, Барабанщик увидел, что Эви пытается вытащить Флиттмана из-под его копыт, и начал двигаться. Может, он хотел оттащить тележку в сторону, чтобы помочь Эви, а может, довершить дело, переехав Флиттмана тележкой. Эви крикнула: «Эй, мальчик!», и Барабанщик сразу остановился.

Какой-то мальчишка сбегал, позвал полицейского, полицейский вызвал «скорую помощь». Доктор со «скорой» не смог определить, что у Флиттмана – перелом или сотрясение, и отвез его в больницу Гринпойнт.

Барабанщик с тележкой, заваленной пустыми молочными бутылками, остался во дворе. Его требовалось отвести в конюшню. Эви никогда раньше не правила лошадьми, но не видела тут особых трудностей. Она надела старое мужнино пальто, замотала голову платком, вскарабкалась на козлы, взяла в руки поводья и крикнула: «Барабанщик, домой». Конь обернулся, посмотрел на нее любящим взглядом и пошел жизнерадостной рысцой.

К счастью, он знал дорогу. Эви понятия не имела, где находится конюшня. Барабанщик был умный конь. На каждом перекрестке останавливался и ждал, пока Эви посмотрит направо и налево. Если дорога свободна, Эви командовала: «Вперед, мальчик». Если приближался другой транспорт, она говорила: «Погоди минутку, мальчик». Таким манером они без осложнений добрались до конюшни, и Барабанщик гордо прогалопировал на свое место в стойле. Другие извозчики, которые мыли лошадей, сильно удивились, увидев женщину на козлах. Они подняли такой гвалт, что прибежал хозяин конюшни узнать, в чем дело. Эви рассказала ему, что случилось.

– Я так и знал, что этим кончится, – кивнул хозяин. – Флиттман никогда не любил этого коня, а конь его. Ладно, найдем другого возничего.

Эви, опасаясь, как бы ее муж не потерял работу, попросилась сама развозить молоко, пока Флиттман в больнице. Она сказала – молоко ведь развозят затемно, когда еще не рассвело, так что никто и не заметит, что она женщина. Хозяин расхохотался ей в лицо. Она сказала, что эти двадцать два доллара пятьдесят центов в неделю очень им нужны. Она умоляла так горячо и была такой хорошенькой, миниатюрной, обворожительной, что хозяин не устоял. Он вручил ей список клиентов и велел мальчикам загрузить тележку. Лошадь знает маршрут, добавил он, так что справитесь. Один из возниц предложил ей брать с собой собаку из конюшни, чтобы охраняла молоко от воришек. Хозяин согласился. Он велел Эви явиться на работу к двум часам ночи. Эви стала первой женщиной – развозчицей молока.

Дела у нее шли прекрасно. Возницы в конюшне полюбили ее и говорили, что она справляется с работой лучше Флиттмана. Ей не хватало опыта, зато она была доброй и женственной, и мужчинам нравился ее грудной с придыханием голос. А уж Барабанщик был счастлив без задних ног и помогал Эви изо всех сил. Он останавливался без напоминаний возле каждого дома по списку и трогался с места только после того, как Эви удобно устроится на козлах.

Как и Флиттман, Эви оставляла Барабанщика во дворе, пока обедала. Погода стояла морозная, поэтому она сняла старое одеяло со своей кровати и накидывала на коня, чтобы он не простудился, дожидаясь ее. Она забирала мешок с овсом наверх, чтобы овес немного согрелся перед кормежкой. Она считала смерзшийся овес неаппетитным. Конь наслаждался теплой едой. Когда он заканчивал жевать, она угощала его половинкой яблока или кусочком сахара.

Эви считала, что для мытья на улице слишком холодно. Она снова стала мыть Барабанщика в конюшне. Желтое хозяйственное мыло она сочла слишком едким, поэтому купила кусок туалетного мыла и принесла большое старое банное полотенце, чтобы вытирать Барабанщика. Возницы в конюшне предлагали ей мыть лошадь и тележку за нее, но она сказала, что лошадь будет мыть сама. Двое чуть не подрались из-за того, кто будет мыть тележку. Эви разрешила их спор, сказав, что они могут это делать по очереди.

Воду для мытья Барабанщика она подогревала на газовой плите в конторе у хозяина конюшни. Ей и в голову не приходило поливать коня холодной водой. Она мыла его теплой водой, ароматным мылом и насухо вытирала полотенцем. Он никогда не выражал недовольства во время мытья. Напротив, довольно пофыркивал и радостно ржал. Его кожа покрывалась мурашками от наслаждения, когда Эви вытирала его. Когда она терла ему грудь, он клал свою огромную морду на ее хрупкое плечо. Сомнений быть не могло. Конь по уши влюбился в Эви.

Когда Флиттман выздоровел и вернулся на работу, Барабанщик, увидев его на козлах, отказался покинуть конюшню. Делать нечего, Флиттману заменили маршрут и лошадь. Но выходить с любым другим возницей Барабанщик тоже не пожелал. Хозяин хотел уже продать коня, но тут его осенила идея. Среди возниц нашелся женоподобный молодой человек, который к тому же пришепетывал. Его посадили на место Флиттмана. Барабанщик эту кандидатуру одобрил и соблаговолил выйти из конюшни.

Так Барабанщик вернулся к работе. Но каждый божий полдень он сворачивал на улицу, где жила Эви, и останавливался возле ее подъезда. Он отказывался возвращаться в конюшню, пока Эви не спустится, не угостит его половинкой яблока или кусочком сахара, не погладит по носу и не назовет хорошим мальчиком.

– Какой странный конь, – заметила Фрэнси, когда Эви закончила свой рассказ.

– Может, и странный, но он точно знает чего хочет.

В тот день, когда Фрэнси исполнилось тринадцать лет, она начала вести дневник, сделав первую запись: «15 декабря. Сегодня я вступаю в подростковый возраст. Что-то принесет мне следующий год? Интересно».

Следующий год принес ей немного, судя по записям в дневнике, которые становились все реже и отрывочней. Вести дневник она начала потому, что героини прочитанных романов все сплошь вели дневники, которые наполняли вздохами и ахами. Фрэнси полагала, что ее дневник будет таким же, но, если не считать восторженных отзывов об актере Гарольде Кларенсе, записи получались вполне прозаические. В конце года она перелистала дневник и кое-что перечитала.

8 января. У бабушки Марии Ромли есть красивый резной ящик, который ее прапрадедушка сделал в Австрии более ста лет назад. В нем она хранит черное платье, белую нижнюю юбку, туфли и чулки. Это ее похоронная одежда, потому что она не хочет, чтобы ее хоронили в саване. Дядя Вилли Флиттман сказал, чтобы его кремировали, а пепел развеяли с вершины статуи Свободы. Он считает, что в следующей жизни будет птицей и хочет правильно начать. Тетя Эви сказала, что она уже была птицей, кукушкой. Мама поругала меня за то, что я засмеялась. Интересно, что лучше – кремация или погребение?

10 января. Папа сегодня болеет.

21 марта. Нили наломал вербы в парке Маккаррена и подарил ее Гретхен Хан. Мама сказала, что ему рано засматриваться на девочек. Еще успеешь, сказала она.

2 апреля. Папа не работает уже три недели. У него что-то с руками. Трясутся так сильно, что не может ничего держать.

20 апреля. Тетя Сисси говорит, что ждет ребенка. Не верится, потому что живот у нее совсем плоский. Я слышала, как мама сказала, что Сисси крепка задним местом. Сомневаюсь.

8 мая. Папа снова болеет.

9 мая. Сегодня папа пошел на работу, но вернулся. Сказал, что обошлись без него.

10 мая. Папа болен. Днем ему привиделся кошмар, он кричал. Меня послали за тетей Сисси.

12 мая. Папа не работает уже месяц. Нили хочет выправить документы, чтобы пойти работать, а школу бросить. Мама не разрешает.

15 мая. Сегодня вечером папа пошел на работу. Сказал, что он отвечает за семью. Он отругал Нили за то, что тот хочет работать.

17 мая. Папа пришел домой больной. Какие-то дети бежали за ним по улице и дразнили его. Ненавижу детей.

20 мая. Нили теперь разносит газеты. Не соглашается, чтобы я помогала ему.

28 мая. Карни сегодня не ущипнул меня за щеку. Ущипнул другую девочку. Наверное, я выросла, он больше не будет платить мне за щипки.

30 мая. Мисс Гарндер сказала, что мое сочинение про зиму хотят опубликовать в журнале.

2 июня. Папа пришел домой больной. Мы с Нили помогли ему подняться по лестнице. Папа плакал.

4 июня. Сегодня получила «пять» за сочинение. Задали тему «Кем я хочу стать». У меня только одна ошибка. Я написала «драматургист», а мисс Гарндер сказала, что правильно «драматург».

7 июня. Сегодня папу принесли домой двое мужчин. Он был больной. Мамы не было. Я уложила папу в кровать и дала ему черный кофе. Когда мама вернулась, она сказала, что я все сделала правильно.

12 июня. Мисс Тинмор задала мне сегодня серенаду Шуберта. Мама обогнала меня. Ей задали «Вечернюю звезду» Таннхаузера. Нили говорит, что он обогнал нас обеих. Он играет регтайм Александера без нот.

20 июня. Ходили в театр. Смотрели «Девушку с золотого Запада». Это лучший спектакль, который я видела. С потолка сочилась кровь.

21 июня. Папы не было два дня. Не знаем, где он пропадал. Пришел больной.

22 июня. Сегодня мама перестилала мою постель, нашла под матрасом дневник и прочитала. Слово «пьяный» она велела везде зачеркнуть и написать «больной». Хорошо, что я ничего не писала про маму. Если у меня будут дети, я ни за что не стану читать их дневники, потому что считаю, даже ребенок имеет право на личную жизнь. Если мама снова найдет мой дневник и прочитает, она поймет, на что я намекаю, – надеюсь.

23 июня. Нили сказал, что у него есть подружка. Мама сказала, что ему еще рано. Сомневаюсь.

25 июня. Сегодня у нас были дядя Вилли, тетя Эви, Сисси и ее новый Джон. Дядя Вилли выпил много пива и орал. Он кричал, что новая лошадь, Бесси, не только ссыт на него, но делает кое-что похуже. Мама поругала меня за то, что я смеялась.

27 июня. Сегодня мы закончили читать Библию. Начинаем сначала. Шекспира мы уже прочитали четыре раза от начала до конца.

1 июля. Нетерпимость – это причина всех войн…

Фрэнси прикрыла слова ладонью. Подождала немного, не почувствует ли снова волнение, как тогда, когда писала. Но нет, прежнее чувство не вернулось. Фрэнси перевернула страницу и прочла следующую запись.

4 июля. Сержант Макшейн сегодня принес папу домой. Папа не арестован, как мы сначала подумали. Он болен. Мистер Макшейн дал нам с Нили четверть доллара. Мама велела вернуть ему деньги.

5 июля. Папа снова болен. Не знаю, сможет ли он вообще работать?