Мёртвое озеро Кейн Рейчел

2

Мы уже почти дома, когда мой телефон сигнализирует о получении текстового сообщения. Оно с анонимного номера, и у меня мгновенно напрягаются мышцы шеи. Я останавливаюсь и отхожу с дороги, Ланни радостно пробегает мимо.

Открываю сообщение. Оно от Авессалома, и начинается с условной текстовой подписи – стилизованной буквы «А», первой буквы его псевдонима. Дальше идет:

Вы где-то поблизости от Миссулы?

Он никогда не спрашивает, где я нахожусь, а я не говорю этого. Я набираю в ответ:

Зачем?

Кто-то опубликовал кое-что. Похоже, они всё поняли не так. Попытаюсь сбить их со следа. Любому, кто стал их целью, будет плохо. Увид. .

Это стандартная форма прощания, которую использует Авессалом, и можно быть уверенной, что больше сигналов не последует. Я полагаю, он использует сменные телефоны, так же, как и я: его номер меняется каждый месяц, как по часам, и его сообщения всегда приходят с незнакомых номеров, хотя подпись-символ остается неизменным. Я не могу позволить себе так часто менять телефон, поэтому мойномер остается неизменным полгода подряд, а телефоны детей – по году. Маленький островок стабильности в нестабильном мире.

Однако если кто-то выйдет на мой след, я избавлюсь от всего: от телефонных номеров, адресов электронной почты, учетных записей и так далее. Если преследователи подбираются к нам достаточно близко, Авессалом сообщает мне об этом, мы собираем вещи и уезжаем. За последние несколько лет это стало рутинной процедурой. Да, хреново, но мы привыкли к этому.

Нам пришлось к этому привыкнуть.

Я осознаю, что почти с физической жаждой ожидаю того момента, когда получу по почте запечатанный конверт с драгоценным разрешением на ношение оружия. Я – не одна из тех болванов, которым так и хочется ходить за покупками с автоматом за спиной: эти люди живут в фантастической утопии, где они – герои в мире, полном опасностей. В какой-то степени я их понимаю. Они чувствуют себя бессильными, их жизнь наполнена неуверенностью. Но все равно это утопия.

Я живу в реальном мире и знаю: пистолет, который я ношу, может оказаться единственным, что стоит между мной и свирепой, неудержимой, организованной бандой преследователей. Я не собираюсь объявлять всем о том, что у меня есть оружие, мне это совершенно не нужно. Я не хочу использовать его. Но я готова сделать это – и сделаю.

Все мои усилия направлены на то, чтобы мы выжили.

Ланни, убежавшая далеко вперед, бурно радуется, и я не собираюсь отнимать у нее победу. Мы останавливаемся у почтового ящика, чтобы забрать дневную почту, состоящую в основном из рекламного мусора. Дочь уже не хромает и дышит ровно, но продолжает идти ровным шагом, пока я перебираю конверты. Успеваю просмотреть всего пару из них, когда осознаю, что кто-то идет к нам по дороге. Ощущаю, как мое тело само по себе принимает стойку готовности к защите – степень настороженности изменяется мгновенно.

Это был тот человек из тира, который свел убийственное противостояние Карла Геттса и Хави к обычной ссоре. Сэм. Я была удивлена, увидев его здесь, да и еще идущего пешком. Замечала ли я его когда-либо прежде вблизи от нашего дома? Разве что издали. Если подумать, он кажется мне смутно знакомым. Быть может, я видела, как он гуляет или бегает трусцой – как и множество других здешних обитателей…

Сэм продолжает идти в нашу сторону, сунув руки в карманы и заткнув уши наушниками. Заметив, что мы глядим на него, машет мне рукой, кивает и проходит мимо нас, направляясь в сторону, противоположную нашему пути вокруг озера. Я не свожу с него глаз, пока он не скрывается из глаз за небольшим подъемом, за которым начинается ответвление дороги к стоящим выше домам – дому Йохансенов и жилищу полицейского офицера Грэма. Но откуда Сэм шел?

Вероятно, то, что мне так необходимо знать это, можно считать одержимостью.

Когда мы входим в дом, я поворачиваюсь, чтобы ввести код, отключающий сигнализацию. Мои пальцы уже касаются панели, когда я понимаю, что вводить код не нужно, потому что сигнал «Включено» не мигает и не пищит.

Сигнализация не включена.

Я застываю, стоя в дверях, преграждая путь дочери. Та пытается протиснуться мимо меня, и я бросаю на нее свирепый, безумный взгляд и прижимаю палец к губам, затем указываю на панель.

Лицо Ланни, румяное от солнца и пробежки, застывает, она делает шаг назад, потом еще один. Запасной комплект ключей от машины я держу в горшке с цветком сразу у дверей, и сейчас я хватаю их и бросаю дочери, беззвучно артикулируя: «Иди!»

Ланни не медлит ни мгновения. Я хорошо выдрессировала ее. Она поворачивается и бежит к «Джипу», а я закрываю и запираю за собой входную дверь. Кто бы ни проник внутрь, я хочу, чтобы он сосредоточился на мне. Затем кладу почту на ближайшую ровную поверхность, стараясь производить как можно меньше шума, и прокручиваю в голове план дома, быстро перебирая все возможные варианты действий.

До маленького пистолета, надежно спрятанного под диваном, всего четыре шага. Я опускаюсь на колени и прижимаю большой палец к замку; лючок распахивается с тихим металлическим щелчком. Я достаю из тайника «ЗИГ-Зауэр». Это мое любимое и самое надежное оружие. Я знаю, что оно заряжено и готово, один патрон уже в стволе. Убираю палец со спускового крючка, заставляю свой пульс замедлиться и тихонько прохожу через кухню и дальше, по коридору.

Я слышу, как «Джип» заводится и отъезжает прочь, шурша шинами по гравию. Хорошая девочка. Она знает, что ей нужно ехать прочь от дома в течение пяти минут, и если я не дам ей сигнал «все чисто», то вызвать полицию, а потом направиться к нашей условленной точке встречи в пятидесяти милях отсюда и откопать там тайник с деньгами и новыми документами, отмеченный на геолокации. Если понадобится, Ланни сможет скрыться и без нас.

С трудом сглатываю, потому что теперь я наедине со своим страхом того, что с моим сыном случилось что-то ужасное.

Приближаюсь к своей комнате. Украдкой заглянув внутрь, не вижу ничего необычного. Все так же, как я оставила, вплоть до домашних тапок, небрежно брошенных в угол.

Комната Ланни – следующая по той же стороне коридора, напротив главного санузла, которым пользуемся мы обе. На какой-то жуткий момент мне кажется, что кто-то перевернул ее комнату вверх дном, но потом вспоминаю, что не проверяла эту комнату сегодня с утра, перед тем как направиться в тир, и Ланни оставила кровать незаправленной, а грязную одежду – разбросанной по всему полу.

Коннор. Пульсирование у меня в висках ускоряется, и при всем своем самоконтроле я не могу замедлить его. «Прошу тебя, Боже, не нужно, не отнимай мое дитя, не делай этого!»

Дверь его комнаты закрыта. Он повесил на дверь табличку: «Не входить – внутри зомби!» – но когда я осторожно нажимаю на ручку, то понимаю, что замок не заперт. У меня два варианта: войти быстро или войти медленно.

Я вхожу быстро, распахнув дверь ударом плеча и вскидывая пистолет плавным движением, – и всем этим спектаклем пугаю сына едва ли не до полусмерти.

Он лежит на своей кровати в наушниках, и даже от двери я слышу музыку, однако гулкий удар двери о стену заставляет его резко сесть, срывая наушники. При виде пистолета сын кричит, и я немедленно опускаю оружие, но успеваю заметить слепой ужас в глазах Коннора.

Этот ужас мгновенно исчезает, сменяясь неистовой яростью:

– Блин, мама! Какого черта?

– Извини, – отзываюсь я. Как ни странно, теперь мой пульс сильно учащается, реагируя на адреналин, впрыснутый в кровь потрясением. Мои руки трясутся. Я осторожно кладу оружие на столик Коннора, экстракционным окном кверху, направив дуло в сторону от нас обоих – четко по правилам тира. – Извини, солнышко. Я думала… – Мне не хочется говорить это вслух. Я ухитряюсь сделать прерывистый вдох и оседаю на пол, прижимая ладони ко лбу. – О Боже, ты просто забыл включить ее, когда мы ушли…

Я слышу, как музыка прерывается посередине аккорда, наушники падают на пол. Кровать скрипит, когда Коннор садится на край, глядя на меня. Я наконец рискую посмотреть на него. Мои глаза жжет; мне кажется, что они покраснели, хотя я не плачу. Я уже давно не плачу.

– Сигнализация? Я забыл ее включить? – Он вздыхает и сгибается, как будто у него внезапно начинает болеть живот. – Мама, перестань уже сходить с ума, когда-нибудь ты кого-нибудь из нас убьешь, ты это понимаешь? Мы здесь в дикой глуши – тут никто, кроме нас, даже двери не запирает.

Я не отвечаю. Он, конечно же, прав. Я отреагировала чрезмерно сильно, и уже не в первый раз. Я направила оружие на своего ребенка. Его гнев понятен, так же как и его защитная реакция.

Но он не видел картинки, которые я нахожу, когда пролистываю посты «Сайко патрол».

У некоторых сетевых преследователей есть оригинальное хобби. Некоторые из них отлично владеют «Фотошопом». Они берут жуткие фотографии с мест преступления и приделывают жертвам наши лица. Иногда берут за основу детскую порнографию, и я вижу изображения, на которых моих сына и дочь насилуют самыми невообразимыми способами.

Меня преследует – и я знаю, что оно всегда будет преследовать меня, – память о фотографии мальчика, ровесника Коннора. Этот мальчик, изувеченный, лежит в воей постели, на измятой, пропитанной кровью простыне. Недавно это фото всплыло в интернете с надписью «Правосудие Божье убийцам!».

Коннор прав, что злится на меня. Он прав, что считает, будто его несправедливо обвинили в нарушении дурацких, ненужных, параноидальных правил. Я ничего не могу с этим поделать. Я должна защитить его от настоящих, живых чудовищ.

Но я не могу объяснить это ему. Я не хочу показывать ему тот мир, ту реальность, которая, подобно черной реке, течет под поверхностью жизни, которую они видит вокруг себя. Я хочу, чтобы он продолжал жить в мире, где мальчик может коллекционировать комиксы, вешать на стены плакаты с выдуманными существами и надевать костюм зомби на Хэллоуин.

Я ничего не говорю. Встаю, едва осознав, что ноги снова слушаются меня, и поднимаю пистолет. Потом выхожу и тихо закрываю за собой дверь.

Сын кричит мне вслед:

– Ну погоди, вот я позвоню в соцзащиту!

Полагаю, он шутит. По крайней мере, я на это надеюсь.

Я подхожу к тайнику, кладу «ЗИГ-Зауэр» на место и запираю. Потом звоню дочери и говорю ей, чтобы возвращалась домой. Одновременно включаю сигнализацию. Привычка.

Завершив звонок, я собираю почту и несу ее на кухню. Мне ужасно хочется пить, во рту сухо и ощущается металлический привкус, словно от остывшей крови. Я пью воду, одновременно разбирая уведомления, просьбы о благотворительных пожертвованиях, рассылку местных магазинов. Останавливаюсь на письме, явно не относящемся ко всему этому: конверт из плотной бумаги, на котором напечатано мое имя и адрес и стоит штемпель почтового отделения Уиллоу-Крик в Орегоне. Это мое последнее пересылочное отделение. Что бы ни было в конверте, оно проделало долгий, извилистый путь, чтобы попасть ко мне.

Не прикасаясь к нему, я открываю ящик стола и достаю пару голубых пластиковых перчаток. Натянув их, осторожно, аккуратно разрезаю верх конверта и достаю из него другой, делового формата.

Я мгновенно узнаю обратный адрес и бросаю невскрытый конверт на стойку. Это не сознательное действие – примерно так же я вела бы себя, если б поняла, что держу в руке живого таракана.

Это письмо из «Эльдорадо» – тюрьмы, где ждет казни Мэл. Это долгое ожидание, и юристы сказали мне, что пройдет по меньшей мере десять лет, пока истечет срок его апелляций. И смертные приговоры в Канзасе не приводятся в исполнение вот уже больше двадцати лет. И кто знает, когда его в итоге казнят… До тех пор он сидит и думает. Он много думает обо мне.

И он пишет письма. В их написании есть определенная схема, которую я вычислила, – и именно поэтому не хочу брать этот конверт в руки.

Я смотрю на конверт очень долго. Меня застает врасплох звук открывшейся входной двери и писк клавиш сигнализации, когда ловкие пальцы Ланни набирают шифр отключения, а потом заново включают ее.

Я не двигаюсь с места – как будто этот конверт может напасть на меня, если я отведу от него взгляд.

Ланни прячет ключи в горшке с цветком, проходит мимо меня к холодильнику, достает бутылку воды, с треском свинчивает колпачок и жадно пьет, потом говорит:

– Давай я угадаю. Безмозглый Коннор забыл включить сигнализацию. Снова. Ты не пристрелила его?

Я не отвечаю. Я не шевелюсь. Краем глаза я вижу, что она смотрит на меня и что ее поза меняется, когда Ланни понимает, что происходит.

Прежде чем я успеваю понять, что она задумала, моя дочь хватает со стойки конверт.

– Нет! – Я разворачиваюсь к ней, но уже слишком поздно: она уже поддевает клапан конверта ногтем, выкрашенным в черный цвет, и разрывает бумагу. Внутри лежит сложенный белый листок. Я протягиваю руку, чтобы выхватить письмо. Ланни отпрыгивает назад – гнев лишь усиливает ее ловкость.

– Он пишет и мне тоже? И Коннору? – вопрошает она. – Ты часто получаешь эти письма? Ты же сказала, что он никогда нам не пишет!

Я слышу в ее голосе обвинение в предательстве, и мне от этого больно.

– Ланни, отдай мне письмо. Пожалуйста. – Я пытаюсь говорить спокойно и властно, но изнутри меня захлестывает ужас.

Она изучает мои руки, покрытые потом под голубым пластиком перчаток.

– Ради всего святого, мама, он уже в тюрьме, нет необходимости сохранять чертовы улики.

– Пожалуйста.

Ланни роняет вскрытый конверт на пол и разворачивает листок.

– Пожалуйста, не читай, – шепчу я, окончательно сломленная. Меня подташнивает.

У Мэла есть своего рода расписание. Он присылает два письма, которые идеально, замечательно соответствуют образу прежнего Мэла, за которого я вышла замуж: доброго, милого, веселого, вдумчивого, заботливого. В них воплощен тот человек, которым он притворялся, вплоть до финального заверения в любви. Он не заявляет о своей невиновности, потому что знает, что не сможет доказать ее – улики против него слишком неоспоримы. Но он может писать – и пишет – о своих чувствах ко мне и к детям. О любви, заботе и беспокойстве.

В двух письмах из трех.

Но это – третье письмо.

Я точно вижу момент, когда все иллюзии Ланни оказываются сметены, когда она видит монстра в этих тщательно подобранных словах. Я вижу, как дрожат ее руки – словно стрелка сейсмографа, оповещающего о землетрясении. Я вижу в ее глазах непонимание и страх.

И не могу выдержать это.

Я забираю письмо из ее руки, ставшей вдруг безвольной, складываю его и бросаю на стойку. Потом обнимаю дочь. На мгновение она напряженно застывает, а потом обмякает в моих объятиях, прижавшись горячей щекой к моей щеке; мелкая конвульсивная дрожь сотрясает ее тело, подобно электрическому току.

– Ш-ш-ш, – говорю я ей и глажу ее черные волосы, как если б она была шестилетней девочкой, боящейся темноты. – Ш-ш-ш, детка. Всё в порядке.

Ланни мотает головой, высвобождается из моих рук и уходит в свою комнату, закрыв за собой дверь.

Я смотрю на сложенное письмо и чувствую прилив ненависти, такой сильный, что он едва не раздирает меня изнутри. «Как ты посмел? – думаю я, обращаясь к человеку, который написал эти слова, который так поступил с моим ребенком. – Как ты посмел, гребаный ублюдок?»

Я не читаю то, что написал мне Мэлвин Ройял. Я и так знаю, что там говорится, потому что читала это и прежде. Это письмо, в котором маска спадает и он говорит о том, как я разочаровала его, забрав детей и настроив их против него. Он описывает, что сделал бы со мной, если б получил шанс. Он изобретателен. Подробен. Отвратительно прямолинеен.

А потом, как будто это не он только что угрожал жестоко убить меня, Мэл меняет тон и спрашивает, как поживают дети. Говорит, что любит их. И, конечно же, он их любит, поскольку в его представлении они лишь отражения его самого. Не подлинные люди со своей волей. Если он встретит их сейчас, то поймет, что они не те пластиковые пупсы, которых он любил когда-то… они станут для него чем-то другим. Потенциальными жертвами, как я.

Кладу письмо обратно в конверт, беру карандаш, проставляю на конверте дату, а потом засовываю в другой конверт – большой, для возврата почты. Сделав это, чувствую себя лучше, как будто избавилась от бомбы. Завтра я отошлю весь пакет обратно, промаркировав его «Нет такого адресата»; у службы возврата есть заранее полученные инструкции – отсылать его срочным отправлением в Канзасское бюро расследований, агенту, который вел дело Мэла. Пока что КБР не сумело вычислить, как он ухитряется отсылать эти письма, минуя обычную тюремную процедуру досмотра. Но я все еще надеюсь, что они это сделают.

Ланни ошиблась относительно того, почему я надеваю перчатки. Нет, не ради того, чтобы сохранить улики. Я надеваю их по той же причине, по которой это делают врачи: чтобы предотвратить заражение.

Мэлвин Ройял – заразное, смертельное заболевание.

Остаток дня проходит в обманчивом спокойствии. Коннор ничего не говорит об инциденте в его комнате; Ланни вообще ничего не говорит. Они вдвоем садятся играть в видеоигру, и, пока они играют, я занимаюсь своими делами. Затем готовлю ужин, как обычная мать, и мы молча съедаем его.

На следующий день Ланни сидит в своей комнате, заперев дверь, поскольку от школьных занятий она отстрнена. Я решаю не вмешиваться. Слышу, как она смотрит какую-то телепередачу. Коннор уезжает в школу. Мне не хочется отпускать его одного даже до автобусной остановки, но я просто смотрю на него через окно до тех пор, пока он не влезает в автобус. Сын невероятно разозлился бы, если б я действительно провожала и встречала его.

Когда после обеда Коннор возвращается все на том же автобусе, я выхожу из дома, чтобы встретить его, но, чтобы скрыть это, притворяюсь, будто вожусь с растениями в маленьком цветнике перед домом и совершенно не ожидаю его возвращения. Он выходит из автобуса, нагруженный тяжелым школьным рюкзаком, следом выпрыгивают еще два мальчика. Все трое о чем-то разговаривают, и на миг меня охватывает беспокойство – не собираются ли они его обидеть? Но похоже, эти ребята настроены дружелюбно. Оба незнакомые, белокурые, один примерно ровесник Коннора, а второй на год или два старше. Старший высок и широкоплеч, и это навевает тревогу, но он дружески машет Коннору рукой и улыбается. Я вижу, как эти двое рысцой бегут по тропинке, тянущейся влево от дороги. Они определенно не из дома Йохансенов: у этой пожилой четы уже взрослые дети, навещавшие родителей всего один раз за все то время, пока я тут живу. Нет, это, должно быть, сыновья офицера Грэма. Тот служит в полиции Нортона, и, в отличие от меня, это семейство живет в Теннесси уже очень давно. Судя по тому, что я слышала, его предки на протяжении минимум нескольких поколений были зажиточными сельскими обитателями, которые владели домом и землей здесь, у озера, задолго до того, как эту местность облюбовали богатеи. Мне нужно как-нибудь зайти к нему, представиться, посмотреть, что он за человек, и попытаться установить нечто вроде добрососедского союза. Возможно, настанет момент, когда мне понадобится, чтобы представитель закона выступал на моей стороне. Пару раз я доходила до их дома и стучала в дверь, но никто не ответил. Это и понятно. Копы часто работают во внеурочное время.

– Привет, малыш. Как дела в школе? – спрашиваю я Коннора, когда он проходит мимо меня, и прихлопываю почву, которую насыпала небольшой кучкой у корней цветка.

– Отлично, – без энтузиазма отвечает он. – Дали задание на завтра.

– По какому предмету?

Он смещает рюкзак в более удобное положение.

– По биологии. Ничего особенного, справлюсь.

– Хочешь, чтобы я его проверила, когда ты закончишь?

– Да не, я сам разберусь.

Сын входит в дом, а я выпрямляюсь и стряхиваю землю с ладоней. Я беспокоюсь за Коннора, конечно же. Беспокоюсь о том страхе, который вызвала у него (и у себя) вчера вечером. Беспокоюсь о том, нужны ли ему консультации у специалиста или нет. Он превратился в очень тихого, замкнутого ребенка, и это пугает меня так же сильно, как приступы ярости у Ланни. Я почти никогда не знаю, о чем он думает, и время от времени я вижу у него взгляд или наклон головы, которые так напоминают мне о его отце, что я холодею внутри, ожидая, что тот же самый монстр выглянет из глаз Коннора… но он так и не показался. Я не верю, что зло переходит по наследству.

Я не могу в это верить.

Делаю на ужин пиццу, и мы все вместе едим и смотрим кино, когда раздается звонок в дверь, а за ним – резкий громкий стук. У меня сжимается горло, и я судорожно вскакиваю с дивана. Ланни начинает подниматься, и я поспешным жестом приказываю ей и Коннору уйти из кухни в дальний конец коридора.

Они переглядываются.

Стук раздается снова, на этот раз громче. Он звучит нетерпеливо. Я думаю о пистолете в тайнике под диваном, но потом медленно отодвигаю занавеску и выглядываю в окно.

Полиция. На нашем крыльце стоит офицер в форме, и на миг прежнее ощущение тревоги едва не накрывает меня с головой. Я – снова Джина Ройял, со скованными за спиной руками стою возле нашего прежнего дома в Уичито и смотрю на дело рук своего мужа. И слышу свой собственный неистовый крик.

«Стоп», – говорю я себе и представляю, что это слово разносится по всему моему телу, словно приказ Хави прекратить огонь – по тиру.

Я отключаю сигнализацию и открываю дверь, не позволяя себе думать о том, что может случиться дальше.

За дверью стоит высокий светлокожий полицейский, одетый в безупречно отглаженную форму, его ботинки начищены до блеска. Он на целый фут выше меня, плечи у него широкие, вид суровый и непроницаемый. Такое выражение лица мне хорошо знакомо; его как будто выдают вместе с полицейским значком.

Я улыбаюсь ему, несмотря на то, что внутри бьется и завывает паника.

– Чем могу быть полезна вам, офицер?

– Здравствуйте. Миз Проктор, верно?.. Извините, что вламываюсь вот так. Мой сын сказал мне, что ваш мальчик сегодня потерял в автобусе вот это. Я решил вернуть.

Он протягивает мне маленький серебристый телефон-раскладушку. Телефон Коннора, я мгновенно опознаю его. Телефоны моих детей различаются по цвету, чтобы они их не спутали, и я с одного взгляда могу сказать, который из них кому принадлежит. Ощущаю укол гнева на сына за такую беспечность, а потом – настоящий страх. Потеря телефона означает потерю нашего строгого контроля над информацией, хотя единственные номера, которые Коннор записал в телефон, – это номера его здешних друзей, мой и Ланни. И все же это брешь в нашей защитной стене. Нехватка бдительности.

Довольно долгое время я не говорю ничего, даже «спасибо», и офицер Грэм неловко переступает с ноги на ногу. У него широкое лицо, ясные карие глаза и неуверенная улыбка.

– Я просто хотел зайти и поздороваться. Но если я не вовремя…

– Нет-нет, конечно, извините, я просто… я хочу сказать – спасибо, что вернули телефон. – Ланни уже поставила кино на паузу, и я делаю шаг в сторону, чтобы впустить Грэма в дом. Когда он входит, я закрываю дверь и чисто рефлекторно включаю сигнализацию. – Не хотите чего-нибудь освежающего… офицер Грэм, верно?

– Лэнсел Грэм, да, мэм. В неофициальной обстановке – Лэнс. – Он говорит с сильным старомодным теннессийским акцентом – такой бывает у тех, кто никогда не выезжает за пределы своей округи. – Если вы будете так добры, что предложите мне чая со льдом, это будет прекрасно.

– Конечно. Сладкий чай?

– А разве бывает другой? – Он сразу же снимает фуражку и неосознанно проводит рукой по волосам, взлохмачивая их. – Звучит чудесно. День выдался долгий и жаркий.

У меня нет обычая инстинктивно проникаться к кому-либо симпатией, а он, кажется, изо всех сил старается очаровать меня. Это меня настораживает. Похоже, ему привычнее заученная вежливость и уважительность, и у него выработалась особая манера держаться, чтобы сгладить впечатление от его мощного сложения и мышц. Скорее всего, он отлично справляется со своей работой. В его голосе присутствует определенный тембр – вероятно, Грэм способен унять рассерженного подозреваемого, не шевельнув даже пальцем. Я не верю заклинателям змей… но мне нравится, как легко он улыбается моим детям. Это уже достаточно много.

До меня доходит – я должна быть чертовски признательна за то, что телефон вернул нам именно полицейский. На трубке, конечно же, стоит защитный пароль, но, попади он не в те руки, понимающие руки, это может причинить вред.

– Спасибо большое, что вернули телефон Коннора, – говорю я, наливая офицеру Грэма чай со льдом из кувшина, стоящего в холодильнике. – Честное слово, он никогда его раньше не терял. Я рада, что ваш сын нашел его и опознал, чей он.

– Извини, мам, – произносит мой сын, сидящий на диване. Голос у него подавленный и встревоженный. – Я не хотел его терять. Я даже не понял, что он выпал.

Я думаю о том, что большинство двенадцатилетних школьников хватились бы своего телефона, если б выпустили его из рук хотя бы на полминуты, но мои дети вынуждены жить в ином мире – в том, где они могут использовать мобильные телефоны лишь для самых базовых вещей. Для них не существует никаких смартфонов. Я бы сказала, что из них двоих Коннор больше интересуется этим вопросом: у него есть приятели, такие же гики, которые, по крайней мере, пишут ему текстовые сообщения. Ланни… менее общительна.

– Все хорошо, – отвечаю я ему и имею в виду именно это, потому что, ради всего святого,на этой неделе я и так уже устроила своему несчастному сыну достаточно потрясений, чтобы этого хватило ему на всю оставшуюся жизнь. Да, он забыл включить сигнализацию. Да, он потерял свой мобильник. Но это обычная жизнь. Мне нужно немного расслабиться и перестать действовать так, словно каждый промах – это что-то смертельное. Такое напряжение изматывает и меня, и всех нас.

Офицер Грэм пристраивается на одной из высоких круглых табуреток у стойки и начинает пить чай. Похоже, ему вполне удобно так сидеть. Отпив первый глоток, он одобрительно поднимает брови и дружески улыбается мне.

– Отличный чай, мэм. В нашей патрульной машине сегодня было ужасно жарко. А ваш чай сразу освежает.

– Всегда пожалуйста. И прошу вас, называйте меня Гвен. Мы же соседи, верно? Ведь ваши сыновья дружат с Коннором?

При этих словах я бросаю взгляд на сына, но по его лицу ничего нельзя прочитать; он сидит и вертит в руках свой телефон. Я ощущаю укол вины, подумав о том, что он, вероятно, боится той взбучки, которую я устрою ему после ухода нашего гостя. До меня с безжалостной ясностью доходит, что я слишком строга к своим детям. Мы наконец-то обжились в прекрасном месте, где царит мир и покой. Нам больше не нужно быть загнанными животными. Между нами и тем адресом, который нашел сетевой «тролль», восемь прерванных следов. Восемь. Пора дать отбой постоянной боевой тревоге, пока я не причинила своим детям непоправимый вред.

Лэнсел Грэм с любопытством оглядывает кухню.

– Вы отлично поработали, приводя в порядок этот дом, – отмечает он. – Я слышал, что после того, как прежние хозяева съехали отсюда, здесь все перевернули вверх дном.

– Да, тут был полный хаос, – отзывается Ланни, и я вздрагиваю: обычно она неохотно вступает в разговоры с посторонними, и особенно с теми, кто носит форму. – Бродяги разнесли все, до чего дотянулись. Вы бы видели туалеты – просто кошмар… Нам пришлось надеть белые защитные комбинезоны и маски, иначе мы даже войти туда не могли. Меня рвало несколько дней.

– Должно быть, тут развлекались подростки, – говорит Грэм. – Самовольные поселенцы обычно не загаживают так то место, где живут, – если только все время не пьяны или не под наркотой. Кстати, должен сказать, что даже здесь у нас есть проблемы с наркотиками. Кое-кто в холмах по-прежнему варит мет, но нынче основной бизнес делается на героине. И на оксикодоне. Так что будьте бдительны. Никогда не знаешь заранее, кто может колоться или продавать вещества. – Он ненадолго умолкает, чтобы сделать очередной глоток чая. – Во время уборки здесь вы не находили никаких наркотиков?

– Все, что нашли, мы выбросили, – отвечаю я, и это чистая правда. – Я не открывала никакие коробки или пакеты. Все, что не было приколочено, отправилось в мусор, а половину того, что было приколочено, мы отодрали и заменили. Сомневаюсь, что тут осталось что-то ненайденное.

– Хорошо, – кивает он. – Хорошо. Что ж, это основная часть нашей работы в Нортоне. Наркотики и ограбления, связанные с наркотиками, иногда вождение в пьяном виде… Слава богу, здесь не так много тяжелых преступлений. Вы переехали в хорошее место, мисс Прокт… Гвен.

«Если не считать героиновой эпидемии», – думаю я, но не говорю этого вслух.

– Всегда приятно познакомиться с соседями. Чем крепче связи, тем лучше живет община, верно?

– Верно. – Полицейский допивает чай, встает, достает из кармана визитную карточку и кладет на стойку, постучав по ней двумя пальцами, словно для того, чтобы закрепить на месте. – Вот мои телефоны – рабочий и сотовый. Если у кого-то из вас возникнут какие-то проблемы, не стесняйтесь звонить, хорошо?

– Мы позвоним, – отвечает Ланни, прежде чем я успеваю открыть рот, и я вижу, что она внимательно смотрит на офицера Грэма, а глаза ее блестят. Я подавляю вздох. Ей четырнадцать лет. В этом возрасте неизбежны поиски идеала, а он выглядит так, словно сошел с плаката, рассказывающего детям о пользе физкультуры. – Спасибо, офицер.

– К вашим услугам, мисс…

– Атланта, – представляется она и встает, протягивая руку, которую Грэм с серьезным видом пожимает. «Она никогда не называет себя Атлантой», – думаю я, едва не подавившись сладким чаем.

– Рад знакомству. – Грэм поворачивается и пожимает руку Коннора тоже. – А ты, конечно же, Коннор. Я передам своим парням привет от тебя.

– Ладно. – Сын, в отличие от сестры, ведет себя тихо и настороженно. И по-прежнему сжимает в руках свой телефон.

Грэм снова надевает фуражку, пожимает руку и мне, и я провожаю его до двери. Пока отключаю сигнализацию, чтобы выпустить его, он поворачивается, как будто забыв что-то.

– Я слышал, что вы посещаете тир, Гвен. Вы храните свое оружие дома?

– Основную часть времени – да, – подтверждаю я. – Не волнуйтесь, все оно лежит в специальных сейфах.

– И поверьте, мы знаем правила безопасности при обращении с оружием, – подхватывает Ланни, закатывая глаза.

– Вы все наверняка отлично умеете стрелять, – замечает он. Мне не нравится быстрый взгляд, которым обмениваются Ланни и Коннор. На самом деле я не позволяю им касаться моего оружия или учиться стрелять, и это постоянный повод для споров. Достаточно уже того, что время от времени я устраиваю по ночам подъем по тревоге – и не хочу добавлять к этому «коктейлю» еще и заряженное оружие. – Я бываю в тире вечерами по четвергам и субботам. Обучаю своих мальчишек. – Это не приглашение в полном смысле этого слова, но я киваю и благодарю его. Грэм делает несколько шагов, останавливается в дверном проеме и смотрит на меня. – Могу я спросить вас кое о чем, миз Проктор?

– Конечно, – отвечаю я и выхожу на крыльцо, потому что вижу – он хочет обсудить это наедине.

– Ходят слухи, что в этом доме есть комната-убежище, – произносит полицейский. – Это правда?

– Да.

– Вы… э-э… бывали там?

– Нам пришлось вызвать слесаря, чтобы вскрыть ее. Внутри ничего не было, только бутылки из-под воды.

– Ха. Я всегда считал, что если эта комната вообще существует, кто-то что-то там складирует… Ну что ж. – Он указывает в сторону стойки, где оставил свою карточку. – Если что-то будет нужно, позвоните мне.

Он уходит, не задавая больше никаких вопросов.

Когда я закрываю дверь, снова включаю сигнализацию и иду к дивану, внутри у меня что-то стягивается в плотный жгучий узел. От того, что в моем доме побывал посторонний мужчина, мне не по себе. Это напоминает мне о тех вечерах, которые я проводила, сидя на диване вместе с детьми. Вместе с Мэлом. С той тварью, которая маскировалась под Мэла. Я не разглядела эту тварь сквозь маску. Ну да, он мог быть холодным, равнодушным или сердитым, но у любого человека в мире есть изъяны.

То, чем был Мэл на самом деле, было… иным. Или не было? Узнаю ли я это когда-нибудь?

– Мама, – говорит Ланни, – у Коннора, кажется, температура. Проверь-ка.

– И меня тошнит, – добавляет Коннор. – Я сейчас блевану.

– Тихо, – говорю я, опускаясь на диван между ними. Протягиваю руку за пультом, потом поворачиваюсь и смотрю на сына. – Коннор, насчет телефона…

Он собирается, словно готовясь принять удар, и открывает было рот, чтобы извиниться. Я кладу ладонь поверх его руки и крепко зажатого в ней телефона – как будто мобильник может удрать.

– Мы все совершаем ошибки. Это нормально, – говорю я сыну, глядя ему прямо в глаза, дабы убедиться, что он поймет: мои слова искренни. – Прошу прощения, что была в последнее время такой кошмарной матерью. Для вас обоих. Мне жаль, что я так всполошилась из-за сигнализации. Вы не должны ходить по собственному дому на цыпочках, боясь, что я могу разозлиться на вас. Мне ужасно жаль, солнышко.

Коннор не знает, что на это ответить. Он беспомощно смотрит на Ланни, которая подается вперед, убирая с лица крашеные волосы и заправляя их за ухо.

– Мы знаем, почему ты все время так напрягаешься, – обращается она ко мне, и Коннор, похоже, успокаивается, понимая, что она говорит и за него тоже. – Мам, я видела это письмо. У тебя есть полное право быть параноиком.

Должно быть, она рассказала брату о том письме, поскольку тот ничего не спрашивает и даже не проявляет любопытства. Повинуясь внутреннему побуждению, я беру дочь за руку. Я люблю этих детей. Я люблю их так сильно, что у меня перехватывает дыхание, меня буквально расплющивает в плоский блин, – но одновременно я чувствую себя невесомой, готовой взлететь.

– Я люблю вас обоих, – говорю я.

Коннор усаживается поудобнее и тянется за пультом от телевизора.

– Мы знаем, – отзывается он. – Нечего тут разводить единорогов, блюющих радугой.