Две жизни. Часть 4 Антарова Конкордия

Иллофиллион всех нас оглядел, всем улыбнулся, посмотрел на Эту. Мне показалось, что он прикажет мне оставить Эту здесь, но он сказал:

– Возьми птицу на руки. Ты оставишь её у привратника при входе в дом настоятеля, к которому мы предварительно зайдём.

Я исполнил приказание, чем Эта остался очень доволен, и мы пошли по широкой аллее, вдыхая в спустившейся уже темноте чудесный аромат цветов. Шли мы минут десять и пришли к островку, отделённому от общего сада большим рвом с водой, как мне показалось сначала. Потом я узнал, что островок был образован ручьём, вытекавшим из озера, расположенного довольно далеко, выше этой части сада. Мы перешли мостик и остановились на лужайке перед небольшим, очень старинным домом из белого камня.

Иллофиллион шёл вперёди, за ним шли я, Андреева, Игоро и Бронский, дальше леди Бердран, Никито, Лалия и Нина, присоединившиеся к нам. Последними шли Ясса и Терезита. Больше я не видел никого из нашего каравана. Я подумал о сестре Карлотте, о неистовом монахе и обо всех тех, кого вывез Иллофиллион, но кто находился не в нашем отряде. Будут ли они в трапезной или их жизнь здесь начнётся иначе?

Я вовремя вспомнил о «перце» мыслей, собрал своё внимание и сосредоточился на текущем сейчас.

Иллофиллион один вошёл в дом настоятеля Раданды. Мы же все молча стояли на лужайке. Взглянув на лица моих спутников, я понял, как глубоко все они были сосредоточены и как старались быть действенно добрыми в глубине сердца. Я устыдился своей рассеянности и последовал их примеру. Через несколько минут в дверях показался Иллофиллион, держа под руку старца-настоятеля.

Оба они на миг остановились, окинули взглядом всю нашу группу, и, к моему удивлению, настоятель ничего не сказал мне про Эту. Снова Раданда показался мне радужным шаром, но было ли то влияние света взошедшей луны, была ли то игра лучей огромных звёзд, отражавшихся в дрожащей воде, я не знаю. Но теперь мне стало казаться, что и Иллофиллион шёл в сияющем ореоле, включив в своё сияние весь ореол Раданды, казавшийся теперь, по сравнению с сиянием Иллофиллиона, тусклым и небольшим. Глаза мои были прикованы к этому новому и непонятному для меня явлению, от которого я был не в силах оторваться. И не только внешним зрением я не мог оторваться от этого дивного зрелища, я весь утонул, точно расплавился, в чувстве счастья и в радости жить. Доброта и сила наполняли меня. Мне казалось, что доброта и сила льются ко мне из ореола Иллофиллиона и заливают всё моё сознание. Раданда, радостно улыбаясь, поднял руку и благословил всех нас. Мы, счастливые, бодрые, в полном бесстрашии и жажде деятельно любить и служить своим ближним, пошли вслед за нашими наставниками. Говорю «мы», а не «я», потому что в эту минуту ни у кого из нас не осталось перегородок личного – мы слились воедино в той гармонии, которую нам излучали наши высокие братья.

Необычайное спокойствие сошло в мою душу, такие же спокойствие, мир и свет, какие наполняли меня после чтения записей в моей зелёной книге, которую я нашёл на своём алтаре…

Трапезная была не так далеко. Подойдя к привратнику, настоятель остановился, обернулся и, улыбаясь, поманил меня пальцем.

Когда я подошёл к нему, он сказал мне:

– Передай, друг, твою птицу этому привратнику. Он на этом месте служит очень недавно и не успел ещё узнать всех правил нашей Общины, но человек он добрый. Да и знаком он тебе и твоей птице.

Удивлению моему не было конца. Кого мог я уже знать из тех, кто жил в этой дальней Общине? Да ещё такого человека, которому был бы знаком мой павлин? Но тут привратник вышел из своей сторожки, и я невольно воскликнул: «Мулга!»

Эта сам перепрыгнул на руки Мулге, издавая нечто вроде воркования. Мулга, улыбаясь во весь рот и поглаживая спинку Эты, приветливо кивнул мне, точно желая дать знать, чтобы я не беспокоился о птице.

– Подержи птичку у себя во время трапезы, – сказал привратнику настоятель. – И выполняй свои обязанности привратника строго и неумолимо точно. Приказ мой тебе на сегодня таков: никого, ни единой души не пропускай больше в трапезную. Никто не имеет права – по нашему закону внутренней жизни – опаздывать к трапезам или беспокоить кого-либо вызовом из-за стола. Тех, кто сейчас опоздает, как бы они тебя ни молили, какие бы доводы тебе ни приводили, не пропускай. Если бы даже кто-нибудь из них говорил тебе, что человек умирает и зовёт кого-либо из тех, кто находятся в трапезной, помни мой приказ и неумолимо выполняй его. Чтобы тебе было легче и сердце твоё не наполнилось сомнением, знай, что глазам моим ничто не мешает видеть в каждую минуту всю мою Общину и всё, что в ней делается. И если действительно будет нужда, я сам первый выйду или вышлю помощь. Помни же, друг, стой как часовой на часах, охраняй мир и покой трапезников!

Иллофиллион взглянул на меня.

– Я предупреждал тебя, Лёвушка, что тут надо сохранять полное молчание. Собери внимание ещё глубже, мой мальчик, поставь между собой и всеми, кого увидишь, образ Флорентийца и действуй, действуй, действуй, любя и побеждая в полном творческом самообладании. Помните все, мои друзья, что такое «добрый», – прибавил Иллофиллион ласковым, нежным голосом, точно изливая на нас поток доброты из своего великого сердца.

Мы миновали высокую толстую стену, вошли во внутренний дворик, залитый светом высоких фонарей и освещённых окон, больших и многочисленных, и подошли к большой двери, напоминавшей вход в храм.

Пройдя в дверь, мы попали в широкий коридор, хорошо освещённый, но я не понял, чем и как он освещался и откуда именно лился идущий сверху свет. Мне показалось, что наверху тоже были освещённые окна, но я боялся рассеиваться вниманием на внешние наблюдения, стараясь хранить в сердце образ своего великого покровителя, Флорентийца. Кто-то взял меня за руку. Я увидел возле себя Наталию Владимировну. Она снова, как и в пустыне, показалась мне пушкой с тысячью снарядов.

– Лёвушка, я рядом с вами. Не забудьте включить меня в своё защитное звено, – шепнула она мне.

– Я не знаю, как это сделать, – ответил я ей, пожимая её горячую нервную руку.

– Между мной и собой поставьте образ Флорентийца. И в каждое действие вашей мысли и сердца включайте меня, думая «мы», а не «я», – ответила она, продолжая держать меня своей горячей рукой и точно объединяя свою силу с моим существом.

Так мы и вошли в трапезную рука об руку. Я ощущал сейчас Андрееву как сестру, ближе которой не имел, как мать, покровительницу и защитницу, которой в жизни своей не знал. Сердце моё билось сильно, радостно, точно я шёл не в дом страдания, о котором говорил Франциск, но на пир Жизни и Света.

Перед Иллофиллионом и настоятелем два брата в длинных белых одеждах распахнули настежь высокие и широкие двери трапезной, и мы вошли в огромный зал, заставленный длинными и узкими столами, за которыми сидели люди, вставшие с мест при нашем появлении и приветствовавшие нас глубоким поклоном.

Первый от входа стол был наполовину пуст. Остановившись возле него, настоятель поклонился Иллофиллиону, приглашая его занять первое место справа. Нас с Андреевой он усадил рядом с Иллофиллионом, остальных разместил так, что Никито и Ясса были последними и соприкасавшимися непосредственно с обитателями Общины; они представляли собой как бы барьер между ними и нами. Пока мы рассаживались по указанным нам местам, все, наполнявшие трапезную, продолжали стоять.

Настоятель поднял правую руку, благословил всех, отдал свой посох келейнику и занял своё место за узким концом стола, с которого ему были видны все находившиеся в зале.

Когда Раданда и Иллофиллион опустились на свои места, все присутствующие ещё раз поклонились им, сели, и несколько братьев стали одновременно подавать пищу на все столы. Как всё здесь разнилось от Общины Али! Там слышались смех и весёлый говор, здесь царила гробовая, торжественная тишина. Там на столы, покрытые белоснежными скатертями, уставленные благоухающими цветами, подавалась разнообразная пища, которую каждый брал себе сам, сколько и как хотел. Здесь столы были тоже белоснежные, из пальмового дерева, чисто вымытые и отлично отполированные, но ничем не покрытые. Возле каждого человека стояла деревянная тарелочка с хлебом вроде хлебцев Дартана, лежала деревянная ложка и небольшая бумажная салфетка. Братья-подавальщики ставили возле каждого на стол мисочку, не особенно большую, глиняную, с похлёбкой.

Пока настоятель не взял ложку в руку и не начал есть, никто не прикасался к пище. Боясь совершить какую-либо бестактность, я смотрел на Иллофиллиона, рядом с которым сидел, и ел только тогда, когда видел, что он ест. Признаться, когда мы шли в трапезную, у меня разыгрался аппетит. Но сейчас, увидев столь непривычную для меня обстановку, я был бы рад не отвлекаться совсем вниманием на еду. Мне теперь казалось, что я совсем не хочу есть, так я был поглощён морем необычайных человеческих фигур, среди которых очутился.

Сидевшие за столами люди сразу поразили меня двумя противоположными проявлениями: одни из присутствующих пристально смотрели на нас, точно хотели запомнить каждого из нас. Другие сидели, опустив головы и глаза, точно протестуя против нашего вторжения в их царство. Я почувствовал лёгкий толчок со стороны Андреевой, спохватился, что я не только не строил защитной сети, о которой она мне говорила, но и снова лишь наблюдал, вместо того чтобы действовать. Я посмотрел на неё и чуть было не сказал «спасибо», как почувствовал словно удар в лоб, пришедший ко мне от Раданды. Я невольно взглянул на него и вдруг – не знаю и не сумею даже сказать, каким способом, – понял, что он велит мне запомнить всё, что я здесь вижу, и особенно обратить внимание на ближайший от нас стол с левой стороны.

Опять-таки не могу объяснить, каким образом я понял, что за этим столом сидят именно те строптивцы, к которым мне дал поручение Дартан. Впервые в жизни я понимал немой разговор, будто из шара-ореола Раданды летели ко мне его мысли, кусочки его световой радуги, и сливались точно и ясно с моим сознанием, складываясь в образы.

Мало того, я чувствовал силу, которую передавала мне Андреева, помогая сосредоточивать мои мысли. Я собрал всё внимание на указанном мне Радандой столе. Там сидели мужчины и женщины самого разнообразного возраста, от очень молодых до глубоких стариков. Особенно поразила меня одна фигура. Это был высоченный человек, ростом и тёмной кожей похожий на Дартана, но выражением лица, дерзостным, буйным и вызывающим, напоминавший мне монаха Леоноро, нападению которого я подвергся в памятную ночь, когда ходил с Франциском к профессору и Терезите.

На этот раз я не раздумывал о типе и характере этого человека. Я молил Флорентийца помочь мне сохранить всю чистоту сердца, чтобы иметь силу выполнить данное мне Дартаном поручение. Невольная робость овладела мною при мысли, что я ответствен за все предстоящие встречи, удача или неудача которых лежит только в любви и чистоте моего сердца.

Подавальщики уже поставили блюда с кашей на столы, а настоятель ещё не взял ложку в руку, и все трапезующие сидели в глубоком молчании. Но вот он взял ложку и сделал глоток, и все руки поднялись с ложками.

Раданда, мне казалось, только делал вид, что кушает. На самом же деле в его мисочке, ничем не отличавшейся от всех прочих, было едва видно на дне ничтожное количество каши. Сделав ещё один глоток, он оставил ложку в своей мисочке и сказал:

– В прошлый раз я говорил вам, братья и сёстры, о том, что такое терпение, для чего оно нужно всякому человеку и почему без него никто не может выработать самообладания. Я говорил вам и о гостеприимстве. Говорил и о приветливости, с какими должен человек встречать гостей. Особенно тех гостей, которые приезжают в вашу Общину, делая тяжёлый, нудный путь через пустыню. Каждый из вас пусть сам ответит себе, был ли он приветливым хозяином сейчас, нёс ли он любовь навстречу гостю. Среди нас сейчас великий Учитель. Большая часть из вас подобрана им, водворена здесь его милосердием, обязана ему своим спасением и… кроме нескольких, благоговейно приветствующих его всей душой и сердцем, большинство из вас занято критическим рассматриванием его спутников или бессмысленным бунтом за якобы нарушенный мир вашего существования. Бедные вы, бедные мои страдальцы! Много лет сердце моё носит вас, мир мой окружает вас, радость моя движет вас вперёд, и всё же на первом месте ваших духовных волн идёт отрицание. Отрицание ваше, так много раз уже понятое вами как бессмысленное заблуждение, как пелена условности, покрывающая ваши глаза, всё же сегодня опять стоит на первом месте, мешая вам найти самообладание.

Наш высокий гость, Учитель Иллофиллион, скажет вам о самообладании. Из его слов вы ещё раз поймёте, что только тот, кто нашёл в себе силы привести в полное самообладание всё своё существо, может разыскать тропу к творчеству. Вы же – за малым исключением – все гордитесь своими творческими талантами, не понимая, что творчество человека начинается с того момента, когда он может входить в русло гармонии хотя бы на короткие минуты. Слушайте же, мои дорогие, мои любимые дети, слово великого Учителя. Не скоро, ох как не скоро услышите вы снова его зов. Не пропустите летящего мгновения, когда Милосердие шлёт вам своё озарение. Не то важно, что, проводив Учителя, вы будете вспоминать его слова, обдумывать их и раскаиваться. Важно в эту минуту суметь победить в себе мелочь условного и воспринять слово Величия, спустившееся к вам. К вам, всё ищущим, всё пытающимся доказать самим себе, что горе ваше обитает не в вас, а вне вас, и что жизнь, которую вы ведёте, не ваших рук производное, но извне подошедшая к вам волна скорби. Не откажи, великий Учитель, в своём чудесном слове нам!

Раданда встал и низко поклонился Иллофиллиону, Иллофиллион отдал старцу поклон, поклонился всем присутствующим и, стоя, начал свою речь:

– Мои близкие друзья, мои дорогие братья и сёстры! Много лет я не видел вас. Много лет я не расставался с вами в моих мыслях. Не было дня, чтобы я забыл послать привет моей любви, как и не было такого случая, чтобы кто-либо из вас, взывавший ко мне всей своей верностью и верой, не получил от меня ответного привета и помощи. Мы будем иметь ещё время переговорить о делах каждого из вас в отдельности. В эту же минуту первого свидания вызовем каждый из глубины освобождённого сердца всё то радостное, что там затаено. Эта минута, как и каждая минута творящей Любви, пусть разрежет все путы условностей, мешающих общаться в огне и духе.

Мир, который я привёз вам сегодня, это мир не одного моего сердца. Это мир всего Светлого Братства, которое поручило мне передать вам свой привет, любовь, признание и помощь. Наибольшим вашим страданием, страданием, переведшим вас в ряды бунтарей, строптивцев и отрицателей, было то, что вы не были признаны вашей современностью, вашей средой, вашими соотечественниками или теми людьми иных государств, где вы искали себе популярности и признания. Но разве это есть цель и смысл жизни выдающегося человека на земле? Подлинной целью человека, проснувшегося к жизни, то есть к творчеству, является деятельность по развитию и укреплению Божественного плана на земле. Каждый из вас не только знает, но слишком много знает, как идут пути мировой эволюции людей. Что же сбивало вас с тех троп, по которым идут, служа Светлому Братству, помогая ему выполнять мировые задачи для помощи и развития человечества?

Если вы внимательно вглядитесь в своё сердце, вы увидите, что вовсе не отсутствие любви, не отсутствие самопожертвования или энергии заставило вас сойти с пути правды и добра, но отсутствие в вас радости и самообладания. Подумаем, что такое самообладание? Есть ли это только умение владеть всеми своими телами[5], чувствами, мыслями, словами? Нет. Хотя для большинства обычных людей и такое самообладание недоступно и является идеалом и мечтой. Но для ученика – человека, желающего стать членом Светлого Братства, – такое самообладание – ещё даже не начальная часть духовного пути. Оно только младенческий период подготовки к встрече с Теми, перед которыми нельзя стоять в страстях и бунте…

В чём же проявляется первая черта самообладания человека, стремящегося к пути, идущем в ногу с Братьями Светлой Общины? Первая ступень ученического самообладания – простое признание себя и каждого равными величинами Вселенной; равными носителями Единой Сущности, приносящей мирозданию свои Силу, Свет и Мир. Если сердце человека свободно от предрассудка неравенства, он не придаёт никакого значения тому, что в нём больше талантов, чем в его встречном. Он не чувствует своих талантов. Он проходит свой день, вкладывая во все дела и встречи силы Единого, которые ожили в нём. И потому он не только не ждёт наград и похвал, но раскрывает в себе источник Света и втягивает в него всякого приближающегося к нему. Поэтому он носит в себе незыблемый мир – аспект Единого. Ему не приходится ежеминутно поправлять мигающий светильник, насильно, от ума, уговаривая самого себя вновь и вновь быть спокойным, мудро терпеливым и принимать свой день легко.

Вы сами понимаете, что при таком неустойчивом самообладании, когда во всех нервах стягиваются болезненные, судорожные узлы, человек не имеет возможности думать о том другом, кого он встретил, так как мусор его собственного мигающего светильника образует плотную перегородку между ним и встречным. Признание, которого вы так добивались от современников и которого не получили, что и создало большинству из вас кровоточащие раны, вам шлёт Светлое Братство. Оно признаёт вас равными себе. Оно принимает вас под свою защиту. Оно посылает вам свою Любовь, свою энергию, свою радостность, чтобы в вашем сердце раскрылась доброта. Самая простая доброта к людям, которых вы признаёте равными себе, как Светлое Братство признаёт вас равными себе и благословенными.

С того мгновения, как однажды человек поймёт, что он составляет центр встречи, что он ведёт тот аккорд, в котором звучит весь его день, самообладанию его раскрывается новая сила и новый, укреплённый со всех сторон путь, так как своими эманациями доброты и самоотвержения он соединяется с путями вибрирующих лучей Светлых Братьев. С этого момента он может приблизить их к себе как защитное кольцо, в котором пойдут все его дальнейшие действия и встречи. Мысль о том, что данный человек ещё так далёк от знаний, которыми обладаете вы, от тонкости чувств и мыслей, в которых живёте вы, не даёт вам ни права отъединяться от него, ни оправдания вашей деятельности, какой бы высокой вы её ни считали в своё данное сейчас. Если бы Светлое Братство, вплоть до самых вершин своей величайшей иерархии, думало так, то человечество никуда и никак не продвинулось бы в своей мировой эволюции. Вы же, наоборот, видите, что никто не лишён внимания, никто не оставлен без помощи Светлым Братством. А каковы мощь и радостность этой помощи, все мы, здесь находящиеся, можем судить по собственному примеру, по тому спасению, которое явило каждому из нас, так или иначе пострадавшему или запутавшемуся в жизни, Светлое Братство.

Гениальные способности никогда не смогут прийти к тому человеку, в котором глубина Любви не создала святая святых в сердце. Только из этих глубин льются потоки творящей Силы, и только из них видит и слышит человек высокие эманации Творца, посылающего через миллионы каналов Свою силу на землю. Приказать себе творить так же невозможно, как невозможно обучить творчеству другого человека путём подражания самому себе. Чтобы вообще учитель мог обучать ученика, надо, чтобы он сам понимал, на собственном опыте, источник, из которого льётся творящая волна. Кроме того, учителю надо суметь приспособиться к манере самого ученика мыслить и воспринимать текущую жизнь. Только тогда он может встать в его положение и попытаться найти для него такую систему ученичества, благодаря которой тот сам смог бы понять, как ему освободить в себе волю и силу духа от давления личных, мелких и низменных страстей и неконтролируемых мыслей.

Если вы просмотрите вашу жизнь до прихода в эту Общину, первые годы жизни в ней, затем годы последующие и последний период, до самой последней минуты пребывания в этой комнате, – можете ли вы сказать, что первым и важнейшим делом вы считали и считаете единение с людьми? Можете ли вы сказать, что первым вашим импульсом при пробуждении, навстречу расцветающему дню, была мысль разделить труд Белого Братства, внести маленькую часть своего самоотвержения в общий план труда Светлых Братьев? Имея знания, вы увлекались одной личной жизнью. Вы говорили – и внешне якобы так и действовали, – как вы интересуетесь трудами общего просвещения. Но на самом деле вы интересовались ими постольку, поскольку в этих трудах расширялась и развивалась ваша собственная личность.

Настал час – для всех вас без исключения – двинуться теперь к более высокому самообладанию и открыть себе путь к единению, тесному и радостному сотрудничеству со всем Светлым Братством. Неужели до сих пор так плотно закрыты ваши глаза телесными покрывалами, что вы всё ещё не понимаете ясно, где, откуда и как раскрывается путь к этому высокому и светлому сотрудничеству? Неужто повторять вам азбучные истины, что путь к Учителю ведёт через обычный серый день, через деятельное единение с окружающими людьми, через внимание и милосердие к ним?

Посмотрите внимательно вокруг себя. Почему половина из вас и сейчас хранит резкое неприятие друг друга? Почему часть из вас ревниво отгораживается от своих соседей в Общине? Почему только отдельные единицы среди вас идут, дружелюбно улыбаясь ближним? Только потому, что некоторым из вас самообладание кажется их личным вопросом, то есть: «Никому, кроме меня самого, нет дела до того, как я себя веду, если я его не трогаю». О нет, друзья! Вы не только не правы в подобном настрое, но и вся система мировоззрения, выстроенная вами на подобных началах, – мыльный пузырь. Ибо начальный фундамент, на котором вы его строили, ваше «я», ваша личность, не может при таком состоянии вливаться в труд Вечного. Пока сила вашего раскрытого Духа не свяжет ваш земной труд с огнём Жизни, до тех пор вы не войдёте в круг сотрудников Светлого Братства. А эта связь ткётся самим человеком, и только теми частями сердца и сознания, в которых не бушуют страсти, но царит радость.

Когда я был здесь в последний раз, а это было сравнительно давно, я сказал вам: «Будьте бдительны каждый день своей жизни здесь, чтобы, когда мы встретимся в следующий раз, не было поздно. Чтобы ваши глаза имели силу смотреть весело и радостно на окружающую вас Жизнь, чтобы ваши сердца начали себя чувствовать её частицей». Но половина из вас всё так же сидит, мрачно нахмурившись и опустив глаза в землю. Разве мало любви проявлял к вам ваш настоятель? Разве мало внимания уделяли вам те братья, которым был поручен надзор за вашими нуждами? Дерзнёт ли кто-либо из вас обвинить служителей этой Общины в недостаточной доброте к вам? Существует ли здесь уклад наказаний и взысканий? А между тем сколько раз каждый из вас провинился в грубости перед многими из братьев этой Общины, так самоотверженно обслуживающими вас. Перед тем, как выйти из этой комнаты, поднимите ваши головы и взгляните мне в глаза!

Как только Иллофиллион произнёс эти слова, почти все головы поднялись и взгляды людей устремились к Иллофиллиону. Я содрогнулся – столько сарказма, злобы и даже ненависти прочёл я в этих внезапно поднявшихся вверх глазах. Иллофиллион на каждом лице задержал свой взор. И под его пристальным взглядом, точно под волшебной лаской, стирались на лицах бунт и протест. Выражение этих лиц менялось, смягчаясь, и по щекам некоторых людей покатились слёзы, резко изменив весь их облик.

Глаза же тех, кто сразу при нашем входе в трапезную впился взглядом в лицо Иллофиллиона, и тех, кто встретил нас дружелюбно с самого начала, сейчас выражали полный восторг и мир.

Только тот может видеть Бога в небесах, кто научился видеть и любить Его в человеке.

Но три человека оставались склонёнными к своим столам, и казалось, никакая сила не заставит их распрямиться, такое упрямство выражали их фигуры. К моему удивлению, одним из низко склонившихся оказался человек, напомнивший мне Дартана своим сходством с ним. Он до этого момента всё время сидел прямо и зорко наблюдал за каждым движением Иллофиллиона и за всеми нами. Но как только Иллофиллион встал и начал говорить, он опустил голову и всё ниже склонялся к столу, что при его колоссальном росте ему удавалось плохо.

Две другие не поднявшие голов фигуры сидели также не особенно далеко и резко выделялись чёрной одеждой среди белых одеяний. Меня уже давно поразило, что среди людей в белых одеждах за этими двумя столами сидело по одной чёрной фигуре. Что касается человека, похожего на Дартана, то он был одет в нечто вроде рясы голубовато-дымчатого цвета, и на груди его была крупная голова сфинкса, вырезанная из опала и висевшая на цепочке из мелких головок сфинкса такой же работы, как подаренная мне Дартаном цепочка. Только все головки на его цепи были опаловые и чудесно переливались голубыми, дымчатыми, кроваво-красными огнями, очень красиво смотревшимися на его переливчатой рясе.

Я, пожалуй, только теперь понял, что выражение ненависти и вызова, сквозившие во взглядах, которые он несколько раз бросил на меня, относились не ко мне, а к моей цепочке и пластинке. Нечто вроде мимолётного опасения за своё бессилие выполнить поручение Дартана снова мелькнуло во мне, но толчок от Наталии Владимировны вовремя вернул меня к сосредоточенности. Не знаю почему, но в памяти моей встала картина обеда у Строгановых в Константинополе, Браццано, борьба его с сэром Уоми и всё последовавшее за нею. Мне показалось, что данный момент не только так же важен, но даже много серьёзнее для Иллофиллиона и трёх склонившихся за столами фигур. Стремительно собравшись весь в комок мольбы, я мысленно воззвал к Флорентийцу и почувствовал Его мгновенный ответ. Мало того, я понял, что Андреева ощущает в эту минуту много больше моего, что она зовёт Али, и я увидел Его высоченную фигуру рядом с Иллофиллионом и настоятелем, вставшим со своего места и благоговейно, крестообразно сложившим руки на груди. Я отчётливо видел чудесное лицо Али, его прожигающие глаза, чувствовал необычайную силу, исходившую от него и наполнявшую весь зал его особенным магнетизмом[6], но я не был уверен, что все видели Его фигуру. И в то же время я не сомневался, что все чувствовали присутствие особой силы, так как решительно все вытянулись в струнку, казались собранными в своём внимании, в подъёме и вдохновении, каких в них не было раньше.

Три склонённые фигуры, которым, казалось, уже нельзя было больше сгорбиться, съёжились в сплошные комки, напоминая уродливые, огромные грибы, и низко опустили головы.

Улыбнувшись всем глядевшим на него людям, теперь счастливым и радостным, Иллофиллион сказал:

– Мои дорогие братья и сёстры, мои любимые друзья, когда-то спасённые Светлым Братством через встречу со мной. В эту великую минуту совершился для вас поворот в вашей внешней судьбе – параллельно повороту в вашей внутренней жизни. Вы долго боролись с тёмными силами, которым когда-то послужили, долго не могли вырваться из их власти. И не потому, что тёмная сила могла проникнуть сюда. Нет, сюда, в это защищённое место, она проникнуть не могла. Но вы носили память о ней, как оттиск калёной печати в ваших сердцах. Вы не могли простить до конца тем лицемерам, которые, прикрываясь дружбой и преданностью вам, использовали ваше простодушие для своих гнусных и даже ужасных целей.

В эту минуту, окружённые любовью высоких Светлых Братьев, вы нашли силу не только простить им, но и благословить их, принять их несчастье как урок себе, в своё доброе сердце, помолиться за них, и мгновенное озарение совершило чудо: вы стали радостными, а став радостными, нашли и новый путь к освобождению – творчество вашего сердца. В этот момент ни один из вас не остался сидеть, вы встали, потому что сила радостной гармонии подняла вас. Вы чувствуете, как всё существо каждого из вас вбирает в себя новые вибрации силы, до сих пор недоступные вам. Вы испытываете счастье жить, вы ощущаете величайшую из радостей человека: невидимое единение Духа с видимыми формами окружающих людей.

Вы много лет боролись и разыскивали тропу – каждый свою собственную, индивидуально неповторимую, – к творчеству или духовному освобождению, и вот в единое мгновение совершился поворот в вашей судьбе: вы нашли эту тропу и вступили на неё. Запомните навсегда этот покой, тот благостный мир, которые наполняют вас в эти минуты. Эти минуты счастья и есть минуты полного самообладания, когда в вас раскрылась и двинулась к действию ваша Любовь. Теперь вы свободны Духом. А потому вы свободны и телом. Вы больше не нуждаетесь в тех внешних обстоятельствах, в которых вы жили здесь. Вас больше не надо защищать, теперь вы будете защищать всюду встречных. Вы свободны. Каждый из вас может выбрать себе любую форму внешней жизни в любом месте планеты или оставаться здесь. Любая форма труда будет вам предоставлена, и в любое место Земли, в какое пожелаете, вы будете доставлены.

Мой вам последний завет: где бы вы ни жили, каким бы трудом вы ни занимались, каких бы людей вы ни встречали, никогда не думайте, что одни лишь тяжёлые внешние обстоятельства подавляют и губят людей. Впишите в своё сознание, в сердце, в память навечно, что все внешние обстоятельства каждого человека, какими бы они ни были, как бы тяжелы они ни казались вам и поставленному в них человеку, все – повторяю – его обстоятельства защищают его вечную жизнь, а не подавляют или губят её. Помните вечно о величии и ужасе человеческих путей, благословляйте их, не делая в них разницы. Ибо и те, и другие отныне одинаково священны для вас. Примите благословение Любви, посылаемое всем вам Светлым Братством, примите мир, радость и помощь его как привет вашей новой жизни и не забывайте: оно признало вас равными себе. И да не огорчат вас больше никакие отрицания ваших доблестей и талантов; да не нарушит вашей внутренней гармонии никакое непризнание вас людьми. Будьте благословенны именем Светлого Братства – мир вам!

Иллофиллион благословил всех и низко, касаясь земли рукой, поклонился всем.

– Идите, друзья и братья, радуйтесь счастью возвратить Жизни те дары и таланты, которые Она дала вам в веках, и, очищенными, приносите во все дела и встречи не себя в талантах, но таланты в себе.

Глаза стоявших людей сияли, точно лампады. Казалось, им жаль было оторвать взгляд от сверкавшего красотой и мощью лица Иллофиллиона. Медленно они поклонились ему и стали выходить из трапезной. Только сейчас я понял, что дверь в трапезной была одна, именно та, широкая, через которую мы вошли.

Люди выходили поодиночке, и каждый отдавал два поклона: настоятелю и нам всем. Все мы, следом за Иллофиллионом, отвечали на их поклон. Я видел, как рука Али благословляла каждого выходившего, я слышал, как каждому Он говорил одно или несколько слов. Я понимал, что в этих словах Али определяет каждому предстоящий ему труд и место для его новой жизни. Но я понимал это духом, а не своей телесной формой. Мне казалось, что Флорентиец даёт мне это понимание и приказывает передавать каждому Его благословение, Его такт и мир.

Трапезная пустела. Столы, где сидели согбённые фигуры и откуда братья-подавальщики бесшумно убрали посуду, передав её через окошечки в левой стене на кухню, теперь блистали белизной и чистотой, быстро и бесшумно вымытые братьями-столовниками. За этими белыми пальмовыми столами, среди уже почти пустой трапезной, ярко залитой светом ламп внизу и светом из окон наверху, где, как я понял, были кельи братьев и сестёр Общины, оставались только три фигуры.