Не блуди Агапов Николай

Иван ехал на лошади с легкой, довольной ухмылкой на угловатом, бородатом лице. Он умильно вспоминал, как только что его сладко ублажила Елена. Да, именно Елена. Иван ухмыльнулся в который раз. Она непременно хотела, чтобы ее называли Еленой, не просто Ленкой, а Еленой, как какая-нибудь барыня. А кто она? Затрапезная крестьянка, да ещё и вдова. Но ублажать она была мастерица, не то что его жена. Ну да он и не хотел думать о грустном. Поэтому снова и снова вспоминал упругие округлости, мягкость и теплоту тела Ленки (Ленки, конечно Ленки, ради того, чем она его одаривала, он готов был назвать ее хоть царем-батюшкой, но про себя всегда думал: «Ленка, дуреха Ленка»). Как здорово, что у них в деревне нет кузнеца, и ему частенько приходится наведываться к соседям в Манихино. Ну а там заодно и к Ленке. Куда уж без этого?

Впереди была низменность, которую заполнял молочно-белый туман, но Иван, погруженный в свои приятные воспоминания и мысли, не заметил, как его со всех сторон окружила густая непроглядная пелена.

"Ну вот еще, только тумана не хватало. Вона перед лошадью уже ничего и не видать", – пронеслись хмурые мысли, и Ленка с ее округлостями как-то поблекла. Поскорей бы проскочить эту низину, да Хряпу жалко, вдруг оступится. Эхе, вот бы до темна успеть. А то впотьмах-то… да ну его! лучше о Ленке подумаю. Иван снова углубился в бурную речку-Ленку. Но через некоторое время природа напомнила о себе, и ему захотелось опростаться. Остановив кобылу, он слез с нее и пошел в заросли у дороги, чтобы найти муравейник. Да, привычка – вещь, которую трудно искоренить. Он шел и невольно вспоминал своего отца, давшего ему когда-то совет. Чтобы, мол, не засиживаться долго и не размышлять, о чем бы то ни вздумается. "Ты, сынок, найди муравейничек, да и сделай свое дело на него, и муравьям весело, и тебе не захочется там долго находиться. Все сделаешь быстро, чин по чину, без всяких посторонних мыслей и дум", – отец хихикнул тогда и подмигнул малому Ивану. А Ивану больше всего понравилась идея, что муравьишкам весело будет. Да так и повелось с тех пор. Он хоть и вырос, и смысла видел не больше, чем в существовании самого муравейника, но привычка такая вещь – трудно ее отлепить от себя. Поэтому он искал муравейник. Скоро нашел и, сделав свое благое дело, в очередной раз понаблюдав, как весело (действительно весело!) забегали, засуетились муравьишки, пошел в сторону дороги.

Выйдя на дорогу, он понял, что что-то не так. Скрипучая, как телега, мысль таки доехала до него, ударив оглоблями: "А где же Хряпа?". Он прошел по дороге вперед, позвал лошадь: ничего не произошло. Затем вернулся назад и снова позвал: так же безрезультатно. А телеги тревожных мыслей все прибывали и прибывали, норовя задавить его своей массой.

"Вот стерва, черт ее побери, куда ушла? Ведь у нее в сумке все мои покупки были! Я сколько деньжищ на них потратил, твою мать!"

Иван с остервенением стал выкрикивать имя лошади все громче и громче, а потом побежал в какой-то отчаянной надежде, что вот-вот сейчас настигнет окаянную и вздует по полной.

"Хорошо хоть опростался: вона как легко бежится", – и тут же рассердился своим неуместным мыслям в такой непредвиденной и неприятной ситуации.

"Ну, эта низинка – маленькая, скоро я выйду из тумана, а там погляжу, наверняка пасется где-нибудь неподалеку, собака", – успокаивал себя он.

Время шло, а он все не выходил и не выходил из низины. А туман все также обволакивал его и не позволял проникнуть взору дальше чем на сажень.

Его вдруг осенило: "А что если мне пойти в обратную сторону? Я ведь только въехал в эту низину (перед тем как мне приспичило) и там скорее выйду… Вроде здраво". Иван с удвоенной энергией побежал в противоположном направлении, заранее радуясь перспективе поскорее выбраться наконец из этой мутноватенькой ваты.

Когда Иван начал выбиваться из сил, он был уверен, что вот-вот выберется из этой злополучной низины. Ведь он проехал не так много, и даже если учесть, что он сначала шел в противоположную сторону, все равно уже должен был выйти из низины. А Иван все шел и тяжело дышал после бега, вдыхая глубоко-глубоко тяжелый волокнистый туман.

"Вот чертова низина… хотя нет, как бишь мамка называла эту низину? Б-б-б…Ба-, би-, бу-… Ну, к черту это! И дорога вроде имеется, значит иду в верном направлении. Но какого лешего я все еще не вышел?" – Иван почему-то говорил шепотом. А через некоторое время до него дошло почему: вокруг него стояла ватная тишина (на каком-то подсознательном уровне он уже услышал эту тишину и, следуя негласному правилу, начал шептать, дабы не разбудить… кого-то? или что-то?). Ни пения птиц, которое он слышал раньше, ни шелеста листьев деревьев по обе стороны дороги, ни гомона насекомых – ничего. Он даже сбежал к обочине, посмотрел – деревья на месте, но ветки стоят, не шелохнутся. Но что поразительно, он изучил землю под деревьями и взаправду не обнаружил ни одного насекомого. Мурашки невидимой волной пробежали по его коже, а потом еще и еще раз. Он стал рыть землю руками – ничего: ни жука, ни червяка. Он нашел осиное гнездо и чрезвычайно осторожно потыкал в него палкой, но также безрезультатно. А потом, отбросив палку, повинуясь какому-то абсурдному желанию, он подошел и заглянул в его черную сердцевину, а сердце бешено стучало о его костяной корсет, словно узник, почуявший свой шанс. Результат был такой же неутешительный. Увидеть птиц или других животных в таком тумане не представлялось возможным, так что Иван недолго раздумывал о том, чтобы проверить, так ли это на самом деле. Он принял, как данность, судя по отсутствию звуков, что они таким же образом, как и букашки, исчезли или попрятались неведомо куда. А какая-то старая бабка-ведунья, что обитала в его теле, прокаркала: "Ты и сам знаешь, что не нашел бы их…ха-ха-ха". От этого смеха его передернуло, и он тревожно осмотрелся в бесполезной попытке узреть что-либо в этаком тумане.

Не отдавая себе отчета, он закричал: "Я здесь! Э-э-э-э-э-э-й! Откликнитесь, я заплутал тут в тумане! Э-э-э-э-э-э-й! Лю-ю-ю-ди! Есть кто живой?"

И тут от сказанной им самим фразы его пробрал лютый февральский мороз, и он затрясся. Иван обратил очи горе и стал шептать дрожащими губами молитву Всевышнему.

"Боже всемилостивый, прости меня грешного, знаю – грешен, грешен я, но позволь рабу твоему исправиться, встать на путь праведный, я обещаю тебе", – тут он яростно перекрестился, оставив царапину указательным пальцем у себя на лбу (так сильно тряслась его рука). "Если ты меня проучить вздумал, то правильно, поделом мне окаянному. Ты, наверное, из-за Ленки осерчал, мол к ней езжу, ублажаю ее, а о жене своей, с которой венчались пред ликом твоим, позабыл. Нет, отче, не позабыл, вот теперь твоему уроку вняв, брошу Ленку к дьяволу", – и он сердечно сплюнул (его трясло уже значительно меньше), – "буду со своей супругой Зинаидой век доживать и на сторону, клянусь, клянусь, не буду даже смотреть, деток с ней нарожаем много, в церковь их водить будем, а об этом… уроке, только я да ты будем знать. Не бросай раба твоего на погибель".

После этого Иван прочитал "Отче наш" и "Богородицу" по три раза. И в конце молитв, уже взяв под контроль свое тело, не содрогался. Он оторвал опущенные в процессе молитвы глаза от земли (такой безмятежной и спокойной, без кишащих в ней и по ней насекомых) и уставился вверх. До него вдруг дошло, что стало смеркаться. Но окрыленный молитвой, он как-то не сильно опечалился, верил, что Бог выведет его из тумана… А меж тем Иван решил подкрепиться и достал из-за пазухи лепешку. Отряхнул, как получилось, руки от земли, в которой он копошился недавно, и с удовольствием сжевал ее всухомятку. Вода уплыла вместе с его Хряпой, которая тоже как в воду канула.