Проникновение Суржевская Марина

Эпизод 1. Жар

Ангел взял нож и отрезал крыло. Поморщился от боли и потянулся отрезать второе. В такой перекрученной, как выжатое бельё, позе и с мученическим выражением лица его и запечатлел художник. Ангел мечтает стать человеком. Но разве поезд может двигаться вспять? Ноги босые, в каплях крови. Почудилось, в каплях гранатового сока. Рядом висела репродукция картины Гюстава Курбе «Гранаты». Кто додумался совместить на одной стене несопоставимое? В поезде может быть всё: изощрённые фантазии и настоящая жизнь, красота и пошлость. Синяя ветка метро в Москве, разноцветный поезд-музей. Галерея на колёсах: едешь, смотришь картины, можно перебегать на станциях из вагона в вагон, как из зала в зал. Каждый вагон выдержан в своём стиле, принадлежит своей эпохе, а картина с ангелом – некстати. Давно ждала этот поезд, как ждут знамения свыше: «Однажды, как в плохом кино, проснёшься и поймёшь, что ничто не будет прежним».

– Кира, с тобой всё в порядке? Почему не подходишь к телефону?

– Я работаю по ночам, днём сплю. Всё хорошо.

Гудки. Маме лучше не говорить, что проснуться не получилось. Возвращалась домой после кинопремьеры, села на станции Арбатская в цветной поезд здоровой, а утром начался жар. Летом в Москве легче всего простудиться: город кондиционеров и сквозняков. Ангина сбила с ног на несколько дней. Всё плыло и горело, мысли и образы сплетались в причудливые фигуры калейдоскопа снов. Лабиринта без входа и выхода, где непонятно, кто ты и откуда, и кажется, то, что сейчас происходит, видела и переживала когда-то. Экран внутри экрана, сон внутри сна.

А что если сны можно было бы снимать, как фильмы, и показывать в кинотеатре?

Снилась операционная. И какой-то голос сказал:

– Твоё сердце отравлено.

Утром проснулась и увидела солнечные блики на потолке. Вырвав из вен иглы капельницы, встала и подошла к зеркалу. Тонкий шрам – под левой грудью. Чересчур красиво, чтобы быть жизнью, если бы не лёгкость, ощущение счастливой пустоты.

Тот же голос сказал:

– Больше не будет больно.

Это кино смотрели с тем, кого ждала нетерпеливее, чем цветной поезд. Искоса наблюдала за его реакцией, нравилось думать, что запомнит фильм как лучший из всех, что видел, а на премьеру я его пригласила. Но вместо финальных титров на экране возникли клоуны и фокусники. Гримасничали сначала на сцене, потом спустились в зал, задирая зрителей. Мерзкое, отвратительное шоу, и никто не мог ни остановить его, ни уйти. Все вокруг стали участниками клоунады, а вместо надписи «ВЫХОД» над дверями из зала в коридор загорелись дорожные аварийные треугольники без каких-либо стрелок объезда. Неописуемое чувство стыда за происходящее! Если бы не с ним, а с кем-то другим, то можно было бы пережить, но он рядом. Не мой сон, не моё кино, не моя жизнь. Мечтала быть похожей на женщину с экрана, украла её и выдала за себя, солгала, потому что совершенно нечего ему предложить. Но хуже всего, что не знала, кем был этот человек рядом со мной.

Фокусником, которому не нужен зритель. Ловко жонглировал четырьмя предметами на экране. Несколько секунд в замедленной съёмке крупным планом в руках поочерёдно показывались жезл и чаша, ромб и меч. Затем снова всё замелькало, сливаясь в огненный круг, словно жонглировал он горящими факелами. Киноактёру всё равно полон зал или пуст, играя свою роль, за камерой видит лишь режиссёра.

– Сможешь поймать?

Осторожно оглянулась через плечо, пытаясь понять, к кому из зала он обращается. Единственное занятое кресло – моё. Ни души вокруг.

– Нерешительность – признак несчастливой судьбы, – покачал головой он и метнул меч в мою сторону.

Лезвие вошло в сиденье, как в масло, едва успела отскочить в сторону. Кресло издало тихий стон, а я неотрывно смотрела на покачивающуюся бронзовую рукоять с резными узорами в виде трёх догоняющих друг друга спиралей. С трудом вытащив меч, снова взглянула на экран: никого, но за ним мерцал лёгкий свет, словно на ветру плясало пламя от факелов.

– Нужно пройти сквозь экран, – эхом в пустом кинозале прозвучал знакомый голос.

Разрезав полотно, оставила меч на сцене: слишком тяжёлый, чтобы тащить с собой. Заметила золотистую крошку песка на ладонях. Под ногами был тот же песок. Впереди, за экраном, – бесконечно длинный, уходящий в темноту неф с колоннами. В тусклом свете факелов можно было рассмотреть ближайшие из них с высеченными иероглифами, символами звёзд, пирамид, кубов, шаров и сосудов. Я шагнула в зазеркалье, в отражённый коридор свечей. В одной из ниш за колоннами пламя выхватило из темноты край картины. Взяла факел, подошла к ней поближе. Застывший жонглёр. Фокусник, метнувший мне меч. Но на картине поза его напоминала распятие.

Внезапно коридор из свечей исчез в темноте, потом появился снова, по ногам потянуло холодом. Сквозняк погасил на мгновение факелы, точно где-то далеко впереди открыли и закрыли невидимые двери. Волна взвившегося с пола песка больно резанула по икрам. Свет приближался. Многоголосый шёпот заставил потушить факел в песке и вжаться в стену. Спасительная полоска темноты сужалась, и вскоре у ног задрожали тени невидимых за колоннами хозяев голосов. Одна из теней была похожа на птицу с длинным изогнутым клювом. Тень кивала головой в такт глухим и отрывистым, как барабанная дробь, словам на древнем языке. Самого говорящего скрывали звероподобные тени, столпившиеся вокруг двух треугольников на кресте.

– Я не знал людей, которые были бы незначительными.

Глубоко в подсознании включился переводчик, и я поняла, что нахожусь уже в своём сне.

– Я не перекрывал воду, позволяя ей течь.

Треугольники весов предательски дрогнули.

– Я не вынудил ни одного человека заплакать.

Весы покачнулись, и один из треугольников склонился к земле. Свет погас. Голоса умолкли. Почувствовала, что темнота засасывает меня всё глубже, как вязкое болото, и крепко зажмурилась. Если с силой закрыть глаза, то перед внутренним взором вспыхнут белые искорки света, зажжётся солнце.

Палящее солнце пустыни. Её бесконечность подавляла, хотелось кричать и плакать от ощущения собственной беспомощности и одиночества. Песчаные дюны тянулись далеко за горизонт, в пустоту без единой точки опоры – не за что зацепиться взглядом. Северный ветер рвал волосы и одежду, швырял в лицо песок, полируя кожу, словно наждак. Слёзы капали на покрытые пылью руки, оставляя на них длинные горячие дороги тоски. Вдалеке почудился волчий вой или чей-то плач по погибшему. Я его потеряла.

– Несказанно везёт и не в первый раз, давно за вами наблюдаю. В чём секрет?

Блондинка была хороша, её не портил пластмассовый свет ламп над игорным столом, оседающий на лицах мертвецкой бледностью. От неё не пахло бессонницей, как ото всех нас, напротив, будто только что проснулась, как и положено – на рассвете. Густые волосы цвета карамели и глаза цвета неба за окнами. На рассвете небо над Прагой становится пронзительно синим, настоящим, без примесей. Не знаю, почему сегодня решил играть в «Богемии», наверно, устал от «вечного сейчас». Пятое измерение, где времени нет и быть не может. Если все будут смотреть на часы или за окна, никто не проиграет достаточно денег, и казино разорится. Никто не должен уйти слишком рано, никто не должен отрывать взгляд от зелёного сукна, где мелькают карты. Липкие капли пота медленно ползут от виска по щеке, по шее и под ворот рубашки. Время зависает в воздухе, как капли смолы.

Вышеградская «Богемия» – единственное казино в Праге, где окна есть. Казино для туристов. Вышеград – исторический район Праги, высоко на холме над Влтавой, где гости города расстаются с деньгами, любуясь его летящей, романтической панорамой. Точнее, могли бы, если бы не проигрывали так азартно.

Блондинка не проигрывала и не играла, а пила сахарный абсент у края стола, незаметно разглядывая игроков.

– Туз пик не придёт, снова придёт червонный.

Предчувствие беды обожгло так же сильно, как и во сне. Она говорила по-английски, и я помотал головой в знак того, что не понимаю ни слова. Сегодня сойдётся моё четвёртое каре, нужно сосредоточиться.

Снилось противостояние на краю леса: волка и стаи псов. Город не моя территория, должен уйти обратно в лес, но нельзя поворачиваться к ним спиной – разорвут. Противостояние страха: псы тоже боятся и не нападут, если не почуют мой. Борюсь с собой, скалюсь и рою лапами землю. Они молча и недвижимо ждут, обжигающий смрад выдаёт их учащённое дыхание. Темнее, ещё темнее. Руки в грязи и крови. Я снова человек, маленький и дрожащий, – против клыков и когтей. Нет ни ножа, ни камней поблизости. Пячусь и упираюсь спиной в дерево. Закрываю глаза, вот-вот кто-нибудь из них вцепится мне в горло. Жду. Долго. Внезапно воздух становится чистым. Псы ушли.

А я проснулся и понял: удача уйдёт по кривым переулкам города следом за ними. Покерная удача моих снов: неизменное каре – три туза и джокер. Менялись масти, но не комбинация. А джокером стал я, когда решился.

Лето в банковском офисе – худшая из пыток. А грозовое лето тем более. Духота и головная боль. Пытка по расписанию. Раньше и представить себе не мог, что погода превратит здорового, сильного парня в дряхлого старика. Бумаги, бумаги, бумаги, скрип дверей, звонки, телефонные разговоры, лязганье копировальных аппаратов и степлеров … – до сквозных дыр в мозгу. Дорога с работы: брусчатка и боль в пятках, отзывающаяся в позвоночнике, светофоры, хлопающие крыльями над головой, точно стая голодных птиц, нищие попрошайки на Карловом мосту на коленях, мордой в землю, – им не так плохо, могут встать и уйти в любой момент. А чёрный пиджак, белая рубашка и галстук – клеймо раба. Долгие душные ночи, редко прерываемые звонком будильника, чаще тем, что обезболивающее не действует, и в голове от виска к виску опять маршируют с оркестром.

Гроза же обходила Прагу стороной, проливаясь где-то далеко за городом. Бросить бы всё к черту и уехать её искать! Гроза принесла бы мне облегчение. Не мог себе этого позволить: пенсионерка-мать и непонятно от кого беременная дура-сестра – у меня на шее. Я должен их содержать. Должен. Человек вечно кому-нибудь что-нибудь должен. Жизнь – как кредит в моём банке: деньги по-тихому перечисляют прямо на электронную карточку. Никто не спрашивал, хочу я рождаться на свет или нет. Всучили подарочек и подписали под двадцать процентов годовых. В нашем мире вообще считается нормой, что две трети профессий и занятий человечества абсолютно бесполезны. Как в «Замке» Кафки все что-то делают, но никто не может сказать, что именно и кто за это в ответе. Деньги – мерило статуса. Чем больше накопили, тем выше ростом и значительнее стали. И всех приходится догонять, всем соответствовать. Иначе протянешь ноги. Пожизненная участь наёмника. Но стоит осознать, что в жертву гарантированному социумом «завтра» приносишь себя, как восприятие мира переворачивается. Мир – игра, где социальный статус, как джокер в колоде, – заменитель красоты, ума и таланта. Красивую женщину не спросят, чем она занимается: смотришь на неё и понимаешь, неважно. Художника тоже не спрашивают: от него краской пахнет. Люди призвания: врачи, учителя, писатели… выдают себя первым же словом, жестом. «Кто ты по жизни?» – вопрос, упорно повторяемый офисной серостью, продавцами воздуха. Надо же им как-то себя идентифицировать, никто не хочет уподобляться пластиковым стаканчикам с искусственной одноразовой судьбой. Хочется жить по-настоящему!

Я – жил. В коротких предрассветных снах, где после второй дозы обезболивающего дул чистый северный ветер. В перевёрнутом мире игра и есть настоящая жизнь. Веер тузов на зелёном сукне: крестовый и червонный, бубновый и пиковый. Срывал банк раз за разом, пока утреннее головокружение от победы не переросло в настойчивое желание проверить свою удачу. И я решился, дал себе зелёный свет.

– Сколько ставите?

– Всё, что есть.

Вечера начинались одинаково: мелкие карты, мелкие выигрыши с целью продержаться за карточным столом до рассвета. Научился чувствовать его приближение кожей, минута в минуту. Наручные часы в казино тоже носить не принято. Когда ночь над городом сдавала позиции, за игорным столом мне сдавали каре. Главное – успеть поставить все деньги, а их с каждым «ва-банком» прибавлялось и прибавлялось.

Я уволился, переехал из тесной клетки с протёкшими потолками в старом центре в просторную квартиру в новостройке на окраине. Матери и сестре кидал деньги на счёт, сказав, что новая работа связана с частыми командировками. Жил и спал, как хотел и когда хотел, а не по расписанию. Лучшая комбинация свободы и счастья!

Снова пришёл червонный туз, как и предсказала блондинка. Сердце вместо меча. За столом все замерли, глядя на крупье, передвигавшего Эверест из фишек в мою сторону. Жаль, никогда не приходил туз пик, люблю оружие. В детстве в музеях так и тянуло прикоснуться, погладить острые наконечники копий, провести пальцем по лезвию средневекового меча или ножа. Собрать бы коллекцию! Пики её олицетворяли в картах, могли бы стать моей последней удачей. Возможностью взять у будущего тайм-аут и не попадать больше в контору лязгающих степлеров. В жизни нужно делать что-то полезное, чтобы всегда быть на плаву. Но что я умею, чему могу научиться? Ничего и ничему. Пока не пойму, кто я и чего хочу.

Сыграть ещё раз? Оглянулся на блондинку. Чуть улыбнулась мне краешками губ, подняла бокал, допила остатки абсента и резко встала из-за стола, направляясь к выходу. Понял: лучше забрать деньги и уйти, пока не поздно. Жадность – плохой советчик.

– Поздравляю вас, всего триста пятьдесят тысяч крон. Но сейчас в кассе недостаточно денег. Сможете получить выигрыш днём, после двенадцати.

Я опешил.

– А до двенадцати буду шататься с мешком фишек в руках?

Кассирша рассмеялась в ответ:

– Нет, конечно. Выпишем поручительство, предъявите его – получите ваши деньги. Не волнуйтесь. Есть у вас с собой документы?

Так, приехали. Крупная сумма, зарвался. Я ей – паспорт, а она звонит «кому надо», и мне устраивают несчастный случай. Казино ни при чём. Все чистенькие. Современная мафия. А блондинка – их наблюдатель. Я же был осторожен, играл нечасто! Да и кто сможет обвинить меня в мошенничестве, если выигрывал по снам? В казино меня убивать не станут: слишком пафосное место «Богемия», чтобы вляпаться в газетные заголовки. Значит, деньги всё-таки получу, если смогу продержаться несколько часов. Нужно рискнуть. В конце концов, Прага не Лас-Вегас, может, нет столько денег в кассе, не в сейфе же они их держат, в банке.

И я покорно пошёл за ней по длинному коридору подписывать бумаги. Над дверью в комнату висела табличка: «ВЫХОД ТАМ ЖЕ, ГДЕ ВХОД». Видимо, гости казино часто путали двери. Внутри – такой же мрачный пластмассовый свет, темно-зелёные ковры и стол, укрытый зелёной скатертью.

Заполнил бланки с печатью казино, один протянул ей.

– Ульвиг? Странное имя у вас. Знаете его происхождение?

Пристально разглядывала меня и улыбалась. Снова почувствовал смолу на висках и за воротом. Её улыбка в бледном свете походила на оскал.

– Нет, и знать не хочу.

– Зря вы так. В имени заключена судьба.

Молча сунул бумагу в карман и поспешил убраться оттуда. Что-то дьявольское сквозило в зелёной комнате.

Вызывать такси из казино не хотелось, решил поймать у Нусельского моста попутку. Но мост был пуст. Я долго шагал вперёд, не оглядываясь и стараясь думать о красных черепичных крышах, разбегавшихся под ним в разные стороны, насколько хватало взгляда. В народе Нусельский мост называют «мостом самоубийц» как самый высокий в Праге. Тучи ползли за мной по пятам, затягивая подрумяненное первыми солнечными лучами небо.

А в Старом городе меня поджидали псы. Сделка с Дьяволом, похоже, состоялась. Он забирает не то, что нам дороже всего, а наоборот то, что в суете дней перестаём замечать. Жизнь. Быстро они среагировали. Парни в увесистых ботинках появились одновременно впереди и позади меня из переулков, словно материализовались из стен домов. Вполне могли провожать меня от казино. Тогда почему напали не на мосту, скинули бы вниз как самоубийцу?

Драка не заставила себя ждать. Падая навзничь на брусчатку, увидел небо, искромсанное вспышками молний. В город пришла гроза.

Чей-то крик между раскатами грома:

– Остановитесь! Я звоню…

И темнота.

Эпизод 2. Гроза

«Почему не подходишь к телефону?». Сколько времени я бредила? А могла до сих пор не проснуться, если бы мама не звонила так долго. Её звонок вытащил меня из забытья и жара пустыни. Луна на подоконнике взвыла и в три прыжка очутилась на кровати, начала топтаться на коленях, выпустив когти. Ненавижу, когда она так делает. Луна – моя сиамская кошка, окрас шерсти напоминает голубовато-серые лунные кратеры. Озверела с голодухи.

Пошатываясь от слабости, я побрела на кухню. В холодильнике нашлись миска варёных куриных сердечек для неё и гранатовый сок для меня. Смотрела, как она уплетает сердца, напряжённо вспоминая образы последних дней и снов. Цветной поезд и ангел, отрезающий крылья; фокусник с мечом; неф с колоннами, исчерченными иероглифами; птица, весы, песок.

– Я не ел сердца, – прозвучало вдогонку из сна.

Ну и сны мне снятся! Сцена Страшного суда из египетской Книги Мёртвых, исповедь отрицания в Храме Маат. Тень птицы – египетский бог Тот, его обычно изображают с головой ибиса. Вместе с Анубисом взвешивали сердце умершего на Весах Двух Истин. Если сердце оказалось тяжелее пера богини справедливости, значит, исповедуемый солгал. Но кто исповедовался? Во сне не видела говорящего, не видела даже его тени. «Твоё сердце отравлено», шрам на груди и гнусная сцена с клоунами, где мы все притворялись. Неужели судили меня? Тогда кого же оплакивала в пустыне? Чем пристальнее разглядывала детали сна, тем сильнее запутывалась в сюжете. Голова кружилась от голода. Нужно было дойти хотя бы до ночного супермаркета и купить что-нибудь поесть.

Пока принимала душ, за окнами рассвело, а мой дом окончательно проснулся. Соседи сверху не могут обойтись без криков, стены скоро начнут рушиться. Нет, мой дом не фамильный замок площадью в тысячу га, а у них – стандартная «двушка». Но по утрам они орут так, будто находятся в километре друг от друга. Театр глухих. Иногда поражаюсь, насколько далеки бывают близкие люди. Внешнее расстояние – дотянуться до пощёчины, внутреннее – никогда не понять, не услышать. Потому что самые важные в жизни слова произносятся шёпотом, а спорят они о мелочах.

– Я не знал людей, которые были бы незначительными, – вспомнилась фраза из сна.

Я знаю таких. Много. Не люблю людей. Нет, не ненавижу, ненависть – слишком громкое слово, а именно не люблю. Будто в зоопарке идёшь вдоль клеток с обезьянами, а они корчат рожи, кидают в голову кожуру от бананов и собственные фекалии. Омерзительно! Я для них – развлечение, телевизор. Живут в обустроенных клетках с фонтанами и деревьями, а я вынуждена платить за билет. Хуже всего приходится, когда к ним начинаешь испытывать жалость. Вот сидят два рыжих орангутанга, смотрят почти человеческими грустными глазами. Но нет, ждут моего приближения, чтобы треснуть палкой сквозь прутья. Внутри вспыхивает звериная ярость, заразилась. В такие моменты перестаёшь понимать, по какую сторону решётки находишься. Наш мир – планета обезьян. Я презираю их не за то, какие они, а за то, какой становлюсь сама рядом с ними. Поэтому стараюсь жить с ними наоборот: в ночной тишине пишу статьи или гуляю по пустым улицам, перехватываю несколько часов сна перед рассветом, утром, пока они криком разносят стены, иду перекусить в кафе, днём, когда все на работе, читаю или сплю, вечером отправляюсь на очередную премьеру в кино.

«Кофемания» находится за углом дома. Но чуть ли не по полчаса нервно курю в подъезде у окна и не могу заставить себя выйти на улицу. Бойцовский пёс соседа снизу однажды прокусил мне руку. Пронизывающий страх – насквозь, до боли, до головокружения. Собаки чувствуют людей, знают лучше, чем они сами знают друг друга. С собаками у меня всегда были нежные отношения, и оттого особенно обидно. Наверно, пёс чует запах Луны. Я не кошатница, а Луну выкупила у дворовых мальчишек за сотню. Те ухитрились её связать и поджигали усы. Теперь мои руки ободраны до локтей, а собаки меня ненавидят. Впрочем, как и люди. Похоже на колку льда: бьют постоянно в одно и то же место, и постепенно перестаёшь чувствовать холод и боль. Маленькие повседневные ранки не затягиваются.

С дипломом МГУ мечтала стать журналистом или хотя бы PR-менеджером. Сменила много рабочих мест, но везде мне крутили одну и ту же пластинку:

– У вас тихий и неуверенный голос, смешная короткая чёлка, жёлтые рубашки не носят, а робких никто не воспринимает всерьёз.

Меняла внешность, подстраивалась под них, но потом поняла, что незаживающие ранки и делают людей столь беспощадными друг к другу. Мир полон безвкусицы и уродства, а клоуны на его сцене не чувствуют боли, и потому на роль жертвы выбрали меня.

Последнее заявление об увольнении положила на стол и ушла побродить по узким улочкам Китай-города. Почти весь ноябрь лили дожди, но иногда случались дни резкого, острого ветра, когда сквозь тучи, как кровь сквозь бинты, проступало солнце. В переулке нашла маленькую галерею. Один зал, несколько современных гравюр на стенах и композиция из фигурок из тонкого прозрачного стекла. Казалось, фигурки вот-вот растворятся в воздухе, сольются со стенами и окружающими предметами. История людей ранимых, хрупких и беззащитных, но в то же время невидимых, а значит, спасшихся. Зачем кому-то что-то доказывать, приспосабливаться, переделывать мир, если можно уйти? Исчезнуть и сохранить себя? Тогда впервые почувствовала то особенное преддверие одиночества, какое испытывает человек, заглядывая в светящиеся окна домов из темноты дождливой улицы. Само одиночество приходит, когда уже безразлично, что за кино смотрят люди за окнами, устроившись в кресле у камина и попивая глинтвейн или подогретое вино. Знаешь: у них на экране не ты, стоящая посреди дождя, а кто-то другой. Когда можно спрятаться, закрыв глаза, как прячутся дети.

Устроилась внештатным кинообозревателем и рецензентом: выходить на премьеры, а писать о них дома. В кино люди лучше, чем в жизни, безопаснее: не могут покинуть пределы экрана, изменить предписанную роль. В кино я нашла свою «дверь в лето»[1]: с экрана за мной наблюдают, а я не существую, как те фигурки из невидимого стекла. Одиночество не болезнь и не несчастье, как вас приучили думать с детства. Одиночество – привилегия свободного человека ничего не бояться, ни от кого не зависеть и никому не принадлежать. Мой любимый фильм – рекламный ролик канала National Geographic: «Если бы плотность населения Манхэттена была, как на Аляске, то в нём проживало бы только 25 человек. Задумайтесь!». Махнула бы туда, не задумываясь. Мёртвый город, где есть всё: дома, магазины, бары, парки, автобусные остановки, улицы, площади, фонтаны… И ни души вокруг! Мечта!

Моя жизнь – кафе, куда ни за что не войду, если не будет пустых столиков. «Кофемания» по утрам напоминает клуб холостяков или бездомных в душе. У всех стандартный завтрак: яичница с беконом, кофе и свежевыжатый апельсиновый сок. И стандартный – без особой надежды ищущий – взгляд. Рада, что нечасто приходится смотреть им в глаза. Но всё же такие взгляды не лишены романтики. Как в кинофильме «Время» Ким Ки Дука, где утратившие лица влюблённые отчаянно пытаются найти друг друга, узнать в соприкосновении ладоней. Бесчисленное количество рукопожатий за одним и тем же столиком в кафе. Никогда не найдут, потому что потеряли себя, как старую фотографию, забытую в пыли под кроватью. На фотографии смеются двое, сидя внутри причудливой скульптуры в форме полураскрытой ладони. Мы все – чужие сны в «саду ветвящихся дорожек»[2]. Случайные лица, попавшие в кадр чей-то жизни. Если двое и отыщут друг друга взглядом, узнают в соприкосновении ладоней, то рано или поздно расстанутся. А вместо одной будут две реальности. Он сохранит её во снах и воспоминаниях, она – его. Потом каждый из них встретит ещё кого-то. И до бесконечности ветвятся дорожки, множатся образы, как случайные лица на пожелтевших от времени фотографиях.

Наша жизнь – ненастоящая, как и кино. Никто не принимает нас такими, как есть. Если кино об искателях закончится встречей, их будет четверо, а не двое. Он и его иллюзии о ней, она и её иллюзии о нём. Разойдутся по разным кинозалам, один будет смотреть комедию, а другой – мелодраму или трагедию. Любое «я» в обществе не более чем набор масок в ролевых играх «мы». В детстве и юности все искали ответы на вопросы: Кто я и зачем живу? Взрослея, вживались в предписанные роли и утрачивали связь с реальностью, пока ощущение жизни не ушло совсем. Состарили лица гримом ответственности перед другими, так и не получив ответов на свои вопросы. Уродливые клоуны с набившими оскомину фокусами на сцене бытия. Шоу можно покинуть, шагнув за пределы экрана. Но стоит отвернуться от мира, как он забывает о тебе. Жизнь – игра: либо соблюдаешь правила, либо выходишь. Оказываешься посреди пустыни и плачешь по незнакомцу.

Счёт принесли с рекламной листовкой интернет-казино в виде карточного стола с веером тузов на зелёном сукне. И снова кинуло в жар, а перед глазами замелькали символы сна, – не оправилась после болезни. Вспомнились египетские иероглифы на колоннах. Древний алфавит был символьным, живым, пластичным, как киноязык образов, звуков, музыки, закадрового пространства. В кино часто смысл рождается за или между кадрами, и зритель чувствует вспышку, видит сокрытое. Словно идёшь по тонкому прозрачному стеклу, а под ним – непостижимая глубина океана. Настоящая магия. Ожившие глифы древних, где слова-образы изображают сами себя. В попытке понять, приблизиться к тайне, смотрим фильмы снова и снова, мечтаем походить на киногероев, повторяем их поступки, судьбу, ищем ответы. Кино – вещий сон, но не для одного, а для многих. Общее предсказание. Мистерия.

В кафе же самое важное происходит за экранами окон, а я выбираю столик у окна. В узком проулке высотки почти смыкаются крышами. Последний глоток неба и вновь серо-бетонные плиты облаков. И двое монтажников под крышей болтаются на тросах, приковывая к себе взгляды зевак. Некоторые делают ставки, кто из них сорвётся первым. Но монтажники раньше всех увидят первые отблески молний. А те, кто внизу, не знают, что будет гроза. Я тоже не вижу её, но чувствую приближение. Во сне моё имя – Кира – значило «та, кто повелевает грозами».

Представлю себе Фокусника в городе гроз. Он жонглирует факелами, что не гаснут в дождливую ночь. Я узнаю его в свете пламени. И, возможно, суд будет отложен, и мне не придётся оплакивать его в пустыне.

В ту ночь была сильная гроза. Я вышла на привокзальную площадь Сочи. Автобус как раз подъезжал к остановке. Подумала, нет времени выяснять, куда он идёт, да и выбирать не из чего. Никто не ждал меня в этом городе. Села в автобус укрыться от дождя. За окнами поплыли огни улиц, тёмные очертания деревьев, затем дорога начала подниматься в гору. Не заметила, как заснула. Проснулась, когда кто-то вытащил снова под дождь.

– И что дальше?

Автобус уехал, забрав с собой последний свет. А мы остались стоять в темноте, посреди пустой трассы, под проливным дождём.

– Прогуляемся пешком километра два. Тебе надо как следует вымокнуть, – невозмутимо ответил мой спутник.

– Зачем?

– Чтобы не выбирать дом, а согласиться на первый попавшийся, где предложат согреться. Ты что здесь вообще делаешь?

Выслушав мою историю, спросил:

– А почему не осталась на севере? Мурманск, Питер, Москва?

– Город – мозаика судеб тех, от кого отвернулось море. А я всю жизнь провела у моря. Белое украло мой дом, решила, что теперь мне его подарит Чёрное.

– Море ничего не крадёт и не дарит. Это люди воруют или делают подарки. А море возвращает. Правда, не всегда тем, у кого берёт. Не замечала, сколько людей бродит по берегу после шторма? Живут тем, что море возвращает: часы, золотые цепочки, кольца… Пару дней поискать и почти богач.

– Ты тоже ищешь золото?

– Не только.

Чем занимался Арно, узнала после его смерти. Мы поссорились, и я выскочила из машины чуть ли не ходу, в ярости хлопнув дверью. Он умчался в горы. Я вернулась домой на попутке. Той ночью во сне танцевала лезгинку, но танец стал полётом орла. Высоко-высоко над рекой, проложившей путь сквозь горы к океану. Ощущение крыльев, но пустых, без ветра под ними. Воздух застыл в предчувствии страшной утраты. То же испытают последние люди на Земле. Неотрывно все взгляды на восток. Упираются в стену темноты. Солнце погасло. Медленно. Не вдруг. Свет меркнет, стена приближается. Необратимо выгорает горе. Чувств больше нет. Граница срединного мира. Добро пожаловать в Страну Теней!

А днём в нашу дверь позвонили его родители.

– Мариночка, Марина… Арно… Машина разбилась в горах. Собери, пожалуйста, его вещи, я не смогу сама, – плакала мать, закрывая лицо чёрным платком.

Не знаю, кому и зачем было нужно, чтобы я пережила эту зиму. Дымящееся штормовое море и ледяные осколки брызг. Скрипки придорожных кабаков резали сердце на тысячи тонких ломтиков. Слайсы. Ни один из них не должен быть потерян, сожран неутомимо наступающей на берег волной. Провода рвались под тяжестью сошедшего с гор снега, дрожала в кромешной тьме до утра. Свечек в продаже не было – дефицит. Видела Арно в нескончаемом потоке прохожих – мимо-мимо, за каждым поворотом, как будто ничего не случилось, и может вернуться домой или догнать меня посреди улицы в любой момент. Сердце отказывалось верить и чувствовать боль. Как дорог становится человек, когда улетает от тебя навсегда! Кажется, уносит с собой целый мир. Всё, что с ним связано, любая мелочь, которую раньше не замечала, приобретает сакральный смысл. Говорили, там, где погиб, на указателе, где дорога петляет, срываясь в пропасть, несколько дней сидел орёл, без еды и питья, не шевельнувшись, и сильно ослабший улетел в горы.

Арно походил на орла. Хищный взгляд карих глаз с жёлтым проблеском, нос с лёгкой горбинкой, высокий лоб. Не отпускал меня ни на шаг, берёг, как охотничий трофей. Высокие синеглазые блондинки на Кавказе такой же дефицит, как и свечи.

В наше последнее утро сидели на подоконнике, между горшками с марихуаной. Он выращивал разные сорта в доме, втыкая в землю таблички: «весёлая», «грустная», «задумчивая», «смелая»… Культ изменённого состояния сознания. «Смелая» нас и поссорила: не хотелось догонять смерть вместе с ним, обкуренным в хлам, хлопнула дверью авто, даже не сказав… Так и не осмелилась за те дни, что провели вместе, всё откладывала слова на потом. А «потом» всегда означает «слишком поздно».

Протянул мне самокрутку и сказал:

– Ты не любишь меня, я знаю. А знаешь, почему ты до сих пор со мной?

Молча смотрела, как медленно тлеет бумага на кончике сигареты, и едкий дым жёг глаза до слёз.

– Мы неприкаянные с тобой. Ты. Я. Мы оба. Никто нас нигде не ждёт, ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.

Мы не умели любить, как любят другие, но у нас была радуга. Арно смотрел, как я раздевалась на пляже, и воздух вокруг становился розовым, играл и переливался, – так море переплавляет закат в золото нового дня, мгновения – в слитки вечности. О радуге я раньше читала. Набоков видел розовый туман, Хемингуэй чувствовал, как плывёт земля[3]. Многие видели радугу и давали ей имена. Никто не знает, что это такое на самом деле.

А жизнь состоит из кусков и фрагментов, и мы ошибочно связываем их между собой. На фотографиях Арно – разные люди. Вернее, один человек, но со множеством лиц. Может, и я была не единственной? Сосредоточенно смотрит в размытую синюю даль – море или небо? Взгляд жесток. Не видела Арно таким никогда. Фотография, где он среди камней, сожжена наполовину, на обороте – карандашный набросок пирамиды. Я не знала его совсем. Разобрав ящики стола, шкафы, вывернув наизнанку все карманы, поняла с кем жила. С чёрным копателем, падальщиком, расхитителем могил и захоронений, побывавшем во многих городах и странах. Нашла монеты и таблички, исписанные древними иероглифами, амулет из чёрного вулканического камня, керамические чаши с античным орнаментом и из золота, предметы странной формы и непонятного предназначения, географические карты с разноцветными пометками.

Живые не пускают в свой мир посторонних, мёртвые – беззащитны. Некогда любимые личные вещи становятся общими и тоже умирают в чужих руках. Он проникал в могилы других, я – в его. Когда дом ушедшего переворачиваешь вверх дном, что ты ищешь там? Ответ на вопрос, почему ушёл, не спросив разрешения? Но всегда есть то, что за гранью видимого и объяснимого. Глубокая тайна – как незаживающая рана: её нельзя вылечить, потому что нельзя никому рассказать о ней, ни у кого нельзя просить помощи.

Когда тебя покидают, не остаёшься одна, – тебя не остаётся. Пустота и невыносимая лёгкость в груди. Её все заполняют по-разному: вином, сексом, разговорами ни о чём, едят, спят, ходят на работу… Так проходят дни, много-много бесцветных дней в пути. Мы – незнакомцы друг другу. Ничего не знаем даже о себе. Но полюбить человека – значит понять его. Кажется, проще простого задавать вопросы тому, кто рядом! Но никогда не решимся спросить: боимся, что ответом станет тишина. Мы – молчаливые незнакомцы. В тишине пишем черновики дорог. А голоса звучат с разными акцентами, но с одинаковой интонацией, не важно где, в каком городе, просыпаешься. Проснувшись, смотришь на потолок и мучительно вспоминаешь, где ты: потолки везде одинаковые – седые, с паутиной острых, угловатых трещин, как разбитое зеркало. Если проснулась, нужно куда-то идти, но куда и зачем?

Художник из жизни в жизнь рисовал одну и ту же картину, не зная, что это и есть великая тайна. А на скалах над морем – предсмертные записки всё теми же изломанными трещинами.

«Люди неизлечимо больны разлукой.

Она вышла из моря и поселилась на ваших берегах

задолго до того, как первый цветок родился на свет,

а солнце обрело покой на закате,

что прекрасен лишь тем, что у вас отнимает:

прожитый день.

Так прощайтесь!

И пусть не гаснет над вами ореол героев трагедии.

А я буду слагать о вас саги и песни,

и хранить века синей звезды».

Эпизод 3. Земля

Смерть не прощание навсегда, а разлука на время. Знаю её закон: не сможет разрушить отношения старше неё самой. Я – поэт. Веду летопись Храма Сириуса – сторожа Ориона[4], двуликой андрогинной звезды: красной и синей. Древние видели красный свет, чувствовали, как бьётся огонь под сердцем, поклонялись Богине Земли, с благодарностью принимая её дары. Исследовали мир, как дети, заглядывали во все уголки, искали в надежде найти и находили. Многое. Великая мать была щедра. Но потом повзрослели, обленились и создали себе Бога за краем Вселенной, чтобы не думать, а знать наверняка, кому и куда писать в молитвах. Письма теряются, не доходят. А на земле идёт счёт векам синей звезды слёз[5].

В Храм Сириуса ведёт одна из дорог лабиринта снов – младших братьев смерти, бесчисленных её репетиций. Здесь нет ни времени, ни пространства. Наша душа – камера обскура, память веков, поколений, где хранится прошлое, настоящее, будущее, все возможные и невозможные варианты земной реальности. Разум – экран, где показывается текущее земное мгновение. Не многим под силу шагнуть за пределы экрана, не многие нас находят. Взломщики снов – исключение, и наша задача помешать ему стать закономерностью. Храм Сириуса открывает двери двенадцати верным адептам. Нам нечего терять и некуда возвращаться. Тринадцатого выбираем сами на смену тому, кто уходит в свет.

– Первый аркан – отречение. Выбери себе новое имя, Марина.

– Маугли. В шутку он называл меня Маугли.

– Без роду, без дома, без племени?

– Да. Город, где родилась, уже не существует на картах.

На огромном экране Храма – мыс Кольского полуострова, где когда-то находились десятки военных баз. Вокруг баз возникали города. Ты жила в одном из них. Военные корабли заходили в порт, бывший по совместительству набережной и главным променадом города, у детского садика красовалась ракета, у школы – списанная подводная лодка. В девяностые военные базы стали не нужны России, и города вокруг них начали медленно умирать. Заржавевшие корабли в портах застыли памятниками минувшему.

Мёртвые города можно отыскать в любой стране. Города, где есть всё: дома, магазины, бары, парки, автобусные остановки, улицы, площади, фонтаны, но нет ни одной живой души. У каждого из них своя история, своя боль: войны, стихийные бедствия, истощение природных ресурсов, закрытие стратегических объектов, фатальные ошибки, необъяснимые явления. Слепыми окнами смотрят в пустоту улиц дома, осыпавшаяся штукатурка, как кожа прокажённого, обнажает кирпичные раны. Порванные провода, фонарные столбы на земле, как воины, павшие в неравном бою, брошенные посреди улиц куклы и грузовики, осколки стекла, трещины в асфальте.

«Прости меня, мой дом родной», – надпись на стене краской рядом с плакатами: «По заветам великого Ленина…». В домах на полу валяются грампластинки и детские игрушки, портреты в рамках улыбаются голым стенам, а в горшке на подоконнике ещё цветёт какое-то растение – единственный выживший. Северный ветер с моря делает воздух прозрачней, а солнечные блики на старом паркете ярче. Люди обрели новую жизнь, а города пропали.

– После смерти отца мама вышла замуж за того, кто подписал приказ об упразднении города и переселении.

– Братство Псов отличается верностью. Здесь у тебя будут дом и семья. Больше не о чем сожалеть?

Маленькая провинциальная библиотека. Белобрысая детская головка склонилась над книжкой. Лёгкий укол в сердце. Здесь ты впервые узнала о радуге – даре Прометея людям. Я же знаю это так давно, что не помню, кто поведал мне о семи цветах света, семи нотах музыки сфер. Часто бываю в библиотеке Храма, сразу за первым поворотом лабиринта, люди входят сюда без стука не только во сне, но и наяву. Озарения. Коллективное бессознательное. Общечеловеческая память. Иногда к нам заглядывают поэты, музыканты, художники, учёные. Но ненадолго: зачерпнут вдохновения и исчезают. Лишь я вынужден бродить в одиночестве меж книжных полок в надежде найти хоть одну книгу, которую не читал. Временно исполняющий обязанности хранителя вечности. А скоро и мне на смену придёт кто-то другой, вечного возвращения не бывает. От столетия к столетию факелы в библиотеке тускнеют, небесные сферы под потолком вращаются всё медленнее.

Сферы когда-то были одной из великих тайн Храма Сириуса, но благодаря пифагорейцам, открывшим гелиоцентрическую систему мира, стали достоянием библиотеки для всех. Мы даём людям то, что они могут принять: входят в библиотеку, но не в Храм. Вечный мир, живой, слитый воедино, невозможно объяснить низшему, земному существу, разорванному временем на куски, мёртвым языком, разобранным на буквы. Но и библиотеку посещают редко: у них теперь есть телевизор и Интернет. Глобальная сеть, победившая время: люди могут стать свидетелями всех событий Земли, нажав на кнопку. И в твоём захолустье у Белого моря всё это было, жители создали свой web-сайт, пытаясь сохранить город хотя бы в сети, когда…

– Библиотека сгорела. Той весной началось наводнение, а потом пожар. Где-то искрила проводка, произошло замыкание. Город остался без света, тепла, электричества. Пожар затушили, жителям приказали покинуть город, отказников списали, как списывают мёртвые души. А я купила плацкартный билет на поезд Мурманск – Сочи. Но и там не задержалась надолго: единственный близкий мне человек разбился в горах.

– В ночь, когда он погиб, ты видела странный сон…

– Танцевала лезгинку, а потом летела через горы к океану.

– В символах сна открывается истина. Лезгинка – древний священный танец орла, олицетворяющий греческое предание о Прометее. Для обозначения печени и орла лезгины – потомки анатолийских греков – используют одно и то же слово «лекь». Ты взломала предсмертную галлюцинацию Арно и освободила от нового рождения.

– Но я не могла! Я любила его.

– Любовь – один из каналов в вечность. Слышала когда-нибудь о психофорах[6], переносчиках душ? Они показываются людям в образе птицы. Ты вывела Арно к свету, за пределы Спирали.

– Спирали?

– Как небо вёснами шлёт молнии первобытного огня вместе с грозой на землю, так мифу суждено повторяться снова, снова и снова. Смысл – в возвращении. Спираль жизни есть трискелис, трезубец Посейдона, символ бега времени: рождение, смерть и возрождение. Но способен видеть её тот, кто уходит в свет, за пределы времени и пространства.

– Но там, за пределами, была скорбь, ощущение страшной утраты. Словно умерли все, кого любила, словно отняли радость, надежды, любовь… И темнота! Я видела стену темноты.

– Спираль и есть та воронка, куда уходят человеческие чувства, мысли и облик, а время и пространство сжимаются в точку, откуда и появились вначале. Ты видела стену темноты вместо Спирали, потому что должна была вернуться, а скорбь по всему земному помогла тебе. Прошла первое испытание, не зная об этом. И мы выбрали тебя тринадцатым. Ловцом взломщиков снов.

– Я буду уводить их в Спираль? Лишать права на перерождение?

– Да. В книге Гермеса сказано: познающий человек есть Бог. Боги же бывают разными, Демиургов больше. Когда человек обретёт память всех земных воплощений и поймёт, в чём его предназначение, то не последует ему, а попытается изменить. Власть над временем использует для себя, а не во благо другим. Но меняя свою судьбу, поневоле меняет и связанные с ней судьбы, причём не в одном рождении. Мастерство ловца поможет сохранить гармонию, вернуть отступников, подчинить их свету.

– А что там, в свете?

– Ничто. Арно утратил свою суть и сам стал светом. Ты многих уберегла от бед. Люди используют знания, чтобы превзойти или уничтожить других. Думают о своей жизни, как о стволе дерева, где ветки – жизни тех, кто рядом с ними, но никогда о том, что для других их ствол – такая же ветка, и её с лёгкостью можно сломать ради новой. Все истории Вселенной возникают и проникают друг в друга. Нить времени, сплетённая из триллионов ветвящихся человеческих судеб. Нужно беречь космос от хаоса.

– Но что он искал? Все эти странные фотографии, иероглифы, карты…

– Седьмое измерение, где наши настоящие, прошлые, будущие времена сосуществуют со всеми их возможными, но не воплощёнными, и невозможными вариантами. Богатый выбор, не так ли?

На экране Храма – Гибралтар. Подводный дракон стережёт город из белых и жёлтых домов у подножия. Мост тянется к хребту и тонет в тумане. Пробка, машины медленно движутся по мосту вереницей, словно огоньки потерянных душ. Наши предки верили, что Геркулесовы столпы – путь в вечность, ворота в неизведанное. Элизиум, Сад Гесперид, Асгард, Тир-Нан-Ог находились там, за столпами. Запад – место, где солнце западает за край, страна смерти и рождения многих цивилизаций. Разноликий рай, погребённый на дне океана. Мёртвый город. Атлантида.

– Арно попал в лабиринт случайно, как и другие взломщики, но распробовав, начал упорно искать отмычки ко всем дверям. Энергия камней атлантов помогает свободно ориентироваться в потоках времени. Орихалк – сплав из меркурия, золота, меди, олова, цинка и серебра – проводник энергии. Египетские жрецы могли плавить орихалк при определённом положении звёзд, а древняя земля хранила его в своих недрах. Сплав первых законов Посейдона, утерянных человечеством. Законов, дающих силу. Были ещё и кристаллы. Если на известный нам кварц можно записывать информацию, то кристалл атлантов делает обладателя ясновидящим. Пирамида, нарисованная на обороте одной из его фотографий, – уменьшенная копия Храма Посейдона и форма камней. Символ слияния четырёх первоэлементов с пятым – эфиром, светом, дыханием всего сущего. Четыре угла основания пирамиды – Земля с её четырьмя стихиями, сторонами света, временами года, тянущаяся к вершине треугольника – Солнцу. В треугольнике – смысл творения, он – первая проявленная из совершенных фигур. Два треугольника встретятся и сомкнутся в шестиконечную звезду. Три измерения пространства и три измерения времени. Звезда же, вращаясь, образует круг, великое ничто, вечность.

Смена кадров. Ты, конечно, узнала размытый голубой фон? Если солнце находится за спиной, море и небо сливаются на фотографиях. Гряда Дельфина. Азорские острова. Канары и пик Тенерифе. Вулканический остров Тира на Средиземноморье. Извержение вулкана было столь сокрушительным, что учёные обнаружили пепел в осадочных породах в дельте Нила. Арно искал везде. Где находили чёрные и красные камни вулканического происхождения, могли найти и камни атлантов.

– Он стал опасен, и цепь перерождений пришлось прервать. Одно дело историки роют, и совсем другое – сумасшедший фанатик, проникший в тайны алхимии.

– Но тогда зачем он со мной… если знал, что Спираль, что я…

– Не знал. Он искал Атлантиду в разных местах, но не там. Искал землю, но сила не остаётся в земле, только в человеке. Твой любимый искал Атлантиду, не подозревая, что потомок её ночь за ночью засыпает у него на плече. Рано плачешь, мы не всё тебе показали.

Он шёл по пустыне к оазису, но дюны петляли. Усталый продолжал тащить тяжёлый рюкзак на спине. Хотел пить, но вокруг были пески. Упал без сил на горячий песок, а из рюкзака выпали жезл и чаша, ромб и меч. Он не знал, зачем хранит их связанными в рюкзаке, но не мог с ними расстаться. Безумный! Умер от жажды, и лицо стало маской Фокусника. Фокусник в маске жонглировал жезлом и чашей, ромбом и мечом – символами первоэлементов. Он был ловок, но ловкость некому оценить по заслугам. В пустыне нет зрителей. В пустыне зритель – он сам. Фокусник снял маску и исчез, растворился в нас. А в пустыне начался дождь.

– Нельзя стать Фокусником, не вынимая фигуры из рюкзака. Не научишься жонглировать своей природой, если боишься себя потерять. Безумный предпочёл умереть от жажды, но не открывать рюкзак. Вынул бы чашу из рюкзака, наполнилась бы водой. Понять суть вещей – значит превратить их в идеи. Чашу – в утоление жажды. Идею не выронишь из рук, чаш много и все они – чаши, одна заменит другую. В одних и тех же условиях можно быть как счастливым, так и несчастным. Дело не в сложившейся ситуации, а в отношении к ней. Несчастье – слепота, неверное восприятие счастья. Жизнь даёт ровно то, что нам нужно, а мы переворачиваем картинку. Познание начинается с потери любимых, а заканчивается потерей себя. Кажется, потеряла самое дорогое, но для кочевника дом – вся Земля. Временный дом. Мы – дети звёзд. Свет даёт жизнь и отнимает. Человеческая душа как аккумулятор накапливает энергию и возвращает обогащённой источнику бытия. Твой наставник, обучив тебя всему, тоже уйдёт в свет…

…потом. А пока выхожу из тени в центр Храма, шагаю в горящих факелов круг.

– Аморген. Последний рождённый. Выбрал Суд в качестве перехода.

– Суд? Зачем?

– Суд выбирают не все. Тот мир в переходе предстаёт таким, каким способен его постичь наш разум прежде, чем растворится в свете. Последний рождённый выбирает исповедь отрицания, чтобы прожить все земные воплощения ещё раз. Пересмотреть как фильм.

– И навсегда раствориться! Как можно жить, зная всё это, и не сойти с ума?

– Он всему научит тебя, не торопись с выводами.

– Да, но у обычных людей есть религия, она даёт веру в земной порядок, в бессмертие. Уверовав, они спят спокойно.

– Все религии родом из снов. Во сне человек уходит из материального мира. Как думаешь, куда? То-то. Мы не земная церковь, мы – братство. Нас не волнует, во что там играют смертные. Их религия – утешение слабых, притча для тех, кого согнули бы знания. Они способны лишь слепо верить или, будучи атеистами, влачить полуживотное существование. Мы же храним давно утраченные миром знания. Учёному не хватает образности языка поэта, и доктрины не находят понимания в массах. Поэту и философу не хватает доказательств и фактов учёного. Алхимики не брезгуют никакими идеями, если они приоткрывают завесу истины. Вместе они изобретают язык познания. Братство не нуждается в толпе последователей. Необходимо сохранить преемственность, как у древних: египтяне приняли мудрость от атлантов, греки от египтян, христианские обряды воскрешения унаследовали таинство элевсинских мистерий и далее по цепочке времён, пока люди не откроются восприятию мира над ними. Пока не станут Фокусниками, проливающими спасительный дождь над пустыней, вместо того, чтобы внимать притчам и умирать от жажды.

– Но кто определит тот момент, когда они будут готовы? Вы?

– Вечность. Когда получит всех отступников. Когда взломщики отрекутся от себя и покинут лабиринт за ненадобностью. Когда рухнет Храм Сириуса. Когда…

– Понятно, что никогда.

– «Никогда» вне времени не существует. В «Текстах пирамид» говорится о двух его ипостасях: нехех – земном времени действия и джет – завершённом времени вечности. Сами часы придумали египтяне, как и календарь. Каждый час отображал то или иное действие. На древних печатях Египта изображён змей, глотающий хвост, или уроборос – «тот, кто закрывает часы». Замкнутый круг предопределённости земного пути. В джет хранятся результаты деяний, «никогда» же подразумевает событие, которое не случится, действие, которое невозможно завершить. «Никогда» – иллюзия времени. Но до тех пор, пока не узнаем, что закрыл уроборос, нам нужна будет помощь ловца.

Первый аркан пройден. Но твоё посвящение не завершено, на двадцать два аркана не хватит жизни.

Выход из лабиринта снов – там же, где вход, достаточно погасить факел. Одиннадцать факелов перед нами исчезают в темноте. Адепты просыпаются в своих постелях. На разных концах Земли заправляют постель, принимают душ, заваривают кофе, одеваются, идут на работу по мокрым улицам Лондона, брусчатке Праги, пыльному асфальту Каира, мосту над Сеной, парковой аллее вдоль Афинского акрополя… Обыкновенное утро.

Ты просыпаешься с мыслью: «Чушь собачья!». Долго всматриваешься в пустоты трещин на потолке и произносишь: «Собаки! – это ругательство. Моё подсознание во сне пытается избавиться от чувства вины, переложить её с моих плеч на пёсьи спины». Думаешь, все тайные общества и братства – помешанные сектанты. Но тебе некуда больше идти. И ты любишь собак. Не раз наблюдал в кафе, как складываешь половину обеда в бумажный пакет и отправляешься кормить облезлых бродячих псов. Чувствуешь необъяснимую солидарность: они такие же беспризорники, как и ты. В следующий раз поразмышляй по дороге над тем, что люди чаще всего верят в невероятное, а я дам тебе перочинный ножик во сне. Маленькая ранка на запястье убеждает лучше седовласого жреца. Слова его звучат коряво зачитанной глиняной табличкой язычников, да и всё в Храме выглядит каким-то затхлым, вырождающимся ритуалом. А видеть сквозь стену из слов тебя не учили. Мне многое предстоит тебе рассказать. Ты сразу меня узнаешь. Почувствуешь северный ветер.

Выиграть у несчастья и смерти способен человек талантливый. Видеть сны – тоже талант. И как любой другой он шлифуется, совершенствуется. В новом сне медленно продвигаешься вперёд, уходя на несколько шагов дальше в лабиринт. Первый поворот, второй, третий… Пока кто-нибудь не даст по затылку, не протолкнёт в глубину, и по возвращении перестаёшь понимать, где сон, а где реальность.

– Ориентируйся по Пёсьей звезде.

Понять бы, какая из них Пёсья? Над головой – мириады звёзд. И шагаю по звёздам и планетам необъятной галактики, высеченным на каменном полу зала с колоннами. Меня окружают изящные черноволосые женщины: одни из них с амфорами, полными вина, другие танцуют с зеркалами в руках или играют на арфах. Смуглые лица мужчин гладко выбриты и насторожены. Я – гость на чужом пиру. Я не такой, как они. В мелькающих овалах зеркал вижу жёсткие светлые волосы, зачёсанные назад, бороду и решительный взгляд. Воину следует походить на вулкан: если внутри закипает лава, отражённый двойник должен быть холоден, как скала.

Журчание арф сменяется странным звуком, словно пересыпают золотой песок или колышется на ветру поле солнечного тростника, нарисованное на стенах и колоннах. Вспоминаю, как называется инструмент в её руках – систр[7].

– Я несу свет.

Женщины с зеркалами и арфами исчезают за колоннами, и она остаётся в центре зала одна. Маленькая и гибкая. Белое полупрозрачное платье открывает плечи и руки с тяжёлыми браслетами на тонких запястьях. Систры выписывают в воздухе непонятные мне символы и знаки. Солнечный песок продолжает сыпаться, золотой тростник шелестит на ветру.

– Моя жизнь – танец, засевающий поля радости, где нет усталости.

Подносит мне чашу с вином. Тяжёлый браслет, звякнув, соскальзывает до локтя, обнажая запястье. Вижу шрамы от кошачьих царапин.

– Кошка – земное воплощение Луны, что отражает солнечный свет ночью, оберегая нас от псов Дуата[8], – улыбается она, – ради жизни пожертвуешь всем. Пей.

Пью из её рук. Жадно. Никогда не был так счастлив. Силы уходят с последним глотком вина. Чаша падает на пол, реальность разбивается на мелкие осколки.

Перед глазами – больничный потолок, подкрашенный синим светом из окон. В ночном небе за окнами дрожит одинокая звезда.

В больнице я провёл почти месяц. Воспринимал прожитые дни как хаотично разлетевшиеся осколки. Но траектория каждого из них предопределена. Одно столкновение влечёт за собой другое. Я жаждал грозы, мне снились карты. Если бы гроза пришла вовремя, не стал бы играть. Пропах деньгами насквозь, и уличные бродяги, почуяв запах удачи, отправили меня в глубь лабиринта снов. Казино действительно ни при чём. А блондинка – такой же игрок. Так и сказала:

– Ещё как играю, но в другие карты.

Блондинка вызвала полицию, и если бы не она, меня бы здесь уже не было. Да и напали на меня тоже по странному стечению обстоятельств, когда шёл пустой, с бумажкой вместо денег в кармане.

Нет, это не осколки, а бильярд. Нужно научиться играть. Мастерски. Существует единственная реальность – взгляд лампы на зелёное сукно стола, где десять шаров выстроились в чёткую прямую линию. Лампа знает, что их десять. Но не игрок. Наклоняется и целится кием в шар. С его точки зрения шар один. Остальные девять никуда не девались, но прячутся за первым из десяти. Удар, и шары беспорядочно разбросаны по углам. Игрок снова ошибся. Мог бы обойти стол по кругу, но претендовать на ракурс лампы бессмысленно. Искажение углом зрения. Обман динамической памяти. Хаос не может быть реален, как сон во сне или сон наяву, где никто себе не принадлежит и не знает, кто он. А лампа поливает зелёное сукно равнодушным пластмассовым светом.

В бильярд мы с сестрой когда-то играли по воскресеньям. А потом у неё появился «один тип» и исчез задолго до того, как стал «единственным».

– Она умерла. Болезнь. Агония. Выкидыш. Врачи не смогли остановить кровотечение.

Шар, вылетевший за край бильярдного стола.

– Тебя никогда не интересовало, как она живёт, что чувствует. Откупался от нас деньгами. Но одних денег мало, ей нужна была твоя поддержка, – сказала мне мать.

Я – плохой игрок.

– А если те, кто умирают рядом, умирают вместо тебя? Если они и есть необходимая жертва? – могла бы спросить блондинка.

И снова шары хаотичных мгновений, метаний в поисках того, чего нет, а возможно, и не было никогда. Попытка стать лампой над бильярдным столом.

Нет, лучше игроком, чей шар закатился в лузу или хотя бы вернулся на прежнее место, дав надежду на второй удар при на время отвлёкшемся сопернике.

Стояли над её могилой вдвоём с матерью. Оба в трауре на фоне белёсого неба, как в допотопной саге об оборотнях. Ветер выл за кадром немого кино. В голове вертелась избитая фраза для таких случаев: «Мы расстаёмся, чтобы встретиться навсегда».

Навсегда. Незыблемо и неизменно. Я будто врос в землю по пояс. А у могилы напротив два дерева переплелись кронами, как влюблённые из детской сказки про «жили счастливо и умерли в один день». Смерти нет. Она – всего лишь сон, и можно проснуться. Но уже не здесь.