Маленькая Лиза Рогоза Юрий

…la petite fille a beaucoup de grands secrets…

ПРЕДИСЛОВИЕ ЛИЗЫ

Это моя книга, а не Рогозы. Честное слово. В ней все – мое и обо мне. А Рогозу я выбрала сознательно – знала, что он не упустит случая повыпендриваться, поскандалить и заработать денег.

Кроме того, когда мы с ним договаривались, я всего боялась – живых ментов, мертвых призраков и просто незнакомых людей. А сейчас это прошло, и я вдруг почувствовала, как это несправедливо, что мою историю рассказывает другой человек. Как будто я просто выдумана, а на самом деле меня нет, и не было.

Я есть. Я живу. Я подросла и даже немного поправилась, ребра уже не торчат. Ребятам в классе это, по-моему, нравится.

Мне очень хочется рассказать вам всем правду о себе. Рассказать самой, без чужих мыслей и придумок. Сейчас это уже, конечно, не получится, но редактор – он очень хороший, замечательный человек – сказал, что имеет право опубликовать мое предисловие. Вот я его и написала.

С Рогозой, конечно, некрасиво получилось. Но мне его не жаль – он хитрый, и по-моему, не очень добрый. Я видела по – настоящему добрых людей, так что могу сравнивать. И потом – я же не претендую на его гонорар, денег у меня много. Так что все честно.

Когда будете читать книгу, постарайтесь понять меня и не считать просто жестокой дрянью. Ведь с вами такое тоже может случиться. Никто же не знает, как сложится жизнь дальше.

Лиза Н.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Это – моя книга. От начала и до конца. Она стоила мне нервных срывов и красных от усталости глаз. Она – строчка за строчкой – появлялась на свет душными городскими ночами под клацанье клавиш моего ноутбука.

Только умственно отсталый ребенок принял бы за книгу каракули в школьной тетради в клеточку, которую принесла мне эта испорченная малолетка. О ее косноязычных рассказах и комментариях вообще говорить не приходится. Выстраивать из них более или менее стройную повествовательную линию было тяжело и неинтересно.

Но всерьез злиться на Лизу я не могу. Это все равно, что злиться, скажем, на кошку.

Другое дело – издатели. Эти умники решили, что напечатать в начале моей книги предисловие несовершеннолеиней дурочки «целесообразно с коммерческой точки зрения». Я же считаю, что с их стороны это – свинство и нарушение профессиональной этики.

Впрочем, удивляться не приходится. Эпоху Мастеров мы не застали, приходится жить во времена продюсеров. Людей, которые потребляют наш труд и талант, а все вырученные за них деньги оставляют себе. Чтобы мы не могли позволить себе спокойной сытой жизни, и скоро явились к ним с очередным шедевром, который они милостиво будут готовы приобрести за гроши.

Ну, да ладно. Главное, что книга у вас в руках. И на ней заслуженно стоит мое имя.

Получите историю маленькой Лизы.

Юрий РОГОЗА

Светлой памяти Сергея Евгеньевича Палагутина

(если он уже умер, в чем я лично не уверен).

• Спи спокойно, Рыжий,
• в этой их «новой реальности»
• тебе, алкоголику и засранцу,
• все – равно не нашлось бы места.
• «А нечистый – то не спит, тут как тут,
• в ухо шепчет, за рукав дергает…»

отец Никодим (в миру Аникеев)

МЕНТ

Так обычно и бывает. Хочется сидеть в полумраке дорогого уютного кафе (непременно около окна) с бокалом мартини и тонкой сигаретой, и смотреть на огни уходящего в ночь города. А сидишь в отвратительном ментовском кабинете, тесном и убогом, пропитанном многолетней плесенью допросов, признанок и других похожих радостей. Хотите увидеть стул, на котором никто не хочет сидеть? Зайдите в любую ментуру, он там стоит в комнате каждого опера – жесткий, потертый, пахнущий злым страхом и сотнями поломанных жизней. Я в эту минуту как раз сидела на одном из них.

Но перестала обижаться, как только увидела, что Мент и сам сидит точно на таком же, только символично стоящем по ту сторону стола и слепящего прожектора лампы. Есть все – таки на свете справедливость.

От Мента пахло дешевым одеколоном и почему – то кожей, хотя он был в старомодной джинсовой рубашке. Запах был резким, злым, очень настоящим. Этот запах был единственным, что мне нравилось в этой мрачной пыльной комнатке. Позже я поняла, в чем дело – Мент был перепоясан ремнями кобуры из толстой рыжей кожи, и, усиленная вонью ружейной смазки, эта кожа красиво пахла мужеством и смертью.

Сам Мент уже несколько минут молча разглядывал меня через стол. А я в это время украдкой рассматривала комнатку. Или может, правильнее сказать – кабинет? Блеклые стены, зарешеченное немытое окно, отвратительный сейф – железяка в углу, покрытый пятнами китайский электрочайник… Нет, менты никогда не победят, я видела кабинеты тех, с кем они пытаются бороться.

Я чуть повернула голову и вздрогнула. Они смотрели на меня из полумрака. Все пятеро. Смотрели с черно – белых фотографий, аккуратно прикнопленных к стене. Те, из-за кого я здесь. Те, без кого я не стала бы такой, какая я сейчас.

Олигарх, Мэтр, Бюджетник, Телеблядь, Попик.

Женя и Антибренд смотрели с другого, противоположного, конца стены. Чтобы не перепутать. Живые и мертвые. Кажется, есть такая книга.

Но это у нормальных людей – живые и мертвые. А у ментов – подозреваемые и потерпевшие. Те, кого можно и нужно посадить и другие, которые не сядут уже никогда. Как ни старайся…

– Волнуешься? – хрипло спросил Мент из полумрака.

– Волнуюсь – честно ответила я – Я мопед не пристегнутым оставила. У вас тут даже пристегнуться не к чему.

– Ничего, там камеры наблюдения стоят – успокоил Мент – А хочешь – сходи, во двор загони, чтобы не дергаться.

– А это у нас что, надолго?

– От тебя зависит.

Он закурил, причем так вкусно, что мне тут же захотелось сигарету. Но попросить я не решилась – еще подумает обо мне неизвестно что. Вместо этого я попросила:

– Лампу опустите, пожалуйста. Слепит.

Раздался противный пластмассовый скрип, луч света уперся в стол, и в комнатке сразу стало уютнее. Только лица мертвецов на стене проступили еще яснее, и от этого было немного не по себе.

– Вот такие дела – словно прочитав мои мысли, выдохнул Мент – Два дня – пять трупов. Неслабо, да?

– Время такое – тихо ответила я.

– Да ладно тебе – устало выдохнул Мент – Время… А раньше что, по – другому было?

– Да. По – другому.

– Интересно…Это как же?

– Добрее и лучше. Потому что в людях было больше Бога и меньше говна.

Мент поднял на меня удивленные глаза.

– Ты – то откуда можешь знать?

– Бабушка рассказывала.

– А… – Мент раздавил окурок в пепельнице и устало провел ладонями по лицу – Кстати, позвонить ей не хочешь? Волноваться, наверное, будет.

– Не будет, она привыкла – я изо всех сил постаралась сказать это спокойно. И у меня получилось.

– Ну, как знаешь… – Мент придвинул к себе худую картонную папку и посмотрел на часы – Тогда давай. Рассказывай.

– Что…рассказывать? – растерялась я.

– Вот только дурочку мне здесь валять не надо – голос Мента вдруг зазвучал жестко, пугающе – Убиты пять человек. Совершенно разных и непохожих. А связывает их только что?!.. Правильно, все они были знакомы с тобой. Поняла, нет?

Мне вдруг стало очень страшно.

– Вы что же… Вы…меня подозреваете? – спросила я и не узнала собственного голоса.

Мент мучительно вздохнул и сказал немного другим тоном:

– Да расслабься, не подозреваю. Подозревал бы – по другому разговаривал.

И он снова посмотрел на часы.

– Тогда хоть бы кофе предложили. А еще лучше – сигарету… – не удержалась я.

Мент пристально посмотрел на меня и бросил на стол пачку «Кэмела».

– Тебе сколько – пятнадцать?

– Тринадцать. Но курить от этого не меньше хочется.

И я запустила пальцы в пачку, пока он не передумал.

– Тринадцать… – устало и задумчиво повторил Мент – Еб твою мать… И откуда ты такая взялась?

Кто? Я?…

Я

Я взялась из истерзанного болью влагалища женщины, на звонки которой сегодня стараюсь не отвечать (правда, она сама звонит раз в месяц и то не очень настойчиво). Случилось это в провинциальном украинском городе Сумы, в роддоме номер два, на улице Санаторной. Конечно, я не помню, как рождалась на свет (по – моему, все, кто говорят, что помнят – врут), зато я очень хорошо помню, что наступило потом.

Потом наступило счастье. Абсолютное, непрерывное, такое настоящее, что и представить себе нельзя было, что оно когда – нибудь может закончиться. Счастье состояло из слепящего солнца, запаха листвы, ярких связок рвущихся в небо воздушных шариков, неудержимого, как полет, бега по изумрудной траве, огромных снежных сугробов зимой, волшебных огней салюта в праздничном небе и – смеха, смеха, смеха… На всех детских фотографиях я улыбаюсь – широко и радостно, от уха до уха (может быть, поэтому сейчас я такая хмурая – отулыбалась на долгие годы вперед?)

У моего счастья было имя – Папа. Я даже не могу просто сказать, что любила его, это значило бы не сказать ничего. Он был центром мира, всем миром, частью меня (конечно же, наоборот – я была его маленькой частичкой!). Я осознавала, что в мире все в порядке, только когда сидела на его широких крепких плечах, или с замиранием сердца слушала сказки, которые он мне рассказывал, или обнимала его маленькими ручками, чувствуя родной до крика запах. С этим запахом вообще доходило до смешного – я отбирала его приготовленные для стирки футболки и прятала у себя в комнате – нюхала их, надевала на себя (они были огромными и сидели на мне, как широкие платья), засыпала в обнимку с ними. Мама ругала меня за это, но не сильно и как – то нехотя, словно для порядка (позже я поняла, что так оно и было).

Знаю, сейчас многие умники начнут говорить, что им все ясно, что психиатры давным- давно изучили это явление и даже придумали для него какое – нибудь мерзкое слово. Так вот, идите вы все в жопу. Никакая это была не психиатрия, и никакой не диагноз, а просто – огромные любовь и счастье маленькой девочки в городе Сумы. Тем более, я же не была дебилкой, нет – я ходила в садик, играла вместе с девочками в куклы и «секреты», лазила по деревьям и кормила бездомных котят. Жила, как все, одним словом. Что же шизофренического в том, что мир с первого дня подарил мне человека, прикасаясь к которому, я радостно задыхалась от добра и счастья?

Папа был лучшим человеком на земле. Я не фантазирую и не вру, серьезно, мне же с тех пор пришлось повидать много разных людей. Он был сильным, веселым, заботливым и красивым. Я, к примеру, ни разу не видела его злым. Или грустным. Или просто раздраженным. Он каждый день ходил на работу, но возвращался не подавленным и усталым, а улыбающимся и свежим, готовым превратить остаток каждого дня в праздник и приключение. Он никогда не старался разбогатеть, но у нас все было (у меня – так точно!). И еще – он никогда не болел (может быть, поэтому, я – тоже). Недавно я сформулировала для себя – папа просто был человеком счастливым. А это, скорее всего, особый и очень редкий талант. Я знаю, на кого был похож папа – на положительного героя из старых фильмов. Советская система наверняка стремилась создать общество именно таких людей, как он. Но у нее не получилось. Или она не успела. А сейчас это уже неактуально и миру нужны совсем другие персонажи.

Наверное, будет несправедливо, если я ничего не скажу о маме. Хотя бы в память о папе – ведь он любил ее, так же просто и радостно, как меня (хотя, что это я, по – другому, конечно, но тоже очень сильно и искренне). Он все время покупал маме красивые вещи, одежду и украшения. У нас с ним даже была особая игра – прятать обновки в комнате и заставлять маму угадывать название подарка, говоря первую букву и прыская от смеха и нетерпения.

Не буду врать, мама не выглядела несчастной (рядом с таким человеком, как папа, это было просто – напросто невозможно). Но она воспринимала все, что он делал, с какой – то снисходительной и чуть усталой улыбкой, словно относилась к нему, как к большому ребенку. Выглядело так, словно она просто терпела наши с папой счастливые игры. Она не была счастлива, это точно. Она принимала и прощала. Тогда, в детстве, мне это просто казалось странным и обидным. Повзрослев, я подумала было, что папа мог не удовлетворять ее, как женщину, но тут же поняла, что это бред – он просто не мог не быть лучшим во всем, если бы вы его знали, то согласились бы). Кроме того, мужчины, слабые в сексе, сразу видны – печать растерянного неудачника на их лицах заметна издалека. А папа излучал силу и уверенность в каждом шаге.

И еще. Слабые мужчины не любят дарить любимым женщинам цветы. Это же факт, глупо спорить, это все знают. Папа приносил домой цветы постоянно – огромные дорогущие букеты, которые наполняли наш мир ощущением богатства и праздника. Теперь я ненавижу цветы. Видеть их не могу. Никогда не покупаю сама и не принимаю от других (правда, никто мне их и не дарит). Я проклинаю все цветы мира. Сейчас поймете, почему.

…В тот день (это было полтора года назад, в среду) папа вернулся домой с работы, держа в руках офигительную коробку шоколадных конфет и бутылку дорогого шампанского. То ли собирался что – то отметить, то ли просто хотел устроить нам праздник без всякого повода (он часто так делал). Мама как раз заталкивала в мусорное ведро огромный букет астромерий (тот еще не завял, был очень красивым, но несколько цветков опало, а мама не любила поднимать их с пола). Увидев это, папа быстро поставил конфеты и шампанское на тумбочку в прихожей, чмокнул меня и маму и метнулся за дверь, с улыбкой бросив на ходу:

– Я сейчас. Я – мигом!..

Справедливости ради нужно сказать, что мама пыталась его остановить, выйдя на лестничную площадку, крикнула что – то вслед легкому стуку папиных каблуков, но сделала это, как всегда – чуть лениво и снисходительно, и было ясно, что папа не остановится и не вернется без цветов.

Он не вернулся вообще. Пролетающее по улице такси (пассажиры опаздывали на самолет) даже не успело затормозить, когда папа выскочил из подъезда прямо ему под колеса.

И мир стал другим. Так бывает, когда ломается телевизор – не перестает показывать совсем, но что – то перегорает там, внутри, и яркие краски, раньше режущие красотой глаза, становятся блеклыми и как – будто пыльными.

Папу хоронили в закрытом гробу – от удара о бордюр его голова треснула и разлетелась на части. Но мне не было страшно. Мне вообще никак не было. В меня словно вложили тяжелую холодную железяку, которая делала все происходящее не особенно важным. И похороны, и произносимые на них какими – то людьми ненужные слова, и отвратительный запах сырой земли на городском кладбище, и сочувственно – любопытные взгляды одноклассников. Железяка не исчезала ни на миг и делала все это терпимым. Она и сейчас во мне, кстати говоря, только чуть нагрелась от времени и кажется уже не такой тяжелой (может, потому, что я немного подросла?)

Папа и после смерти продолжал любить и беречь меня. Как? Очень просто – он мне не снился, не являлся в виде призрака, не подмигивал с фотографий, не мерещился в толпе. Иначе и быть не могло, это же был папа, мой папа, который никогда не напугает меня и не сделает мне больно. Я и заплакала – то после его смерти всего один раз, когда мама, ничего не сказав мне, перестирала все его вещи, и среди них – домашнюю футболку, которую он носил в последние дни. Она никуда не делась, эта футболка, но пахла теперь не папой, а вонючей химической свежестью «Ленора», которую в телерекламе называют «альпийской». Тут даже железяка не помогла, и я, как дура, проревела всю ночь, потому что не могла, как ни старалась, вспомнить папиного запаха. Старалась – и не могла, снова старалась – и снова не могла. Это было важнее всего, это было главным, я билась в судорогах и соплях, а он все не вспоминался и не вспоминался, делая меня сиротой и заставляя плакать от жалости к себе…

Но утром я успокоилась. И просто положила выстиранную футболку в шкаф – зачем она нужна, если не помогает вспомнить, каким оно было, счастье?

А потом появился дядя Аркадий.

В американском фильме Гамлет говорит, что его мать вышла замуж, «туфель не износив, в которых шла за гробом мужа» (или что – то в этом роде). Непонятно, что его так сильно удивляло, Гамлета. Мама тоже вышла замуж за дядю Аркадия в туфлях и платье, подаренных папой. И тоже всего через несколько месяцев после папиных похорон.

Наверное, мне полагалось бы возненавидеть маминого мужа или что – нибудь в этом роде. Но ничего, похожего на ненависть, я не чувствовала. Наверное, в мире, где нет папы, уже ничему не приходится удивляться. Жди чего угодно.

Дядя Аркадий был располневшим жопастым дядькой с лоснящимся лицом и прохудившимися по центру головы волосами. Занимался он «мелким бизнесом» – владел двумя лотками-раскладками на Центральном рынке, где нанятые им молодые крестьянки подавали шпроты, макароны, крышки для консервных банок и томатную пасту местного производства. К своему делу дядя Аркадий относился серьезно. По вечерам они с мамой садились на кухне, раскладывали какие – то накладные, доставали калькулятор и до ночи живо обсуждали поставщиков, цены и налоги. Причем мамин, доносящийся из кухни, голос, звучал даже звонче и взволнованней, чем голос ее нового мужа. Очень скоро она стала ездить с ним на какие – то деловые переговоры, а днем я все чаще видела ее склонившейся над бумагами и слышала, как она то властно, то заискивающе обсуждала по телефону разные вопросы «мелкого и среднего опта».

Папину машину (на ней он тайком от мамы учил меня за городом вождению) они продали, вместо нее купили огромный грузопассажирский минивэн, который ночевал у нас под окнами, перегородив пол – двора.

Однажды мы даже пошли все вместе в ресторан. Оказывается, дядя Аркадий (или, может быть, уже правильнее сказать – они с мамой) сумели открыть еще один лоток, и не где – нибудь, а в самом Киеве, на Владимирском рынке. Это достижение мы, собственно, и отмечали. Мама немного опьянела, разулыбалась, то и дело обнимала и целовала меня (чего за ней раньше не водилось) пухлыми влажными губами, и именно там, за ресторанным столом, я вдруг поняла, что совершенно не виню ее. Честное слово. Было же видно – рядом с этим лысеющим и всегда немного потным лотошником она абсолютно счастлива. Так же безоглядно и пронзительно, как я была счастлива рядом с папой. Просто в том облачке абсолютного счастья немного чужой была она, а теперь вот пришла моя очередь…

Любящие друг друга радостно и всей душой подсознательно стараются никого не впускать в свой мир. Или наоборот – очень даже сознательно, кто знает. Во – всяком случае, я даже не удивилась, когда вдруг выяснилось, что в Москве умерла моя двоюродная бабушка (я о ней раньше даже никогда не слышала), оставив мне двухкомнатную квартиру в старом, но отремонтированном, доме на улице со смешным названием Большая Грузинская, и мама с дядей Аркадием как – то быстро и окончательно решили («хоть это и непросто, мы будем тревожиться, ты, конечно, уже взрослая девушка, но все – таки, если только хоть что – то пойдет не так, ты сразу должна вернуться…»), что закончить школу мне лучше в Москве. Я даже немного зауважала маминого мужа – квартира, как я скоро узнала, стоила целое состояние, и, продав ее, он мог бы открыть не один десяток лотков для торговли шпротами и томатной пастой в Сумах, Киеве, и даже той же Москве. Но он вместо этого метнулся в столицу, прихватив с собой пакет долларов чудовищных размеров, а, вернувшись через неделю (уже без пакета), гордо сообщил, что все бюрократические препоны сняты – я россиянка, москвичка, и меня с дружелюбным нетерпением ожидают в восьмом классе 101 – й школы Краснопресненского района столицы.

Вот так все и закончилось. Или наоборот – началось. Зависит от того, с какой стороны жизни смотреть.

Сегодня, приблизительно понимая, во сколько обошлось мое волшебное превращение из сумской полусироты в живущую в центре Москвы гражданку России, я лишний раз убеждаюсь – потный Аркадий по – настоящему любит мою маму. В пересчете на деньги – любит до усрачки. А значит, ей страшно повезло – в мире, где так хреново обстоят дела с любовью, встретить преданного тебе всей душой торговца шпротами – огромное радостное чудо.

А я… Нет, я не чувствовала себя выброшенным на улицу щенком. Ни одной минуты. Честное слово. Мое счастье умерло в кровавой луже на улице Роменской, а пытаться согреться в солнечном зайчике чужого – жалкая затея…

Во время последнего телефонного разговора (почти два месяца назад) мама спросила меня, не страшно ли мне одной в Москве (опомнилась!). Не вдаваясь в детали, я ответила:

– Что ты, мам. В тринадцать лет чувствуешь себя уже совсем взрослой. Ты просто забыла.

На самом деле, я была взрослой уже тогда, год назад, когда крыши уютного городка Сумы, родины художника Бурлюка и президента Ющенко, медленно поплыли за окнами моего поезда. Мама и дядя Аркадий стояли в обнимку и, счастливо улыбаясь, махали мне руками (он – правой, она – левой), но я смотрела не на них, а на клочок пасмурного неба над городом. Так, счастливое детство проехали – очень четко сформулировала я тогда сама для себя – Что теперь?…

МЕНТ

По – вашему, я что, должна была все это в деталях рассказывать усталому менту в прокуренном кабинете? Я все-таки не полная идиотка. Конечно же, я сказала ему лишь десяток стандартных фраз, и он привычно заполнил несколько граф протокола. Как положено.

Затем, скрипнув стулом, поднялся, отошел в угол, нажал кнопку тут же зашипевшего электрочайника. Я поежилась – как только он отошел, мне показалось, что мертвецы, притаившиеся на стене, ожили и стали медленно приближаться, словно только и ждали, что я останусь одна в полумраке около потертого стола.

– Чай будешь? – спросил Мент из темного угла.

– А кофе нету?

Он потряс пустую жестянку, заглянул внутрь.

– Тебе на один раз хватит. Сладкий?

– Да. Спасибо…

От этих его слов и возни с чайником на секунду стало уютно и хорошо, но я заставила себя собраться. «Все менты – суки, независимо от страны и ситуации» – учил меня Антибренд. А ведь я в основном жила его мудростью, потому что своей у меня не было…

Мент поставил на стол две дымящихся чашки – щербатые и разнокалиберные, одну придвинул мне. Пачка «Кэмела» все еще лежала на столе, и я быстро стащила еще одну сигарету. На всякий случай. Иди знай, как все пойдет дальше… Мент тоже закурил, позвенел ложкой в чашке, откинулся на стуле и поднял на меня внимательные немигающие глаза.

«Сейчас начнется…» – подумала я, чувствуя, как по спине побежали противные мурашки. Меня еще ни разу в жизни не допрашивали, но я откуда – то знала, что это будет очень неприятно.

Но, вместо того, чтобы рявкнуть на меня, как полагается, Мент осторожно отхлебнул из чашки и тихо спросил:

– Наверное, в Москве поначалу трудно было?

ГОРОД

Трудно?!..

Нет, он все – таки странный, этот Мент. А может, не странный, а просто и сам приехал однажды в Москву из какой – нибудь Сызрани или Вологды и до сих пор носит в тайном кармане души ту смесь ужаса и восторга (ужаса, конечно, больше), которую пришлось тогда испытать.

Москва не удивила, не потрясла, не испугала, она…убила меня. Вернее, почти убила. Нет, даже не так – убила, но не насмерть. Пришибла, но не стала добивать, чтобы из любопытства посмотреть – шевельнусь я или начну остывать. Как будто на меня обрушился невероятных размеров телевизор, который, прежде, чем раздавить в лепешку, вихрем пронес через мое маленькое сознание циклопические серые громады зданий, бескрайнее море вечно стоящих машин – неистовое месиво из сияющих «Бентли», равнодушных «Мерседесов» и ржавых «Жигулей» – нескончаемую толпу людей с хмурыми и решительными лицами боксеров и тысячи ярких рекламных бигбордов, обещающих что – то безумное и не имеющее отношения к реальности.

Я не просто не видела раньше таких городов, как Москва. Я себе представить не могла, что они есть на свете. Марсиански-огромный, пульсирующий огнями и звуками, равнодушно-стремительный, мусорный и позолоченный, Город казался мне величественным страшным сном, голливудской фантазией на тему Конца Света. Было вообще невозможно представить себе, что люди здесь ходят за продуктами, назначают свидания, ездят в гости, забирают детей из садиков и школ… Москва, в которой я оказалась, не имела отношения к обычной человеческой жизни. А ведь я не была тупой провинциальной дурочкой, которая никогда не покидала родного городка. Папа брал меня на экскурсии в Киев и Львов, в прошлом году наш класс возили на неделю в Варшаву. Это были большие и красивые города, но они были похожи друг на друга. Прежде всего тем, что чувствовалось – они построены для того, чтобы в них жили люди. А Москва казалась мне огромным космическим танком, который хмуро и неумолимо двигался по ледяной слякоти. Причем двигался так давно, что его угрюмые обитатели давно забыли, куда он движется и зачем.

Никогда прежде я не чувствовала себя такой маленькой – не маленькой даже, а крохотной и ничтожной, как песчинка. Да я и была одинокой песчинкой, сжавшейся в комок в полумраке двухкомнатной квартиры, заставленной старой мебелью. Две недели я выходила из дому, только чтобы добежать до ближайшего «Макдональдса» (о том, чтобы наведаться в школу, и речи быть не могло!) и купить там разной еды, чтобы еще несколько дней не покидать квартиры.

Сейчас уже можно признаться – я десятки раз брала в руки теплый квадратик телефонной трубки, чтобы позвонить маме и попроситься домой. Почему я этого не сделала? Может быть, потому, что дома у меня уже не было? Не знаю. Но не из принципа, во всяком случае. И не воспитывая силу духа. Какая там сила? И какой дух?! В ту первую московскую зиму мне было не до проявлений мужества, это я помню точно. Я чувствовала себя раздавленной, как лягушка на дачной дороге.

Сидя ночами перед компьютером (прощальным подарком дяди Аркадия), и наугад тыча пальцами в клавиатуру, я забрела на сайт пословиц и поговорок. О Москве их было много. Первая же заставила меня вздрогнуть, как от удара – «В Москве все найдешь, кроме родного отца и матери». Я, конечно, и сама это знала и понимала, но Городу словно не терпелось забить огромный гвоздь в гроб моего счастья. Дальше было еще страшнее – «Москва слезам не верит», «В Москве толсто звонят, да тонко едят», «Москва бьет с носка»… Жуть!

Помню, я, подогнув колени, села на подоконник (они в квартире были широкими, по – старинному крепкими) и долго смотрела на зарево огней над Москвой. Они, эти огни, хоть и казались габаритными сигналами плывущего сквозь вечность марсианского звездолета, были единственным, что понравилось мне с первого же дня.

– Я знаю, что не найду в тебе папу и маму, Город – подумала я тогда – И слезам можешь не верить, плакать я не собираюсь… Вот только с носка меня не надо, а? Убьешь ведь…

Наверное, город услышал меня. Может, не в ту зимнюю ночь, а позже, ведь я разговаривала с ним много раз. Но чудо произошло. Жуткий монолит столицы вдруг в один прекрасный день распался на просторные улицы, скверы, магазины и кафе, машины, вздрогнув, поползли своим путем, а лица людей перестали казаться боксерскими. А уже затем, позже, как это часто бывает в жизни, ужас сменился восторгом и обожанием. И сегодня (я – наглая, да?) мне даже странно, что миллионы людей живут себе в совершенно других местах. Нет, серьезно, как можно жить не в Москве?

Во всяком случае, без этого Города не было бы меня, такой, какая я есть, не было бы моей Любви, моей Злости, моих Веры и Жизни.

И еще – я бы уж точно не сидела в полумраке казенного кабинета напротив пахнущего дешевым одеколоном и оружейной смазкой Мента, который так и не отвел от меня внимательных усталых глаз.

МЕНТ

– Так что, трудно было, спрашиваю? – вернул меня к реальности его голос.

Я глотнула жидкого остывающего кофе, равнодушно пожала плечами.

– Да не то, чтобы…

– Да? А я, честно говоря, тяжело привыкал – подтвердил мои догадки Мент – Ну, ладно – (он решительным жестом раздавил в пепельнице окурок) – Поехали, что ли? Раньше начнем – раньше закончим…Пока твой мопед и правда не спер кто – нибудь.

– Вы же говорили, у вас там камеры слежения стоят.

– Стоять – то они стоят, да только кто в них смотрит? – Мент зашелестел листочками из папки – Думаешь, здесь людям нечего делать, кроме как твой мопед охранять? Смотри сюда…

Последнюю фразу он произнес жестко и без всяких предисловий.

Я посмотрела. На листе была коряво нарисована шариковой ручкой схема, похожая на худосочного паука. Кружочек в центре был таким крохотным, что было сразу понятно – это я.

– Видишь?

– Вижу. На паука похоже.

– Похоже, похоже… Сейчас как раз будем паутину плести.

– В каком смысле? – не поняла я.

– В самом прямом – Мент чуть нагнулся над листком и я инстинктивно сделала то же самое, только с другой стороны стола. Со стороны мы, наверное, были похожи на доброго учителя и двоечницу, склонившихся над контрольной. Мент снова поднял глаза. Они были не злыми и даже не противными, но мне почему – то каждый раз, когда он вот так смотрел, становилось не по себе – Врубаешься?

– Вроде бы – неуверенно произнесла я – Только почему вы меня в центре нарисовали? Как какого – нибудь главаря или главного организатора? Сами же говорили – я тут ни при чем…

– Еще как при чем! – с волчьим оскалом выдохнул Мент – Ты давай, не прибедняйся. Убийца из тебя, может, и никакой, но я уже говорил – ты в этом деле главный фигурант.

– Это почему же? – похолодев, спросила я.

– Да хотя бы потому, что с моим счастьем два других деятеля в этот момент хуй знает где! – Мент даже невесело хохотнул – Один – в городе-герое Ванкувере, другой – Мент глянул на часы – как раз где-то над Северным полюсом. Так что у меня, детка, извини – выбора нет…

– У вас выбора нет, а мне – отдувайся?

– А ты чего хотела? Жизнь, она так и устроена. Скажешь – нет?

– Скажу – да – угрюмо согласилась я.

– Ну и молодец. Как американские товарищи в кино говорят, сэнк ю фор йор коопирэйшн… – Мент с хрустом повел плечами и вдруг спросил так просто-просто – Так который из твоих дружков мне пять трупов подбросил – молодой или старый? Как думаешь?…

МЕНТ

Менты могут бить тебя в зубы и по почкам, орать в разбитое лицо всякие гадости, а могут наоборот – угощать жидким кофе и сигаретами и не повышать голоса. Но нужно им всегда одно – чтобы ты или признался, или чтобы кого-нибудь заложил. Как говорится, третьего не дано.

Вот и сейчас чужой небритый человек выложил передо мной фотографии Жени и Антибренда (точно такие же висели на стене в стороне от покойников), Любимого и Друга, и, спокойно покуривая и не сводя с меня глаз, ждал, что я послушно, с холодным сердцем, возьму и предам одного из них.

Они что, идиоты, менты? Или наоборот – просто знают, что именно так все и происходит в жизни и поэтому с их лиц не сходит налет усталого отвращения ко всему на свете?

Я посмотрела на лежащие в свете лампы фотографии. Женечка… Антибренд… Дорогие вы мои люди…

– Ты не молчи, не молчи – прохрипел Мент с той стороны лампы – Время позднее. А еще и поспать надо хоть пару часов…

– Я не молчу – голос у меня был такой испуганно-дрожащий, что самой себя стало жалко – Но вы что… Вы действительно думаете, что это они?… Ну, в смысле – кто-то из них?…

– Я ничего не думаю – отрезал мент – Я уже обо всем подумал. Так, осталось некоторые детали уточнить…

– Да какие детали?! Вы что!.. – не выдержала я – Они не могут быть убийцами!.. Ни один, ни другой…Не могут, вы понимаете?!..

– Ага… – Мент насмешливо оскалился. И снова оскал получился издевательски-волчьим. Я вспомнила, что в фильмах уголовники кричат им «– Волки позорные!». Теперь понятно, почему.

– Знаешь, давай я тебе кое-что объясню – Мент протер лицо, поморгал глазами, прогоняя усталость – Ты же, по сути, еще ребенок…

– Я не ребенок. В тринадцать лет чувствуешь себя совсем взрослым, вы просто забыли.

– Ну, тем более – не стал спорить мент – Так вот, сразу пойми – всякая там преданность, дружба, любовь, клятвы, финансовое партнерство, прочая фигня, все это заканчивается там – он кивнул в сторону мутного зарешеченного окна, за которым шла своим чередом жизнь – А здесь, у меня, не то, что девчонки-малолетки – здоровые крутые мужики сдают подельников, корешей, любовниц… Жен сдают!.. Братьев родных!..

– Почему? – тихо спросила я.

Мент нагнулся ниже к столу и глухо заговорил.

– Потому что страшно в тюрьме… Очень страшно, понимаешь?… Страшнее ничего на свете нет… Вот они и делают все, что угодно, лишь бы в камеру не попасть!.. Даже на сутки. На ночь!.. А за укрывательство убийцы тебе не сутки полагаются, сама понимаешь…

Он, конечно, просто старался напугать меня, это ясно. Но у него получилось. И вид у меня, наверное, был жалкий, потому что Мент опять смягчился.

– Ты того, особенно не парься – он сам придвинул мне пачку сигарет, и я взяла одну, хотя еще не выкурила предыдущую – Я ведь не шучу, я действительно знаю, кто всех убил. Только дела нужно до ума красиво доводить. Чтобы все, как по нотам, было…

«Музыкант, бля…» – со злобой подумала я – «Тебе – как по нотам, а мне – на близких людей стучи?»

– Ну, так что? – Мент даже оживился и даже не выглядел больше усталым, наверное, действительно любил свою мусорную работу – Со старого пердуна или с твоего сожителя?

– С кого? – не поняла я.

– Ну, с любовника?

– Женя мне не любовник – тихо, но твердо отчеканила я.

– Рассказывай… – оскалился мент.

– Что – не верите? Я, между прочим, вообще девственница. Можете экспертизу провести…

– Прямо сейчас, что ли, проводить будем? – развеселился Мент – Экспертизу, я имею в виду?… А ты прикольная… Ладно, аморалка – дело веселое, но не по моей части. Давай-ка ты мне лучше вот про него расскажешь. И поподробнее…

И он поднял за краешек фотографию Антибренда. Я посмотрела на такое родное лицо – щетина, длинные и спутанные темные волосы, наивно-беззаботные, как у спаниэля, глаза…

Антибренд, дорогой, прости меня, а?…

АНТИБРЕНД

Он был первым, с кем я познакомилась в Москве. Не считая одноклассников, конечно, но они не в счет. Хотя сказать пару слов о них нужно, иначе будет совсем уж неправильно.

Мои московские одноклассники отличались от прежних, сумских, не меньше, чем сама Москва от моего родного города. Во-первых они были какими-то совсем взрослыми. Не по возрасту, нет, лет нам было всем одинаково, но они вели себя как взрослые. Решали какие-то совершенно не школьные вопросы, разговаривали негромко и очень серьезно, дорого и модно одевались, по выходным ходили в определенные кафе и клубы (несколько раз я ходила с ними и увидела, что тусуются они тоже очень по – взрослому, скучновато и понтово). Многих после уроков забирали водители – охранники на машинах, к другим часто приезжали друзья на скутерах и даже на потрясающе дорогих, сияющих хромом байках (а к мотоциклам и к тем, кто на них ездит, я почему – то относилась с восторженным преклонением с самого детства).