Тайная жизнь цвета Сен-Клер Кассия

Я влюбилась в цвета так же, как влюбляется большинство: между делом.

Десять лет назад, изучая женскую моду XVIII века, я регулярно приезжала в Лондон в архив Музея Виктории и Альберта, чтобы в его обшитых деревом стенах перелистать пожелтевшие страницы «Альманаха Аккермана» – одного из первых в мире журналов о моде и стиле. Описания модных фасонов 1790-х годов ставили меня в тупик и при этом заставляли исходить слюной – как меню мишленовского ресторана. Как вам «Шотландская шляпка[1] темно-гранатового атласа, по краю обшитая золотой бахромой»? А рекомендация носить «римскую мантилью пурпурного кашемира» с платьем «лилово-коричневого атласа»?

В те времена хорошо одетую женщину невозможно было представить без меховой мантильи цвета каштановых волос, шляпки с опушкой из перьев цвета дикого мака или лимонной шелковой тафты.

Порой к описаниям прилагались цветные иллюстрации, позволявшие понять, как может выглядеть «цвет каштановых волос», но чаще всего их не было. И тогда это походило на разговор, язык, которого я понимаю только наполовину. Но это увлекало еще сильнее!

Этот наихудший и мерзейший из всех цветов – гороховозеленый!

Arbiter Elegantiarum (лат. законодатель мод), 1809

Годы спустя ко мне пришла идея ежемесячной журнальной колонки, в которой я могла бы регулярно писать о своей страсти, посвящая каждое эссе избранному оттенку, разбирая его на «базовые» цвета, чтобы разгадать все его тайны. Когда он был в моде? Как и когда его создали? Связан ли он с каким-то определенным художником, дизайнером или брендом? Какова его история? Мишель Огандеин, редактор British Elle Decoration, одобрила мою идею, и с тех пор я уже несколько лет пишу о цветах – и таких банальных, как оранжевый, и таких вычурных и изысканных, как лиловый гелиотроп.

Эта колонка стала основой книги, которую вы держите в руках, и я ей глубоко благодарна.

Я не верю, что существуют какие-то «отталкивающие» цвета.

Дэвид Хокни, в защиту другого оттенка зеленого – оливкового, 2015

Моя книга не претендует на всеобъемлющую историю. Она разбита на разделы, посвященные определенным группам, цветовым «семьям». Вошли в книгу (и в классификацию) и некоторые цвета – черный, коричневый, белый, – которые, согласно сэру Исааку Ньютону, не считаются частями спектра[2]. Внутри каждой «семьи» я выделила отдельные оттенки, с которыми связаны наиболее примечательные, важные или драматичные истории. Я постаралась создать нечто между законченным сюжетом и персональной характеристикой для каждого из 75 оттенков, которые показались мне самыми интересными. Одни из них – художественные краски, вторые – красители, а третьи скорее связаны с идеями или социокультурными явлениями. Надеюсь, вам понравится. У меня есть еще множество историй, для которых здесь просто не хватило места, поэтому я включила в книгу глоссарий (или палитру, если хотите) других интересных цветов и оттенков, а также список литературы для дальнейшего чтения.

Цветное зрение

Как мы видим

Цвет – один из фундаментальных элементов восприятия мира. Представьте себе яркую униформу, логотипы известных брендов, волосы, глаза, кожу любимого человека. Но как именно мы видим? Когда мы смотрим, например, на спелый томат или зеленую краску, на самом деле наш глаз воспринимает свет, отраженный от поверхности этого объекта. Видимый спектр, изображенный на диаграмме на с. 14–15, составляет лишь небольшую часть полного спектра электромагнитных волн. Разные объекты имеют разный цвет потому, что в пределах видимого спектра волны одной длины они поглощают, а другой – отражают. Так, кожура томата поглощает большинство коротких и средних волн – оттенки синего, фиолетового, зеленого, желтого и оранжевого. Красные отражаются, воспринимаются нашим глазом и обрабатываются мозгом. Получается, что мы воспринимаем именно тот цвет, которым объект не обладает: это сегмент видимого спектра, отраженный, – «отторгнутый» объектом.

Попадая в глаз, свет проходит через естественную систему линз и падает на внутреннюю оболочку глаза – сетчатку. Она насыщена фоточувствительными клетками – палочками и колбочками (на вид они действительно напоминают палочки и колбочки). Основная тяжесть обеспечения человечества зрением ложится именно на палочки. В каждом глазу их примерно 120 миллионов, они чрезвычайно чувствительны и определяют разницу между светом и тьмой. А вот за восприятие цвета отвечают колбочки. Их у нас гораздо меньше – примерно по 6 миллионов в каждой сетчатке[3]. Основное их количество сконцентрировано в центральной зоне, которая называется «желтым пятном». Большинство людей имеют колбочки трех разных типов, чувствительных к разной длине волны – 440, 530 и 560 нм. Примерно две трети от общего числа этих клеток восприимчивы к длинным волнам, поэтому «теплых» оттенков – желтых, красных, оранжевых – мы видим больше, чем «холодных». Примерно 4,5 % населения мира страдают дальтонизмом, или цветовой слепотой (они не способны различать цвета в той или иной мере); это связано с нарушениями в работе колбочек. Природа этого явления до конца не ясна, но обычно дальтонизм передается генетически, и чаще всего ему подвержены мужчины: эта особенность наблюдается у одного из двенадцати мужчин и только у одной из двухсот женщин. Колбочки людей с «нормальным» цветовосприятием активизируются под воздействием света, передают информацию по нервной системе в мозг, который интерпретирует эти сигналы как цветовые.

Звучит это просто, но на деле стадия интерпретации цвета – очень сложный процесс. Метафизический спор о том, существуют ли цвета на самом деле или являются лишь визуальным результатом нашего представления о них, продолжается с XVII века. Шквал недоуменных споров о черно-синем (или все же бело-золотом?) платье в соцсетях в 2015 году показал, насколько эта двойственность сбивает нас с толку.

Случай с платьем наглядно продемонстрировал особенности интерпретации цвета мозгом: одна половина наблюдателей видела один набор цветов, другая – совершенно другой. Это произошло, потому, что наш мозг обычно накапливает воспоминания о цветах в условиях естественного освещения и текстуры ткани. Оперирует накопленным он так, как будто находится в тех же условиях – вне зависимости от того, происходит это ясным днем или, допустим, под светодиодной лампой.

Эти воспоминания модифицируют наше восприятие подобно фильтрам для установки сценического света. Невысокое качество изображения и отсутствие визуальных «подсказок» (таких, как цвет кожи) на фотографии платья заставило мозг «достраивать» ее до того вида, который она имела бы при естественном освещении. Одни посчитали, что платье ярко освещено – их мозги «затемнили» цвета; другим показалось, что платье находится в тени, – их мозги «подсветили» изображение, проигнорировав темные оттенки синего. В результате масса пользователей Интернета увидела на одной и той же картинке два совершенно разных изображения.

Простая арифметика света

В 1666 году Великий лондонский пожар уничтожил центральную часть города. В том же году 24-летний Исаак Ньютон начал эксперименты с призмами и лучами солнечного света. С помощью призмы он разлагал луч белого света на составляющие его цветные лучи с разной длиной волны. Само по себе это не было революционным открытием – ко времени Ньютона разложение света уже стало салонным трюком. Но Ньютон сделал следующий шаг, навсегда изменив наше представление о свете: с помощью другой призмы он собрал разноцветные лучи обратно – в один пучок.

До той поры считалось, что радуга, «выходящая» из призмы, расположенной на пути светового луча, образуется за счет примесей, содержащихся в стекле. Чистый белый солнечный свет почитался даром Божьим. Предположить, что его можно разложить на составляющие или – еще хуже – воссоздать, совместив разноцветные лучи, было немыслимо. В Средние века смешение цветов вообще было под запретом – считалось, что оно противоречит естественному порядку вещей. Даже во времена Ньютона идея, что смешение цветов может создать белый цвет, грозила анафемой.

Художников того времени мысль о том, что белый – это комбинация множества разных цветов, тоже озадачила бы, но по другим причинам. Как знает каждый, кто хотя бы раз имел дело с красками, чем больше цветов смешать, тем темнее будет получившийся. Считается, что Рембрант получал свои сложные, темные тени шоколадного оттенка, просто соскребывая остатки всех красок со своей палитры, смешивая их и перенося полученный колер на холст – настолько много различных пигментов обнаруживается при анализе цветовых слоев его живописи[4]. Ответ на вопрос, почему смешивание цветов спектра дает белый цвет, а смешивание красок – черный, лежит в области знаний оптики.

Существует два способа смешения цветов – аддитивный и субтрактивный. При аддитивном смешении световые волны разной длины объединяются, создавая новые цвета; результатом их сложения в конце концов становится белый свет. Именно это демонстрировал Ньютон в своих опытах с призмами.

Аддитивное смешение цветов. Цвета создаются путем смешивания цветных лучей. Смешение трех основных цветов дает белый.

При смешивании красок происходит обратный процесс. Поскольку каждый пигмент отражает ограниченную часть спектра, при каждом смешении красок до глаза доходит все меньше световых волн (смешавшиеся части спектра вычитаются из общей суммы). Чем больше красок добавляется в смесь, тем меньше световых волн видимого спектра отражается и тем темнее нам кажется полученная смесь. В конце концов мы увидим только черный (или очень близкий к черному) цвет[5].

Для художников, ограниченных небогатым выбором «нечистых» пигментов, это было проблемой. Желая получить, например, бледно-пурпурный тон, они смешивали как минимум три краски: красную, синюю и белую. Для того чтобы получить желаемый оттенок, в смесь приходилось снова и снова добавлять тот или иной тон. Чем больше цветов смешивалось, тем выше был шанс, что полученный оттенок окажется мрачным. Это верно и для простых цветов – зеленого или оранжевого, например: один пигмент лучше, чем смесь, которая неизбежно поглотит больше длин волн видимого спектра, лишив картину яркости.

Поиск новых, более ярких красок – основа истории живописи от доисторических времен до нынешних дней.

Построение палитры

Художники и их краски

Плиний Старший, римский энциклопедист I века н. э., говорил, что художники античной Греции использовали всего четыре цвета: черный, белый, красный и желтый. Скорее всего, он ошибался – египтяне умели получать яркий, чистый синий цвет (см. здесь) уже в 2500 году до н. э. Верно то, что в древности палитра художника сводилась к весьма ограниченному набору красок, получаемых из минералов, растений или насекомых.

С самого начала своего существования человечество располагало землисто-красным и желто-коричневым оттенками охры. Древнейший из дошедших до нас пигментов относится к периоду нижнего палеолита (примерно 350 тыс. лет назад). В глубокой древности люди, овладев огнем, получали глубокий черный цвет из угля (см. здесь). Белые красители можно было добыть из минералов; еще один способ получить белый цвет обнаружили древние химики примерно в 2300 году до н. э. (см. здесь). Со временем обнаруживали все больше новых красителей, ими торговали, их синтезировали; резко обогатила палитру индустриальная революция XIX века. Одним из побочных результатов производственных процессов были различные химикаты – некоторые из них оказались прекрасными красителями и пигментами. Так, Уильям Перкин наткнулся на розовато-лиловый цвет «мальва» (см. здесь), пытаясь синтезировать лекарство от малярии в 1856 году.

Доступность одних пигментов и постепенное появление новых формировали историю изобразительного искусства. Хроматическая бедность отпечатков листьев пальм и изображений бизонов на стенах доисторических пещер объясняется тем, что художникам того времени приходилось пользоваться теми немногими красками, что были у них под рукой.

Субтрактивное смешение цветов. Смешивая ограниченный набор цветов (красок), можно получить множество новых оттенков. Совершенная комбинация основных цветов даст черный.

Перенесемся на несколько тысяч лет вперед, к иллюстрированным манускриптам Средневековья – черный и белый не изменились, но к ним добавились золотые плашки и яркие красные и синие цвета. Еще несколько веков спустя полотна старых мастеров эпохи Ренессанса становились шедеврами мирового искусства за счет как более разнообразной палитры, доступной их создателям, так и реалистичного отображения перспективы и тонкой работы со светом и тенью. Некоторые картины того периода остались незаконченными – они существуют в виде набросков, прорисей, картонов или гризайлей, – их творцы не могли позволить себе дорогих красок для завершения работы.

Ярко-синий ультрамарин (см. здесь), например, был настолько дорог, что заказчикам приходилось оплачивать его отдельно – художники просто не имели на него денег. Заказчики предпочитали специально оговаривать в письменном контракте, сколько именно дорогих красок может использовать художник в картине, в одеждах какого цвета должны быть изображены персонажи – они опасались, что постоянно испытывавшие нужду художники станут экономить на красках, используя более дешевые[6].

В свою очередь, старые мастера относились к краскам не так, как их современные собратья по цеху. Некоторые красители того времени вступали в реакцию друг с другом, поэтому художникам, выстраивая композицию, приходилось держать в голове список потенциально разрушительных комбинаций, не допуская, чтобы эти красители накладывались друг на друга или соприкасались на холсте. Большинство пигментов производилось вручную либо самими художниками, либо их подмастерьями в студиях. Для производства различных красок требовалось перетирать минералы в порошок или иметь дело со сложными в обработке или даже ядовитыми ингредиентами. Красители можно было и купить – у алхимиков, аптекарей или других ремесленников. Позднее тех, кто производил красители и торговал ими, стали называть москательщиками. В предлагаемый ими ассортимент вошли редкие пигменты со всего мира.

Лишь ближе к концу XIX века художники получили в свое распоряжение наборы готовых красок (да и те не всегда были доступны).

Доступность новых красок – таких, как церулеум, оранжевый крон или желтый кадмий, – позволила художникам отказаться от ступок и пестиков, а также от услуг зачастую недобросовестных москательщиков, которые продавали нестабильные смеси, тускневшие за несколько недель или вступавшие в реакцию с другими красителями или холстом. После изобретения гибких металлических тюбиков для красок в 1841 году художники смогли работать с новыми красками на природе, насыщая свои полотна тонами невиданной прежде яркости. Неудивительно, что критики оказались в недоумении: с такими цветами они еще не встречались и были ошеломлены.

Винтажные атласы красок

Картография цвета

XVII век клонился к закату, когда голландский художник по имени А. Бугерт попытался классифицировать все известные цвета. На 800 рукописных страницах, испещренных неразборчивыми комментариями, он разместил цветные плашки с образцами различных оттенков. Бугерт описывал, как смешивать и разводить акварельные краски, чтобы получить тот или иной тон – от нежнейшего оттенка морской пены до глубокого цвета морской волны.

Это была далеко не первая попытка создать каталог всех цветов, тонов и оттенков. Ученые, художники, архитекторы и лингвисты трудились над тем, чтобы проложить верный курс через разноцветное пространство, задать ориентиры, определить координаты и дать опорным точкам имена. Каталоги Пантон[7] – самый известный пример универсального определителя цветов и оттенков, актуального для любых языков и культур, но отнюдь не единственный.

Цвета существуют в культурном пространстве в той же мере, как и в физическом, поэтому составить их полный каталог – труд сродни Сизифову. Рассмотрим, например, идею о том, что цвета распределяются по двум большим группам теплых и холодных оттенков. Мы, не колеблясь, определим красный и желтый в «теплую» группу, а зеленый и синий – в «холодную», но такая классификация создана лишь в XVIII веке. Есть свидетельства того, что в Средние века синий считался не просто «теплым», но даже самым «горячим» цветом.

Название, которое люди дают цвету, может со временем переходить от одного оттенка к другому. «Маджента», например, (см. здесь), которая сейчас считается оттенком розового, изначально была более красно-пурпурной. В третьем издании «Нового международного словаря» от Merriam-Webster 1961 года можно найти другие потрясающе невразумительные определения цветов.

Бегония (цвет) – это «глубокий розовый, который синее, светлее и насыщеннее, чем средний коралловый, синее, чем фиеста, синее и насыщеннее, чем турецкая гвоздика». Ляпис-лазурь – «скромный синий, более красный и тусклый, чем средний copen[8], и более красный и глубокий, чем азурит, дрезденский синий или помпадур». Эти описания не предназначались для того, чтобы отправить читателя в лихорадочную погоню по страницам словаря за новыми определениями; скорее всего, это результат трудов эксперта по цвету Айзека Х. Годлава, директора компании разработчика цветовых моделей Munsell, приглашенного редактором третьего издания в качестве консультанта[9]. Проблема в том, что эти изысканные дефиниции и названия сегодня практически потеряли значимость для большинства читателей – они не видят «средне-кораллового», «фиесты» и copen и ни на йоту не приближаются к тому, чтобы понять, как выглядит цвет, описанный таким вычурным образом. С тем же успехом через 100 лет читатель, встретив цвет «зеленый авокадо», может оказаться в тупике. Что имеется в виду: темный оттенок кожуры? Или цвет тины, характерный для внешней оболочки плода? Или оттенок сливочного масла той части плода, что ближе к семени? Но сегодня сочетание «зеленый авокадо» имеет однозначный цветовой смысл.

Оттенки цвета на экране вашего монитора, на банке с краской в магазине и на стенах вашего дома будут различаться, хотя по названию – это один и тот же цвет. Кроме того, поскольку многие стабильные красители и краски появились сравнительно недавно, оригинальные цвета, которые они передают сегодня, могли потерять свою насыщенность. Таким образом, цвет стоит считать субъективным культурным явлением: попытка утвердить значимые точные универсальные названия для всех оттенков всех цветов имеет не больше смысла, чем построение системы координат для мечты.

Хромофилия, хромофобия

O цветовой дифференциации штанов

Определенная неприязнь к цвету проходит через историю западной культуры, как затяжка на чулке. Многие писатели-классики относились к цвету пренебрежительно. Цвет отвлекал от истинных ценностей искусства: линии и формы. Цвет воспринимался воплощением себялюбия и, позже, греха, символом лицемерия и обмана. Наиболее прямолинейно высказался об этом американский писатель XIX века Герман Мелвилл: цвета по Мелвиллу – это «лишь изощренный обман, свойства, не присущие явлениям, а нанесенные на них извне; и, стало быть, вся наша обожествленная Природа намалевана, как последняя потаскушка»[10]. Правда, подобные аргументы очень уж стары. Те же протестанты подчеркивали свою интеллектуальную безыскусность, строгость и смирение, проводя жизнь в черно-белой гамме – ярким цветам вроде красного, оранжевого, желтого и синего не было места ни на стенах их церквей, ни в их гардеробе. Благочестивый Генри Форд много лет стойко отказывался склониться перед запросами потребителей и выпускать машины какого-то иного цвета, помимо черного.

В искусстве споры вокруг сравнительных достоинств disegno (графики)[11] и colore (цвета) бушевали все Возрождение и продолжаются по сей день (хотя и не так рьяно). Disegno воплощает чистоту и разум, colore – вульгарность и изнеженность. В надменном эссе с говорящим названием «Пуризм» в 1920 году архитектор Ле Корбюзье и его коллеги писали:

В подлинном и долговечном пластическом искусстве во главу поставлена форма, и все остальное должно быть подчинено ей… [Сезанн] без раздумий принял привлекательное предложение торговца красками в период увлечения цветохимией, наукой, не имеющей никакого отношения к великому искусству живописи. Давайте оставим сенсорный восторг от общения с тюбиком краски тем, кто занимается покраской текстиля[12].

Даже те, кто принимал ценность разноцветья, по-разному концептуализировали цвета и ранжировали по степени их важности. Древние греки воспринимали весь спектр как непрерывный ряд перетекающих друг в друга оттенков от белого до черного: желтый был несколько темнее белого, а синий – чуть светлее черного. Красный и зеленый располагались где-то посередине. Средневековые авторы также глубоко разделяли веру в дихотомию света и тьмы. Только в XVII веке возникла идея, что красный, желтый и синий являются основными (первичными) цветами, а зеленый, оранжевый и пурпурный (лиловый) – вторичными (то есть составными)[13]. Самыми революционными – и одновременно основополагающими – стали идеи Ньютона о цветовом спектре, изложенные им в 1704 году в сочинении под названием «Оптика». Эффект был потрясающий: внезапно оказалось, что белый и черный – это вовсе не цвета, а спектр больше не распространяется от света к тьме. Цветовой круг Ньютона[14] объяснил и упорядочил взаимоотношения между составными цветами. Возникло понятие «дополнительных цветов» – сочетаний, например красного и зеленого, синего и оранжевого, которые оптически сильно резонировали друг с другом, оказавшись рядом. Идея дополнительных цветов оказала громадное влияние на последующее развитие живописи: Винсент Ван Гог, Эдвард Мунк и другие художники использовали их для создания ритма своих полотен и придания им дополнительного драматизма.

По мере того как цвета обретали смысловую и социально-культурную значимость, их употребление попытались ограничить. Печально известны «законы против роскоши», которые вводили в Древней Греции и Древнем Риме, похожие примеры можно найти в истории Древнего Китая и Японии. Но во всей своей полноте «запреты на цвета» свирепствовали в Европе примерно с середины XII века, сойдя постепенно на нет к началу Нового времени.

Эти законы регулировали практически все аспекты повседневной жизни – от диеты до одежды и обстановки дома. Они устанавливали и поддерживали иерархическую структуру общества, четко визуализируя социальные границы и систему ценностей. Иными словами, крестьяне должны были одеваться и питаться как крестьяне; ремесленники – как ремесленники и так далее. Цвет стал важнейшим маркером социального языка – крестьянам-земледельцам предписывалось одеваться в тусклые, землистые цвета (например, небеленого полотна или некрашеной шерсти, красно-коричневый оттенок которой носит специальное название «руссет» («деревенский») – см. здесь), тогда как яркие и насыщенные, вроде алого (см. здесь), были «зарезервированы» за немногими избранными.

Колоритная речь

Какого цвета слова?

Первым, кто заметил, что в древнегреческой литературе что-то не так с цветом, был британский политик с угрюмым лицом. Уильям Юарт Гладстон[15], преданный почитатель Гомера, готовя эпохальный трактат о любимом поэте в 1858 году, наткнулся на прямо-таки психоделические странности. Лоб, конечно, может почернеть (метафорически, в приступе ярости), но разве кто-нибудь когда-нибудь видел натуральный зеленый мед? Может ли море быть «винно-темным» (темно-красным) – того же цвета (поразительно!), как и быки? А фиолетовые (фиалково-темные) овцы?! Гладстон решил провести «хроматический аудит» всего творческого наследия Гомера. Оказалось, что чаще всего упоминалось слово «мелас» (черный) – около 170 раз; а белый цвет упоминался около 100 раз. Следующим по частотности с большим отрывом шел «эритос» (красный) – 13 раз, а желтый, зеленый и лиловый все вместе не набрали и десятка упоминаний. Синий был упомянут лишь однажды. Гладстон видел лишь одно объяснение этому: древние греки фактически не различали цвета. Или, как он сам сформулировал, они были более восприимчивы к «видам и формам света и его противоположности… тьмы», чем к цвету.

На деле человек научился различать цвета за много тысячелетий до Гомера, так что массовый дальтонизм тут был ни при чем. И не только древнегреческая цветопередача озадачивает современного человека. Через десять лет после Гладстона немецкий философ и филолог Лазарь Гейгер начал публиковать результаты своих исследований по истории цветовосприятия. Он исследовал тексты Корана и оригинальные тексты Библии на древнееврейском; изучал древнекитайские хроники и исландские саги – и везде сталкивался с той же путаницей в отображении цветов и с теми же «слепыми местами». Он отметил их в широко известном комментарии к индийским ведическим гимнам:

Эти гимны, более чем на десять тысяч строк, переполнены описаниями небес. Вряд ли в них чаще упоминается какой-то другой предмет. Солнце и рассветные переливы красного цвета, день и ночь, туча и молния, воздух и эфир – все это разворачивается перед нами снова и снова, во всем блеске и живой полноте. Но только одного мы никогда не узнали бы из этих древних песен, если бы уже не знали этого, – что небо синее[16].

В конце концов слово, обозначающее синий цвет, появилось в результате эволюции слов, служивших для наименования зеленого или, чаще, черного цвета. Гейгер считал, что он отследил корни кажущейся невосприимчивости человечества к различным цветам в этимологии – истории происхождения слов. Для начала люди назвали свет и тьму (белый и черный цвета); потом нашли имя для красного, потом – желтого, потом – зеленого и, наконец, для синего. Более масштабное исследование, проведенное в 60-х годах XX века Брентом Берлиным и Полом Кеем, дало похожую последовательность. Из этого сделали два вывода: во-первых, о том, что восприятие хроматических категорий – врожденное чувство; во-вторых, о том, что отсутствие обозначения для цвета в языке влияло на зрительное восприятие этого цвета.

Однако еще более масштабное исследование в 80-х годах обнаружило факты, противоречившие этим выводам: существовали языки, которые развивались не так, как предполагали Берлин и Кей; языки, в которых «цветоделение» происходило совершенно по-другому. В корейском, например, желто-зеленый цвет обозначается отдельным словом, отличным от слова, обозначающего зеленый[17], в русском голубой и синий – разные цвета. Классический пример – язык химба, племени, живущего на юго-западе Африки. Язык химба подразделяет весь видимый спектр на пять сегментов. Другой пример – язык реннелл-беллона, на котором говорят полинезийцы на одном из атоллов Соломоновых островов. Их спектр делится, грубо говоря, на белый, темный и красный цвета; в «темный» входят синий и зеленый, а в «красный» – желтый и оранжевый[18].

Выходившая после этого литература, посвященная взаимосвязям языка, цвета и культуры, раздражающе неоднозначна. Один лагерь – релятивисты – утверждает, что язык влияет на восприятие и даже формирует его и что без соответствующего лексического обозначения цвета мы просто не увидим его, не отличая от других. Универсалисты, следуя Берлину и Кею, уверены, что основополагающие цветовые категории едины для всех и каким-то образом заложены в биологию человека. Единственное, что мы можем сказать наверняка, – язык цвета очень непрост. Дети, легко отличающие треугольник от квадрата, могут не увидеть разницу между розовым, красным и оранжевым. Известно, что отсутствие слова для обозначения чего-либо не означает, что мы неспособны это «что-то» распознать. Греки, конечно, прекрасно различали цвета, возможно, они просто не считали их такими же интересными, как мы.

Свинцовые белила

Слоновая кость

Серебро

Известковая побелка

Изабеллин

Меловый

Бежевый

«Несмотря на эти совокупные ассоциации со всем что ни на есть хорошего, возвышенного и благородного, в самой идее белизны таится нечто неуловимое, но более жуткое, чем в зловещем красном цвете крови»[19]. Так писал Герман Мелвилл в сорок второй главе «Моби Дика», названной «О белизне кита». Вся эта глава – самая настоящая проповедь тревожащего, двойственного символизма, связанного с этим цветом. Неразрывно ассоциирующийся со светом, белый цвет пустил глубокие корни в психике человека и, как и все святое, одновременно вызывает благоговение и внушает ужас.

Подобно левиафану-альбиносу, давшему роману Мелвилла имя, белый цвет придает всему инаковость. Если бы цвета были людьми, белым восхищались бы, но он вряд ли стал бы популярным: он слишком эксклюзивен, аристократичен и невротичен. Для начала, его нелегко создать. Его нельзя получить, смешивая другие краски, – придется начать со специального белого пигмента. И что бы вы ни добавляли к нему, вы будете на очередной шаг ближе только к одному – к черному. Причина этого кроется в том, как наш мозг обрабатывает цветовые сигналы. Чем больше красок перемешано, тем меньше света отражается и воспринимается глазом – и тем темнее кажется полученная смесь. Большинство детей однажды смешивают все краски, до которых могут дотянуться, чтобы получить какой-то особенный оттенок. Они сольют ярко-красный цвет пожарной машины и небесно-голубой, добавят пастельные тона любимых мягких игрушек и начнут все это перемешивать. Одна из первых горьких правд жизни – вместо ожидаемой неземной красоты неизбежно получается унылый темно-серый цвет.

К счастью, белый цвет давно доступен художникам благодаря одному из самых популярных пигментов, известных человечеству, – свинцовым белилам (см. здесь). Плиний Старший описал процесс их получения еще в I веке н. э.

Этот пигмент веками оставался самым востребованным в живописи белым, несмотря на сильную токсичность. В XVIII веке правительство Франции обратилось к политику и химику Гитону де Морво с просьбой найти альтернативу белилам. В 1782 году он сообщил, что работник лаборатории Дижонской академии по имени Куртуа синтезировал белый краситель – оксид цинка. Несмотря на то что оксид цинка был нетоксичен и не темнел при контакте с сернистыми газами, он оказался более прозрачным, медленно засыхал в маслах и, что самое важное, был в четыре раза дороже свинцовых белил. Кроме того, он был еще и нестабилен – тонкой паутиной трещин многие полотна той эпохи обязаны именно ему. (Компания Winsor & Newton выпустила цинковые белила как пигмент для акварельных красок под экзотическим названием «Китайский белый», но тогда он не прижился. Из 46 английских художников-акварелистов, опрошенных в 1888 году, только 12 признались, что используют его[20].) Третий вид белил с металлической основой оказался более удачным. Титановые белила, массовое производство которых началось в 1916 году, были более яркими и менее прозрачными, чем конкуренты, и к концу Второй мировой войны они заняли 80 % рынка[21]. Сегодня этот яркий пигмент используется везде – от разметки теннисного корта до таблеток и зубной пасты, а его предшественники чахнут на обочине.

Любопытно, что белый цвет всегда связан с богатством и властью. Отбеливание тканей, включая шерсть и хлопок, было весьма трудоемким процессом. Только самые богатые, окруженные батальонами прислуги люди могли позволить себе в XVI–XVIII веках кипенно-белые кружевные льняные манжеты, брыжи[22] и шейные платки. Эта связь сохраняется и сегодня. Человек в снежно-белом зимнем пальто ненавязчиво транслирует визуальный образ: «я не пользуюсь общественным транспортом». В книге «Хромофобия» Дэвид Батчелор описывает визит в дом богатого коллекционера предметов искусства. Дом был декорирован исключительно в оттенки белого:

Есть такой тип белого, который белее белого, – и это был именно такой тип. Это был такой тип белого, что отвергает все, что его недостойно, ущербно, а это – практически все… Этот белый был агрессивным белым[23].

Дальше он замечает, что проблемой являлись не оттенки или тона белого, но белый как абстракция, ассоциировавшаяся с деспотичным клише, вроде «чистого». Так, Ле Корбюзье в 1925 году провозгласил в книге L’Art decorative d’aujourd’hui («Декоративное искусство сегодня») закон Ripolin[24]: все внутренние стены должны быть выбелены (см. здесь). Он настаивал на том, что это послужит моральному и духовному очищению общества[25].

Многие, однако, воспринимают белый иначе, наделяя его сакральными либо религиозными свойствами. В Китае это цвет смерти и траура. На Западе и в Японии невесты надевают белые платья, поскольку белый символизирует невинность. Снисхождение Святого Духа на погрязшее во тьме человечество часто изображают в виде белого голубя, появляющегося в потоке бледно-золотого света. В начале XX века, завершая период «белого супрематизма» картиной «Белое на белом», Казимир Малевич писал:

Синий цвет неба побежден супрематической системой, прорван и вошел в белое как истинное реальное представление бесконечности и потому свободен от цветового фона неба… Плывите! Белая свободная бездна, бесконечность перед вами[26].

Ведущие модернисты и минималисты от знаменитого японского архитектора Тадао Андо до Кельвина Кляйна и Джонатана Айва из Apple охотно полагались на высокомерную силу белого. (Стив Джобс сначала был против волны белых гаджетов, которую Айв собирался обрушить на рынок к началу тысячелетия. Но потом согласился на фирменные наушники и клавиатуру в оттенке «лунного серого» – мы воспринимаем их белыми, но на самом деле они имеют очень слабый бледно-серый тон[27].)

И несмотря на то (а может, и благодаря тому) что на белом так хорошо видна грязь, этот цвет стойко ассоциируется с чистотой. Постельное и столовое белье, скатерти и лабораторные халаты так вызывающе выглядят в своей безупречной непрактичности, словно бросают вызов: «Только попробуй пролить хоть каплю! Даже не думай!» Американские дантисты жалуются, что в погоне за сверкающими белыми зубами их клиенты требуют полировать зубы до настолько нереальной белизны, что необходимо разработать принципиально новые отбеливающие составы для новых стандартов белизны[28].

Основы преклонения перед белым цветом в архитектуре были заложены благодаря ошибке. Веками эстетика Запада покоилась на фундаменте классических древнегреческих и древнеримских руин цвета выбеленного костяка. Наследие венецианского архитектора Андреа Палладио, заново открывшего и популяризировавшего принципы, почитавшиеся классическими, заметно в любом значимом здании в каждом крупном городе Запада. Только в середине XIX века историки обнаружили, что классические статуи и здания Античности обычно были ярко раскрашены. Многие западные эстеты просто отказывались поверить этому. Говорят, что скульптор Огюст Роден бил себя в грудь со словами: «Я чувствую вот здесь, что их никогда не красили»[29].

Свинцовые белила

Гробницы правителей древнего Когурё расположены неудачно – в районе сегодняшней границы между КНДР и Китаем. Суровые люди Когурё – одного из трех царств древней Кореи – с I века до н. э. по VII век н. э. господствовали над северной частью Корейского полуострова и южной частью Маньчжурии, успешно отбиваясь от многочисленных армий своих соседей с севера и запада. Но обитатель гробницы Анак № 3, огромный портрет которого изображен на стене, выглядит вовсе не воинственным. На изящно выписанной фреске он сидит, скрестив ноги, в паланкине, одетый в темный халат с красными лентами, тон которых точно совпадает с расцветкой штор паланкина. Выражение лица настолько безмятежно, что кажется, будто он слегка навеселе, губы изогнуты в полуулыбке под завитыми усами, глаза яркие, взгляд немного рассеян. Шестнадцать веков в затхлом и влажном воздухе гробницы практически не сказались на состоянии этого шедевра. Секрет такого долголетия – в краске, которую художник использовал для грунтовки по скальному основанию фрески: в свинцовых белилах[30].

По своему составу свинцовые белила – это основной карбонат свинца с кристаллической молекулярной структурой; густой, непрозрачный, тяжелый состав. Есть все основания полагать, что свинцовые белила начали производить в Анатолии еще с 2300 года до н. э.[31] и с тех пор производили по всему миру методом, не сильно отличавшимся от того, что был описан Плинием Старшим 2000 лет назад. Свинцовая стружка (или полоски свинца) помещалась в глиняные сосуды, покрытые изнутри глазурью, и заливались уксусом. Затем эти сосуды помещали в навоз и укрывали в наглухо закрытом помещении на 30 дней. Дальнейшую работу – довольно простую – делала химия. Испарения уксуса вступали в реакцию со свинцом, образуя ацетат свинца, который в свою очередь реагировал с углекислым газом, выделявшимся в процессе гниения навоза. Продуктом этой реакции была соль – карбонат свинца. Аналогичный процесс применяется при производстве яри-медянки – ацетата меди (см. здесь).

Через месяц бедолага, которому выпадала сомнительная честь окунуться в зловонный «цех», доставал куски свинца, которые теперь были покрыты рыхлым мучнистым слоем белого карбоната свинца. Его соскребали с поверхности, измельчали, перетирали в порошок, формировали из него брикеты и продавали.

Области применения этого пигмента были невероятно разнообразными. Еще совсем недавно – в середине XX века – его использовали для эмалирования керамических блюд и сантехники, для изготовления малярных красок и обоев. Художники любили его за густоту и непрозрачность, за то, что он легко приставал практически к любой поверхности. Позже выяснилось, что он прекрасно взаимодействует и с масляными красками, если пропорции при смешивании соблюдены верно. А еще он был очень дешевым – ключевой фактор для всякого уважающего себя художника. В 1471 году знаменитый мастер настенной живописи Нери ди Бичи из Флоренции закупал различные красители для своего города: за синий азурит хорошего качества он заплатил в два с половиной раза больше, чем за за verde azzurro (малахит, во всей видимости); giallo tedescho (свинцово-желтая краска или желтый сурик – см. здесь) обошлась в одну десятую цены азурита, а свинцовые белила – едва дотянули до сотой[32]. Художники настолько щедро пользовались свинцовыми белилами, что сегодня при рентгеновском исследовании видно, как плотный слой этой краски формировал нечто вроде скелета внутри картины, что позволяет исследователям определять изменения и поздние дополнения к полотну.

У свинцовых белил тем не менее был один недостаток – смертельно опасный. В статье, опубликованной в 1678 году в журнале «Философские труды Королевского общества», сэр Филиберто Вернатти описывал участь тех, кто занимался производством свинцовых белил:

Травмы, случающиеся с рабочими, [таковы]: внезапная боль в желудке, которая сопровождается усиливающимися спазмами кишок и запорами, не поддающимися слабительным… Также они страдают от острой лихорадки, резких приступов астмы и удушья… Далее – вертиго или головокружения с усиливающейся головной болью, слепота, слабоумие; и приступы паралича; потеря аппетита, болезненная и частая рвота, обычно содержащая чистую слизь, иногда вместе с желчью, до крайнего истощения организма[33].

Отравление свинцом к тому времени давно уже не было внове. Греческий поэт и врач Никандр Колофонский, описывая симптомы этого отравления еще в начале II века до н. э., проклинал «ненавистный отвар… что молочною пеной белеет, цветом свежим того молока, что сдоили весной». Однако отравиться рисковали не только те, кто занимался измельчением соли и приготовлением красителя. Свинцовые белила повсеместно использовались в качестве косметического средства – с ними кожа выглядела нежной и бледной. Ксенофонт в IV веке до н. э. порицал гречанок, носящих «как штукатурку, слоями, белила и румяна» (сурик – см. здесь); есть свидетельство того, что их современницы в Китае пользовались похожей смесью на основе рисовой муки[34]. Японские историки и археологи до сих пор спорят о роли, которую могла сыграть эта ядовитая косметика в падении сёгуната (эра военных правителей-сёгунов в Японии продолжалась почти 300 лет) в 1868 году. Некоторые ученые утверждают, что младенцы при грудном вскармливании всасывали ядовитый свинец с молоком матери; образцы костей показывают, что содержание свинца в скелетах детей моложе трех лет более чем в 50 раз превышало количество свинца в костях их родителей[35]. Но белила (или «Духи Сатурна») – паста из свинцовых белил в смеси с уксусом – веками пользовались ужасающей популярностью. Несмотря на то что некий автор XVI века предупреждал, что белила вызывают «увядание кожи и делают ее серой»[36], дамы при дворе королевы Елизаветы прорисовывали синие вены по пергаментно-белому слою косметической «грунтовки». В XIX веке дамы продолжали покупать многочисленные косметические средства для осветления кожи на основе свинца с броскими названиями вроде «Цветущая юность», «Любимое средство Евгении», «Сокровище пустыни от Али Ахмеда». Их не останавливали даже широко известные истории смертей, обрывавших погоню за красотой, включая кончину одной из главных красавиц британского света – Марии Каннинг, графини Ковентри. Исключительно тщеславная Мария настолько сильно злоупотребляла белилами на основе свинца, что умерла в 27 лет, в 1760 году[37].

Поколениями женщины медленно убивали себя в попытках выглядеть как можно лучше – это ирония самого мрачного порядка. Свинцовые белила позволили сохраниться сквозь века обитателю когурёской гробницы – но только после того, как он уже умер. Этот краситель нечасто был расположен к живым.

Слоновая кость

В 1831 году на острове Льюис, что во Внешних Гебридах, фермер нашел сокровище, спрятанное в небольшой каменной полости на песчаной отмели. Оно пролежало там 700 лет. Добычу удачливого кладоискателя составили 78 шахматных фигурок из разных наборов, 14 фигурок для игры, похожей на нарды, и поясная пряжка[38].

Шахматы с острова Льюис – загадочный артефакт. Никто не знает, кем они были сделаны или как они оказались на том заброшенном острове.

Фигурки выполнены в романском стиле, они выразительны и невероятно привлекательны. Вот королева[39] приложила руку к щеке – то ли в смятении, то ли в размышлении; стражники-ладьи кусают щиты, а один нервно оглядывается влево, словно только что услышал неожиданный звук. У каждой фигуры своя уникальная прическа, складки на одежде выглядят невероятно реально. Будто фигуры могут в любую секунду ожить, словно волшебные шахматы в фильме о Гарри Поттере. Вероятнее всего, они сделаны из моржового клыка (в исландских сагах его называют «рыбьим зубом») в Тронхейме (Норвегия) между 1150 и 1200 годами. На некоторых фигурках остались следы красной краски, которой они некогда были покрашены, но в основном она выцвела, обнажив натуральный цвет фигурок – цвет слоновой кости[40].

Бивни слонов, моржей, нарвалов, китовые зубы всегда были в большой цене. Когда охота на слонов стала символом статуса, престиж слоновой кости – и одноименного цвета – только возрос. Традиционно свадебные платья на Западе были разноцветными, но королева Виктория ввела новую моду – ее свадебное платье в 1840 году было сделано из атласа цвета слоновой кости с кружевной вышивкой. Многие невесты немедленно последовали ее примеру. Сентябрьский выпуск журнала Harper’s Bazaar 1889 года рекомендовал «Атлас белого оттенка слоновой кости с лампасом [ажурная ткань]… для осенних свадеб». Сегодня такой облик популярен как никогда; свадебное платье герцогини Кембриджской от Сары Бёртон было из блестящего атласа цвета слоновой кости. Из слоновой кости тысячелетиями делали дорогие декоративные предметы – такие, как шахматы с острова Льюис, гребни или ручки для щеток. Позже – клавиши для фортепиано, детали орнаментов и шары для бильярда. Китайские умельцы вырезали из слоновой кости невероятно затейливые скульптурные композиции с деревьями, храмами и фигурками людей, которые сегодня оцениваются в тысячи долларов. Спрос на костяные изделия вырос настолько, что к 1913 году только в Америке ежегодно перерабатывалось около 200 тонн этого материала. Стоила она так дорого, что слоновьи бивни называли «белым золотом», а моржовые – «арктическим золотом»[41].

Этот ажиотаж неминуемо сказался на судьбе животных. В 1800 году популяцию слонов оценивали в 26 млн; к 1914 году их осталось 10 млн; к 1979-му – 1,3 млн. Еще через десять лет, когда на Западе наконец была запрещена добыча слоновой кости, их насчитывалось только 600 тыс.[42].

Спрос же и сейчас остается огромным, особенно в Китае и Таиланде. Браконьерство процветает. Считается, что с 2011 по 2014 год около 100 тыс. слонов были убиты с целью добычи бивней; ежегодно находят еще 25 тыс. слоновьих скелетов, лишенных бивней. Если уничтожение слонов продолжится с той же скоростью, они могут исчезнуть из дикой природы как вид уже через десять лет. Моржи также входят в перечень животных, чье существование находится под угрозой.

Несколько экстравагантный вклад в торговлю слоновой костью внесло животное, вымершее за 9 тыс. лет до того, как были вырезаны шахматы с острова Льюис. Таяние ледников в районе арктической тундры явило на свет тысячи костяков шерстистых мамонтов. Точное количество находок неизвестно – значительная часть торговли слоновой костью приходится на черный рынок, – но считается, что более половины продаваемой в Китае слоновой кости приходится на долю мамонтовых бивней. В 2015 году 90-килограммовый бивень с резьбой был продан в Гонконге за 3,5 млн долларов.

Серебро

С горами обычно связано много легенд, но мало какая гора может похвастаться таким их количеством, как красная скала Серро Рико де Потоси в Боливии. Внимание к ней привлекает не высота – едва превышающему 5000 метров пику далеко до самых высоких вершин Анд, – но содержимое этой скалы. От подножия до вершины Серро Рико покрыта серебряными рудниками. Легенда сообщает, что сокровища горы обнаружил местный бедный пастух. В поисках заблудившейся ламы в январе 1545 года Диего Хуаллпа припозднился и был вынужден ночевать в горах. Разведя костер, чтобы согреться в холодную ночь на высокогорье, он вскоре увидел, что жидкое серебро сочится прямо из земли под костром, как кровь из открытой раны.

Драгоценное серебро издавна играло важную роль в культуре человечества; люди постоянно искали его и придумывали все новые области его применения. В XX веке с серебром связывали мечты о будущем, космических путешествиях и прогрессе. От блестящих комбинезонов первого отряда американских астронавтов «Меркурий-7» до металлических мини-платьев от Пако Рабана или костюмов из фольги от Андре Курреже 60-х годов – казалось, что мы все будем носить серебряную одежду, когда привыкнем к невесомости.

Но серебро символически связано и с прошлым – с архаичными суевериями – так же сильно, как и с футуристическими конструкциями. В шотландском фольклоре серебряная ветка, покрытая распустившимися цветами или серебряными яблоками, служит пропуском в потусторонний мир фей[43]. Еще верили, что серебро способно обнаруживать яды, меняя цвет при соприкосновении с ними. Благодаря этому серебряная посуда вошла в моду, а потом стала практически бытовым стандартом[44]. Первые письменные свидетельства использования серебряных пуль для борьбы с силами зла относятся к середине XVII века, когда город Грайфсвальд на северо-востоке Германии был едва не захвачен волками-оборотнями.

Население сокращалось, казалось, что город будет заброшен. Но группа студентов[45] отлила мушкетные пули из драгоценного металла. Сегодня серебро стойко ассоциируется с семиотикой фильмов ужасов, считается эффективным оружием против целого ряда воплощений зла – от оборотней до вампиров[46].

Основа этих суеверий, возможно, кроется в связи серебра с ночью. Если более блистательный родич серебра – золото (см. здесь) – традиционно символически связан с Солнцем, то серебро – с Луной. В таком партнерстве много смысла. Кроме того, серебро тускнеет, окисляясь, и вновь обретает блеск при полировке. Сейчас оно блестит и отражает свет, а через минуту подергивается темной пленкой сульфида серебра. Есть в этом несовершенстве что-то, что делает серебро более «человечным»: похоже, у этого металла есть свой жизненный цикл – человек смертен, и блеск серебра тоже не вечен, со смертью человека уходит и часть его сияния[47].

Хотя серебро и встречается в природе в чистом виде – найти кусок самородного серебра, должно быть, считалось даром самой Земли, – чаще всего оно находится в соединении с другими элементами в виде сверкающих руд или сплавов. Чистое серебро из них приходится извлекать, выплавляя его. Найденные в Египте серебряные бусы и другие мелкие объекты относят к эпохе неолита, в XX–XIX веках до н. э. их количество заметно увеличивается[48]. Один из египетских кладов содержал 153 серебряных сосуда общим весом в 9 кг[49]. С тех пор серебро повсеместно используется в ювелирном деле, из него делают декоративные элементы одежды и монеты.

Именно серебряные рудники в Южной и Центральной Америке обеспечили почти 500-летнее процветание Испанской империи. Испанцы даже назвали целую страну в честь серебра – название Аргентины происходит от латинского слова argentum, серебро. С XVI по XVIII век конкистадоры вывезли в Европу около 150 тыс. тонн этого металла. Это составило около 80 % объема всего запаса серебра в мире, позволило профинансировать десятки войн и последующих завоеваний – как колониальных захватов, так и антиколониальных национально-освободительных выступлений.

Добывая серебро на Серро Рико, одном из двух богатейших месторождений драгоценного металла в империи, испанцы активно эксплуатировали туземцев. Позаимствовав систему организации принудительного труда у инков, испанцы заставляли всех местных жителей старше 18 лет работать на шахте в течение года за плату, которой едва хватало на поддержание жизни. Травмы, несчастные случаи и отравление ртутью были в порядке вещей. Испанцы похвалялись тем, что из добытого в Серро Рико серебра они бы могли выстроить мост через Атлантику до своей родины – и серебра осталось бы еще достаточно, чтобы перевозить его по этому мосту. Местное же население относилось к Серро Рико совсем иначе. Индейцы называли ее «Горой, пожирающей людей».

Известковая побелка

В мае 1894 года ужас наполнил узкие улочки Гонконга. Чума. Третья, последняя пандемия этой чудовищной болезни сорок лет свирепствовала на территории континентального Китая, то затухая, то усиливаясь, прежде чем обрушиться на остров[50]. Симптомы не оставляли надежды: сначала озноб и лихорадка, как при гриппе, потом головные и мышечные боли. Язык распухал и покрывался белой сыпью. Пропадал аппетит. Быстро начинались рвота и понос – часто кровавый, – и наиболее характерный признак: болезненные опухоли в лимфоузлах в паху, на шее и в подмышках[51]. Самый частый исход – смерть после мучительной агонии.

Точная причина возникновения и способ передачи инфекции оставались неизвестными, и борцы с чумой выбивались из сил, пытаясь остановить ее распространение. Добровольцы отчаянно прочесывали переулки в поисках тел, ухаживали за заболевшими в наспех возведенных изолированных госпиталях и яростно белили улицы в инфицированных районах[52].

Побелочная известь (или известковая побелка) – самая дешевая краска. Ее делают из смеси известкового порошка (перегретый молотый известняк) и хлорида кальция или соли с водой. В 1848 году в Британии, сражавшейся с волнами гриппа и тифа, подсчитали, что покрасить средний дом известкой целиком, снаружи и изнутри, обойдется в семь пенсов; если не учитывать стоимость работ, то в пять с половиной[53]. Побелка делает свое дело, но не слишком хорошо: она быстро осыпается, белить приходится заново каждый год, и, если пропорции смеси соблюдены неверно, она пристает к одежде. В качестве дезинфицирующего материала известку активно использовали фермеры-молокозаводчики, белившие ею амбары, сараи, коровники и конюшни. Поговорка «слишком гордый, чтобы белить, и слишком нищий, чтобы красить», обычно ассоциируемая с пораженным бедностью Кентукки, прекрасно характеризует социальную роль побелки.

Литературным звездным часом этой краски стал известный эпизод из «Приключений Тома Сойера». Эта книга Марка Твена увидела свет в 1876 году. Тетя Полли наказала Тома, перепачкавшегося в драке, и приказала побелить «тридцать ярдов деревянного забора в девять футов вышины».

Со вздохом обмакнул он кисть в известку, провел ею по верхней доске, потом проделал то же самое снова и остановился: как ничтожна белая полоска по сравнению с огромным пространством неокрашенного забора! В отчаянии он опустился на землю под деревом[54].

Том, конечно, хитростью заставляет приятелей выполнить свою работу, но символизм наказания говорит сам за себя. Тетя Полли была не первой, кто пытался бороться с греховодничеством при помощи известки. В период английской Реформации церковники и прихожане замазывали побелкой яркие фрески и алтари, «неправедно» изображавшие святых. Со временем, когда известка осыпалась, лики начинали проглядывать из-за нее. Эта практика, вероятно, объясняет происхождение слова «обелять», то есть скрывать нелицеприятную правду, столь часто применяемую сегодня по отношению к политикам.

Для тех, кто был занят борьбой с эпидемией, идея изолировать заразу при помощи молочно-белой дезинфицирующей известки, должно быть, казалась очень удобной, даже в чем-то ритуальной. Можно ли считать совпадением, что как раз в это время доктора массово начали носить белое и этот цвет превратился в символ профессии?

Изабеллин

Исабель Клара Эухения по стандартам своего времени была писаной красавицей. Как и ее (почти) современница королева Елизавета I Английская, Исабель была очень бледной, с тонкими волосами цвета мармелада над высоким и чистым лбом и с едва заметной «габсбургской губой»[55]. Она располагала значительной властью, будучи штатгальтером Испанских Нидерландов – под ее правлением находились Фландрия, Артуа, Геннегау, Брабант, Камбре, Лимбург и Люксембург[56]. С учетом всего этого кажется тем более несправедливым, что ее имя было присвоено сомнительному блеклому желто-белому оттенку. Автор «Истории ручных кружев» так описал этот цвет в 1900 году: «сероватый кофейный цвет, или, проще, цвет грязи»[57].

Говорят, что когда в 1601 году муж Исабель, эрцгерцог Альберт VII Австрийский осадил Остенд, Исабель, считавшая, что осада долго не продлится, поклялась, что не будет менять белье и мыться до победы своего супруга. Изабеллином назвали цвет, который приобрела нижняя рубашка королевы после того, как осада наконец завершилась, – через три года[58]. К счастью для королевы, за доказательствами того, что вся эта история – дурная выдумка, далеко ходить не надо. В печати она появилась только в XIX веке – это целая вечность для сплетни, а главные реабилитирующие испанку улики обнаруживаются в гардеробе Елизаветы I – два платья того самого тона. Описи, одна из которых проведена за год до начала злополучной осады, упоминают киртель (другое название этого платья или туники – котта; всего у Елизаветы было 126 таких платьев) в цвете изабеллин и «верхнее платье из изабеллинового атласа… расшитое серебром»[59].

Грязь, однако, прилипчива, поэтому, несмотря даже на королевские верительные грамоты, карьера изабеллина в мире моды оказалась недолгой. Но этот цвет нашел для себя иную нишу – в науках, в особенности в зоологии. Его активно используют для описания животных. Лошади породы паломино, а также гималайские бурые медведи – изабеллинового цвета. Некоторые виды птиц, включая Oenanthe isabellina, или каменку-плясунью, обязаны своим латинским именем бледно-буланому оперению.

«Изабеллинизмом» также называют генетическую мутацию, которая вызывает «выцветание» оперения: перья, которые должны быть черными, серыми или темно-коричневыми, приобретают нездоровый бледно-желтоватый оттенок. Горстка королевских пингвинов, обитающих на острове Марион в Антарктике, составляет широко известную группу подверженных этой напасти бедолаг[60]. Посреди шумной суматохи на острове эти бледные мутанты выглядят поистине белыми воронами, слабаками, и каждый, кто видел документальные фильмы о дикой природе, знает, что обычно случается с такими. И вправду, сомнительное наследство оставила бедная эрцгерцогиня Изабелла[61].

Меловой

Если бы вы увидели образец живописи кого-либо из старых мастеров под микроскопом, скорее всего, вам в глаза бросилось бы нечто совершенно неожиданное – и гораздо более древнее, чем сама краска: нанофоссилии – древнейшие ископаемые микроорганизмы, остатки одноклеточных доисторических обитателей моря кокколитофоров. Как они там оказались? Мел.

Мел формируется из морского зоогенового ила, состоит в основном из одноклеточных водорослей, собирающихся на дне океана. Эти осадки накапливаются миллионы лет, спрессовываясь под собственным весом и формируя рыхлую карбонатно-кальциевую основу породы[62]. Огромные запасы мела сосредоточены на юге и востоке Англии – из мела сложены белые скалы Дувра – и в северо-западной Европе[63]. Его добывают в каменоломнях огромными блоками и оставляют на некоторое время на открытом воздухе, чтобы избавиться от осколков кремня. Затем полученную породу опускают под воду, дробят, промывают и оставляют оседать в огромных резервуарах. После фильтрации и сушки мел разделяют по слоям. Верхний, самый чистый, тонкий и белый продается как побелочный мел («Парижский белый»); чуть более грубый слой под ним называют «чистый позолоченный белый» (extra gilder’s white). Оба этих пигмента используют в живописи. Самый грубый слой – «промышленный белый» – используют для создания более дешевых красок и стройматериалов[64].

Химик и колорист Джордж Филд отзывался о меле довольно презрительно. «Художники пользуют его только для набросков», – писал он в книге «Хроматография» в 1835 году[65]. Другие были не так надменны. Арнольд Хоубракен, нидерландский художник, биограф и историк искусств, писал в 1718 году: «Говорят, что Рембрандт однажды написал портрет, положив туда краску так густо, что его можно было поднять с пола за нос»[66]. Это стало возможным благодаря мелу, с помощью которого художники делали краски более долговечными и густыми, чтобы они выделялись на фоне холста, физически выдаваясь за плоскость картины; а также для того, чтобы сделать слои лака более прозрачными – у мела низкий показатель преломления, поэтому он практически прозрачен в составе масляных красок[67].

Также мел часто использовали для грунтовки – как в натуральном виде, так и в составе гипсовых грунтов (грунтовка на основе мела, рыбьего клея и масла) в качестве пластификатора[68]. Грунтовку не видно, но она обеспечивает долговечность. Художник и писатель XV века Ченнино Ченнини посвятил много страниц трактата Il libro dell’arte («Книга об искусстве») описанию деталей приготовления различных типов грунтов. Для приготовления одного из них, gesso sottile[69], состав требовалось ежедневно перемешивать в течение месяца, но, как утверждал автор, эти усилия вознаграждались более чем щедро: «он получается нежным, как шелк»[70].

Мел может похвастать долгой историей. Возьмем, например, Уффингтонскую белую лошадь – одну из стилизованных гигантских меловых фигур, появившихся в Европе в период поздней бронзы. Она и сегодня скачет на склоне одного из холмов исторического графства Беркшир[71]. Во время Второй мировой войны ее маскировали, а после войны ее исследованиями занялся Уильям Фрэнсис Граймс, археолог из Уэльса. Фактически ему пришлось эксгумировать эту лошадь[72]. Грайм считал, что фигура была вырезана на склоне мелового холма. Но оказалось, что ее создали, аккуратно заполняя мелом специально выбитые в склоне траншеи (это было детально описано Даниэлем Дефо в XVII веке, но открытие писателя тогда все проигнорировали)[73].

На этом загадки Белой лошади не заканчиваются. Зачем, например, ее создатели потратили столько усилий? И почему, несмотря на все перемены вокруг, местное население регулярно очищает, пропалывает ее и досыпает мел в траншеи как минимум раз за поколение в течение по крайней мере трех тысячелетий?[74] С помощью микроскопа можно определить, какую грунтовку предпочитали старые мастера, но скрытые глубины мела еще не познаны…

Бежевый

Компания Dulux предлагает гигантский ассортимент красок своим потребителям. Любителям бежевого, перелистывающим бесконечные таблички с образцами пигментов, есть где разгуляться. Если такие оттенки, как «Тарзанка», «Кожаный мешок», «Вечерний ячмень» или «Древний артефакт», не цепляют, к услугам эстетов «Матовая окаменелость», «Природный гессенский джут», «Тренчкот», «Скандинавские паруса» и еще сотни других оттенков[75]. Те же, кому некогда продираться сквозь списки экспрессивных названий, могут быть несколько озадачены: ни один из многочисленных образцов бледно-серо-желтой окраски не называется «бежевым».

Возможно, дело в том, что само слово с его чередованием «липких» гласных выглядит неблагозвучно? (Маркетологи чуют такие штуки за милю.) В английский это слово пришло в середине XIX века из французского, в котором оно использовалось для описания одежды, сделанной из невыбеленной овечьей шерсти. В русский язык «бежевый» перешел из французского в XX веке. Как это часто происходит, слово стало и обозначением соответствующего оттенка. Похоже, это название никогда не было связано с какими-то событиями или сильными чувствами. Журнал London Society писал, что оно вошло в моду поздней осенью 1889 года, и то всего лишь потому, что «приятно сочеталось с модными оттенками коричневого и золотого»[76]. Сегодня это слово редко заслуживает упоминания в мире моды – его вытеснили более гламурные синонимы.

Бежевый был любимым оттенком Элси де Вулф, дизайнера интерьеров 20-х годов XX века, которая, по сути, и создала эту профессию. Впервые увидев Парфенон в Афинах, она была потрясена и воскликнула: «Он бежевый! Мой цвет!» Но хотя она и не была одинока в своем пристрастии к бежевому (он часто появлялся в различных ведущих палитрах XX века), чаще всего он составлял фон для цветов с более ярким и сильным характером[77]. Исследовав более 200 тыс. галактик и обнаружив, что Вселенная в целом окрашена в оттенок бежевого, двое ученых немедленно принялись искать для него более яркое имя. Предложения включали big bang buff[78] и «небесная кость». В конечном счете, выбор пал на «космическое латте»[79].

В этом и заключается проблема имиджа бежевого цвета: он непритязателен и надежен, но жутко скучен. Любой, кому доводилось подыскивать съемный дом, вскоре начинает испытывать отвращение – несколько часов просмотра, и все дома уже сливаются в море целенаправленной и безликой безобидности. Недавно вышедшая книга о том, как лучше продать дом, советует не делать этого ни в коем случае. Глава о цвете начинается с резкой критики тирании бежевого на рынке недвижимости. «Похоже, – заключает автор, – что по каким-то причинам бежевый воспринимается нейтральным – неопределенным цветом, который должен нравиться всем»[80]. Фактически ситуация еще хуже: идея не в том, что он будет нравиться всем, а в том, что он никого не заденет. Он мог бы стать символическим цветом буржуазности – удобным, практичным, постным, самодовольным и приземленным. Странным, но очень уместным, похоже, образом этот цвет эволюционировал из цвета овец до цвета овцеподобных. Ни от одного другого оттенка так не разит стадным чувством вялого вкуса потребительства. Нет ничего удивительного в том, что маркетологи Dulux предпочитают не замечать его: бежевый – это слишком скучно.

Белокурый

Желтый сурик

Индийский желтый

Кислотный желтый

Неаполитанский желтый

Желтый хром

Гуммигут

Опермент

Имперский желтый

Золото

В апреле 1895 года у отеля «Кадогэн» в Лондоне был арестован Оскар Уайльд. На следующий день Westminster Gazette вышла с заголовком: «Арест Оскара Уайльда, желтая книга у него под мышкой». Месяцем позже королевский суд признает Уайльда виновным в непристойном поведении и нарушении норм общественной морали. К тому времени суд общественного мнения уже давно повесил его. Ну какой приличный человек открыто появится на улице с желтой книгой?!

Греховный подтекст таких книг происходит из Франции, где, начиная с середины XIX века, чувственная литература выходила под далекими от невинности яркими желтыми обложками. Издателям приглянулся этот маркетинговый прием, и вскоре дешевые книги в желтых обложках наводнили киоски на каждой железнодорожной станции. Еще в 1846 году американский писатель и публицист Эдгар Аллан По презрительно упоминал «вечную ничтожность желтообложечных памфлетов». Для других сиявшие солнцем обложки были символами модернизма, движения эстетов и декадентов[81]. Желтые книги появляются на двух полотнах Винсента Ван Гога 1880-х – «Натюрморт с Библией» и «Натюрморт с парижскими романами», на которой они приглашающе набросаны беспорядочными кипами. Ван Гогу и многим другим художникам и мыслителям того времени желтый цвет представлялся символом времени и их отказа от сковывающих свободу творчества викторианских ценностей. «Бум желтого» – опубликованное в 1890-х годах эссе Ричарда Ле Гальенна – проповедь в защиту этого цвета протяженностью в 2000 слов. «Стоит только задуматься об этом, – пишет он, – и начинаешь понимать, что мы совершенно не замечали, как много важного и приятного связано с желтым». Он был убедителен: последнее десятилетие XIX века позже будет названо «желтыми девяностыми».

Традиционалисты, однако, не очень-то впечатлялись. Эти желтые книги буквально кричали о нарушении законов и правил, а авангардисты особенно и не пытались успокоить своих оппонентов (для них нарушение правил было только половиной дела).

Именно такая книга стала моральной «кроличьей норой» для главного героя романа Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», вышедшего в 1890 году. Туда «проваливается» Дориан, чтобы не вернуться никогда. Подводя героя к главной морально-этической дилемме, автор руками мефистофелевского персонажа – приятеля главного героя – вручает тому желто-коричневую книгу, открывающую его глаза на «все грехи мира», совращающую и в конце концов уничтожающую его. В попытке нажиться на этой ассоциации в 1894 году выпущен авангардный журнал «Желтая книга»[82]. Журналист Холбрук Джексон писал тогда, что это «была новизна запредельная: новизна обнаженная и бесстыдная… желтый стал самым злободневным цветом»[83]. После ареста Уайльда толпа штурмовала офис издателя на улице Виго, считая, что именно эта «желтая книга» была упомянута в Gazette[84]. На самом деле Уайльд нес копию романа Пьера Луиса «Афродита» и никогда не писал для этого издания. Арт-директор и иллюстратор журнала Обри Бёрдсли отказал Уайлду в публикации, поспорив с ним, – тот в ответ назвал «Желтую книгу» «скучной» и «вовсе не желтой»[85].

Приговор Уайльду (и случившееся вскоре разорение «Желтой книги») не первые примеры ассоциации желтого со скверной, падением и гибелью и далеко не последние. Художники, например, постоянно испытывают проблемы, сталкиваясь с этим цветом. Два пигмента, которым они некогда доверяли, – гуммигут (см. здесь) и опермент (см. здесь) – были очень ядовиты. Еще в середине XX века считалось, что неаполитанский желтый (см. здесь) происходит из самого адского сернистого зева Везувия, а при использовании в качестве краски он часто чернел; желчный желтый делали из бычьего желчного камня, дробленного и молотого в гуммиарабике; индийский желтый (см. здесь), вероятно, делали из мочи[86].

В применении к отдельному человеку желтый служил признаком немощи: вспомните желтизну лица, желтуху или приступы разлития желчи.

Коннотации желтого с массовыми явлениями или группами еще хуже. «Желтая журналистика» означает беспринципную погоню за сенсационностью. Наплыв иммигрантов в Европу и Северную Америку с Востока, особенно из Китая, в начале XX века называли «желтой угрозой». Рассказы и изображения того периода показывают, как ничего не подозревающий Запад захлестывает орда «недочеловеков» – Джек Лондон называл их «галдящими желтыми массами»[87]. И хотя желтая звезда Давида, которую нацисты заставляли евреев носить на груди, стала самым печально известным символом социального клейма, с раннего Средневековья желтые одежды или отличительные знаки, подчеркивавшие унизительное положение парии, заставляли носить и другие группы людей.

Как ни странно, желтый одновременно был и цветом богатства и красоты. На Западе, например, белокурый цвет волос (см. здесь) долгое время считался идеалом красоты. Экономисты доказали, что проститутки-блондинки могли рассчитывать на повышенную оплату своих услуг, а в индустрии развлечений занято гораздо больше блондинок, чем их среднее распределение по населению в целом. Несмотря на то что в Китае «желтая» печатная продукция – книги и изображения – чаще всего относится к порнографической, оттенок цвета яичного желтка (см. здесь) был любимым цветом императоров. Текст, относящийся к началу правления династии Тан (618–907 годы н. э.) строго запрещает «простолюдинам и чиновникам» носить «одежды или украшения красно-желтого цвета», а крыши королевских дворцов были выкрашены желтым[88]. В Индии этот цвет соотносился с чем-то духовным, а не мирским. Желтый символизировал спокойствие и знание; в частности, он ассоциировался с Кришной, которого обычно изображали в ярко-желтой робе и с кожей сизого цвета. Историк искусств Б. Н. Госвами описывал его как «яркий светящийся цвет, который обеспечивает миропорядок, поднимает дух и улучшает проницательность»[89].

Однако самым желанным желтым было, пожалуй, его воплощение в металле. Веками алхимики бились над превращением других металлов в золото, а рецептов его подделок было великое множество[90]. Храмы и молельные дома внушали пастве благоговение как «вечным» вышним блеском золота, так и демонстрацией богатства. Ремесленники-золотобойцы Средних веков и раннего Нового времени расковывали золотые монеты в тончайшую фольгу толщиной в паутину, которой потом выклеивали основы картин – это был чрезвычайно специализированный и дорогой бизнес.

Несмотря на то что монетная система утратила связь с золотым стандартом, награды и медали до сих пор делают из золота (покрывают золотом), а символическая ценность золота оставила свой след и в языке. Мы говорим о «золотом веке» и «золотых мальчиках и девочках», «золотом парашюте» (увольнении с большой компенсацией) в бизнесе и т. д. В Индии золото считается необходимым элементом приданого, а беднейшие слои традиционно используют золото вместо накопительного счета в банке, попытки правительства удержать людей от погони за золотом обернулись расцветом черного рынка и контрабандной торговли. В ноябре 2013 года 24 блестящих бруска общей стоимостью более 1 млн долларов были обнаружены в туалете самолета[91]. Ле Гальенн заметил в своем эссе, что «желтый живет привольной, разнообразной жизнью» – поспорить с этим трудно, хотя вряд ли автор имел в виду именно это.

Белокурый

Розали Дюте, первая известная «тупая блондинка», родилась во Франции в середине XVIII века. Она была знаменита своей красотой уже с детства, и родители, желая уберечь чадо от неприятностей, отправили ее в монастырь. Вскоре, однако, она каким-то образом попалась на глаза богатому английскому финансисту, третьему графу Эгремонта, и сбежала из монастыря под его покровительство. Когда деньги у него кончились, она стала куртизанкой, печально известной как своей глупостью, так и готовностью позировать обнаженной для художников. В июне 1775 года в парижском театре Theatre de l’Ambigu в одноактной сатире Les Curiosites de la foire ее вывели в довольно неприглядном виде. Увидев спектакль, Розали была смертельно оскорблена и, говорят, предложила поцеловать любого, кто поможет ей восстановить честь, – желающих, однако, не нашлось[92].

История о Розали, в которой фактов, похоже, больше, чем вымысла, показывает, как блондинок, подобно большинству меньшинств, – по оценкам, натуральные блондины и блондинки составляют всего два процента от населения мира – уничижают и превозносят одновременно. В середине XX века нацисты считали голубоглазого белокурого арийца идеальным, высшим существом. Леденящая душу выставка в Государственном музее в Мюнхене содержит таблицу цвета волос, применявшуюся в тестах на определение подлинно арийских черт, которые фюрер хотел видеть в своей расе господ.

Блондинов – а блондинок в особенности – часто ассоциируют с похотью. В Древней Греции высококлассные проститутки – гетеры – обесцвечивали волосы с помощью дурно пахнущих и откровенно токсичных смесей вроде водного раствора поташа или сока горчицы полевой[93]. Римские проститутки тоже, говорят, обесцвечивали волосы или носили белокурые парики[94]. Исследование, проведенное в 2014 году, показало, что по всему миру почасовая оплата у проституток-блондинок (как натуральных, так и крашеных) сильно выше, чем у проституток с любым иным цветом волос[95].

Художественные изображения грехопадения чаще всего показывают первую библейскую грешницу Еву с распущенными белокурыми волосами, не скрывающими ничего; ее «духовная противоположность» – Дева Мария обычно брюнетка, закутанная с ног до головы в дорогую ткань (см. здесь). Джон Мильтон активно эксплуатирует этот символизм в «Потерянном рае», вышедшем в 1667 году. «Златых волос рассыпанные пряди» Евы «вились подобно усикам лозы», повторяя изгибы Змея, затаившегося в засаде неподалеку.

Американская сценаристка Анита Лус, родившаяся в 1889 году, тоже недолюбливала блондинок, и не без основания. Именно блондинка увела у Аниты из-под носа журналиста и интеллектуала Генри Менкена. Месть свершилась в виде газетной колонки, переросшей в 1925 году в роман, который стал основой для спектакля и, наконец, в 1953 году для фильма, главную роль в котором сыграла Мэрилин Монро. Сюжет фильма «Джентльмены предпочитают блондинок» простой: броская антигероиня Лорелей Ли перескакивает от одного миллионера к другому. Она совсем не дура, когда речь заходит о финансовой выгоде: «Я могу быть сообразительной, когда это важно», – замечает она, поедая глазами бриллиантовую тиару. Она намеренно становится обладательницей совершенно куриных мозгов, когда речь заходит о чем-то другом. На борту лайнера по пути в Европу она демонстрирует, что, похоже, не в курсе даже про пестики и тычинки: «…у многих моряков есть дети-сироты оттого, что они выходят в океан в штормы и бури»[96].

Богини, герои и героини сказок, а также модели в большинстве своем белокуры. Официанткам-блондинкам дают больше чаевых[97]. А для тех, кому не повезло родиться с основанием А (аденин) вместо G (гуанин) в хромосоме 12, в продаже есть краска для волос[98]. Как говорила в 60-х леди в кресле парикмахера из рекламы Clairol, «Если у меня есть только одна жизнь, я бы хотела прожить ее блондинкой».

Желтый сурик

В мире живописи много загадок: кто изображен на портрете «Девушки с жемчужной сережкой» кисти Яна Вермера; где находится украденное в 1969 году полотно Караваджо «Рождество Христа со Св. Лаврентием и Св. Франциском» (см. здесь); кто обокрал музей Изабеллы Стюарт Гарднер в 1990 году – и множество других. Та, о которой речь пойдет здесь, сенсацией не стала, но до сих пор она до конца не раскрыта. Это занимательный случай исчезновения желтого цвета.

Питер Пауль Рубенс и Изабелла Брант обвенчались в аббатстве Святого Михаила в Антверпене 3 октября 1609 года.

Изабелла была дочерью Яна Бранта, одного из «отцов города»; Рубенс едва вернулся из Италии, где он восемь лет оттачивал навыки художника. Он имел большую мастерскую в Антверпене и только что был назначен придворным живописцем. Двойной портрет – себя и своей жены – «В жимолостной беседке», написанный Рубенсом к свадьбе, пронизан любовью и самоуверенностью. В глаза бросаются эффектная соломенная шляпка Изабеллы, пышный кружевной воротник и длинный корсет, украшенный вышивкой в виде желтых цветов; Рубенс – на правой руке его покоится рука жены, левой он оперся на рукоять шпаги – одет в богатый дублет с рукавами сине-желтого шелка с переливом; на ногах – слегка причудливые лосины цвета грейпфрута. Красителем, которым пользовался Рубенс для этих символических желто-золотых тонов, был желтый сурик[99].

Рубенс не единственный полагался на этот пигмент: это был ключевой желтый оттенок с XV по середину XVIII века. Впервые его использовали около 1300 года, потом он появился во Флоренции в картинах, приписываемых Джотто, а затем – в работах Тициана, Тинторетто и Рембрандта[100]. Однако после 1750 года без всякой видимой причины желтый сурик используют все меньше, а на полотнах XIX и XX веков он пропадает вовсе. Еще более загадочным кажется то, что до 1941 года никто, кажется, даже не подозревал о его существовании[101].

Частично это объясняется тем, что пигмент, который мы сегодня называем желтым суриком, был известен под массой других названий. Итальянцы обычно звали его giallorino или giallolino; в Северной Европе тех времен бытовало название «массикот», в других местах его называли genuli или plygal[102] Осложняет ситуацию то, что эти названия использовались для обозначения и других пигментов – неаполитанского желтого, например (см. здесь). Путаницу усиливает еще один желтый краситель на основе свинца – оксид свинца (PbO), – который также называли массикотом[103]. Еще одна причина такой затянувшейся неопределенности: до XX века имевшиеся в распоряжении реставраторов и исследователей методики не позволяли точно определить все составные элементы краски. Находя в желтом пигменте свинец, они считали, что имеют дело с неаполитанским желтым.

Мы знаем о существовании желтого сурика благодаря Ричарду Якоби, исследователю института Дорнера в Мюнхене. В районе 1940 года, проводя серию исследований, он постоянно находил следы свинца в желтых пигментах на разных картинах[104]. Заинтересовавшись, он попытался самостоятельно воссоздать этот загадочный желтый. Он обнаружил, что при нагревании трех частей окиси свинца с одной частью диоксида олова начинает формироваться желтый цвет[105]. Если смесь нагревать в диапазоне между 650 и 700 °C, ее оттенок был красноватым, а если в диапазоне между 720 и 800 °C – более лимонным. Конечным продуктом обработки был тяжелый желтый порошок, почти непрозрачный в смеси с маслом и стабильный, почти не подверженный влиянию света. В качестве дополнительного преимущества он оказался, подобно свинцовым белилам (см. здесь), очень дешев в производстве и ускорял высыхание масляных красок[106]. Когда Якоби опубликовал результаты своих опытов в 1941 году, мир живописи был ошарашен. Но – как и с любой другой хорошей загадкой – некоторые вопросы остались без ответа. Как и почему был утерян секрет производства желтого сурика? Почему художники начали использовать вместо него неаполитанский желтый, который – что признают даже его поклонники – имеет множество недостатков? Ответов пока нет, ясно одно: желтой краской старых мастеров был, несомненно, желтый сурик.

Индийский желтый

При всей его солнечной яркости история индийского желтого весьма туманна. Несмотря на то что в XVII–XVIII веках им пользовались многие индийские художники, особенно работавшие в традициях школ раджастани и пахари, никто точно не знает, откуда он появился и почему его прекратили использовать[107].

Для жителей Запада этот пигмент, как и сильно напоминавший его гуммигут (см. здесь), был продуктом торговли и инструментом построения империи[108]. В Европу он впервые попал из Азии в начале XVIII века, в форме рыхлых шаров цвета испорченной горчицы с сердцевиной яркой, как яичный желток. Шары издавали характерный запах аммиака. Вонь, исходившая от них, была настолько сильна, что заказчики – торговцы красками вроде Джорджа Филда или господ Винсора и Ньютона – могли бы угадать, что находится в посылках, едва начав вскрывать упаковку.

И если французский торговец красками Жан Франсуа Леонор Мериме и заметил, что этот «аромат» очень напоминал запах мочи, прямо говорить об этом он все же не стал[109]. Другие были менее деликатны. The New Pocket Cyclopdia («Новая карманная энциклопедия») 1813 года отважилась предположить, что «это, как говорят, секреция животных»[110]. Знакомый английского художника Роджера Дьюхёрста сказал ему в 1780-х, что индийский желтый производят, вероятно, из мочи животных, и настоятельно советовал тщательно промывать пигмент перед использованием[111]. Джордж Филд не ходил вокруг да около: «[пигмент] делают из верблюжьей мочи». Но и он не был до конца уверен: «Приписывают его также и самцу индийской коровы (то есть буйволу. – Прим. пер.)»[112]. В 80-х годах XIX века сэр Джозеф Хукер, великий путешественник и ботаник Викторианской эпохи, человек въедливый и придирчивый, решил, что ему необходимо найти однозначную разгадку происхождения индийского желтого и выяснить причину этого любопытного запаха. Будучи загруженным обязанностями главного смотрителя Королевских ботанических садов Кью, он ограничился официальным запросом по существующим каналам.

31 января 1883 года он отправил письмо в Министерство по делам Индии. Девять с половиной месяцев спустя, когда Хукер, несомненно, уже и думать забыл о таинственном пигменте, он получил ответ[113]. На другом краю мира 36-летний чиновник Трайлокьянат Мукхарджи[114] увидел письмо Хукера и провел свое исследование. «Индийский желтый», или пиури, информировал г-н Мукхарджи Джозефа Хукера, используется в Индии для покраски стен, домов и оград, а также, очень редко, для окраски одежды (запах не позволяет этому применению укорениться)[115]. Он проследил происхождение этих желтых шаров до места, которое он назвал единственным их источником, – до Мирзапура, мелкого пригорода бенгальского города Мунгера. Там небольшая группа гвала (молочников) ухаживала за стадом полуголодных коров, которые питались только манговыми листьями и водой. Вскормленные на такой диете коровы мочились очень яркой желтой жидкостью – в объеме примерно трех кварт в день на корову, – которую гвала собирали в небольшие глиняные горшки. Каждый вечер они кипятили эту жидкость, процеживали и скатывали полученный осадок в шары, которые сначала «поджаривали» на костре, а потом оставляли сохнуть на солнце[116].

Хукер переправил письмо Мукхарджи в Королевское общество искусств, а то опубликовало его в своем журнале в том же месяце. Однако загадка оказалась разгаданной не до конца. Вскоре после этого пигмент пропал, как не было, и хотя считалось, что его использование было запрещено законом, ни одной записи о таком законе отыскать не удалось. Еще более странным оказалось то, что инспекции Мирзапура, проведенные британскими колониальным властями, подробные настолько, что в них упомянуто и общее количество взрослых коров, и опустошение, которое принес сифилис в близлежащий город Шайкпура, ни разу не говорят ни о столь ценных коровах, ни о желтых шарах, которые делают из содержимого их мочевых пузырей[117].

Английская писательница Виктория Финли в 2002 году решила пройти по стопам г-на Мукхарджи – но безрезультатно.

Никто из современных соотечественников Мукхарджи, включая местных гвала, совершенно не представлял, что такое пиури. Возможно, предположила Финли, Мукхарджи был националистом, решившим втихомолку подшутить над легковерными британцами[118].

Однако это маловероятно. Г-н Мукхарджи служил в Департаменте государственных сборов и сельского хозяйства, который, несмотря на столь чопорное бюрократическое название, был достаточно прогрессивен, доверяя местному индийскому персоналу и продвигая местных служащих. За несколько месяцев до отправки письма Хукеру г-н Мукхарджи подготовил каталог для Выставки колониальных и экспортных товаров в Амстердаме в 1883 году. Ему предстояло сделать то же самое для выставки 1886 года и следующей, которую проводили два года спустя в Глазго[119]. Также он был ассистентом куратора раздела искусства и экономики в Лондонском музее Индии, а в 1887 году передал в дар Национальному музею Виктории в Австралии коллекцию минералов и растений объемом более 1000 единиц. Он даже подарил копию своей книги «Путешествие в Европу» королеве Виктории в 1889 году – вряд ли это были действия убежденного националиста. Возможно, составляя свой отчет о бедных коровах и ярко-желтом пигменте, который делают из их мочи, он подозревал, что ему могут не поверить. Вероятно, поэтому онотправил свой отчет сэру Джозефу с приложением: в пакет входили несколько шаров пигмента, приобретенного у гвала, глиняный горшок, несколько манговых листьев и образец самой мочи. Посылка добралась до Англии 22 ноября 1883 года. И хотя моча, горшочек и листья пропали, краситель, по-прежнему слегка пованивающий, хранится в архиве Королевских ботанических садов Кью по сей день.

Кислотный желтый

В 2015 году Оксфордский толковый словарь английского языка объявил, что его словом года стало даже не слово, а эмодзи[120]: «лицо, смеющееся до слез». В том же году Unicode, организация, обеспечивающая унифицированное отображение текстовых символов (и эмодзи) на различных платформах, объявила, что многие годами используют эти маленькие желтые мордашки неверно. Например, смайлик с двумя струями пара из носа – с его помощью передают ярость – изначально был предназначен для изображения триумфа. А эмодзи с кодом 1F633 («Покрасневшее лицо») на разных платформах обозначала разные эмоции: у Apple – тревогу, а у Microsoft – «беспечного типа с застенчивыми глазами»[121].

Дополнительных толкований не требовал, похоже, только оригинальный смайлик. На авторство этой простенькой иконки – идеальный желтый круг, обведенный по контуру черным, две короткие черты для глаз и полукруглый рот – есть несколько претендентов. Первое грубое изображение смайлика появилось в американской телепрограмме в 1963 году; двое братьев из Филадельфии выпустили значки с этой рожицей, и к 1972 году их было продано около 50 млн. Но во время политических пертурбаций 70-х это изображение ребячливой улыбки превратилось в символ подрывной деятельности. К 1988 году смайлик стал феноменом поп-культуры, неразрывно связанным с музыкой и клубной тусовкой. Желтый «смайли» украшал обложки британского сингла группы Talking Heads «Psycho Killer», дебютного сингла «Beat Dis» проекта Bomb the Bass, он отметился на культовом флаере лондонского клуба Shroom, а позже – с крестиками вместо глаз и перекошенным ртом – стал неформальным логотипом группы Nirvana[122]. Версия смайлика с кровавыми пятнами была главным визуальным мотивом комикса-антиутопии 1985 года «Хранители» (Watchmen) Алана Мура и Дэйва Гиббонса.

Вскоре кислотный желтый цвет смайлика стал «фирменным» цветом помешанной на клубной жизни молодежи – мгновенно переходящей от состояния эйфории к бунту, всегда готовой к опасным экспериментам с новыми «веществами». Субкультура рейверов – а точнее, наркотики, с которыми связывали ее распространение, – вызывала в обществе настоящую панику. Словечко «кислота» относилось равно к скрытой энергетике музыки в стиле хаус и к ЛСД, хотя этот «кислотный» желтый цвет, скорее, вызывал ассоциации с лазерными световыми шоу в ночных клубах.

Несмотря на то что сегодня мода на рейв поутихла по сравнению с ее пиком на рубеже тысячелетий, ее неформальный талисман – благодушная кислотно-желтая ухмыляющаяся рожица – продолжает лучиться улыбкой. У нового поколения она обрела совершенно новый смысл. Считается, что первый смайлик-эмотикон появился в сухом, как песок Сахары, электронном письме Скотта Э. Фалмана, научного сотрудника Университета Карнеги-Меллон в 1982 году. Письмо касалось юмора и гласило: «Я бы предложил желающим пошутить следующий набор символов:-)»[123]. Насколько непритязательным было начало карьеры «смайлика», настолько же имманентным элементом современной коммуникации он стал. Правда, те извилистые пути, что ему пришлось пройти для этого, сегодня по большей части забыты.

Неаполитанский желтый

Где-то в начале 70-х годов XX века в старой немецкой аптеке под Дармштадтом обнаружили коллекцию из 90 бутылочек. Некоторые были круглыми и простыми, как банки для варенья, другие выглядели как чернильницы, третьи напоминали изящные флаконы для духов, закупоренные пробкой. На каждой был ярлычок с аккуратной каллиграфической надписью, но даже с ними было очень сложно определить, что находится внутри. Названия порошков, жидкостей и смол выглядели незнакомо, чужеродно: Viridaёris, CudbeardPersia и Gummigutta[124]. Бутылочки отправили на исследование в лабораторию в Амстердаме и выяснили, что это была коллекция пигментов, собранных в XIX веке. На одном из ярлычков убористые буквы складывались в описание: Neapelgelb Neopolitanische Gelb Verbidung dis Spieglaz, Bleies. Это была бутылочка с неаполитанским желтым[125].