Московское время Вербинина Валерия

Глава 4. Выстрел

Вдобавок ко всему наша милиция и уголовный розыск поднялись на недосягаемую высоту.

М. Зощенко, «На дне»

Пока в квартире 51 супруги Морозовы обсуждали случившееся с их дочерью, обладатель выразительных глаз Иван Опалин тоже имел небезынтересный разговор. Он допрашивал Клима Храповицкого, лицо без определенных занятий 1905 года рождения, сколотившего банду из других таких же лиц неопределенных занятий и отчасти – из рецидивистов.

Опалин служил в МУРе давно, еще с тех пор, когда тот находился не на легендарной Петровке, 38, а в Большом Гнездниковском переулке. Совсем еще молодым человеком Иван попал во вторую бригаду, занимавшуюся расследованием краж, но не задержался в ней и через некоторое время перебрался в первую. Там под управлением Николая Осипова и Георгия Тыльнера расследовали самые грязные, кровавые и тяжелые дела – главным образом убийства и вооруженные налеты.

Товарищи Ивана по второй бригаде считали, что он совершил ошибку: работа в первой бригаде была куда сложнее и опаснее, и погибшие при исполнении агенты угрозыска исчислялись десятками. Но Опалин никогда не жалел о принятом решении. Шли годы, деление на бригады было упразднено, вместо них ввели отделения, вместо должности агента появились уполномоченный, затем оперуполномоченный, но Иван по-прежнему занимался расследованием убийств, нейтрализацией банд и всем тем, чему его научили за время пребывания в первой бригаде.

Храповицкого ловили долго и безуспешно, хотя на след банды время от времени и нападали то в одном, то в другом городе. Когда несколько недель назад до Опалина дошла информация, что банда решила «залечь на дно» в Москве, он не отмахнулся, не счел сведения плодом фантазии чрезмерно болтливого осведомителя и даже не особенно удивился. Изучив дело Храповицкого, Опалин пришел к выводу, что тот склонен к неожиданным, но тем не менее весьма продуманным решениям.

– Нет, я все-таки не понимаю, – горячился Юра Казачинский, франт и гроза женских сердец, перепробовавший множество профессий от гонщика и каскадера до эстрадного конферансье и даже зубного техника, прежде чем оказаться в угрозыске. – Вот скажи: будь ты бандитом, ты бы подался в Москву? Где на каждом шагу милиция, где мы, где…

– Конечно, подался бы, – усмехнулся Опалин. – Потому что никто меня тут не ждет, а значит, не станет искать.

Изложив эти соображения своему непосредственному начальнику Николаю Леонтьевичу Твердовскому, Опалин получил приказ сформировать отдельную группу для поимки банды. В группу вошли, помимо него самого, Юра Казачинский, молодой опер Антон Завалинка, опытный Терентий Иванович Филимонов, служивший еще с царских времен, обстоятельный Карп Петрович Логинов, которого все называли просто Петрович, и двое агентов, вызванных из Калинина: рыжий Костя Маслов и флегматичный Слава Елагин.

Калининских агентов Опалин привлек, потому что по плану часть группы должна была действовать совершенно открыто, но ни в коем случае не возбуждая подозрений. Имелась информация, что в сером доме Храповицкий может заниматься вербовкой новых членов банды. Если бы кто-то из московских уголовников увидел поблизости знакомые лица муровцев, вся операция провалилась бы. Именно поэтому Опалин пригласил двух человек из Калинина (ранее этот город был известен как Тверь). Когда-то Ивану пришлось расследовать там одно дело, и он считал Маслова и Елагина серьезными людьми, вполне достойными доверия.

Главным наблюдательным пунктом был выбран давно закрытый магазин, который для отвода глаз начали переоборудовать в булочную. Опалин рассчитал так: когда поблизости совершенно открыто идет ремонт, туда-сюда ездят машины и ходят рабочие, даже самый подозрительный человек не станет обращать на них внимания. Второй наблюдательный пункт удалось устроить в комнате соседнего дома, временно вселив туда Филимонова. По ходу дела пришлось привлечь и сестру Казачинского Лизу, выдававшую себя за дочь Терентия Ивановича, а загримированный Иван изображал ее пьяницу-мужа, постоянно болтаясь во дворе и примечая все, что только можно. И вот, когда все члены банды наконец собрались, когда Маслов, Елагин и Казачинский с оружием наготове затаились в булочной, когда Петрович и Антон спрятались за домом бандитов, чтобы не дать никому уйти, когда Филимонов из своего укрытия в бинокль наблюдал за происходящим в «хазе», а Лиза носила эти сведения Ивану, изображавшему во дворе потерявшего берега пропойцу, – тут-то, как назло, и появилась припозднившаяся гражданка Морозова и по всем законам подлости чуть не оказалась меж двух огней.

«К счастью, все окончилось хорошо, – думал возвращавшийся на Петровку Костя Маслов, – хоть и не для всех». Он вспомнил убитых бандитов, но не почувствовал даже тени жалости. С непривычки Костя заблудился среди московских улиц, и только сделав приличный крюк, вышел к приземистому желтому зданию, в котором, несмотря на поздний час, светились несколько окон.

– Храповицкий еще на допросе? – спросил Костя у дежурного.

– Уже увели, – ответил тот.

– А Иван Григорьич у себя?

Хотя в глаза Опалина обычно называли по-простому – Ваней, но там, где имели место официальные отношения или присутствовали третьи лица, предпочитали звать по имени-отчеству.

– Да он даже ночует в кабинете, – усмехнулся дежурный. – Домой почти не ходит.

Опалин и впрямь находился в своем кабинете, расположенном в самом конце коридора. Иван откинулся на спинку стула, заложив руки за затылок, и рассеянно глядел на лежавшие на столе бумаги. За соседним столом (в кабинете их было два, поставленных под прямым углом) примостился худощавый седоватый Петрович и великолепным каллиграфическим почерком заполнял очередной протокол, изредка сверяясь с черновиком, испещренным каракулями Ивана. В управлении Петрович был, впрочем, знаменит не только образцовым почерком – на зависть более молодым коллегам, но и нелюбовью к своему дореволюционному имени Карп. Петрович то и дело интересовался у коллег, начальства, да и вообще у всех, кто соглашался его слушать, не лучше ли сменить пахнущее рыбой имя на какое-нибудь более приличное, например Карл. Впрочем, хотя это имя и напоминало о Марксе, чем-то оно Петровича тоже не устраивало, и он неизменно начинал перебирать все более-менее известные имена, но не знал, на каком из них остановиться. В итоге время шло, а Петрович никак не мог определиться, как же ему в конце концов называться. Товарищи знали о его слабости и подшучивали над ней, но беззлобно, потому что в этом кругу все знали друг другу цену и знали, что на Петровича можно положиться. Звезд он с неба не хватал, но исполнитель был точный и надежный – не говоря уже о том, что ему можно было поручить заполнение любого количества любых документов.

– Я проверил девушку, – сообщил Костя, опускаясь на стул. В кабинете имелось два свободных стула: один – для подследственных, другой – для своих, и хотя внешне стулья ничем не отличались, сотрудники все же предпочитали их не путать. Костя же, очевидно, так устал, что забыл о неписаном правиле и приземлился на стул, на котором до него сидел Храповицкий.

– Ничего подозрительного, – продолжал Костя. – Действительно Нина Морозова. Живет с родителями…

По лицу Опалина он понял – тот ни в чем Нину даже не подозревал, и немного рассердился. Ваня, конечно, человек хороший, но какого черта делать из него, Кости, провожатого глупой девицы, чуть не испортившей все дело?

– Храповицкий уже дал показания? – спросил Маслов, меняя тему.

– Угу.

Костя насторожился: интонация Опалина ему инстинктивно не понравилась.

– От всего отпирается?

– Нет. Но врет.

Петрович, как раз начавший новую страницу, желчно усмехнулся.

– Брата своего выгораживает, – пояснил он. – Не хочет, чтобы того расстреляли.

– То есть?

– Убийство кассирши и клиента банка в Ростове Храповицкий взял на себя, – сказал Опалин. – Хотя, по показаниям свидетелей, это Веник их застрелил.

Он расцепил пальцы и положил руки на стол. Черты лица у Опалина были крупные, четко вылепленные, лоб – высокий, глаза – карие с прозеленью, брови – ломаные. Клетчатая рубашка и обыкновенный серый костюм сидели так, словно их сшили именно для него и ни для кого другого. На левой руке красовались часы с именной гравировкой. Часы, сами по себе вроде бы ничем не примечательные, наполняли сердца коллег сложной смесью зависти и уважения, потому что все муровцы отлично знали, по какому случаю Опалин их получил и что стояло за подчеркнуто сухой, выгравированной надписью.

– Но ведь он не сможет убедить суд, будто Веник тут ни при чем? – сердито спросил Костя. – Они же все на «вышку» наработали. Сволочи.

– Показания Храповицкого против показаний свидетелей, – пробурчал опытный Петрович, не отрывая взгляда от бумаги. – Тут еще такой нюанс – Веник парень молодой, могут и проявить гуманность.

– Какая там еще гуманность, – злобно выпалил Костя, – они же сначала прохожих по ночам убивали и грабили. Несчастную бабу какую-то убили, а у нее при себе только сорок копеек было…

Опалин промолчал. Он мог сказать, что провел только первый допрос, что все до чертиков устали, что главная схватка еще впереди…

Хотя, если Храповицкий будет стоять на своем, а братец его не расколется…

– А где Веник? – спросил Костя.

– Его Антон допрашивает. И Юра тоже.

Антон Завалинка, отчаянно курносый, рисковый парень, был незаменим, когда требовалось кого-то арестовывать или взять с поличным, но допросы удавались ему плохо. Костя понял, что Опалин поручил Веника Антону, так сказать, в качестве практики, а более опытный Юра подстраховывает своего горячего коллегу.

– Слабо Антону расколоть Веника, – возмутился Костя, поднимаясь с места. – Молодо-ой! – Он неприязненно сузил глаза, повторив недавнее словечко Петровича. – За сорок копеек живую душу… – Маслов не договорил, безнадежно махнул рукой. – Ладно, я пойду, чего попусту лясы точить…

– Тебе бы отоспаться хорошенько, – посоветовал Петрович, бросив быстрый взгляд на Костино бледное, напряженное лицо. – Харулин еще не уехал, скажи ему, чтобы подбросил до гостиницы…

– Да нет, все нормально, – вяло отозвался Костя, поправляя кепку. – Пока.

И вышел, хлопнув дверью.

Зазвонил телефон. Опалин снял трубку.

– Иван Григорьич, – голос дежурного казался немного смущенным, – не побеспокоил? Я забыл сказать, следователь Соколов звонил, спрашивал вас.

– Когда?

На другом конце провода зашелестели бумажки.

– Днем в 16.17. Я должен был сразу вам сказать…

– Ладно, я все равно поздно вернулся. Соколов что-нибудь передавал?

– Да. Он теперь вместо Фриновского.

– Больше ничего?

– Ничего.

16.17. Красивое сочетание. Почти как 17.17.

– Ладно, отбой, – распорядился Опалин, вешая трубку.

И тут они с Петровичем услышали сухой треск выстрела. Звук донесся из коридора и разом пробудил в душах оперов самые скверные предчувствия. Коротко ругнувшись, Опалин схватил свой ТТ и бросился за дверь. За ним последовал чуть замешкавшийся Петрович.

Бегом миновав коридор, они оказались около лестницы, ведущей на первый этаж. На верхней ступеньке лицом вниз лежал человек, и кровь вытекала из-под копны его волос. Рядом, опустив руку с оружием, стоял Костя Маслов.

– Он пытался убежать, – сказал Костя Опалину.

Иван, поглядев на лицо Кости, прочитал всё: упрямство, убежденность в собственной правоте, но самое главное, в глубине под всем этим – нечто зыбкое и пока не имеющее названия, но глубоко Опалина возмутившее. Вокруг тем временем собрались люди: Юра, ошеломленный Антон, Елагин, не изменивший своей обычной флегматичности, и кто-то из конвойных.

– Наповал, – констатировал Петрович, убирая оружие и для проформы проверяя пульс.

Как выяснилось из сбивчивого рассказа Юры и Антона, Костя заглянул к ним в кабинет, когда допрос Веника был закончен, и, поскольку конвойный где-то задержался, предложил лично доставить молодого бандита во внутреннюю тюрьму. Веник, который весь допрос говорил на языке блатных, испытывая терпение оперов, и тут ухитрился отпустить какую-то рискованную шутку, на которую Костя не ответил. Маслов вывел задержанного в коридор, а через несколько секунд грянул выстрел.

– Ваня, я же говорю тебе: он бежать хотел! – воскликнул Костя с фальшивым жаром, окончательно подтвердившим подозрения Опалина.

– Свидетели есть? Которые видели, как он бежал?

Свидетелей не было. Впрочем, Маслов тут же заметил, что при свидетелях Веник вряд ли осмелился бы совершить попытку бегства.

– Кто должен был конвоировать задержанного? – напустился Иван на здоровяка конвойного. Тот молчал и только таращил глаза. Ссылаться при всех на усталость, на позднюю ночь, на недавнюю ссору с тещей, вымотавшую конвойного сильнее общения с любым бандитом… наверное, в других обстоятельствах любой мог бы войти в положение проштрафившегося, но сейчас его все равно не станут слушать. И уж точно не станет Ваня Опалин.

Увидев выражение лица Елагина, стоявшего чуть позади коллег, Иван понял: убийство Веника вовсе не стало для него сюрпризом.

– А ты-то что тут делаешь? – рассердился Опалин. – Я же отпустил тебя давно…

– Да я… ничего, – пробормотал Елагин, – сел в кабинете и заснул на стуле…

На звук выстрела прибежал снизу дежурный, появились еще конвойные и несколько оперов из других отделений, работавшие даже в этот поздний час. Костя, спрятав оружие, повторил рассказ о том, как Веник пытался бежать и как он был вынужден открыть огонь. Слушатели смотрели на него, на перекошенное лицо Ивана, и не знали, кому верить. Кровь, лившаяся из простреленной головы Веника, с верхней ступеньки тонкой струйкой переползла уже на вторую.

– Вызови Спиридонова и Горюнова, – велел Опалин дежурному, – тут для них работа. – Он дернул ртом. Спиридонов был фотограф, а Горюнов – эксперт, и они только закончили осмотр логова бандитов. – Когда закончат, труп – в морг и скажите, чтобы вскрытие делал доктор Бергман. Вы, – повернулся Иван к конвойным, – пока будете охранять место преступления. Юра, Антон, Костя – со мной. Слава, ты тоже!

Петрович увязался за коллегами, хотя Опалин его вроде бы не приглашал. Впрочем, у Петровича имелось веское оправдание – он должен был дописать бумагу, брошенную на полуслове, когда раздался выстрел.

В кабинете Иван прошел за свой стол и оперся на него ладонью, собираясь с мыслями. Петрович молча проследовал на свое место и сел. Высокий статный Юра, курносый крепыш Антон и казавшийся спокойным Костя остановились в центре комнаты. Елагин благоразумно предпочел замешкаться у дверей.

– Я все-таки хочу услышать объяснение, – сказал Опалин не то чтобы громко и даже не то чтобы угрожающе, но остальные – взрослые, много повидавшие в жизни люди – почувствовали неловкость, словно нашкодившие школьники.

– Я уже говорил – он пытался бежать, – упрямо повторил Костя, и его ноздри дернулись.

– Ты не должен был его конвоировать, – отчеканил Опалин. – Что ты мне тут ваньку валяешь? Я тебя русским языком спрашиваю: за что ты его убил?

– Ни за что. Он хотел бежать.

– Из здания МУРа?

– Ну, а откуда же еще?

– Интересно, – процедил Опалин сквозь зубы и сел. – Ладно, давай по порядку. Вы вышли из кабинета, что было дальше?

– Он сделал несколько шагов и вдруг бросился бежать. Я закричал: «Стой! Стрелять буду!» Ну, или что-то вроде того… Вы же помните, какой он шустрый, – добавил Костя, обращаясь преимущественно к Антону, Юре и Петровичу, вроде бы полностью погрузившемуся в свои бумаги. – Чуть не удрал, еще когда мы банду брали… Ну, я и выстрелил.

– Ничего ты не кричал, – спокойно проговорил Петрович, не поднимая головы. – Мы с Ваней сидели здесь и все слышали. Ничего не было, кроме выстрела.

– Так у вас кабинет в конце коридора, – пробормотал Костя. – Вы могли и не услышать…

– У Петровича со слухом все в порядке, как и у меня, – отрезал Опалин. – Антон! Юра! Вы слышали, как Костя что-нибудь кричал в коридоре?

– Нет, – ответил Юра.

– Нет, – эхом отозвался Антон.

– Ты в спину его застрелил, – с ожесточением проговорил Опалин, обращаясь к Косте. Зеленоватые глаза Ивана метали молнии. Строго говоря, Веник был застрелен не в спину, а в голову, но все поняли, что именно Опалин хотел сказать. – За что? – Маслов молчал. – Ведь ты и тогда, когда мы банду брали, боялся, как бы он не ушел. Что он тебе сделал?

– Ничего, – ответил Костя тяжелым голосом.

– Оружие отдай. – Опалин протянул руку.

Костя вынул из кармана пистолет и, с вызовом глянув в лицо Опалину, со стуком припечатал оружие к столу.

– Бери. Что дальше, Иван Григорьич? Может, к уголовникам меня посадишь? Чтобы они меня пришили? Я честный опер. Нет на мне невинной крови, ясно? Веник пытался бежать, при попытке к бегству я его застрелил. Все!

– Ты плохо знаешь доктора Бергмана, – усмехнулся Опалин. – Он все установит: и что убитый делал в момент выстрела, и где находился ты сам, и был ли выстрел произведен в упор. – Костя дернулся, и Иван окончательно убедился в собственной правоте. – Ты не просто так вызвался его конвоировать, ты убить его хотел. Но так нельзя!

– Почему? Нет, Иван Григорьич, я серьезно спрашиваю. Почему нельзя убить гада, который сам убивал людей? – По голосу чувствовалось, что Костя всерьез завелся. – Он все равно не заслуживал жизни! Он заслуживал только одного – сдохнуть!

– Да, но не так! Мы не должны вести себя, как они! Мы, черт возьми, закон охраняем и не убиваем в спину, исподтишка! А вот так, сводить счеты – это «ежовщина», Костя! И не притворяйся, будто ты этого не понимаешь!

– Не было у меня с ним никаких счетов, – ответил Костя почти с ненавистью. – Я убил гада, который пытался сбежать!

– Слава, – неожиданно спросил Опалин, – ты ничего мне не хочешь сказать?

– Меня там вообще не было, – пробормотал Елагин, пряча глаза. – Я на стуле прикорнул…

– Объяснительную напишешь, – бросил Опалин Косте. – Со всеми подробностями. Понял?

– Хорошо, – вяло отозвался Маслов.

– И вы тоже, – повернулся Иван к Юре и Антону. – Свободны!

Елагин ушел первым, за ним, не прощаясь, вышел Костя. Маслов слегка приволакивал ноги, как смертельно уставший человек, и руки держал в карманах, но глаза его из-под козырька кепки горели странным, торжествующим огнем.

– Вань, это я виноват… – начал Юра. Он смутно догадывался, что именно произошло, и, зная запальчивость и принципиальность Опалина, инстинктивно искал способ его смягчить. – Я ему разрешил сопровождать Веника…

– У Веника имя было, – неприятным голосом напомнил Иван, растирая переносицу. Почему-то использование всем известного прозвища сейчас показалось ему особенно неуместным.

– Да его бы все равно расстреляли – не сейчас, так через полгода, – рассудительно заметил Юра.

– После суда, – больным голосом ответил Опалин. – А не самосуда, черт побери!

Антон колебался. С одной стороны, Юра был недалек от истины, когда утверждал, что убитый бандит вовсе не являлся божьим одуванчиком. А с другой – Антон привык смотреть на Опалина немного снизу вверх, как на бесспорного лидера. Если вдуматься, то Иван все же прав – есть грань, которую нельзя переходить…

– Послушай, допусти на минуту, что Веника этого убили бы на пару часов раньше, в перестрелке, – продолжал Юра. – Ты бы и тогда ругался?

– Ты Костю пытаешься выгородить или себя? – Опалин в свойственной ему манере поставил вопрос ребром.

– Я никого не выгораживаю, – уже сердито ответил Юра. – Но я не понимаю, почему мы должны ссориться из-за какого-то… паршивого уголовника! И я, и Антон почти месяц работали с Елагиным. Он хороший парень! Не знаю, почему он убил Веника, но уверен, без причины он бы так не поступил…

– Объяснительные должны быть у меня на столе не позже двенадцати ноль-ноль, – сказал Опалин после паузы. Он поглядел на часы. – Пятый час утра… Ладно, ребята, по домам. На сегодня точно хватит.

Когда за Антоном и Юрой закрылась дверь, Опалин, хмурясь, несколько мгновений размышлял. Потом достал ключ, отпер дверцу сейфа и вынул объемное досье. Листы, втиснутые в папку, которую даже взрослому мужчине было непросто удержать на весу, казалось, вот-вот вырвутся на волю. В папке были материалы по банде Храповицкого.

– Петрович, – буркнул Опалин, листая страницы. – Оставь бумаги. Завтра продолжишь…

– Его ведь могут турнуть, – негромко заметил Петрович, аккуратно складывая исписанные листы. – За превышение полномочий. А если всерьез прицепятся, вообще может сесть… Ты дашь делу ход?

– Доложу Николаю Леонтьевичу, – ответил Иван хмуро, – пусть он решает. – Опалин откинулся на спинку стула, и по блеску его глаз Петрович понял, что отгадку Иван уже нашел. – Кассирша, которую Веник убил в Ростове, была рыжей.

Петрович ничего не сказал. Он ждал.

– Вот ведь незадача, – продолжал Опалин, ероша волосы, – она два раза замужем была, и вместо девичьей тут указана фамилия по первому мужу. По возрасту получается на десять лет старше Кости. Помню, он рассказывал, как вся их семья погибла в Гражданскую, а сам он не пропал только благодаря старшей сестре. Надо было мне раньше догадаться, что это дело для него – не просто работа, а личное.

Петрович поднялся с места и положил исписанные бумаги на стол Опалина.

– Если тебя интересует мое мнение, – негромко сказал Логинов, – он был в своем праве.

– Убить беззащитного человека?

– Ты, Ваня, не сердись, – усмехнулся Петрович, – но есть в тебе эта черта – излишняя принципиальность. Ты за принципами не видишь конкретики. А конкретика такая – Костя Маслов не беззащитную старушку пришил, а мерзавца, убившего его сестру. Единственного близкого человека, который у него оставался. Ты хочешь его осуждать? Пожалуйста, Ваня, но – без меня.

– Но если так рассуждать…

– Нет, рассуждать надо совсем просто, – перебил его Петрович. – Спроси у своей совести: лучше стал мир без Веника или хуже? А я, пожалуй, домой. Эх, влетит мне опять от моей Егоровны за позднее возвращение… Ну, до завтра… то есть до сегодня, Ваня. Будь здоров.

И вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Опалин некоторое время смотрел вслед, потом, пробурчав нечто невнятное, спрятал все документы в сейф, запер входную дверь и прошел за большой шкаф, который как будто стоял у стены, но на самом деле закрывал от посторонних взоров крошечный проход в небольшую нишу, в которую можно было протиснуться только боком. В нише стояла узкая старая тахта и стул, очевидно, замещавший стол, для которого тут не нашлось места. Над стулом висел осколок зеркала, а на сиденье были разложены бритвенные принадлежности, зубная щетка, зубной порошок, алюминиевая мыльница с обмылком, расческа и кувшин с водой. Умывался Опалин над тазом, стоявшим в углу. Полотенце, за неимением крючка, было переброшено через спинку стула. Будильника не было – вместо него утром Опалину звонил по телефону дежурный. Раздевшись, Иван устроился на тахте, натянул на себя одеяло и провалился в сон.

Глава 5. Утром

Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может.

М. Булгаков, «Москва 20-х годов»

Утром Иван проснулся за несколько минут до звонка дежурного. Первая мысль была – Соколов. Вторая явилась картинкой, в виде нелепо лежащего человека с простреленной головой, кровь из которой текла на ступени лестницы.

«Ах, Костя, Костя, черт тебя дери…»

Опалин страдальчески поморщился, заворочался на постели, приподнялся и сел. Новый день вступал в свои права. Затрещал телефон. Иван привычным движением сунул ноги в ботинки и прошел в кабинет, к аппарату.

– Опалин слушает.

– Вы просили позвонить, Иван Григорьич…

– От Бергмана не было вестей?

– Он только приехал на работу. Я ему передал вашу просьбу.

– Хорошо, спасибо.

Он повесил трубку. Позвонить Горюнову сейчас или сначала одеться и привести себя в порядок? И потом, неудобно получается – вчера эксперт и фотограф полночи работали, потом Иван их отпустил, велев отдыхать, тотчас же выдернул обратно, уже из-за Веника, и теперь опять будет дергать, когда им банально надо выспаться. Пока он так размышлял, телефон зазвонил снова.

– Твердовский. – Хотя Николая Леонтьевича все и так узнавали по глуховатому, лишенному эмоций голосу, он всегда представлялся. – Как ты, Ваня? Мне вчера доложили, что у тебя стряслось.

По интонации, как обычно бесстрастной, было невозможно понять, как начальник относится к случившемуся. Впрочем, и Иван был не из тех подчиненных, которые ловят нюансы голосов вышестоящих.

– Это моя вина, – сказал он с досадой. – Костя… оперуполномоченный Маслов оказался связан с одной из жертв, а я проморгал это обстоятельство.

– Но банду-то взяли?

– Да.

– Что ж, хорошо, – заключил Николай Леонтьевич. – Жду тебя через двадцать пять минут.

– У меня еще нет протокола вскрытия Веника… то есть Анатолия Храповицкого.

– Неважно. Приходи.

В трубке загудели гудки. Опалин положил ее на рычаг и провел рукой по лицу, собираясь с мыслями. В окно глядел весенний день, хмурившийся, впрочем, совсем по-осеннему. Низко висели облака, по асфальту шаркали шинами пролетающие по Петровке машины. Соколов уже вернулся из Ленинграда, и теперь он вместо Фриновского. Если следователь вчера позвонил, значит, исполнил просьбу Опалина. Значит, у него что-то есть. Но что?

Иван вернулся в тайную нишу за шкафом, чтобы привести себя в порядок и одеться. После всех манипуляций с бритвой, мылом, водой и полотенцем в зеркале отразился гражданин, о котором нипочем нельзя было сказать, что он ночует на рабочем месте Немного повеселев, Опалин мысленно срифмовал: «Если рожа не побрита, то похож ты на бандита» и стал одеваться.

«Успею позавтракать или нет? Успею, наверное…»

И спустился в расположенную на первом этаже столовую для сотрудников, пока еще закрытую. Однако Опалин, судя по всему, обладал даром проникать сквозь закрытые двери и особым образом влиять на людей, потому что для него немедленно соорудили омлет и принесли крепчайший дымящийся кофе.

В кабинет Твердовского Иван явился минута в минуту. Николай Леонтьевич, широкоплечий, приземистый брюнет с мясистым лицом, поднялся из-за стола навстречу Опалину и пожал ему руку. Сев, Иван начал рассказывать о вчерашней операции. Он перечислил фамилии убитых бандитов и раненного в перестрелке, не забыл упомянуть о появлении Нины, чуть было не спутавшем все карты, а затем перешел к обстоятельствам гибели Веника.

– По-твоему, Маслов хладнокровно его убил? – спросил Николай Леонтьевич. Сцепив пальцы на столе, он внимательно слушал своего подчиненного.

– Я пошлю дополнительный запрос в Ростов, – ответил Опалин. – Но я почти уверен, что прав. Убитая кассирша была сестрой Маслова. И он явно занервничал, когда понял, что Веник может легко отделаться…

Николай Леонтьевич вздохнул. Портрет Сталина, висящий над его головой, хмуро смотрел куда-то в угол.

– Ладно, все это, в конце концов, детали, – веско и как всегда рассудительно заговорил Твердовский. – Главное сделано: Храповицкий задержан, советские граждане могут спать спокойно. – Последняя фраза была произнесена без малейшего намека на иронию. К своей работе Николай Леонтьевич относился слишком серьезно, чтобы иронизировать. – Если комсомолка вздумает на тебя жаловаться, я тебя прикрою. – Опалин почему-то был уверен, что Нине и в голову это не придет, но он предпочел промолчать. – Дома-то у тебя как?

Разговор приобретал неожиданный поворот – Николай Леонтьевич был из тех людей, которые уважают чужое личное пространство. Опалин ответил уклончиво:

– А что у меня? Все как прежде. Не женат, не собираюсь…

– Да я не о том, – с расстановкой ответил Твердовский, глядя ему в лицо. – Почему ты на работе ночуешь?

Опалин откинулся на спинку стула.

– Потому что…

– Сложности с соседями?

– Да опротивели они мне, – решился Иван. – Один музицирует с утра до ночи, другая то скандалит с дочерью, то колотит ее…

– Ну, это плохо, – проворчал Николай Леонтьевич, нахмурившись. – Но неужели ты…

– А как на нее повлиять? Участкового она не боится. Дочь перед посторонними отрицает, что ее бьют. Мать – простая работница, на нее у нас ничего нет. И что тут можно сделать?

– Удивляюсь я тебе, Ваня, – задумчиво уронил Твердовский, по привычке скребя подбородок. – По-хорошему удивляюсь, не подумай ничего такого. Ты что же, даже домой теперь не ходишь?

– Почему? Захожу туда два-три раза в неделю.

– Не дело это, Ваня. – Николай Леонтьевич досадливо поморщился. – У человека должен быть свой угол… а, да о чем я говорю! Ладно, завтра я жду от тебя подробного отчета по младшему Храповицкому – и по допросам членов банды, само собой. Тогда же и решим, что делать с калининским стрелком.

Опалин покинул кабинет, чувствуя недовольство собой. Он не любил врать своим – а Николай Леонтьевич был свой, не просто начальник, но и человек, которого он уважал. Причина, по которой Иван практически переселился на работу, заключалась вовсе не в старом соседе, игравшем на дребезжащей, как трамвай, скрипке, и даже не в скандальной соседке Зинке. Рассказывая о ней Твердовскому, Иван многого не договорил. Разлад между разбитной симпатичной Зинкой и ее дочерью Олькой возник, когда последняя, вбив себе в голову, что мать не должна снова выходить замуж, начала отваживать ее поклонников. Милая девочка подсыпала им в еду в больших количествах соль, воровала деньги и всячески пакостила. Зинка, надо отдать ей должное, сначала пробовала договориться с дочерью по-хорошему, но потом потеряла терпение и на каждую новую проделку стала отвечать трепкой. Разумеется, рукоприкладство не решило проблему, а только усугубило ее. Любой разговор между матерью и дочерью отныне заканчивался скандалом. Иван пытался образумить и Зинку, и дочь, и добился только того, что обе они по отдельности обрушили на него шквал жалоб друг на друга.

…А потом вдруг понял, как его все невыносимо раздражает: и Зинка с ее неуемными поисками женского счастья, и дочь с мелкими подлостями исподтишка, и скрипка соседа, и шаги в комнате за стеной, и бормотание радио, и лица, которые он видел, и разговоры, которые должен был поддерживать. Опалин почувствовал, что ненавидит шипящие по-змеиному примусы на кухне, ненавидит белье, сохнущее на веревках в коридоре, которое всегда вешали так, что оно задевало его по лицу, и ощущение было такое, будто до тебя дотронулись сырой рыбой. И себя самого, из-за того, что приходилось мириться с этими людьми, от которых некуда было деться, Иван тоже стал ненавидеть.

Все это началось после того, как Маша ушла – точнее, после того, как он понял: ни одна женщина на свете не сможет занять ее место. Иван пробовал забыться в работе, в алкоголе, в сочетании того и другого – бесполезно. Ничто не действовало, а раздражение против окружающего мира только нарастало. Обычный человек в таких условиях имел бы все шансы кончить нервным срывом. Но у Опалина было оружие, и он стал бояться, что однажды не выдержит и убьет кого-нибудь, не важно, кого – того, кто в критический момент просто попадет под горячую руку. Мало, что ли, он в свое время расследовал подобных убийств?

И, в свойственной ему манере «рубить с плеча», решил проблему кардинально. Он свел к минимуму свое пребывание в коммуналке, фактически перебравшись жить на работу. В конце концов Николай Леонтьевич был совершенно прав – у каждого человека должен быть свой угол. Этот угол, приложив кое-какие усилия, Опалин и обустроил себе за громоздким старинным шкафом, который стоял еще в общем кабинете первой бригады в Гнездниковском переулке и неведомыми путями перебрался вслед за угрозыском на Петровку. Шкаф хранил кое-какие материалы дореволюционного полицейского архива, сильно пострадавшего во время революции, и иногда, когда выдавалась свободная минута, Опалин доставал какую-нибудь папку с бумагами, написанными по старой орфографии, и перелистывал пожелтевшие страницы. Находясь в знакомой стихии, он испытывал чувство, близкое к умиротворению. Радио у соседей не орало и не изрыгало марши, никто не шаркал ногами за стеной и не пиликал на мерзкой скрипке, Зинка не лезла в дверь без стука и вообще никто ему не мешал. Конечно, душ у себя в кабинете не примешь, но всегда можно сходить в баню, чтобы помыться, или заскочить для этого домой. Дома он также переодевался и устраивал редкую стирку.

Сейчас, впрочем, мысли Опалина были далеки от дома. Он связался по телефону с коллегами в Ростове и попросил уточнить девичью фамилию убитой кассирши, после чего набрал номер следователя Фриновского. Соколов ответил не сразу, но, услышав в трубке его голос, Иван убедился, что дежурный сказал правду: его приятель действительно сменил Фриновского.

– Успеешь до часу – приходи, – сказал Соколов.

– Уже иду, – сообщил Опалин лаконично.

Глава 6. Соколов

Папиросы, цена за десяток. Высший сорт № 1: «Герцеговина Флор», «Особенные» – 2 руб. 50 коп. Высший сорт № 2: «Ява», «Эсмеральда» – 1 руб. 80 коп. Высший сорт № 3: «Борцы», «Казбек», «Дерби» – 1 руб. 27 коп., «Наша марка», «Прима» – 1 руб. 10 коп. Высший сорт № 4: «Пушки», «Садко», «Марка» – 90 коп.

Прейскурант 1937 г.

Как известно всем заинтересованным лицам (кроме некоторых авторов детективных романов), в МУРе работают оперуполномоченные, а следователи трудятся в прокуратуре. И те, и другие занимаются раскрытием преступлений. И те, и другие традиционно считают, что играют в расследовании главную роль. Сыщики добывают информацию и ловят подозреваемых, следователи направляют уже оформленное по всем правилам дело в суд. В действительности всё, разумеется, значительно сложнее: многое зависит не только от нюансов конкретного дела и действующих на тот момент законов, но и от способности следователя и работников милиции – в том числе угрозыска – взаимодействовать друг с другом.

На своем веку Опалин перевидал немало следователей и научился для пользы дела находить контакт и со случайными людьми в этой профессии, и с честолюбивыми карьеристами, и со старыми служащими, смотревшими на него со скептической улыбкой, и вообще с кем угодно, но следователей как класс он не слишком жаловал. Следователи не сидели в засадах, не рисковали жизнью, отыскивая особо опасных преступников, и по большей части предпочитали давать указания, отсиживаться в кабинетах и работать строго по графику. Кроме того, прокуратура уже несколько лет делала упор на политику, и в январе 1938-го даже вышло постановление, предписывавшее следователям заниматься в первую очередь преступлениями «контрреволюционными и особо опасными против порядка управления». У всех на устах были нарком Ежов и выражение «ежовые рукавицы». И пока муровские сыщики ловили убийц и грабителей, то есть боролись с реальной преступностью, их коллеги из прокуратуры нередко занимались тем, что раскрывали несуществующие заговоры, а в число заговорщиков по своему разумению включали всех, кто хоть чем-то в предыдущие годы проявил свою оппозиционность. А потому Опалин особенно стал ценить следователей, сумевших остаться людьми, несмотря на обстоятельства и соблазн легко сделать карьеру, взобравшись наверх в прямом смысле слова по трупам.

Если верить словам «Интернационала», который тогда был гимном СССР, кто был ничем, тот может стать всем – но об обратной дороге песня умалчивала. В 1938-м Ежов был смещен со своего поста, а потом отдан под суд. Начались пересмотры дел и аресты наиболее ретивых следователей, прозвучало даже слово «оттепель» (не в последний раз в российской истории). Из всего происходящего Опалин сделал свои выводы. С некоторыми коллегами он почти полностью прекратил общаться, однако следователь Александр Соколов в число таких людей не входил. Саше Опалин до некоторой степени доверял – до некоторой, потому что жизнь приучила его всегда оставлять маленькую лазейку для сомнений, чтобы не испытывать потом ненужных разочарований.

Когда Опалин вошел в кабинет, следователь сидел в облаке дыма и с выражением, которое Иван про себя определил как профессионально кислое, изучал бумаги. В пальцах правой руки дымилась очередная папироса. Массивная пепельница была до отказа забита окурками и обгоревшими спичками – Соколов был заядлый курильщик и не мыслил своей жизни без табака. На стене, как и в любом другом официальном учреждении, висел портрет Сталина, но иной, чем в кабинете у Твердовского: тут Иосиф Виссарионович прямо и не слишком дружелюбно глядел на посетителя, переступающего порог.

Опалин пожал Соколову руку, отказался от предложенных папирос, сел на унылый казенный стул и обменялся со следователем несколькими общими фразами. Александр был шатен тридцати пяти лет от роду с простоватым лицом, которое любой, кто с ним сталкивался, волен был счесть попросту глупым. Это обстоятельство, да еще манера рассеянно слушать собеседника, полуприкрыв веками серо-голубые глаза, наводили на размышления о том, что Соколов – следователь так себе и вообще находится не на своем месте. Однако Опалин затруднялся даже представить, скольких преступников Александр сумел таким образом вывести на чистую воду. По характеру следователь был въедлив, ироничен и склонен каждый факт подвергать сомнению. Это помогало в работе, но мешало в дружбе. Впрочем, Опалин ценил Александра не за характер, а за то, что тот не изобретал для карьерного роста несуществующих контрреволюционных заговоров и не применял к обвиняемым силовые методы. Недавно Соколов занимался расследованием одного крупного мошенничества, из-за которого ему пришлось даже съездить в Ленинград. Узнав об этом, Опалин попросил следователя в качестве одолжения разузнать кое-что для него лично. Соколов выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что обещать ничего не станет, но при случае – постарается. И вот он вернулся, судя по всему – с кое-какими сведениями, но почему же Опалину так непросто завести речь о главном?

– Ты бы окно открыл, – сказал он, глядя на облако дыма, колыхавшееся вокруг Соколова. – А Фриновского перевели?

– Угу. – Александр сделал неопределенный жест рукой с папиросой. – Он на взятке погорел.

– Я думал, он не дурак, – вырвалось у Опалина. Фриновского он помнил хорошо: обходительный, улыбчивый – так и хочется сказать – господин, всегда стремившийся подружиться с лучшими сыщиками, поручить им максимум работы, а в итоге заграбастать себе все награды за успешное раскрытие дела. Людям, которых он использовал, Фриновский льстил тонко, без подобострастия, знал по имени-отчеству всех начальников, а также их жен, и вообще был вхож всюду, где чуял для себя хоть малейшую выгоду. За руку его никто никогда не поймал, но муровцы давно раскусили все его приемы и с интересом ждали, останется ли следователь «на коне» или пойдет эпохе на закуску. Честолюбивые планы Фриновского не ограничивались одной профессией следователя: уже он зацепился за кино, уже консультировал фильм – само собой, шпионский детектив – по мотивам одного из своих дел, и тут…

– Так он натурой брал, – хмыкнул Соколов. – Допустим, у подозреваемого жена красивая, или любовница, или дочь. Чем не повод оказать человеку снисхождение? Виноват, но со смягчающими обстоятельствами, или там состояние аффекта, или еще что-нибудь. Ну, так вот, приглянулась Фриновскому одна гражданка, девятнадцати лет от роду, происхождения, прямо скажем, не слишком пролетарского, да еще и папаша ее по делу проходил. Он и стал подбираться: дескать, только от меня зависит, посадят отца или нет, но я-то человек незлой, мне только немного женской ласки надо, и я так все оформлю, что никто папу вашего не тронет…

– А дальше? – спросил Опалин терпеливо, хотя история Фриновского уже была ему в общих чертах известна из слухов, долетевших и до угрозыска.

– А дальше – самое интересное. Фриновский точно знал, что за гражданку и ее отца заступаться никто не станет, а если они вздумают жаловаться, всегда сможет заявить, мол, клевета, потому как товарищ он был осторожный и никаких улик не оставлял. Только рожа у него не та, чтобы вдохновить на любовь в девятнадцать лет, и данного факта уже ничем не исправить. Короче, посмотрела гражданка на его рожу хорошенько, и так ей стало тошно, что пошла она на людную улицу и бросилась под машину. Отделалась ушибами, но в машине ехал один профессор, и он захотел узнать, в чем дело. У профессора связи, он человек известный, вот все и завертелось. – Соколов яростно смял в пепельнице докуренную папиросу. – Словом, Фриновского взяли, а меня поставили перепроверить все его дела за последние годы. – Александр кивнул на стопку папок на краю стола. – Я тут на всякий случай запросил еще материалы за конец двадцатых. Вот ведь какая штука: во время НЭПа Фриновский вел дело одного жулика, который занял у государства миллионы, посулил «золотые горы», а деньги, само собой, украл.

– И Фриновский его отпустил?

– Нет, но так ловко вел расследование, что жулик успел сбежать за границу. И как интересно получилось: жулик смылся, а Фриновский через некоторое время почему-то стал жить в его квартире. Пять комнат, не считая мебели и прочего. И жена его стала часто по ювелирам ходить. Ты его жену видел? Если нет, то ничего не потерял – на нее вообще без слез не взглянешь…

Опалин почувствовал, что болтовня Соколова начинает его утомлять. Он досадливо шевельнулся на стуле, и следователь тотчас уловил и верно истолковал этот немой сигнал.

– Ладно, с Фриновским всё, – словно спохватился Соколов, поворачиваясь на стуле к массивному сейфу, стоявшему у стены. Звякнул ключ, протяжно запела отворяемая дверца. – Короче, навел я в Ленинграде справки о твоей знакомой гражданке. Арклина Мария Георгиевна, – нараспев проговорил следователь, – в тысяча девятьсот тридцать восьмом году по делам не проходила, не задерживалась, несчастных случаев с ее участием тоже не отмечено.

– Это я знаю, – хмуро ответил Опалин. – Я уже посылал запросы. Но я о другом тебя просил.

– Вот, пожалуйста. Неопознанные женские трупы по Ленинграду и области, женщины приблизительно двадцати восьми – тридцати лет, рост около ста шестидесяти восьми сантиметров, телосложение среднее.

И Соколов в два приема плюхнул на стол со стороны собеседника две объемистые пачки дел.

– Прошу, – иронически промолвил следователь, делая широкий жест. – Это все, более-менее подходящие под твое описание. Убийства и несчастные случаи. И так, для порядку: о том, что гражданка Арклина вообще пропадала, никто никуда не сообщал.