Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц (сборник) Перес-Реверте Артуро

X

Приманка и западня

Диего Алатристе — руки его были связаны за спиной — с трудом привстал и подполз к стене, сел, привалившись к ней лопатками. Голова болела — сказывалось, верно, падение с лошади и жестокий удар в лицо — так, что поначалу он решил: «Готово дело, я ослеп, оттого так темно». Но потом, с трудом оглядевшись по сторонам, заметил розоватую полоску света из-под двери и вздохнул с облегчением. Ночь, вот и темно. Или его бросили в подвал. Он попробовал пошевелить распухшими пальцами и едва не вскрикнул — казалось, тысяча иголок вонзилась в тело. Чуть погодя, когда боль стихла, капитан попытался восстановить ход событий. Стало быть, он выехал из Мадрида. Остановился на почтовой станции подковать коня. Попал в засаду. Что было потом? Потом выстрел — и почему-то не в него, а в лошадь. Это не промах и не случайность. Люди, которые гнались за ним, ремесло свое знают и делают, что сказано.

Не своевольничают: несмотря на то, что он в упор свалил одного из них, не поддались вполне естественному побуждению расквитаться. Это капитан понимал отчетливо — сам такой, того же поля ягода. Вопрос, значит, в том, кто же всю эту музыку заказал. Кому он понадобился живым — и зачем?

Словно бы в ответ, распахнулась дверь, и яркий свет полоснул Алатристе по глазам. На пороге возникла черная фигура: в одной руке — фонарь, в другой — бурдюк с вином.

— Добрый вечер, капитан, — сказал Гвальтерио Малатеста.

Что-то в последнее время часто стали встречаться, подумал Алатристе, и каждый раз в дверях. Только теперь он сам перетянут шпагатом, как кровяная колбаса, а итальянец вроде бы не торопится. Малатеста подошел поближе, склонился над ним, осветил фонарем и сказал тоном оценщика нелицеприятного и беспристрастного:

— Хорош.

Алатристе, поморгав, убедился, что левый глаз у него заплыл и не открывается. Все же ему удалось рассмотреть рябое лицо итальянца — шрам над правым веком напоминал о схватке на борту «Никлаасбергена».

— Ты тоже недурен.

Подстриженные усики встопорщились улыбкой едва ли не сочувственной.

— Прошу прощения за доставленные неудобства, — сказал Малатеста, проверяя, насколько туга веревка. — Сильно режет?

— Прилично.

— И мне так кажется. У тебя сейчас не руки, а прямо баклажаны какие-то.

Он повернулся к двери, позвал кого-то, и через порог шагнул человек. Алатристе узнал его — тот самый бородатый крепыш, с которым он чуть не столкнулся на почтовой станции. Малатеста приказал ему немного ослабить путы, а покуда тот выполнял поручение, приставил кинжал к горлу капитана, чтоб не вздумал воспользоваться представившейся возможностью. Когда они вновь остались вдвоем, он спросил:

— Пить, наверно, хочешь?

— Чертовски.

Малатеста, спрятав кинжал в ножны, поднес к губам Алатристе сосок бурдюка, при этом очень внимательно разглядывая капитана. При свете фонаря капитан тоже видел устремленные на него глаза — черные и твердые, как полированные агаты.

— Ну, теперь выкладывай, с чем пришел.

Итальянец улыбнулся, как бы призывая к христианскому смирению и приятию неизбежного. В подобных обстоятельствах это было малоутешительно. Затем почесал в ухе, будто прикидывая, какое действие произведут его слова, и наконец ответил:

— Укладывайся в дорогу.

— Тебе, что ли, поручено спровадить меня?

Малатеста пожал плечами в том смысле, что не все ли, мол, равно, а вслух сказал:

— Да наверно…

— И кем же?

Малатеста медленно, не сводя глаз с капитана, мотнул головой и ничего не ответил. Потом встал, поднял с пола фонарь и, уже направляясь к дверям, уронил:

— Врагами ты обзавелся уже давненько…

— Кем еще, кроме тебя?

Послышался сиплый смешок:

— А я тебе не враг, капитан Алатристе. Я — твой противник Разницу понимаешь? Противник тебя уважает, даже если убивает в спину. Враги — дело другое… Враг презирает тебя, даже если душит в объятиях и поет тебе осанну.

— Хватит разглагольствовать. Зарежешь меня как собаку.

Малатеста, уже собиравшийся захлопнуть за собой дверь, помедлил, склонил голову набок. Он словно раздумывал, надо ли что-нибудь отвечать на это. Потом прибавил:

— Насчет собаки — это, конечно, звучит грубовато. Но по сути — верно.

— Сволочь ты.

— Держи себя прилично. Вспомни, как ты недавно заявился ко мне в гости… Может, послужит тебе утешением то, что юдоль земную ты покидаешь в хорошей компании.

— Это кого же ты имеешь в виду?

— Угадай.

Покуда капитан соображал, сколько будет дважды два, итальянец терпеливо и благопристойно ждал у двери.

— Не может быть! — наконец высказался Алатристе.

— Мой соотечественник, некто Данте Алигьери, уже высказался по этому поводу, — ответил итальянец. — Примерно так «Росаfavilla granfiamma seconda"[31]

— Неужели опять король?

На этот раз Малатеста не ответил. Лишь улыбнулся пошире, глядя на ошеломленного капитана.

— Меня это нимало не утешает, — пробормотал тот.

— Могло быть хуже. Это я тебя имею в виду. А так — вот-вот попадешь в анналы.

Алатристе пропустил это замечание мимо ушей.

— Иными словами, кто-то хочет выбросить короля из колоды… И сделать это моими руками?

В подвале снова раздался сиплый смех итальянца.

— Я ничего вам не говорил, сеньор капитан… Но если что-то и может доставить мне удовольствие в тот миг, когда я буду отправлять вас к праотцам, — так это твердая уверенность, что никто не упрекнет меня в убийстве человека невинного или слабоумного…

— Я люблю тебя, — повторила Анхелика.

Темнота скрывала ее лицо. Я постепенно приходил в себя, будто просыпаясь от сладостного сна, но при этом сознание оставалась ясным. Руки Анхелики все еще обвивали меня, и она была так близко, что мне казалось — мое сердце стучит и колотится об ее полуобнаженное, шелковисто-гладкое тело. Я открыл рот, чтобы сказать, что и я ее люблю, но с губ моих слетел лишь истомленно-блаженный стон. Теперь уже ничто на свете не сможет разлучить нас, мелькнуло в отуманенной голове.

— Мальчик мой… — сказала она.

Глубже зарывшись лицом в ее растрепавшиеся волосы, я проскользил пальцами вдоль нежного изгиба ее бедра и прильнул губами к ямке меж ключиц — к тому месту, где расходилась шнуровка полураскрытой сорочки. Ночной ветер завывал в печных трубах, грохотал по крыше, а здесь, среди смятых простынь, царил глубокий покой. Все осталось снаружи, а здесь были только наши сплетенные юные тела и эти гулкие, мало-помалу затихавшие удары сердца. Внезапно, словно бы в неком озарении, я понял, что проделал весь долгий путь из Оньяте в Мадрид, через подвал инквизиции к фламандским полям, а оттуда — в Севилью и Санлукар, пережил столько испытаний и чудом уцелел посреди стольких опасностей для того лишь, чтобы стать мужчиной и оказаться этой ночью в объятиях Анхелики де Алькесар. Своей ровесницы, назвавшей меня сейчас «мальчик мой». Женщины, обладавшей, казалось, таинственной способностью управлять моей судьбой.

— Теперь ты должен будешь на мне жениться, — прошептала она. — Когда-нибудь…

Сказано это было разом и серьезно, и насмешливо, и странно подрагивавший голос приводил на память шелест листьев на ветке. Я сонно кивнул, и она поцеловала меня в губы. Но откуда-то издалека, из самых глубин сознания пробивала себе путь на поверхность какая-то пока еще смутная мысль, похожая на отдаленный шум ветра в ночи. Я пытался ухватить ее, эту мысль, но руки Анхелики, но губы ее мешали мне. Охваченный беспокойством, я шевельнулся. Так бывало под Бредой, когда в поисках пропитания мы забредали в расположение неприятеля, и умиротворение пейзажа с пологими всхолмлениями зеленых лугов, рощицами, каналами и ветряными мельницами вдруг, в одно мгновение, вдребезги разбивалось топотом кавалерийского разъезда, вылетающего на тебя из-за пригорка. Мысль вернулась, и на этот раз стала отчетливей. Отзвук, неясный очерк… Ветер вдруг взвыл, ударил в ставни — и я ухватил ее. Сверкнуло, обожгло и высветило. Капитан! Конечно же, капитан!

Высвободившись из рук Анхелики, я рывком приподнялся. Капитан Алатристе не явился к назначенному сроку, а я валяюсь в постели, погруженный в глубочайшее из забвений.

— Что с тобой? — спросила она.

Не ответив, я соскочил на холодный пол и стал в темноте нашаривать одежду.

— Куда ты?

Нащупал рубашку. Подобрал штаны и колет. Анхелика, ни о чем уже не спрашивая, тоже спрыгнула с кровати. Она хотела удержать меня, и я злобно отшвырнул ее. Мы сцепились, но вот, застонав от ярости или от боли, она упала на кровать. Мне было все равно. В ту минуту я напрочь утратил возможность что-либо чувствовать — кроме жгучего бешенства к самому себе, отступнику и дезертиру.

— Будь ты проклят! — вскричала она.

Я снова начал шарить по полу, отыскивая башмаки. Наткнулся на пояс и, уже затягивая его, понял, что он непривычно легок Ножны кинжала были пусты. Куда, к дьяволу, он запропастился? — подумал я. Где же он?.. — собирался я задать этот дурацкий вопрос, который от произнесения вслух не стал бы умнее, но в этот миг спину мне обожгла острая боль и резкий холод, а тьма вдруг наполнилась множеством светящихся точек, похожих на крошечные звездочки. Я вскрикнул — отрывисто и негромко. Хотел было обернуться и ударить в ответ, но силы мне изменили, и я упал на колени. Анхелика, схватив меня за волосы, заставила запрокинуть голову. Я ощущал струящуюся по спине кровь, а потом — прикосновение ледяной стали к своему горлу, и подумал с отчетливостью, которой сам поразился: она сейчас зарежет меня, как барашка. Или кабанчика. Мне случалось читать о какой-то волшебнице, жившей в древности и обращавшей мужчин в свиней.

Анхелика, по-прежнему держа кинжал у моей шеи, за волосы, рывками, подтащила меня к кровати, повалила на нее вниз лицом. Потом вскарабкалась сверху, оседлала, стиснув коленями поясницу и продолжая крепко держать меня за волосы. Отвела наконец лезвие от горла, и я почувствовал — прильнула губами к этой кровоточащей ране, лаская языком ее края, целуя, как раньше целовала мои губы.

— Как я рада, — прошептала она, — что еще не убила тебя.

Снова полоснул по глазам яркий свет. Вернее сказать — по правому глазу: левый был закрыт таким кровоподтеком, что казалось: веки налиты свинцом, будто кости, употребляемые нечистыми на руку игроками. На этот раз от двери к нему приближались две фигуры. Он глядел на них, по-прежнему сидя на полу, привалясь к стене и со 26 скрученными за спиной руками — он так и не сумел их высвободить, несмотря на все усилия, от которых в кровь ободрал себе запястья.

— Узнаешь? — раздался резкий голос.

И теперь, когда фонарь осветил вошедшего, Алатристе тотчас узнал его — узнал и при всей своей немалой выдержке невольно вздрогнул. И кто бы, раз увидав, позабыл эту тонзуру во всю макушку, это бескровное лицо с запавшими щеками аскета, эти глаза, горящие огнем неистового фанатизма, это черно-белое одеяние доминиканцев? Кого угодно ожидал здесь встретить капитан, но только не падре Эмилио Боканегру, председателя трибунала инквизиции.

— Ну все, — сказал он. — Теперь мне точно крышка.

Послышался сипловатый смешок — Гвальтерио Малатеста, державший фонарь, оценил капитанову реплику. Инквизитору, однако, чувство юмора было не присуще. Глубоко сидящие глаза впились в арестанта:

— Я пришел тебя исповедать.

Алатристе ошеломленно поднял глаза на итальянца, но Малатеста на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев. Судя по всему, дело обстояло серьезно. Уж куда серьезней.

— Ты — продажная тварь, наемный убийца, — продолжал меж тем монах. — За свою презренную жизнь ты многократно попрал каждую из заповедей Христовых и все их разом. Теперь пришла пора держать ответ.

Капитан, к собственному удивлению сохранивший хладнокровие, сумел пошевелить языком, который при упоминании исповеди прилип у него к гортани.

— Ладно. Держу.

Доминиканец поглядел на него бесстрастно, будто не слыша этих слов.

— Господь в неизреченной милости своей дает тебе возможность искупления. Ты сможешь спасти свою душу, хотя для этого и придется много сотен лет провести в чистилище. Через несколько часов ты обратишься в орудие божьего промысла, подобное мечу Иисуса Навина… От тебя зависит, пойдешь ли ты на это с сердцем, затворенным для Божьей благодати, или примешь это с доброй волей и чистой совестью… Понимаешь?

Алатристе пожал плечами. Одно дело — лишиться головы, и совсем другое — позволить, чтобы ее забивали подобной чушью. Он не понимал, хоть убейте — за этим, впрочем, задержки не будет, — какого Дьявола принесло сюда этого остервенелого монаха.

— Я понимаю только, что сегодня вроде не воскресенье. Так что хорошо бы обойтись без проповедей…

Эмилио Боканегра немного помолчал, не сводя глаз с арестанта. Потом наставительно воздел костлявый перст:

— Очень скоро все узнают, что наемный клинок по имени Диего Алатристе, воспылав ревностью, которую пробудила в нем новоявленная Иезавель, освободил Испанию от монарха, не достойного носить ее венец… В руках Господа, избравшего тебя своим орудием, и такое отребье, как ты, послужит правому делу.

Глаза доминиканца сверкали. До Алатристе только теперь дошел смысл всех этих мудреных иносказаний. Он, стало быть, — меч Иисуса Навина. Или, по крайней мере, войдет в качестве такового в историю.

— Пути господни неисповедимы, — из-за спины монаха добавил Малатеста, убедившись, что капитан наконец уразумел.

Прозвучало это убедительно, уважительно и ободряюще. Но для тех, кто знал итальянца так, как знал его Алатристе, в его словах заключался чистейший цинизм. Помалкивал бы лучше. Доминиканец полуобернулся к Малатесте и не успел еще взглянуть на него, как тот осекся. В присутствии падре Эмилио даже итальянец не осмеливался зубоскалить.

— А отправляет меня по этим путям полоумный монах, — со вздохом промолвил капитан.

И тотчас голова его мотнулась в сторону от звонкой пощечины.

— Придержи язык, мерзавец. — Падре Эмилио держал руку на весу, угрожая новым ударом. — Повторяю: это для тебя единственная возможность спастись от вечного проклятия.

Капитан снова взглянул на доминиканца, чувствуя, как горит щека от оплеухи. Он был не из тех, кто подставляет вторую. От бессильной ярости перехватило дыхание, свело нутро. До сей поры никто и никогда не осмеливался бить его по лицу. Никто. Никогда. Он, не задумываясь, отдал бы жизнь, сколько бы там ее ни оставалось, продал бы душу дьяволу за то, чтобы руки хоть на одно мгновение оказались свободны. Малатеста, по-прежнему выглядывавший из-за плеча инквизитора, не позволил себе ни смешка, ни реплики. Оплеуха не вызвала в нем злорадства. Таких людей, как они с капитаном, по роже не хлещут. Убить — убивайте на здоровье: это издержки ремесла. А вот унижать не стоит.

— И кто же еще завязан на этом деле? — осведомился Алатристе, немного придя в себя. — Кроме, разумеется, Луиса де Алькесара… Королей ведь так просто, за здорово живешь, не режут. Нужен наследник. А наш государь еще не обзавелся потомством мужского пола.

— Престол перейдет к старшему в роду, — очень спокойно ответил монах.

Ах, вот оно что, подумал капитан, кусая губы. Стало быть, престолонаследником станет инфант дон Карлос, средний сын Филиппа Третьего. Говорили, будто природа одарила его скупо, и что при слабом уме и дряблой воле умелый духовник будет вертеть им как захочет. Нынешний король при всем своем распутстве был человек набожный, но — не в пример покойному батюшке, вокруг которого вечно толклись монахи, — клириков к себе не приближал. По совету Оливареса он держал Рим на почтительном расстоянии, благо понтификам ли было не знать, что испанская пехота — это последний оплот католического мира, сдерживающий натиск протестантской ереси. И, подобно своему первому министру, юный монарх выказывал расположение к иезуитам — выказывать-то выказывал, но открыто его не высказывал, ибо это было непросто и неудобно в краю, где сто тысяч особ духовного звания оспаривали друг у друга власть над душами и церковные привилегии. Где последователей Игнатия Лойолы ненавидели доминиканцы, заправлявшие в трибуналах инквизиции, а тех, в свою очередь, терпеть не могли францисканцы и августинцы, и все они объединялись, когда надо было оттяпать у светских и судебных властей толику могущества. И в этой борьбе, подпитываемой фанатизмом, гордыней и тщеславием, не последнюю роль играли превосходные отношения ордена Святого Доминика с инфантом доном Карлосом. И ни для кого не было секретом, что и он благоволил к братьям-инквизиторам до такой степени, что избрал себе духовника из их среды. Если темно-красное, да в кувшин налито, припомнил Алатристе старинную шутейную загадку, значит, вино. Ну, в крайнем случае — кровь.

— Если инфант впутается в это дело, — сказал он вслух, — он опозорит свой титул.

Поднаторевший в казуистической риторике церковных диспутов, падре Эмилио отмахнулся от него, как от докучливой мухи:

— Правая рука не ведает порой, что делает левая. Главное, чтобы Господь Всемогущий не пребывал в небрежении чад своих. На том стоим.

— Дорого будет стоить такое стояние. И вашему преподобию, и этому итальянцу, и Алькесару-секретарю, и самому принцу. Не сносить вам головы.

— Кстати, о голове… — флегматично заметил Малатеста. — Ты бы лучше о своей позаботился.

— А еще лучше, — припечатал инквизитор, — о спасении души. Ну что — будешь исповедоваться?

Капитан прижался затылком к стене. Известное дело, двум смертям… и так далее, но смешно и жутко, что помирать придется в роли цареубийцы. Диего Алатристе поднял руку на священную особу божьего помазанника. Не хотелось бы, чтобы так вспоминали его немногочисленные друзья в таверне или в траншее. Впрочем, еще хуже было бы окончить жизнь в богадельне для увечных воинов или побираясь на церковной паперти. Надо надеяться, что Малатеста сработает чисто и быстро. Они же не станут рисковать тем, что капитан, угодив в застенок, разговорится под пыткой.

— Я лучше дьяволу исповедаюсь. Это мне привычней.

Итальянец внезапно зашелся придушенным смехом, оборвавшимся от свирепого взгляда падре Эмилио. Тот долго изучал лицо Алатристе и наконец, качнув головой, словно выносил не подлежащий обжалованью приговор, выпрямился и оправил сутану:

— Что ж, так и будет. Скоро встретишься с ним лицом к лицу.

И вышел, сопровождаемый Малатестой, который нес фонарь. Дверь захлопнулась за ними, и стало темно как в могиле.

Недаром говорят, что во сне, который служит нам и отдохновением и остережением, мы готовимся к тому, чтобы опочить навсегда. Никогда еще истина эта не представлялась мне такой непреложной, как в тот миг, когда я, весь в смертной испарине, очнулся от своего забытья, вышел из беспамятства, населенного образами, пробудился от кошмарного сна. Голый, я по-прежнему лежал вниз лицом на кровати, и спина болела просто адски. Была еще ночь. Любопытно узнать — та же самая или следующая. Дотянувшись до раны, я обнаружил перевязку. Осторожно двигаясь в темноте, убедился, что один. Внезапно всплыли в памяти недавние события — дивные и чудовищные. И тотчас я подумал о том, какая судьба постигла капитана Алатристе.

Шатаясь от слабости, сцепив зубы, чтобы не стонать, я отыскал свою одежду. Всякий раз, когда приходилось наклоняться, голова у меня шла крутом, и я боялся снова грохнуться без чувств. Я был уже почти полностью одет, но тут за дверью раздались голоса, в щели мелькнула полоска света. Наступил на кинжал, и он брякнул по полу. Я замер, но — ничего, обошлось. Осторожно вложил оружие в ножны. Потом зашнуровал башмаки.

Голоса стихли, шаги стали удаляться. Свет под дверью замерцал, постепенно становясь ярче. Я прижался к стене так, чтобы оказаться между ней и дверью, открывшейся и впустившей в комнату Анхелику де Алькесар со свечой в руке. Шерстяная шаль на плечах, волосы подобраны и сколоты на затылке. Очень спокойно, не вскрикнув от удивления, не промолвив ни единого слова, она оглядела пустую кровать. И, почувствовав, что я — за спиной, стремительно обернулась. В красноватом свете я увидел ее глаза — их ледяная синева была подобна остриям стальных клинков и поистине завораживала меня. Она открыла рот, чтобы крикнуть или что-то сказать. Но я не мог позволить ей подобной роскоши — выяснение отношений было не к месту и не ко времени. От удара, что пришелся по щеке, замутилась нестерпимая пристальность этого почти гипнотического взгляда: Анхелику отбросило назад. Еще катилась по полу выроненная свеча, и фитилек еще горел, когда я снова сжал кулак — клянусь вам, что безо всяких душевных терзаний, — и ударил во второй раз, теперь в висок. Она без чувств рухнула на кровать. Ощупью, потому что свеча погасла, я приложил ладонь ко рту Анхелики — косточки пальцев у меня ныли не меньше, чем располосованная спина, — и убедился: дышит. Это немного меня успокоило. Теперь можно действовать. Оставив чувствования до лучших времен, я добрался до окна. Распахнул. Слишком высоко. Метнулся к двери, осторожно открыл ее и оказался на площадке лестницы. Опять же ощупью дошел до узкого коридора, освещенного прилепленным к стене огарком. Покрытый ковром пол, дверь, пролет еще одной лестницы. На цыпочках я прокрался мимо двери и был уже на второй ступеньке, когда в доносящемся до меня разговоре прозвучало вдруг имя моего хозяина.

Господь бог или сатана иногда направляют нас в нужную сторону. Я вернулся, приник ухом к двери. По ту сторону ее вели разговор, по крайней мере, двое, и разговор у них шел об охоте — зайцы, олени, егеря. При чем тут капитан? — изумился я. Потом прозвучало еще одно имя — Филипп. И сказано было, что он к сроку окажется где надо. Имя короля произнесли бесстрастно, но дурное предчувствие вмиг охватило меня. И то, что комната Анхелики была совсем рядом, позволило связать концы с концами. Я стоял перед дверью в покои ее дядюшки, королевского секретаря Луиса де Алькесара. Потом упомянули рассвет и Фреснеду. От потери крови, а может быть, от того, что в голове моей с непреложной ясностью возникла картина, у меня подогнулись ноги. Воспоминание о человеке в желтом колете свело воедино все кусочки этой мозаики. Мария де Кастро намеревалась провести эту ночь во Фреснеде. А тот, с кем намечалось ее свидание, должен был чуть свет отправиться на охоту в сопровождении всего двоих егерей. А упомянутый в разговоре Филипп был не кто иной, как его величество король Испании Филипп Четвертый.

Опершись о стену, я попытался собрать разбредающиеся мысли. Набрал полную грудь воздуху, будто черпал из него силы, которые мне, без сомнения, понадобятся. Хорошо бы, чтоб рана не начала кровоточить. Первым, к кому я хотел обратиться за помощью, был, разумеется, дон Франсиско, и я осторожно начал спускаться по ступеням. Но в отведенной поэту комнате его не оказалось. Я вошел, зажег свечу, увидел заваленный бумагами и книгами стол, несмятую постель. Тогда я подумал о графе де Гуадальмедине и через патио направился в то крыло, где помещались покои кавалеров свиты. Как я и предполагал, там мне заступили путь, и уже известный мне часовой сообщил, что и не подумает будить его сиятельство в такой час, даже если мавры высадились или земля перевернулась. Я предпочел не настаивать, ибо довольно уже имел дела со стражниками и часовыми и знал, что убеждать этих толстомясых густоусых старослужащих олухов — что горохом об стенку. Никакая сила в мире не могла бы поколебать их каменное безразличие, зиждущееся на уставе караульной службы: сказано никого не пускать — они никого и не пустят, а осложнять себе жизнь в их обязанности не входит. Толковать с ними о заговорах на жизнь короля было то же, что о лунных кратерах, а вот загреметь под арест можно было очень даже просто. Тогда я осведомился, есть ли у них чем писать, и, разумеется, получил отрицательный ответ. Тогда я вернулся в комнату дона Франсиско, схватил перо и быстро накатал две записки — ему и Гуадальмедине. Запечатал сургучом, надписал сверху их имена, ту, что предназначалась поэту, оставил у него на столе, а другую отнес на пост.

— Передадите графу, как только проснется. Дело идет о жизни и смерти.

Не думаю, чтобы они мне поверили, однако записку все же взяли. Мой знакомец посулил, что вручит ее, как только увидит кого-нибудь из слуг. Тем и пришлось мне удовольствоваться.

Последняя и утлая надежда была на таверну. Быть может, дон Франсиско решил немного добрать и сейчас сидит там, выпивая и сочиняя, а если хмель свалил — устроился на ночлег в верхних комнатах, чтобы не тащиться на веселых ногах во дворец. Так что я и направился в «Каньяду Реаль» под черным, беззвездным небом, которое лишь чуть-чуть начинало светлеть на востоке. Зуб на зуб у меня не попадал от холодного ветра, приносящего с гор пригоршни капель, и благодаря ему в бедной моей голове малость прояснело, хотя было по-прежнему непонятно, как быть и что делать. Подгоняемый тревогой, я все ускорял шаги. Образ Анхелики стоял у меня перед глазами, и, поднеся к носу ладонь, еще хранившую аромат ее кожи, я вдохнул его и тотчас вздрогнул, все вспомнил — и в полный голос проклял сучью свою судьбу. Спина болела неописуемо.

Таверна была закрыта. Висевший под притолокой фонарь бросал дрожащий свет. Я несколько раз стукнул в дверь и, не дождавшись ответа, предался горестным думам. Время истекало неумолимо.

— Пить уже поздно, — раздался поблизости чей-то голос. — Или еще рано.

Я резко обернулся. В смятении чувств я не заметил на каменной скамье под каштаном закутанного в плащ человека без шляпы, пристроившего рядом шпагу и большую оплетенную бутыль. Это был Рафаэль де Косар.

— Я ищу сеньора де Кеведо.

Косар пожал плечами, повел вокруг себя туманным взором:

— Вы же с ним вместе ушли. А где он сейчас — не знаю.

Язык у него немного заплетался. Если комедиант всю ночь накачивался, подумал я, можно представить, в каком он сейчас состоянии.

— Что же вы здесь делаете? — спросил я.

— Пью. Размышляю.

Я подошел и присел рядом, отодвинув шпагу. Вид мой был таков, что хоть пиши с меня аллегорию отчаянья.

— В такую холодную ночь? Погода не располагает к размышлениям на свежем воздухе — чересчур свежо.

— Жар души спасает. — Он странновато хихикнул. — Это славно, а?.. Жар внутри, рога снаружи. Как это там?..

И с лукавым видом продекламировал, время от времени прикладываясь к бутыли:

Я заерзал на скамейке. И не только от холода.

— Мне кажется, сеньор Рафаэль, вы приняли немного лишнего…

— Кто знает, что для человека лишнее, а что ему необходимо?

Поскольку я не нашелся, что на это ответить, мы некоторое время сидели молча. В свете фонаря капли воды на лице и волосах Косара блестели, как иней. Комедиант вдруг всмотрелся в меня повнимательней:

— Тебя, кажется, тоже томит какая-то забота?

Видя, что я не отвечаю, он протянул мне бутыль.

— Не такая помощь мне нужна, — понуро отвечал я.

Он значительно, с философским глубокомыслием покивал, оглаживая свои германского образца бакенбарды. Потом поднес горлышко к губам, и раздалось звонкое бульканье.

— От вашей супруги нет вестей?

Он мрачно и мутно покосился на меня, не опуская бутылку. Пристроил ее рядом на скамью и, вытирая усы тылом ладони, ответил:

— У моей супруги — своя жизнь. В этом есть и определенные выгоды, и кое-какие неудобства.

Он открыл рот и поднял палец, явно намереваясь снова что-то прочесть. Но мне было совсем не до стихов.

— Ее хотят использовать против короля, — сказал я.

Косар замер с открытым ртом и воздетым перстом.

— Не понимаю…

И это прозвучало почти как мольба о том, чтобы и дальше ничего не понимать. Но меня, что называется, достали — и он со своим винищем, и холод, и грызущая мне спину боль.

— Заговор, — сказал я нетерпеливо. — Потому я искал дона Франсиско.

Он заморгал, и глаза его из мутных сделались просто испуганными.

— Мария-то здесь при чем?

Я не сумел удержаться от презрительной гримасы:

— Это приманка. А ловушка сработает на рассвете, когда король в сопровождении всего двух егерей пойдет на охоту… Его хотят убить.

Под ногами у нас глухо брякнуло стекло — бутыль упала на землю, но ивовая оплетка не дала осколкам разлететься

— Матерь божья, — сказал комедиант. — А мне казалось — это я напился…

— Я трезв, как стеклышко у вас под ногами, и говорю чистую правду.

— Ну а если даже и так… Мне-то какое дело до короля, дамы или валета?

— Повторяю вам — они хотят впутать вашу жену. И капитана Алатристе.

Услышав это имя, Косар засмеялся тихонько и недоверчиво. Я взял его за руку и заставил пощупать мою спину. Пальцы его наткнулись на перевязку, и я увидел, как он переменился в лице:

— Кровь течет!

— Еще бы ей не течь! Не прошло и трех часов, как меня пырнули кинжалом.

Он вскочил, вот уж точно — как ужаленный. Я остался сидеть, наблюдая, как он бегает перед скамьей взад-вперед.

— Настает день праведного возмездия… — бормотал он вроде бы про себя. — Все решит добрый клинок.

Но вот Косар наконец остановился. Разбушевавшийся ветер все сильнее трепал полы его плаща.

— Филиппа, говоришь?

Я кивнул.

— Убить короля… — продолжал он. — Клянусь сам не знаю чем, это забавно… Прямо как в комедии!

— В трагикомедии, — вставил я.

— Это, юноша, зависит от точки зрения.

И внезапно меня осенило:

— У вас есть карета?