Лекарь. Ученик Авиценны Гордон Ной

63. Поездка к больным в Идхадж

В тот год зима пришла в Персию рано, и была она суровой. В одно утро все горные вершины стали белыми от снега, а на следующий день сильный порывистый ветер принес в Исфаган смесь соли, песка и снега. Торговцы на базарах накрывали свои товары холстами и вздыхали о весне. Неуклюжие в своих теплых, доходивших до самых лодыжек кадаби из овечьих шкур, они горбились у жаровен с горящими угольями и согревались пересказом сплетен, касавшихся их повелителя. Хотя по большей части на подвиги шаха они смотрели с улыбкой или ограничивались осторожным взглядом, брошенным украдкой, недавний скандал заставил их лица посуроветь и сморщиться, и проистекало это отнюдь не из свирепости холодных ветров.

Недовольный каждодневными попойками и шумными выходками шаха, имам Мирза-абу-ль-Кандраси послал своего друга и ближайшего помощника муллу Мусу ибн Аббаса вразумить повелителя, напомнить ему о том, что крепкие напитки противны воле Аллаха и запрещены Кораном.

Ала-шах уже много часов пил и пил, прежде чем к нему явился посланец визиря. Мусу он выслушал, нахмурившись. Когда же в полной мере осознал смысл читаемых ему нравоучений и уловил укоризну в голосе говорившего, то сошел со ступеней трона и приблизился к мулле.

Муса, обеспокоившись, но не зная, что иное ему делать, продолжал свои поучения. Шах, все с тем же спокойным выражением лица, вылил мулле на голову чашу вина, удивив и огорчив тем всех присутствующих, от придворных вельмож до слуг и рабов. Весь остаток «лекции» он поливал Мусу хмельными винами, так что у того промокли насквозь и борода, и вся одежда. Затем небрежным взмахом руки он отпустил муллу, вымокшего от вина и донельзя униженного, обратно к Кандраси.

Эта наглядная демонстрация неприязни к исфаганскому священнослужителю воспринималась народом как доказательство того, что дни Кандраси на посту визиря сочтены. Муллы давно привыкли к своему влиянию и привилегиям, полученным благодаря правлению Кандраси, поэтому на следующее утро во всех мечетях Исфагана раздавались с кафедр мрачные и тревожащие умы пророчества о будущем, ожидающем Персию.

Карим Гарун пришел к Ибн Сине и Робу – посоветоваться, как быть с Ала-шахом.

– Он ведь совсем не такой. Он часто бывает самым бескорыстным человеком, прекрасным собеседником, веселым и любезным. Ты же видел его в Индии, зимми. Он храбрейший из воинов, а если у него честолюбивые планы, если он желает сделаться великим шахиншахом, то лишь потому, что стремится еще больше возвысить Персию.

Они слушали его молча.

– Я пытался удерживать его от вина, – продолжал Карим, жалобно глядя на бывшего наставника и на своего друга.

Ибн Сина вздохнул:

– Опаснее всего для окружающих он бывает по утрам, когда пробуждается и чувствует тошноту от выпитого накануне вечером. Ты тогда давай ему чай из листьев сенны, дабы очистить желудок от ядов и прогнать головную боль. Посыпай его пищу размолотым в порошок армянским камнем195 – это излечивает от меланхолии. Но нет средства, чтобы защитить его от самого себя. Когда он пьет вино, постарайся, если удастся, держаться от него подальше. – Ибн Сина с грустью посмотрел на Карима. – Тебе и по городу следует передвигаться с осмотрительностью. Всем известно, что ты шахский любимец и возможный соперник Кандраси. Так что теперь у тебя есть могущественные враги, и они ни перед чем не остановятся, чтобы не допустить тебя к власти.

– Ты должен, – добавил Роб, перехватив взгляд Карима и подчеркивая каждое слово, – вести жизнь безупречную. Ведь твои враги не замедлят воспользоваться любой твоей слабостью.

Робу вспомнилось, как сурово он упрекал самого себя, когда по его милости Учитель сделался рогоносцем. И Карима он хорошо знал: несмотря на все свои честолюбивые мечты, несмотря на пылкую любовь к женщине, Карим был в душе человеком честным и добрым, и Роб догадывался, сколько душевных мук он испытывает, предавая Ибн Сину.

Карим кивнул, соглашаясь с ним. Расставаясь, он сжал руку Роба и улыбнулся. Роб улыбнулся в ответ – невозможно было не ответить другу. Карим был все так же красив, все так же обаятелен, вот только беззаботности в нем не осталось. Роб видел, что друг напряжен, беспокоен, неуверен, и с жалостью посмотрел вслед Кариму.

Голубые глазенки Роба-младшего бесстрашно смотрели на окружающий мир. Он начинал ползать, и родители немало порадовались, когда он научился пить из чашки. По совету Ибн Сины они давали малышу верблюжье молоко: Учитель сказал, что это наиболее полезное для детишек питание. Молоко имело сильный запах, в нем плавали желтоватые сгустки жира, но мальчик жадно глотал эту пищу. С тех пор Приска перестала кормить его грудью. Каждое утро Роб приносил с армянского рынка верблюжье молоко в каменном кувшинчике. Бывшая кормилица, неизменно с кем-нибудь из своих детишек, каждое утро смотрела на него, выглядывая из кожевенной лавки мужа.

– Господин зимми! Господин зимми! Как поживает мой малыш? – окликала она Роба и одаривала его ослепительной улыбкой всякий раз, когда он отвечал, что малыш бодр и здоров.

Воздух был холодным, и больные в большом числе обращались к лекарям, жалуясь на простуду, на боль в костях, на воспалившиеся и распухшие суставы. Плиний Младший советовал: чтобы исцелиться от простуды, больной должен поцеловать волосатую мордочку мыши, однако Ибн Сина заявил, что Плиний Младший ничего не понимал, его и читать не стоит. У Ибн Сины было свое излюбленное средство от чрезмерного разлития флегмы и страданий, причиняемых ревматизмом. Он долго и тщательно наставлял Роба, как готовить лекарство: взять по два дирхема бобровой струи196, смолы гальбанума исфаганского, гальбанума197 обыкновенного, асафетиды198 пахучей, асафетиды обычной, семян сельдерея, сирийского пажитника199, василька, семян гармалы, смолы опопанакса, смолы руты душистой и сердцевины семян тыквы. Сухие ингредиенты растолочь в ступке. Смолы вымочить в масле за ночь и тоже растолочь, а затем залить чистым медом без пены. Потом смешать с сухими ингредиентами, а полученную пасту держать в глазурованном сосуде.

– Доза составляет один миткаль, – наставлял Ибн Сина. – Лекарство весьма действенно, если Аллаху будет угодно.

Роб отправился в слоновники: там все махауты чихали и кашляли, ибо зима выдалась гораздо суровее тех, к которым они привыкли у себя в Индии. Роб приходил к ним три дня подряд, давал им настой дымянки, отвар шалфея и пасту Ибн Сины, но и через три дня результаты были неясными, он даже сожалел, что не мог дать им столь любимое Цирюльником Снадобье от Всех Болезней. Слоны тоже смотрелись не так блестяще, как в битве: они напоминали шатры, ибо их, пытаясь защитить от холода, закутали во множество одеял. Роб постоял с Харшей, посмотрел на Зи, громадного шахского слона, который старательно поедал сено.

– Бедные мои детки, – ласково говорил Харша. – В стародавние времена, еще до Будды, до Брахмы, Вишну и Шивы,200 слоны были всемогущи и наш народ поклонялся им. Теперь же они совсем стали не похожи на богов, их даже ловят и заставляют подчиняться воле человека.

Пока они наблюдали, Зи задрожал от холода, и Роб велел давать животным для питья подогретую воду, дабы согреть их изнутри. Харша отнесся к этому с сомнением:

– Мы давно с ними работаем, они трудятся отлично, несмотря ни на какой холод.

Роб, однако, немало прочитал о слонах в Доме мудрости.

– Тебе приходилось слышать о Ганнибале?

– Нет, – ответил махаут.

– Это был воин, великий полководец.

– Такой же великий, как шах Ала?

– Ну, по меньшей мере такой же, только жил он давным-давно. Он перевел свое войско с тридцатью семью слонами через Альпы – это высокие, страшные горы, крутые и покрытые снегами – и не потерял при этом ни одного! Но они ослабели от постоянного холода. Позднее, переваливая уже через меньшие горы, все слоны умерли, кроме одного-единственного. А вывод из этого вот какой: надо давать животным хороший отдых и держать их в тепле.

Харша почтительно поклонился Робу.

– А ты знаешь, хаким, что за тобой следят?

Роб даже вздрогнул от неожиданности.

– Во-он там, на солнышке сидит.

Там действительно был незаметный человек, кутавшийся в свое кадаби и прислонившийся спиной к стене, которая защищала от пронизывающего ветра.

– А ты уверен?

– Уверен, хаким, вчера он тоже шел за тобой, я заметил. Да он и сейчас не спускает с тебя глаз.

– Когда я уйду отсюда, ты сможешь проследить за ним незаметно, чтобы мы выяснили, кто он такой?

– Смогу, хаким, – ответил Харша, и в его глазах вспыхнули искорки.

Поздно вечером Харша пришел в квартал Яхуддийе и постучал в дверь домика Роба.

– Он шел за тобой до самого дома, хаким. Когда он оставил тебя здесь, я проследил его путь до Пятничной мечети. Я был хитер, о почтеннейший, я был невидим. Он вошел в домик муллы одетым в изодранное кадаби, а вскорости вышел оттуда в черных одеждах и как раз успел войти в мечеть до начала Пятой молитвы. Он мулла, о хаким!

Роб задумчиво поблагодарил его, и Харша ушел.

Он не сомневался, что этот мулла служит друзьям Кандраси. Несомненно, они выследили Карима, когда тот приходил посоветоваться с Ибн Синой и Робом, а теперь следили за Робом, чтобы выведать, насколько он участвует в делах своего друга – возможно, будущего визиря.

Вероятно, они решили, что Роб не опасен, ибо на следующий день он старательно осматривался, но не увидел никого, кто шел бы за ним неотступно, и – насколько он мог судить – в последующие дни за ним тоже не следили.

Погода еще стояла холодная, но заметным становилось приближение весны. Теперь снег лежал лишь на самых верхушках высоких горных пиков, а в саду у Роба голые ветви абрикосовых деревьев покрылись крошечными черными почками, совершенно круглыми.

Однажды утром явились два воина и проводили Роба в Райский дворец. В холодном тронном зале, облицованном камнем, мерзли маленькие группки придворных с посиневшими губами; Карима среди них не было. Шах сидел за столом, под которым находилась решетка, пропускавшая снизу нагретый печью воздух. Роб простерся перед повелителем ниц, затем шах махнул ему рукой – знак подойти ближе и сесть; приятно было ощутить тепло, удерживаемое под столом тяжелой войлочной скатертью. Фигуры для шахской игры были уже расставлены, и Ала, не тратя слов даром, сделал первый ход.

– А-а, зимми, да ты превратился в голодную кошку! – сказал он немного погодя. Это было верно: Роб научился нападать.

Шах играл, нахмурив брови, не сводя с доски напряженного взгляда. Роб использовал в качестве главной ударной силы своих слонов и вскоре забрал у противника верблюда, коня со всадником и трех пехотинцев.

Зрители наблюдали за игрой в почтительном молчании. Европеец– неверный вот-вот, казалось, выиграет у шаха, и это кого-то, несомненно, ужасало, а кого-то радовало.

Повелитель Персии, однако, имел большой опыт сражений и был коварным полководцем. Только-только Роб возгордился, решив, что стал славным игроком и толковым стратегом, как Ала предложил жертву фигуры и загнал противника в угол. Своими двумя слонами он пользовался куда искуснее, чем Ганнибал тридцатью семью. Очень скоро Роб лишился обоих слонов, да еще и всадника на коне. Он все же упорно сопротивлялся, припоминая все, чему научил его Мирдин. Боролся достойно, пока не получил в конце концов шахтранг. Игра окончилась, вельможи хлопали в ладоши, приветствуя победу своего владыки, и Ала напустил на себя довольный вид.

Он снял с пальца массивное кольцо литого золота и вложил его Робу в правую руку:

– Да, кстати, о калаате. Мы теперь жалуем его тебе. У тебя будет достаточно просторный дом, чтобы пригласить в гости и развлечь царя.

Дом с гаремом. А в гареме – Мэри.

Вельможи слушали и наблюдали.

– Это кольцо я стану носить с гордостью и великой благодарностью к шаху. Что же до калаата, я вполне счастлив иметь то, что уже доставила мне щедрость великого государя. Я останусь в своем нынешнем доме.

Тон при этих словах у него был почтительный, но говорил он слишком решительно, да и глаза отвел не настолько быстро, чтобы выказать покорность и повиновение. Все, кто был в тронной зале, слышали слова, сказанные зимми.

На следующее утро это происшествие достигло ушей Ибн Сины.

Главный лекарь не зря дважды побывал на должности визиря. Свои люди, сообщавшие нужные сведения, были у него и среди вельмож, и среди слуг Райского дворца, и он сразу от нескольких услыхал о неосмотрительном и опрометчивом поступке своего помощника-зимми.

Как и всегда в трудный момент, Ибн Сина сел и задумался. Он отлично понимал, что его пребывание в столице шаха Ала ад-Даулы служит источником гордости повелителя. Оно позволяет шаху ставить себя на одну доску с Багдадским халифом как повелителя просвещенного, покровителя наук. Но сознавал Ибн Сина и то, что его влияние на царя имеет свои пределы. Простой просьбой, обращенной к владыке, Иессея бен Беньямина не спасешь.

Ала-шах всю свою жизнь мечтал сделаться одним из величайших монархов в истории Персии, царем, имя которого будет жить в веках. Сейчас он готовил войну, которая либо обеспечит ему такое бессмертие, либо окончательно развеет в прах все мечты. В такое время он никак не мог допустить, чтобы кто-либо противился его воле.

Ибн Сина понимал, что царь непременно убьет Иессея бен Беньямина.

Возможно, уже отдан приказ неведомым убийцам – напасть на молодого хакима где-нибудь на улице. А быть может, его арестуют стражники, затем предадут шариатскому суду, который и вынесет приговор. Ала – искусный политик, уж он сумеет так обставить казнь этого зимми, чтобы она послужила его высшим интересам.

Ибн Сина много лет изучал Ала-шаха и понимал, как устроен царский ум. Поэтому он знал, что нужно предпринять.

В то утро он собрал в маристане всех своих сотрудников.

– До нас дошли сведения о том, что в городе Идхадж есть несколько больных – слишком тяжело больных, чтобы везти их сюда, в нашу больницу, – сказал он им, и это была чистая правда. – А посему, – обратился он теперь к Иессею бен Беньямину, – тебе надлежит отправиться в Идхадж и организовать там правильное лечение этих людей.

Потом они обсудили, какие надо взять с собой травы и лекарства, нагрузив их на вьючного осла, а какие целебные средства можно найти в самом городе, обсудили и характер болезней некоторых пациентов, о которых было известно, после чего Иессей попрощался и выехал, не теряя времени даром.

Идхадж лежал в трех днях нелегкого пути к югу от Исфагана, да и лечение больных потребует не меньше трех дней. Таким образом, Ибн Сина получал вполне достаточно времени.

На следующий день, после полудня, он отправился в Яхуддийе и проехал прямо к домику своего помощника.

На его стук дверь отворила женщина с младенцем на руках. На ее лице отразились крайнее удивление и недолгое замешательство, когда на пороге своего дома она увидела самого Князя лекарей. Однако она быстро овладела собой и с должной почтительностью пригласила гостя в дом. Дом был небогат, но содержался в чистоте и порядке, в нем было уютно; стены украшены занавесями, на глиняном полу повсюду коврики. С похвальной быстротой хозяйка поставила перед ним глиняное блюдо со сладкими пирогами с присыпкой из семян и кувшин шербета из розовой воды с кардамоном.

Чего не ожидал Ибн Сина, так это того, что она совершенно не знает языка. Как только он попытался разговориться с нею, сразу же стало ясно, что ее знание фарси исчерпывается несколькими словами.

Князь лекарей хотел поговорить с нею обстоятельно. Хотел, чтобы она знала: с тех пор, как он впервые оценил способности ее мужа, его разум и природную проницательность, он томился желанием заполучить себе этого громадного молодого чужестранца, подобно тому, как нищий мечтает найти клад, как влюбленный томится по любимой женщине. Он так сильно хотел, чтобы европеец стал лекарем, потому что знал: Аллах предназначил Иессею бен Беньямину быть врачевателем.

– Он будет светочем среди лекарей. Он почти уже достиг этой ступени, почти – но еще не достиг.

Цари же все безумны. Когда имеешь безграничную власть, отобрать человеческую жизнь ничуть не труднее, чем пожаловать калаат. Если же вы сейчас решите бежать отсюда, то весь остаток дней своих станете об этом сожалеть. Ведь он ехал так далеко, рисковал так сильно – я-то знаю, что никакой он не еврей.

Женщина сидела, держала малыша на руках и слушала Ибн Сину с нарастающей тревогой. Он безуспешно попробовал говорить с ней на древнееврейском языке, потом быстро перешел на турецкий и арабский. Он был знатоком языков, великолепным лингвистом, однако из европейских языков знал лишь немногие, ибо изучал тот или иной язык лишь в поисках доступа к знаниям. Заговорил на греческом, женщина не отвечала.

Тогда он обратился к латыни и увидел, как она медленно кивнула, а в глазах зажегся огонек понимания.

– Rex te venire ad se vult. Si non, maritus necabitur. – Потом повторил еще раз: «Царь желает, чтобы ты пришла к нему. Если не пойдешь, мужа твоего убьют».

– Quid dicas? Что говоришь ты? – переспросила она.

Ибн Сина повторил еще раз, очень медленно.

Ребенок у нее на руках захныкал, но она даже не обратила на это внимания. Широко открытыми глазами она смотрела на Ибн Сину, а от лица совершенно отлила кровь. Лицо казалось высеченным из камня, но теперь Ибн Сина увидел на нем и нечто такое, чего не заметил сразу. Старик хорошо разбирался в людях, и тревога его понемногу улеглась: он увидел перед собой очень сильную женщину. Он все устроит, а она сделает все, что необходимо сделать.

За Мэри явились рабы-носильщики с паланкином. Она не знала, куда девать Роба Джея, а потому взяла его с собой. Это решение оказалось удачным, ибо в гареме Райского дворца малыша радостно приняла целая толпа женщин.

Саму Мэри, к ее смущению и растерянности, отвели в бани. Роб когда-то рассказывал ей, что женщинам-мусульманкам религией предписывается каждые десять дней удалять волосы на лобке, для чего применяется наложение смеси извести с мышьяком. Волосы под мышками тоже выдергивают или сбривают – замужние женщины каждую неделю, вдовы раз в две недели, а девушки раз в месяц. Ухаживавшие за Мэри женщины смотрели на нее с нескрываемым отвращением.

После купания ей принесли на трех подносах различные ароматические средства, притирания и краски, но Мэри лишь слегка опрыскала себя духами.

Затем ее провели в комнату, где велели ждать. Из мебели в комнате были только большой соломенный тюфяк с подушками и одеялами да закрытый шкафчик, на котором стоял таз с водой. Откуда-то из соседних покоев доносилась музыка. Мэри почувствовала, что замерзает. После ожидания, показавшегося ей очень долгим, она взяла одно одеяло и закуталась в него.

Наконец пришел Ала-шах. Мэри сильно испугалась, но он улыбнулся, увидев ее закутанной в бесформенное одеяло.

Шах шевельнул пальцем, приказывая снять одеяло, затем нетерпеливо махнул рукой – платье снять тоже. Мэри знала, что по сравнению с большинством восточных женщин она выглядит тощей, а персиянки уже давно приложили все силы, чтобы растолковать ей: веснушки ниспосланы Аллахом в наказание за ее бесстыдство, ибо она не закрывает лицо покрывалом.

Шах потрогал тяжелые волны густых рыжих волос, поднес прядь к носу. Волосы Мэри не надушила, и шах скорчил недовольную мину, не почуяв привычного запаха благовоний.

На какое-то мгновение Мэри забыла о шахе, тревожась за своего малыша. Когда Роб Джей станет старше, вспомнит ли он, как его принесли сюда? Вспомнит ли радостные возгласы и нежное воркование увидевших его женщин? То, как над ним склонились их лица, на которых цвели улыбки, а в глазах светилась нежность? То, как они ласкали его, гладили руками?

Руки царя еще лежали на ее голове. Он говорил что-то на фарси, но обращался ли при этом к ней или к самому себе – этого Мэри не могла понять. Она не посмела даже отрицательно покачать головой в знак того, что не понимает его языка, опасаясь, что он воспримет этот жест как знак ее несогласия.

Ала перешел к изучению ее тела, однако волосы интересовали его больше всего:

– Хна?

Это единственное слово она поняла и заверила царя, что цвет ее волос происходит вовсе не от хны, хотя он и не понимал, конечно, ее языка. Ала осторожно продернул одну прядку между пальцев, пытаясь стереть краску.

В мгновение ока он сбросил просторную льняную рубаху, в которую только и был одет. Руки у него были мускулистые, а талия – широкая, с выдающимся вперед волосатым животом. Все тело у него поросло волосами. Детородный орган показался Мэри меньшего размера, чем у Роба, и более темным.

По пути во дворец, в паланкине, Мэри фантазировала о том, что ее ждет. То она представляла себе, как объясняет, рыдая, что Иисус запрещает христианкам вступать в телесное общение вне брака. И, словно в «Житиях святых», царь сжалится над ее слезными мольбами и по доброте душевной отправит домой. То ей грезилось, как она, принужденная к такому поступку необходимостью спасти мужа, получает возможность пережить самые сладострастные минуты своей жизни, испытать невероятные наслаждения в объятиях совершенно не сравнимого ни с кем любовника, который, имея власть повелевать всеми персидскими красавицами, отдал предпочтение ей.

Действительность не была похожа на эти грезы. Ала осмотрел ее груди, потрогал соски – вероятно, их цвет несколько отличался от привычного ему. В холодной комнате груди у нее затвердели, однако шах не выказал к ним особого интереса. Когда он толкнул ее на тюфяк, Мэри мысленно воззвала о помощи к своей тезке – пресвятой Богоматери. Она неохотно приняла в себя шаха, оставаясь сухой от страха и злости на этого человека, который был готов отдать приказ убить ее мужа. Не было никаких милых ласк, которыми разогревал ее Роб, делая податливой своим желаниям. Орган Ала-шаха не напоминал прямую палку, он был немного обмякшим, и войти в нее ему удалось не без труда. Пришлось прибегнуть к помощи оливкового масла, которым раздраженный шах поливал почему-то не себя, а Мэри. Наконец ему удалось кое-как протолкаться внутрь, и Мэри безразлично закрыла глаза.

Ее предварительно вымыли в бане, но, как обнаружилось, шах не стал утруждать купанием себя. Не отличался он и особой энергией. Напротив, он, казалось, даже скучает, сопя от предпринимаемых усилий. Прошло буквально несколько мгновений, и он совсем не по-царски задрожал мелкой дрожью, что было даже странно для такого крупного мужчины, и издал недовольный стон. После этого царь царей вышел из нее с легким чмоканием оливкового масла и покинул комнату, не взглянув на Мэри, не сказав ни слова.

Она лежала там, где он оставил ее, чувствуя себя липкой и униженной, не зная, что ей делать дальше. Но плакать она себе не позволила.

Через недолгое время за ней пришли те же женщины и отвели ее к сынишке. Мэри поспешно облачилась в одежды и взяла на руки Роба Джея. Прощаясь с ней, женщины положили в паланкин сплетенную из веревок сетку, полную зеленых дынь. Когда они с Робом Джеем оказались снова в Яхуддийе, Мэри подумала было, не оставить ли дыни прямо посреди улицы, но потом ей представилось, что проще всего забрать их в дом, а паланкин пусть отправляется своей дорогой.

Те дыни, что продавали на базарах, были подпорченными, а то и совсем не годными – их всю долгую зиму хранили в горных пещерах. Эти же оказались отличными, они как раз созрели к возвращению Роба из Идхаджа, а на вкус – просто объедение.

64. Девочка-бедуинка

Какое удивительное чувство возникает, когда входишь в маристан, это прохладное святилище, наполненное духом болезней и разнообразными запахами целебных средств, где со всех сторон звучит неизбежная музыка лечебницы: стоны, крики, быстрые шаги сотрудников. Роб по сей день задыхался от волнения, и сердце его начинало биться часто-часто, когда он входил в маристан, а вслед за ним тянулись цепочкой учащиеся, словно гусята за матерью-гусыней.

Они послушно шли за ним – за тем, кто сам еще совсем недавно почтительно следовал за другими лекарями!

Остановиться и дать возможность учащемуся изложить историю болезни пациента. Затем подойти к циновке и побеседовать с больным, понаблюдать за ним, осмотреть, пощупать, принюхаться к болезни, как принюхивается лиса, отыскивая птичьи яйца. Постараться перехитрить проклятого Черного Рыцаря. Затем не спеша обсудить состояние больного или раненого со всей группой учащихся, выслушать мнения, которые чаще всего мало чего стоили, бывали совсем нелепыми, но порой – просто замечательными! Для учащихся это было постижением знания, для самого Роба – возможностью выковать из их разума важнейший инструмент, который анализирует ситуацию и предлагает стратегию лечения, отвергает ее и предлагает другую. В итоге Роб, давая им уроки, порой приходил к таким выводам, которые в ином случае просто не пришли бы ему в голову.

Ибн Сина настаивал, чтобы Роб читал лекции. Послушать их приходили и другие лекари, но в их присутствии Роб никогда не чувствовал себя непринужденно; он стоял и, обливаясь потом, честно излагал все, что сумел прочитать в книгах по тому или иному вопросу. Он хорошо представлял себе, как выглядит в их глазах: выше ростом и шире в плечах подавляющего большинства из них, со сломанным носом англичанина. Не забывал он и о том, что говорит с заметным акцентом – теперь он уже достаточно хорошо овладел языком, чтобы слышать это.

Опять-таки по настоянию Ибн Сины Роб также писал – подготовил небольшую статью о промывании открытых ран вином. Работа эта далась ему нелегко, но радости не принесла, даже когда была закончена, переписана и помещена в Дом Мудрости.

Он хорошо понимал, что обязан передавать учащимся свои знания и умение, как другие передавали их ему, и все же Мирдин ошибался – Роб не хотел заниматься всем сразу. Он не сможет уподобиться Ибн Сине. Не было у него стремления сделаться философом, педагогом и богословом, не испытывал он потребности ни писать, ни проповедовать. Учиться и стремиться к знаниям его принуждала необходимость понимания, что же надо делать, когда самому приходится заниматься больными. А для него самого задача, требующая решения, возникала в тот момент, когда он брал больного за руки и происходило то же самое волшебство, с которым он впервые познакомился в возрасте девяти лет.

Однажды утром в маристан доставили девочку по имени Ситара. Доставил ее отец, бедуин, ремеслом которого было изготовление шатров. Девочке было очень плохо, ее то и дело тошнило и рвало, а правую сторону затвердевшего живота раздирала невыносимая острая боль. Роб понимал, в чем дело, но не имел понятия, как лечить эту боль в боку. Девочка все время громко стонала, ей трудно было отвечать на вопросы, и все же Роб старательно расспросил ее, стремясь ухватиться за что-нибудь такое, что подскажет ему правильное решение.

Он очистил ей желудок, прикладывал к животу мешочки с горячим песком и холодные компрессы, а ночью рассказал о больной бедуинке своей жене и попросил Мэри помолиться за нее.

Мэри весьма огорчилась, услышав о девочке, пораженной той же болезнью, которая убила Джеймса Гейки Каллена. Ей вдруг вспомнилась уединенная могила отца у вади Ахмеда в Хамадане.

На следующее утро Роб сделал юной бедуинке кровопускание, давал ей разные снадобья и целебные травы, но толку от всего этого не было никакого. Он видел, как начинается сильный жар, как стекленеют у девочки глаза, а сама она понемногу вянет, как застигнутый морозом зеленый листик. На третий день она умерла.

Роб со всеми подробностями проанализировал ее короткую жизнь. До того как начались эти боли в боку, приведшие к смерти, она была совершенно здорова. Девственница двенадцати лет от роду, и лишь совсем недавно у нее начались обыкновенные для женщин истечения кровей… Что общего было между нею, маленьким мальчиком и тестем Роба, мужчиной средних лет? Ничего общего он не находил.

Однако убило всех троих одно и то же.

Неприязнь между Ала-шахом и его визирем, имамом Кандраси, проявилась на людях во время очередного шахского Большого приема. Имам, как обычно, сидел на низеньком троне справа и пониже шаха, но обращался он к повелителю с такой ледяной вежливостью, что ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений в его подлинных чувствах.

В тот вечер Роб был в гостях у Ибн Сины, они играли в шахскую игру. То была не столько битва, сколько урок – будто взрослый играет с ребенком. Казалось, что Ибн Сина продумал наперед всю партию, от начала до конца. Теперь он двигал свои фигуры без долгих размышлений и без каких-либо колебаний. Сдержать его натиск Роб не сумел, он лишь оценил необходимость предварительного планирования своих действий. Вскоре умение заглядывать вперед стало привычной частью его собственной стратегии.

– Люди собираются небольшими группками на улицах и майданах, – сказал Роб, – и что-то обсуждают вполголоса.

– Их смущает и беспокоит то, что нет единомыслия между слугами Аллаха и повелителем Райского дворца. Они опасаются, что ссора такого рода может погубить весь мир. – Ибн Сина своим всадником забрал руха Роба. – Это пройдет. Такие вещи всегда проходят, а те, к кому Аллах милостив, благополучно выживают.

Некоторое время они играли молча, потом Роб не выдержал и поведал Ибн Сине о смерти девочки-бедуинки, перечислил все симптомы болезни, упомянул и о двух других случаях подобной болезни живота, ибо они не давали ему покоя.

– Ситара – такое имя носила и моя мать, – вздохнул Ибн Сина. Однако предложить объяснений смерти девочки он не мог. – Существует много вопросов, ответы на которые нам не открыты.

– Они и не будут открыты до тех пор, пока мы их не поищем, – медленно проговорил Роб.

Ибн Сина пожал плечами и предпочел перевести разговор на другие темы. Он заговорил о свежих новостях из дворца и сообщил, что шах снова отправил своих людей в Индию. На этот раз не воинов, а купцов: шах поручил им приобрести индийскую сталь или хотя бы руду, из которой ее получают, потому что у Дхана Вангалила больше не осталось такой стали и он не может изготавливать узорчатые голубоватые мечи, столь ценимые Ала-шахом.

– Он приказал им не возвращаться иначе, как с целым караваном, груженным сталью или же рудой, даже если для этого им придется дойти до самого конца Великого Шелкового пути.

– А что там, в конце Шелкового пути? – спросил Роб.

– Чжун-Го201. Огромнейшая страна.

– А дальше, за нею?

– Вода. Океаны, – пожал плечами Ибн Сина.

– По дороге сюда спутники говорили мне, что Земля плоская и со всех сторон окружена огнем. Добраться можно только до края, а потом неминуемо свалишься и попадешь в адское пламя.

– Мало ли что болтают спутники в дороге, – презрительно бросил Ибн Сина. – Это все неправда. Вот я читал, что за пределами обитаемого мира – лишь соль и песок, совсем как в Дешт-и-Кевир. Пишут также, что большая часть мира покрыта льдом. – Он задумчиво посмотрел на Роба. – А что находится за пределами твоей страны?

– Британия – это остров. Ее омывают воды океана, а за ним лежит Дания, страна норманнов. Оттуда родом наш король. А вот дальше, за нею, как говорят, находится страна льда.

– Если отправиться к северу от Персии, то за Газни лежит страна Русь, а за нею простирается страна льда. Да, я могу поверить в то, что большая часть всего мира покрыта льдом, – сказал Ибн Сина. – По краям, однако, нет никакого адского пламени, ибо мыслящие люди уже давно открыли, что Земля круглая, как слива. Ты ведь бывал на море. Когда видишь вдали приближающийся корабль, то первое, что появляется на горизонте, – это верхушка его мачты, а затем корабль открывается тебе все больше и больше, ибо он плывет по изогнутой поверхности мира.

После этого он покончил с Робом на доске – почти не думая, загнал в ловушку его царя, а затем кликнул раба и велел принести шербет с вином и вазу фисташек.

– А ты разве не помнишь, что писал астроном Птолемей?

– Древний грек, писавший свои труды в Египте, – улыбнулся Роб. Из астрономии он прочитал ровно столько, сколько требовалось в медресе.

– Именно так. Он писал, что Земля круглая. Свисая с вогнутого свода небес, она является центром Вселенной. Вокруг нее вращаются Солнце и Луна, чередуя у нас день и ночь.

– Но этот мир, имеющий форму шара, покрытый водой и сушей, горами и реками, лесами, пустынями и бескрайними полями льдов – полый ли он внутри или же цельный? Если он цельный, то какова природа того, что находится внутри него?

Старик улыбнулся и пожал плечами. Он был сейчас в своей стихии и получал большое удовольствие.

– Этого мы знать не можем. Земля ведь невероятно обширна – тебе ли не знать этого, тому, кто прошагал и проехал немалое ее пространство? А мы всего лишь маленькие человечки, мы не в силах зарыться настолько глубоко, чтобы ответить на подобные вопросы.

– Но если бы вам представилась возможность заглянуть в самый центр Земли, сделали бы вы это?

– Разумеется!

– Однако заглянуть внутрь человеческого тела вы можете, но не делаете этого!

Улыбка Ибн Сины погасла.

– Человечество не так далеко ушло от дикости, ему необходимо жить по определенным законам. Если их не соблюдать, нас поглотит наша животная сущность и мы просто исчезнем. Один же из наших законов запрещает вскрывать тела покойников, которым предстоит когда-нибудь восстать из своих могил благодаря Пророку.

– Отчего же люди так страдают, когда их одолевает боль в низу живота?

– А ты разрежь брюхо свиньи, – посоветовал Ибн Сина, пожав плечами, – и найди ответ на свою загадку. У свиньи внутренние органы такие же, как у человека.

– А вы твердо уверены в этом, Учитель?

– Вполне. Так писали все ученые со времен Галена, которому соотечественники-греки не позволяли вскрывать человеческие тела. Подобный запрет существует и у иудеев, и у христиан, так что все люди испытывают одинаковое отвращение к рассечению тела. – Ибн Сина взглянул на Роба с отеческой заботой. – Чтобы сделаться врачевателем, ты многое преодолел. Но лечить ты обязан в согласии с требованиями религии и общей волей всех других людей. Если же ты поступишь по-иному, тогда их власть сокрушит тебя.

Роб ехал домой на гнедом и всматривался в небо, пока яркие точки не поплыли у него перед глазами. Из всех планет он мог найти лишь Луну и Сатурн, да еще нечто яркое, что могло быть Юпитером, который выделяется среди звезд постоянным ярким блеском.

Он четко осознал, что Ибн Сина не был полубогом. Князь лекарей был стареющим ученым, оказавшимся в ловушке между медициной и религиозной верой, в которой его воспитали благочестивые родители. Эти ограничения, естественные для человека, лишь заставляли Роба еще сильнее любить Ибн Сину, но тем не менее он чувствовал себя в чем-то обманутым – как мальчик, который вдруг обнаруживает недостатки в собственном отце.

Вернувшись в Яхуддийе и расседлывая гнедого, Роб все еще пребывал в задумчивости. В домике уже спали и Мэри, и малыш, поэтому Роб разделся, стараясь не шуметь, и долго лежал, не в силах уснуть – ему не давала покоя мысль о том, чем же вызвано заболевание в низу живота.

Среди ночи Мэри вдруг проснулась и выбежала наружу; ее вырвало, да и в целом она чувствовала себя больной. Роб пошел вслед за ней. Охваченный мыслями о болезни, которая свела в могилу ее отца, он твердо помнил, что первым симптомом этой болезни является рвота. Невзирая на возражения Мэри, он внимательно осмотрел ее, едва они возвратились в дом, однако живот на ощупь был мягким, жара тоже не было.

В конце концов они улеглись на свою циновку.

– Роб! – позвала его Мэри через некоторое время. И снова. – Милый мой Роб! – это был возглас отчаяния, словно ей снился кошмар.

– Тихо, тихо, маленького разбудишь, – прошептал он ей на ухо. Роб был удивлен: раньше он никогда не замечал, чтобы жене снились кошмары. Он погладил ее по голове, успокоил, прижал к себе крепко-крепко.

– Я здесь, Мэри. Я с тобой, любимая. – Он говорил чуть слышно, убаюкивая ее, произносил ласковые слова на английском, на фарси, на наречии евреев. Наконец Мэри успокоилась.

Вскоре она снова вздрогнула во сне, но затем погладила его лицо, вздохнула и обняла руками его голову. Роб лежал так, положив голову на мягкую грудь жены, пока приятный неторопливый стук ее сердца не заставил его погрузиться в освежающий сон.

65. Карим

Пригревало солнышко, пробивались из-под земли робкие зеленые росточки – в Исфаган пришла весна. Повсюду в воздухе сновали птицы, неся в своих клювах соломинки и тонкие веточки – строительный материал для гнезд, – а ручейки и сухие вади устремили в Реку Жизни потоки талых вод. Уровень реки стал повышаться, она грозно забурлила. Роб испытывал такое чувство, словно он взял землю за руки и ощутил всю безграничную, неисчерпаемую жизненную силу природы. Символом плодородия могла служить и Мэри: приступы тошноты у нее продолжались и учащались, и на этот раз даже без помощи Фары можно было с полной уверенностью сказать, что наступила новая беременность. Роб отнесся к этому с большой радостью, однако сама Мэри хандрила и раздражалась, как никогда прежде. Все больше и больше времени Роб уделял сыну. У того личико сразу озарялось улыбкой, когда появлялся отец, он начинал повизгивать и изгибаться, словно виляющий хвостом щенок. Отец же с радостью учил его:

– Потяни папу за бороду, – говорил он, гордясь тем, какая крепкая у малыша хватка.

– Потяни папу за уши!

– Дергай папу за нос!

На той же неделе, когда малыш сделал первые осторожные, неуверенные шажки, он и заговорил. Неудивительно, что первым словом, которое он смог произнести, было «па». От этого короткого слога, с которым маленький человечек обращался к нему, Роба переполнили восхищение и любовь – до такой степени, что он едва мог поверить в то, какое счастье ему привалило.

Теплым весенним днем он уговорил Мэри прогуляться вместе на армянский базар, прихватил и Роба Джея. Оказавшись на базаре, поставил сынишку на землю рядом с лавкой кожевника, и Роб Джей, пошатываясь, сделал несколько шагов к Приске. Бывшая его кормилица вскрикнула от восторга и чуть не задушила мальчика в радостных объятиях.

Возвращаясь домой в Яхуддийе, супруги улыбались и здоровались то с одним, то с другим. Хотя после отъезда Фары ни одна женщина квартала не сблизилась с Мэри, европейку из «ненаших» больше никто не проклинал; евреи Яхуддийе привыкли к ней.