Подсказчик Карризи Донато

В аудитории у Горана всегда висела одна и та же черно-белая фотография ребенка. Маленького, пухленького, беззащитного человеческого детеныша. Студенты, видя ее каждый день, проникались нежностью к этому изображению. И когда (обычно где-то в середине семестра) кто-то из них, набравшись смелости, спрашивал, кто это, Горан призывал их угадать. Догадки были самые разнообразные и причудливые. А он веселился, глядя на их лица, после того как объявлял, что, вообще-то, это Адольф Гитлер.

После войны вождь нацизма стал в коллективном сознании чудовищем, и народы-победители не желали воспринимать его иначе. Вот почему детских фотографий фюрера никто не знал. Монстр не может быть ребенком, не может внушать иных чувств, кроме ненависти, не может жить такой же жизнью, как его сверстники, ставшие жертвами.

«Очеловечить Гитлера значило бы каким-то образом объяснить его, – говорил Горан студентам. – Но общество пребывает в убеждении, что высшее зло объяснить и понять нельзя. Ведь любая попытка объяснения в какой-то мере оправдывает это зло».

В фургоне опергруппы Борис предложил присвоить устроителю этого кладбища рук имя Альберт, в память о старом деле. Предложение вызвало у присутствующих улыбку, и решение было принято.

Отныне все члены опергруппы будут называть убийцу этим именем. И день за днем Альберт начнет обретать черты. Нос, глаза, лицо, собственную жизнь. Каждый станет представлять его по-своему, но уже во плоти, а не как ускользающую тень.

– Альберт, значит?

После совещания Рош все еще мысленно взвешивал медийный эффект этого имени, обкатывал его во рту, словно пробовал на вкус. А что, может быть.

Но старшего инспектора неотступно терзала другая мысль. И он поделился ею с Гораном.

– Если хочешь знать, я согласен с Борисом. Боже правый! Ну не могу я заставлять моих людей искать трупы, в то время как этот психопат всех нас выставляет дураками!

Горан понимал, что, говоря о «своих людях», Рош прежде всего имеет в виду себя. Ведь это на него посыплются все шишки за отсутствие результата, именно его станут обвинять в неэффективности действий федеральной полиции, неспособной поймать убийцу.

К тому же оставался нерешенным вопрос с шестой рукой.

– Я решил пока не разглашать новость о существовании шестой жертвы.

Горан оторопел:

– Как же мы тогда узнаем, кто это?

– Я все продумал, не волнуйся.

За время своей службы Мила Васкес раскрыла восемьдесят девять дел, связанных с пропавшими людьми, за что получила три медали и массу благодарностей. Ее считали экспертом в этой области и нередко приглашали консультировать даже за границу.

Нынешняя операция по одновременному освобождению Пабло и Элисы стала очередным громким успехом. Мила молча принимала поздравления: они ее раздражали. Она была готова признать все свои ошибки. Скажем, то, что вошла в серый дом, не дождавшись подкрепления. Недооценила обстановку и возможные ловушки. Подвела под угрозу и себя, и заложников, позволила подозреваемому разоружить ее, приставив пистолет к затылку, и, наконец, не предотвратила самоубийство учителя музыки.

Но начальство закрывало на все это глаза, выпячивая ее заслуги перед журналистами, наперебой старавшимися непременно увековечить ее на снимках.

Мила всегда уклонялась от этих вспышек, под тем предлогом, что следует хранить анонимность для будущих расследований. На самом деле она не выносила фотографироваться. Она даже свое отражение в зеркале видеть не могла. И не потому, что природа обделила ее красотой, вовсе нет. Но к тридцати двум годам изматывающие часы в спортзале начисто искоренили в ее облике всякую женственность. Все округлости, любую мягкость. Словно женственность – это зло, с которым надо бороться. Мила и одевалась чаще всего по-мужски, хотя мужеподобной не выглядела, нет, просто ее вид отметал обычные представления о том, как должна выглядеть женщина, чего она и добивалась. Ее одеяния были бесполыми: не слишком облегающие джинсы, потрепанные кроссовки, кожаная куртка. Есть чем согреться, наготу прикрыть – и хорошо. Она не тратила время на выбор тряпок: зайдет в магазин, купит первое попавшееся – и ладно, остальное не важно. Вот такая сверхзадача.

Быть невидимкой среди невидимок.

Может быть, потому ей удавалось пользоваться мужской раздевалкой с другими агентами участка.

Мила уже минут десять стояла перед открытым аптечным шкафчиком, перебирая в памяти события сегодняшнего дня. Кажется, она собиралась что-то сделать, но сейчас мыслями унеслась далеко. Лишь режущая боль в бедре вернула ее к реальности. Рана снова открылась; Мила пробовала остановить кровь тампоном, залепила ее пластырем, но все было напрасно. Порез слишком глубокий – иглой и ниткой края не стянешь. Наверное, все-таки надо показаться врачу, но так не хочется в больницу. Там будут задавать слишком много вопросов. Она решила наложить повязку потуже: может, это остановит кровотечение, – а потом еще раз попробует зашить. Так или иначе, надо принять антибиотик, чтоб не было заражения. Агент, который время от времени поставлял ей новости о новичках в кругу бомжей на вокзале, добудет ей липовый рецепт.

Вокзалы.

Странно, подумала Мила, для большинства людей это перевалочный пункт, а для некоторых – конечный. Они оседают там и никуда оттуда не двигаются. Вокзал – нечто вроде преисподней, где собираются заблудшие души в ожидании, что кто-нибудь придет и заберет их.

Каждый день в среднем пропадают двадцать пять человек. Статистика известная. Люди вдруг перестают подавать о себе вести. Исчезают без предупреждения, не взяв с собой багажа. Как будто растворяются в небытии.

Мила знает, что по большей части это отбросы общества, наркоманы, мошенники, всегда готовые нарушить закон, те, кто не вылезает из тюрем. Но есть среди них и такие (инородное меньшинство), кому в определенный момент их жизни понадобилось навсегда исчезнуть. Как той матери семейства, что пошла за продуктами в супермаркет и не вернулась домой, или сыну, брату, что сели в поезд, но до пункта назначения так и не доехали.

По мнению Милы, у каждого из нас своя дорога. Дорога, ведущая домой, к любимым людям, ко всем нашим главным привязанностями. Эта дорога, как правило, одна, по ней мы учимся ходить и по ней всю жизнь ходим. Но бывает, этот путь обрывается. Порой начинается вновь, но с другого конца. Иной раз мы, после того как с трудом прорубили этот путь, возвращаемся к точке обрыва, а то он так и останется прерванным.

Порой кто-то заблудится во тьме.

Мила знает, более половины исчезнувших возвращаются обратно с готовой историей. А некоторые даже не утруждают себя рассказами – просто возобновляют прежнюю жизнь. От тех, кому повезло меньше, остается лишь остывшее тело. И наконец, есть такие, о ком никто никогда ничего не узнает.

И среди них обязательно есть дети.

Родители порой готовы отдать жизнь, желая выяснить, что же стряслось на самом деле. В чем они ошиблись. На что отвлеклись и что привело к трагедии неизвестности. Что случилось с их детенышем. Кто его похитил и зачем. Одни допытываются у Бога, за что они так наказаны. Другие изводят себя до конца дней, ища ответ, а чаще всего так и умирают, не дождавшись ответа на вопрос. «Скажите мне хотя бы, жив он или мертв», – умоляют они. Они плачут, ведь им нужно только это. Смириться они не могут, им надо лишь перестать надеяться. Потому что надежда убивает медленнее всего.

Мила не верит в байки о том, что правда несет облегчение. Она испытала это на своей шкуре, когда в первый раз нашла пропавшего. И вновь испытала в тот день, когда отвезла домой Пабло и Элису.

Мальчика весь квартал встретил криками радости, симфонией клаксонов, кружением машин.

Элису – нет: слишком много времени прошло.

После освобождения из плена Мила доставила ее в специализированный центр, где ею занялись работники социальной службы. Ее накормили, дали чистую одежду. Почему, интересно, она всегда оказывается на один-два размера больше, недоумевала Мила. Быть может, потому, что годы забвения истощили этих несчастных, и если б они не нашлись, то, наверное, вовсе бы растаяли.

Элиса за все время не проронила ни слова. Она позволила ухаживать за собой, принимая все, что с ней делали. Потом Мила объявила, что отвезет ее домой. Элиса и тогда ничего не сказала.

Глядя в аптечку, офицер полиции вспоминала лица родителей Элисы Гомес, когда она с ней ступила на порог дома. Те были не подготовлены и слегка смущены. Возможно, они думали, что им привезут девочку десяти лет, а не взрослую девушку, с которой у них нет ничего общего.

Элиса росла умной, не по возрасту развитой. Первым словом, которое она произнесла, было «Мэй», имя ее плюшевого медвежонка. А мать запомнила и последнее – когда они расставались – «до завтра»: так она сказала, отправляясь ночевать к подружке. Но «завтра» для Элисы Гомес так и не наступило. Ее «вчера» стало одним нескончаемым, растянувшимся на много лет днем.

В этот долгий день Элиса для своих родителей оставалась десятилетней девочкой, что жила в комнате, полной кукол и рождественских подарков, сложенных у камина. Она останется навсегда такой, какой ее запомнили, увековеченной на фото памяти, пленницей волшебных чар.

Пускай Мила и нашла ее, но родители по-прежнему продолжают ждать свою потерянную девочку и не знают покоя.

После объятий, сдобренных несколько дежурными слезами, госпожа Гомес пригласила их в дом и предложила чаю с печеньем. С дочерью она вела себя как с гостьей – быть может, в тайной надежде, что та уйдет, нанеся визит, и оставит их с мужем в привычном уединении.

Мила всегда сравнивала печаль со старым шкафом, от которого хочешь избавиться, но он все-таки остается на месте, распространяя по комнате запах старой мебели. И со временем к нему привыкаешь, вбираешь его в себя.

Элиса вернулась, и ее родителям надлежит снять траур и возместить окружающим все сострадание, которым они были окружены все эти годы. Причин печалиться у них больше не будет, но хватит ли смелости поведать миру о том, как тяжело жить в доме с чужим человеком?

После часа, ушедшего на соблюдение приличий, Мила поднялась, чтобы попрощаться, но во взгляде матери ей почудился призыв о помощи. «Что же мне делать?» – безмолвно выкрикнула женщина, оказавшись лицом к лицу с новой реальностью.

Миле тоже надо признать горькую правду. Элиса Гомес нашлась чисто случайно. Если б ее похититель спустя годы не решил увеличить «семью» за счет Паблито, никто бы и не узнал, как обстоит дело. И Элиса навсегда осталась бы в мире, сотворенном только для нее волею безумного тюремщика. Сначала как дочь, потом как верная жена.

С этой мыслью Мила закрыла шкафчик. «Забудь, забудь, – сказала она себе. – Это единственное лекарство».

Квартал постепенно пустел, и ей захотелось домой. Там она примет душ, откупорит бутылку портвейна, поджарит каштаны на газовой плите, сядет у окна гостиной смотреть на дерево и, если повезет, задремлет на диване.

Но стоило ей заторопиться к этой желанной награде – вечеру в одиночестве, – как в раздевалке появился один из ее коллег.

Ее вызывает сержант Морешу.

В этот февральский вечер улицы влажно блестели. Горан открыл дверцу такси. Машины у него не было, водительских прав тоже, и он предоставлял другим доставлять его куда надо. Не то чтобы он совсем не умел водить – нет, он пробовал, и у него получалось, но человеку, привыкшему погружаться в собственные мысли, за руль лучше не садиться. И Горан поставил на этом крест.

Расплатившись с водителем, он выставил на тротуар ноги в ботинках сорок четвертого размера, затем вытащил из пачки третью за день сигарету. Закурил, дважды затянулся и выбросил. Такую привычку он выработал, с тех пор как решил бросить курить, – своего рода компромисс, попытка обмануть потребность в никотине.

Он вышел из машины и, наткнувшись взглядом на свое отражение в витрине, какое-то время рассматривал его. Нечесаная борода, обрамляющая усталое лицо. Круги под глазами, шапка спутанных волос. Он сознавал, что не слишком следит за собой. Следят за собой, как правило, совсем другие мужчины.

По общему мнению, самой поразительной чертой Горана было его долгое загадочное молчание.

А еще глаза, огромные, внимательные.

Скоро ужин. Он медленно поднялся по лестнице. Вошел в свою квартиру, прислушался. Через несколько секунд, когда он привык к этой новой тишине, он различил знакомый ласковый голос Томми, который играл у себя в комнате. Горан пошел на звук, но застыл на пороге, не решаясь прервать его.

Томми девять лет, беззаботный возраст. У него каштановые волосы, он любит все красное, баскетбол и мороженое, даже зимой. Есть у него задушевный друг, Бастиан, с которым он устраивает фантастические «сафари» в школьном саду. Они оба скауты и нынешним летом собираются вместе в лагерь. Последнее время все разговоры только об этом.

Глаза, огромные, внимательные.

Томми заметил Горана, стоявшего в дверях, и с улыбкой обернулся.

– Поздно, – укорил он.

– Знаю! Дела… – извинился Горан. – Госпожа Руна давно ушла?

– Сын заехал за ней полчаса назад.

Горан разозлился: госпожа Руна уже несколько лет служит у него гувернанткой и потому должна знать – он не любит, когда Томми остается дома один. Подобная ситуация иной раз наводит его на мысль о том, что дальше так продолжаться не может. Но одному ему не справиться. Похоже, единственный человек, обладавший некой таинственной силой, который все умел и все успевал, забыл перед уходом оставить ему шпаргалку с магическими формулами.

Надо наконец объяснить все госпоже Руне, причем объяснить доходчиво. Он скажет ей, чтобы она непременно дожидалась его, когда он задерживается. Томми почувствовал, о чем он думает, и нахмурился, поэтому Горан тут же попытался отвлечь его:

– Есть хочешь?

– Я съел яблоко, пачку крекеров и выпил стакан воды.

Горан с усмешкой качнул головой:

– Не слишком плотный ужин.

– Это полдник. Я бы еще чего-нибудь съел.

– Спагетти.

Томми радостно захлопал в ладоши. Горан потрепал его по макушке.

Вместе они приготовили пасту и накрыли на стол, как люди, ведущие общее хозяйство в семье, где у каждого свои обязанности и каждый выполняет их, не спрашивая остальных. Его сын быстро учится, Горану есть чем гордиться.

Последние месяцы были нелегкими для них обоих. Жизнь могла расползтись по швам, но он старательно соединял их, терпеливо завязывая узлы. Выработал распорядок дня на случай, когда его не было дома. Еда по часам, четкое расписание, утвердившиеся привычки. С этой точки зрения ничто не изменилось по сравнению с прошлым. Все повторялось в том же виде, и это внушало Томми уверенность.

В конце концов, они учатся оба, друг у друга, учатся сосуществовать с пустотой и при этом не закрывать глаза на действительность. Если у кого-то из них появляется потребность высказаться, он высказывается.

Единственное, что им не удается, – назвать пустоту по имени. Потому что этого имени уже нет в их словаре. Они используют другие названия, другие выражения. Это странно. Человек, дающий имена серийным убийцам, не знает, как назвать ту, что когда-то была его женой, и позволил сыну обезличить свою мать. Как будто она персонаж из сказок, которые он читает Томми каждый вечер.

Томми – единственный противовес, удерживающий его в этом мире. Без него было бы так легко соскользнуть в бездну, которую он каждый день исследует снаружи.

После ужина Горан удалился к себе в кабинет. Томми пошел за ним. Это их ежевечерний ритуал. Он садится в старое скрипучее кресло, а сын ложится на ковер, и у них начинаются вымышленные диалоги.

Горан обвел взглядом свою библиотеку. Книги по криминологии, криминальной антропологии, судебной медицине заполонили все шкафы. Некоторые в тисненых переплетах, с золотым обрезом, другие попроще, но тоже в добротных обложках. Внутри содержатся ответы. Однако самое трудное, как он всегда говорил ученикам, – это задать вопросы. В книгах много снимков, переворачивающих душу. Раны, язвы, следы пыток, ожоги, расчлененные тела. Все датировано, запротоколировано; под каждым четкая подпись. Человеческая жизнь, хладнокровно превращенная в объект исследований.

Еще недавно Горан не позволял Томми входить в это святилище. Боялся, что мальчик не совладает с любопытством и, открыв наугад одну из книг, поймет, как жестока бывает жизнь. Но однажды Томми нарушил запрет, и Горан застал его лежащим на ковре, вот как сейчас, листающим научный том. Горан до сих пор помнит, как Томми застыл над изображением молодой женщины, выловленной из реки зимой. Она была голая, синяя, с неподвижными глазами.

Похоже, снимок ничуть не испугал Томми, и вместо того чтобы дать сыну нагоняй, Горан, скрестив ноги, уселся рядом на ковер.

– Знаешь, что это?

Томми довольно долго молчал, словно припоминая. А потом невозмутимо перечислил все, что увидел. Точеные руки, волосы, подернутые инеем, взгляд, блуждающий бог знает где. И даже начал придумывать, чем она зарабатывала на жизнь, с кем дружила, где жила. И Горан понял: его сын разглядел на этом снимке все, кроме одного. Кроме смерти.

Дети не замечают смерти. Потому что их жизнь длится один день – от момента пробуждения до того, когда надо идти спать.

В тот момент Горан вдруг почувствовал, что не сумеет защитить сына от вселенского зла. Точно так же, как годы спустя так и не сумел оградить его от зла, причиненного матерью.

Сержант Морешу был не похож на прежних начальников Милы. Ему наплевать на славу и фотографии в газетах. Поэтому Мила ожидала порицания за то, как проведена операция в доме учителя музыки.

Морешу был импульсивен и в поступках, и в смене настроения. Он секунды не мог удержать обуревающие его чувства. Поэтому гнев и раздражение мгновенно сменялись у него улыбчивостью и любезностью. И чтобы не терять времени, он совмещал противоречивые действия. Скажем, хочет утешить, кладет руку тебе на плечо и одновременно подталкивает к двери. Или, например, разговаривает по телефону и трубкой чешет висок.

Но на сей раз он не торопился.

Сесть не предложил, Мила так и осталась стоять. Затем вытянул под столом ноги, сцепил пальцы рук и надолго вперил в нее взгляд.

– Едва ли ты отдаешь себе отчет в том, что сегодня произошло.

– Знаю, я допустила много ошибок, – признала Мила, опережая его.

– Нет, ты спасла троих человек.

Она застыла, будто ее парализовало.

– Троих?

Морешу потянулся в кресле и опустил глаза на лежащий перед ним лист бумаги.

– В доме учителя музыки найдена запись. Судя по всему, он собирался похитить еще одну…

Сержант протянул Миле фотокопию страницы ежедневника. Дата, а под ней написано имя.

– Присцилла? – спросила она.

– Присцилла, – откликнулся Морешу.

– Кто такая?

– Девочка, которой повезло.

Больше он ничего не сказал, потому что сам не знал ничего. Ни фамилии, ни адреса, ни фотографии. Ничего. Только имя. Присцилла.

– Поэтому кончай себя казнить. – И, не давая Миле времени ответить, добавил: – Я наблюдал за тобой на пресс-конференции. У тебя был такой вид, словно тебе все это ни к чему.

– Мне и правда все это ни к чему.

– Черт возьми, Васкес! Да ты понимаешь, чем тебе обязаны люди, которых ты спасла? Не говоря уже об их семьях!

«Ну да, поглядели б вы в глаза матери Элисы Гомес», – хотела сказать Мила. Но промолчала, ограничилась кивком. Морешу посмотрел на нее, покачал головой:

– С тех пор как ты здесь, на тебя не подали ни единой жалобы.

– Это хорошо или плохо?

– Если сама не понимаешь, значит у тебя серьезные проблемы, девочка моя. Поэтому думаю, тебе сейчас не помешает работа в команде.

– Зачем? – вскинулась она. – Я делаю свое дело, и меня занимает только это. Я уже привыкла справляться одна. А в команде надо будет к кому-то приноравливаться. Как вам объяснить, что…

– Собирай чемодан, – прервал ее Морешу, не слушая возражений.

– С чего такая спешка?

– Вечером выезжаешь.

– Это что, наказание?

– Нет, не наказание. И не отпуск. Им нужен консультант. А ты весьма популярна.

– А в чем дело? – нахмурилась Мила.

– Пять похищенных девочек.

Мила слышала об этом в новостях.

– Почему я?

– Потому что есть еще и шестая, но они пока не знают, кто она.

Ей нужны были еще пояснения, но Морешу, видимо, счел, что разговор закончен, и вновь заспешил: взял папку и помахал ею в направлении двери:

– Тут и билет на поезд.

Мила прижала к себе папку и направилась к выходу. На пороге вновь обернулась к сержанту:

– Присцилла, говорите?

– Да.