Страна Останкино. Ностальгия 50-х Федоров Владимир

Посвящается брату, Александру Федорову

Останкино на карте 1952 года

Зимняя лыжня длиною в жизнь

Недалеко ушедшая война напоминала о себе холодными и голодными зимами, снежными сугробами и февральскими метелями. Ее суровое бремя было особенно тяжким в январе, когда мороз проникал, казалось бы, даже в пустой желудок и надежда на тепло совсем испарялась в стылых комнатушках останкинских бараков.

Наступившие мирные годы трудно было назвать сытыми и теплыми. Еще были в ходу карточки, по которым все отоваривались, еще большую трудность представляла добыча одежды для подрастающих детей. Валенки, которые носились старшими братьями и сестрами, кочевали по наследству, становясь вечными. Они подшивались на каждый сезон, передавались по эстафете друзьям, родственникам или просто продавались на рынке.

В Москве снова появились старьевщики. Портнихи, не разгибаясь, выкраивали вещи из поношенного старья, пороли, разрезали и строчили на швейных машинках «Зингер». Сапожники прошивали дратвой подошвы, ставили кожаные и резиновые заплатки. Старый восстановленный валенок порой имел вид пятнистого животного.

Перелицовывались и перешивались родительские костюмы и платья, вытершиеся от времени драповые пальто. В ход шли армейские ушанки, шинели и даже парашютный шелк. Особенно ценными были трофейные вещи, теплое белье, кожаные куртки. Для стиляг и никогда не исчезающих модниц появились изумительной красоты дамские часики, исчезнувшие у нас после революции, диковинные японские халаты и легко носимые как летние платья женские немецкие комбинации.

Забытое сочетание «сытая Москва» исчезло как понятие. Хорошо себя чувствовали семьи, имевшие родных и близких на территории нетронутой войной России, – тогда снабжение шло от деревенских родственников. Многие жили за счет посылок с копченым салом, фруктами, грибами. Приезд любых гостей из дальних мест был гастрономическим праздником.

В 1947-м произошла денежная реформа. Огромные массы купюр, появившиеся во время войны, были уничтожены. Следующий год начинали с чистого листа, с новой валютой и без надоевших карточек на покупку товаров. Твердая зарплата стала определять бюджет семьи. За свои деньги ты мог купить все, что было выложено на витринах магазинов.

Заработала восстанавливаемая промышленность: помимо простых обиходных товаров появились, по тем понятиям, предметы роскоши – ручные часы «Победа», автомобиль с тем же названием, спорттовары – мячи, удочки, лыжи.

В ноябре 1950-го отец принес нам клееные лыжи. Я впервые увидел их на тренирующихся солдатах, бегающих по нашему замерзшему пруду в сапогах, пристегнутых к ним ремешками. Тогда не мог и представить, что я, десятилетний мальчишка, не имевший за жизнь ни одной игрушки, буду владеть чем-нибудь подобным, поэтому новые желтоватые лыжи, с кожаным ремешком для вставляемого мыска валенка, были для меня переходом во взрослую спортивную жизнь.

Опробовали мы их с братом в тот же вечер, по первому ноябрьскому снегу, прошагав по диагонали двора, – он от входной двери до дальнего амбара в одну сторону, а я обратно к двери. Мне этого было достаточно, чтобы несколько раз свалиться и понять, что это особенное перемещение, требующее особых движений, а брату – что они для него просто тяжелы.

К счастью, у нас было с кого брать пример: каждый выходной день недалеко от дома проходили соревнования со стартом и финишем у берега Дворцового пруда. У боярышниковой ограды питомника рядом с нашим бараком была проложена прямая, укатанная лыжня, убегающая на пруд и далее по кругу дубравы, обновляемая по утрам незнакомыми нам взрослыми лыжниками, сдававшими нормы ГТО.

Именно на этой ровной парной колее от лыж и произошло чудесное осознание скольженья. Пробежав два-три шага, получив энергию движения, я замирал, и полученный импульс продолжал меня катить по утрамбованной лыжне. Повторяя это раз за разом, я не заметил, что не останавливаясь могу катиться от каждого толчкового шага. Постепенно приходило начальное уменье. Брат, видя мое каждодневное увлечение, все чаще просил родителей купить ему лыжи тоже. Тогда он еще не знал, что они станут для него началом большой лыжной дорогой длиною в жизнь.

В это время школа, в которой мы учились, уже делала первые успехи на районных соревнованиях. Соответственно, на нее обратили внимание: стал поступать спортивный инвентарь, появились новые возможности по укрупнению спортивных секций, в которую и попал мой брат.

В те суровые зимы летняя база в Останкинском парке становилась для юных лыжников спартанским приютом. По моим воспоминаниям, из-за бесполезности задачи она почти не отапливалась. Входная дверь в раздевалку небольшого деревянного сооружения энергично и непрерывно хлопала и была практически открыта всем ветрам, поэтому согреться обычному человеку там было невозможно.

Застуженный персонал зимней базы не пускал к себе хлопочущего тренера ни в одну из плотно прикрытых комнатушек. Чтобы обсудить трассу с юными лыжниками, нужно было постучаться и задать уважительный вопрос, чтобы дверь чуть-чуть приоткрылась. Из-за этого все возникающие проблемы приходилось выяснять в зале раздевалки, в дальних от холодной двери углах, там, где стояла вытянутая приземистая скамейка с наваленным лыжным инвентарем, обычная для всех спортзалов. Около нее толпилась группа орущих мальчишек, просящих у тренера кто нужный номер мази, кто куда-то подевавшееся кольцо для лыжной палки или потерявшуюся дужку от крепления…

Рядом, в угловой комнате для аварийной помощи, дежурила строгая медсестра с необходимым набором йода и бинтов. Но кто обращал внимание на ссадины или ушибы? Вот отмороженные пальцы или щеки надолго портили самоощущение и бравый спортивный вид.

Мой брат Александр стал завсегдатаем и успешным участником спортивных тусовок, особенно соревнований по лыжному спорту. Его тренер Константин Давидович Сухоцкий опекал своих ребят не меньше, чем родной отец.

Лыжный спорт в школе № 294 по Новомосковской улице, где Константин Давидович после войны работал физруком, был его любимым делом и предметом гордости во всем Северо-Восточном районе. Снежные просторы мало застроенного забытого угла Москвы делали этот спорт основным занятием мальчишек.

Брат обожал своего тренера, и лыжные пробежки вокруг питомника (ныне территория телебашни) или в Останкинском лесопарке были для него непроходящим праздником. Свои первые лыжи еще раньше, дошкольником, он получил на день рождения от отца, и с тех пор, начиная с первого ноябрьского снега и до мартовских луж, он с ними не расставался.

Я появлялся в их секции только на районных или городских соревнованиях поболеть, поддержать и попользоваться частью завоеванной ими спортивной славы. Приходил в парк на лыжах задолго, пересекая занесенную утрамбованным снегом мощеную дорогу Новомосковской улицы со стороны Пушкинского студгородка. По левую сторону лыжни оставался боярышниковый питомник, впереди был путь по заснеженному Дворцовому пруду до неприметного входа в липовую аллею парка, за церковью Живоначальной Троицы. Долго выискивал, выбирая удобное место, и останавливался на просматриваемом угловом повороте, рядом с помеченной флажками трассы, в нетерпеливом ожидании высматривая появления стремительно несущихся пронумерованных лыжников. Обычно на этом месте их бег, меняя свое направление, замедлялся, и можно было от души поорать, подбодрить.

Далее, срезая свой путь, спешил за ними к шумному финишу, и затем, в компании победителей, двигался к той самой холодной раздевалке. После завершившегося пробега был усталый восторг брата, неспешное возвращение в холодный приют, вкусный морозный воздух, сбивчивые переживания скоротечного старта и упорного финиша, стягиваемая с голых плеч потная рубашка и трикотажная шапочка в каплях росы и еще долгие пересуды его спортивных друзей все в той же, но уже почему-то не стылой раздевалке.

В те времена у меня с братом были разные лыжные маршруты. Он, занимаясь в секции, подчиняясь ее дисциплине и распорядку, жил по особому графику подростка, нацеленного на результат. Учился соответственно – отличник по всем предметам, он был гордостью родителей и школы.

Вместе на лыжах мы с ним практически никогда не выезжали. Я не любил упорное напряжение тренировки, ответственность соревнования, когда надо было превозмочь себя, войти в состояние влекущего к победе азарта и куража. Мы были разные… В отличие от меня брат не увлекался хождением в местную читальню, в которой за интересной книжкой я мог провести несколько часов, стараясь совсем не думать об уроках. Моя любовь к лыжам была другой – это было влечение к природе и красоте зимнего пейзажа, когда промчавшись по пустой дубраве и надышавшись морозным воздухом видишь запорошенные сверху, как будто изломанные, огромные ветки дубов, укутанные ночной вьюгой зеленые елки или неожиданно открывшийся белоснежный простор. Меня привлекала не победа на лыжных соревнованиях, а синее мартовское небо и ласкающее тепло, падающее на стволы красноватых сосен, окружая их комель первой тающей водой.

С возрастом лыжные походы отдалялись, уступая место учебе и увлечением девушками.

Брат упорно продолжал свои тренировки, у него появились спортивные друзья, авторитет которых поднимался вместе с их лыжными успехами. Круг его товарищей стал мне совсем чужим.

– Ты знаешь, как Витька, пробежал десятку?

– Вчера шестая мазь совсем не пошла…

– А как мы завтра пробежим? Ечеистов Сеня заболел, а у меня что-то плохо получается с толчком правой, – приходилось мне слышать изо дня в день.

Они получали почетные спортивные разряды, становились известными. Я уже не чувствовал себя опытным старшим братом, и только учеба в техникуме и ночное черчение на огромных листах ватманской бумаги еще как-то поддерживали мой авторитет.

Вскоре брат тоже поступил в техникум. В этот год мы переехали в центр, где заниматься лыжами, как это было раньше, стало невозможным. Воспоминание об останкинской лыжне в парке, прошлая привязанность к ней не отпускала. Желание почувствовать снежное безмолвие и близкий дружелюбный лес возникало во сне. Прежняя любовь к лыжам прорастала через комфорт теплого туалета, асфальтовые переулки и колодцы каменных дворов.

Наш новый кирпичный дом находился на улице Щипок, которая своим неприметным окончанием выходила на железнодорожный узел «Павелецкая – Товарная». Через его въездные ворота, пересечение железнодорожных путей, товарняки, пакгаузы мы пробирались на пустую платформу, выезжая на ближайшие станции «Бирюлёво-Товарная», затем «Бирюлево-Пассажирская» и далее по карте. Здесь мы уже ездили на лыжах вместе с братом, подбивая с собой в поход солидную компанию ребят.

Не скажу ничего нового, но Бирюлёво было обычным пристанционным поселком с одноэтажными деревенскими домами, который мы проходили за пять минут и еще не выходя из него уже вставали на лыжню, ведущую в Царицынский лес. Удивительной примечательностью тех мест для нас было не заброшенные царские строения, а огромные горки за Бирюлевским лесопарком вдоль поймы протекавшей там речушки. Они были пологие, удобные для скатывания.

Укатывались на них до особого состояния, когда сливались с природой, совершенно не чувствуя грани между собой и бегущей по земле снежной поземке, окружающими кустами, высохшими ветками болотной осоки, полыни. Было ощущение, что находишься не в мире снега и ветра, а где-то в уютном пространстве, и понятия текущего времени нет.

Пришедший зрелый возраст не отнял любовь к этому вечному спорту. Где бы ни приходилось жить, всегда возникал вопрос, а есть ли здесь возможность покататься на лыжах. И если даже становилось невмоготу со здоровьем, думалось, что на следующий-то год обязательно покатаюсь.

Танцверанда в Останкино

В субботний вечер все дороги молодых людей дружно и отовсюду вели к останкинской веранде танцев. Это напоминало пеший съезд благородных гостей на бал, дававшийся во Дворце графом Шереметьевым. Вместо известных особ на встречу спешили нарядные и юные правнуки и правнучки их бывших крепостных, но не в каретах, а единственно возможным транспортом – трамваями или троллейбусами. Большинство, конечно, направлялось «на своих двоих», через хорошо известные лазейки и входы парка – или у Щелкановской улицы, или со стороны бывшего села Марфино, или, разумеется, через главный вход рядом с Дворцом.

Сколько встреч было на этом танцующем пятачке! Волшебный круг паломников танцевальных вечеров, как внутри, так и снаружи кольца веранды, являл собой одно из живейших мест летних тусовок Москвы. По количеству посещений оно могло сравниться только с зимним наплывом на каток, куда ходили люди всех возрастов. Танцующая веранда решала еще и финансовую задачу, наполняя бюджет парка больше, чем весь сбор от посещений Шереметьевского дворца.

Существовала она с довоенного времени, может быть с 1932 года, когда был открыт парк им. Дзержинского в Останкино. Смею заметить, что в 50-е годы прошлого века она не была злачным местом – увидеть здесь людей под хмельком было практически невозможно.

Тогда вся останкинская молодежь, сумевшая скопить денег на входной билет, отправлялась на танцверанду. По сути, эти вечера напоминали деревенские гулянья с танцами под баян на приподнятом от земли деревянном пятачке. Мы, дети, стояли у ограды и выкрикивали имена своих старших сестер или братьев. Исполнялись совсем забытые сегодня хороводные танцы – падеспань, падеграс, полечка. Репертуар этих хороводов составлял не менее половины вечера. Отдавая дань утверждённой свыше программе танцев и моде прошлого они перемежались вальсом и танго.

Местонахождение укрытой в роще веранды было между липовой аллеей и парковым прудом. Окруженная дубами, приподнятая по высоте на метр от земли и огороженная узорчатым открытым для глаз подобием забора, она являлась олимпом для счастливых обладателей билетов.

Известность веранды уходила далеко за пределы Останкино с его знаменитым особняком и внутренним английским парком, направлявшим свои аллеи к танцевальной площадке. Ее невидимое притяжение простиралось к районам дальнего Ростокино, связанного с парком трамвайными путями. Ближний угол Марьиной рощи исторически соединялся своим Старомарьинским шоссе с Новоостанкино, жители которого также выходили к Дворцу с его увеселительным садом. Значение и авторитет веранды жили и в печных комнатушках деревенских домишек Марфино, Владыкино и забытого Кашенкиного Луга.

Многие заранее готовились к этим воскресным танцевальным вечерам, связывая с ними свои помыслы и надежды. Юные продавщицы с углового гастронома Ярославского шоссе, марьинские ребята с завода «Калибр», повзрослевшие дембеля, пришедшие из армии, и уходящие в нее призывники вспоминали, чем закончились прошлые воскресные вечера, кто с кем танцевал и когда ушел. Начинающие разучивали вальс в обнимку с венским стулом или угловатой табуреткой.

Повесы надеялись на новое знакомство, кто-то ждал уже назначенной встречи.

Полагаю, что участников той старой танцверанды осталось немного, – всем им ветеранский привет. Напомню, что в те незапамятные времена у нее впервые появился эстрадный оркестр (джаз), который играл в 1955–1960 гг. За пианино сидел спокойный и отзывчивый на просьбы танцующих маэстро Файкинд, а певицей была его жена. Запомнился и аккордеонист, невысокий, болезненно худой человек. Перламутровый музыкальный инструмент практически загораживал его, прикрывая отлично пошитый и отглаженный костюм. Были видны только огромные пальцы рук, бегающие по черно-белым клавишам и кнопкам и отбивающие такт колени и ступни ног. Исполнение было превосходным. Из ушедших, часто заказываемых мелодий вспоминаются трофейная полька «Розамунда», задорные отечественные – «Мишка, Мишка, где твоя улыбка» и «Мой Вася» («Ты первым будешь на Луне»), зарубежные песенки о неразделенной любви – «Пчелка» («Раз пчела в ясный день весной») или «Домино» («Будь веселой, не надо печали»).

Из танцующих было много пар и групп, занявших свои любимые уголки танцевального партера и за весь музыкальный вечер не менявших своего местоположения. Некоторые приходили просто постоять в компании друзей на плоскости танцпола под открытым ночному небу залом. Половина присутствующих постоянно смещалась по кругу, высматривая партнеров и ожидая неожиданного приглашения или хотя бы заинтересованного взгляда какой-либо красавицы или интересного парня.

В тот осенний день она пришла на танцы с подружками. Был уже сентябрь, танцевали мало, приглашали не часто. Он увидел ее еще задолго до прощального танца. Рядом с ней стояли какие-то девушки, но для него они были неприметны. Отличали ее независимость и отрешенность от события, на которое она попала от осенней скуки и настойчивых просьб подруг. Обращали на себя внимание осанка и вытянутая стройная фигурка. У нее были чуть полноватые щеки, придающие ей округлость и очаровательность, свойственную детям. Тонкая и длинная шея дополняли луноликость, а продолговатые и непосредственные восточные глаза притягивали к себе. Она ему сразу понравилась, но решение пригласить пришло позже – трудно было поверить, что она без кавалера.

Потом было еще несколько танцев, после которых, разговорившись, он уже оставался рядом с ней. Было и долгое провожание, – шли до путевого переулка, ведущего к марьинорощинским проездам. Договорились о следующем свидании.

С веранды уходили группами или парами, сговариваясь заранее. Почти всегда хотя бы у одной из подружек был знакомый местный провожающий парень. Дело в том, что несмотря на более спокойные, чем сейчас, времена, идти все же было не близко. Провожая ее до Марьиной Рощи, проходили путевые переезды, железнодорожные мосты, совершенно темные проулки и пустоты свалок, за которыми были покосившиеся заборы с убогими избами и темными стеклами домов. Однако возвращаясь тогда один он совершенно не испытывал тревоги или страха от окружающих мрачных сооружений и глухих пустот задворок. Было легко и радостно.

На следующее свидание он опаздывал: ехать с места учебы было далеко, и последний участок просто трудно было рассчитать. Трамвай № 7, вышедший где-то от района «трех вокзалов», запаздывал из-за вечерней толчеи. Мысленно приходилось торопить время остановок, но народ не убавлялся. Проехали Мало-Алексеевскую, и последний пробег трамвай сочувственно торопился, ссаживая в останкинские переулки спешивших к себе домой пассажиров. Увидел ее он еще из закрытых дверей, – она уходила, подхватывая за руку свою подружку. Выскочив, он поспешил объясниться, но этого не требовалось, – появились смешки, подтрунивания, якобы загулял и забыл о свидании. Возмущенное искреннее оправдывание вызвало только смех.

Затем пошли в попутную сторону. Были простые разговоры типа «а у нас в квартире газ, а у вас…».

– У нас было сегодня черчение, выдали огромное задание…

– Наши ребята смотрели вчера кино, надо бы сходить…

– А вот мой дом…

– А наш еще дальше…

Уходить ему не хотелось, хоть рядом была мешающая подружка. Было ясно, что первое в жизни свидание с девушкой, которая вызывала восторг и нежность, несравнимо ни с чем.

Видимо, чтобы не показаться навязчивой, она намекнула, что его, наверное, ждут дома и отсюда они дойдут уже сами.

Наступившая затем встреча опять произошла в общественном месте у закрытого помещения переполненного танцзала, куда он не сумел попасть.

В следующее свидание они уже были вдвоем и ушли в осенний парк… Посещение веранды, беззаботность и счастье встреч в наступившую холодную осень продолжались. В ноябрьские праздники они танцевали в неотапливаемом помещении летнего кинотеатра, но холодно не было. Были все в пальто. Приподнятое настроение танцзала не исчезало, хотя виден был пар от дыхания танцующих. Согревающим и постоянно исполняемым шлягером была удалая подбадривающая песенка «Все что было, все что ныло, все давным-давно уплыло. Только ты, моя гитара, прежним звоном хороша».

Затем в город и их знаменитый парк пришла настоящая зима, но прогулкам это никогда не мешало. Мороз, пурга для них были естественны, как весенняя капель. Парк и каток были открыты всегда, понятие стужи таяло от поцелуев.

На Новый год вышел на экраны фильм Э. Рязанова «Карнавальная ночь». Никто и не думал тогда, что родился необыкновенный режиссер, ставший новогодним «буревестником» на пятьдесят будущих лет.

Так продолжалось до весны. За это время приехал Ив Монтан, попасть на концерт которого никто из нас и не помышлял – на них шла избранная публика. Он привез удивительные нежные песни «Опавшие листья», «О, Париж», и жизнь следующего сезона танцующей веранды возобновилась уже с новыми мелодиями. Потом был Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве (1957 г.) – большая волна, смывшая со всех наспыль прежних представлений о человеческих отношениях. Гости прилюдно обнимались, целовались, знакомились, подавали друг другу руки, не испытывая никаких ограничений или стеснения. Мы старались успеть повсюду и по возможности попасть на открытые встречи. Оцепления милиции для нас были кругом, но для приехавших в столицу гостей преград не было и они с удовольствием выходили за границы выставленных красных флажков. Приезжие молодежные оркестры играли свободно на открытых площадках парка. Веранда танцев расширила репертуар, включив в него быстрый танец-фокстрот. Жизнь продолжалась, время шло.

В свои семнадцать не думаешь о будущем… О том, что все когда-нибудь заканчивается. Об этом не помышляют встречающиеся пары: они мечтают о вечной дружбе, любви, браке и счастливой жизни. Но за равномерной повседневностью встреч, отсутствием развития отношений постепенно уходил восторг новизны, исчезала пелена обожания. Тогда думалось, что очарование от свиданий должно быть всегда, но, как выяснилось позже, это не так. Уже другие девушки манили новизной чувств, загадочностью и красотой.

Однажды они без ссоры расстались. Рассказывать об их чувствах не берусь, но воспоминания об ушедшем остались в их памяти надолго, а может и навсегда.

Веранда еще долго притягивала к себе молодых людей, но это уже были другие «часовые любви». Вначале она успешно соперничала с появившимися повсюду кинотеатрами и кафе. Состав ее посетителей постепенно менялся – пришли новые гости с иными запросами и музыкальными ритмами.

Сдавая свои позиции, оставляя прежнее помещение, веранда кочевала в пределах паркового пруда, затем остановилась, разглядев наилучшее место у лодочного причала. Ее прихожанами остались верные ей поседевшие партнеры, не желавшие расставаться с ритмами ушедшей молодости. Их можно увидеть и сейчас, если придти сюда в выходной день летним вечером…