«Линия Сталина». Неприступный бастион Романов Герман
Вот и выходит целых 33 эшелона, буквально набитых под завязку всем необходимым для боя. Ведь один перечень частей и подразделений, которые находятся под командой, внушителен и наводит страх, который лучше было бы обратить против фашистов.
Полков целых пять: 3 стрелковых, гаубичный и легкий артиллерийский. Отдельных батальонов тоже достаточно – связи, разведки, саперный, медико-санитарный, автотранспортный. Имеются под рукою дивизионы – зенитно-артиллерийский и противотанковый. Плюс весьма развитая служба тыла со своим весьма многочисленным хозяйством, где есть место для ремонтников с интендантами, хлебопекарен с шорниками и плотниками, полевой почты с отделением Госбанка и другими подразделениями.
Серьезный боевой организм, функциональный, хорошо продуманный, обеспеченный всем по штату, и даже сверх него. Но, как у нас водится, кое-чего недодали, а некоторых очень важных вещей вообще не имелось. Так, в разведбате вместо роты плавающих танков из 16 боевых единиц только взвод из трех. Из 13 положенных бронеавтомобилей не хватало двух. МПЛ50, тех самых, что именуют «саперными лопатками», едва четверть, гранат – половина от нормы, противотанковых и противопехотных мин жутчайшая нехватка. Инженерный парк как таковой практически отсутствует, колючей проволоки, спирали Бруно и прочего заградительного «инвентаря», включая шанцевый инструмент, кот наплакал горючими слезами.
Все это можно пережить, пусть со скрежетом зубовным, но только как обойтись без самого главного?!
Связь – вот ахиллесова пята дивизии да всего 41-го корпуса, куда она входила. Есть целый батальон связи дивизии и роты при полках, имеются телефоны, но нет к ним кабеля ни метра, совсем нет телеграфных проводов к аппаратам, абсолютно отсутствуют любые радиостанции, от батальонов до штаба дивизии, за исключением нескольких штук маломощных танковых, установленных на бронеавтомобилях.
И что теперь прикажете делать?! В бою, как по старинке, посыльных посылать и верхоконных казачков?! Так последних по штату не положено в достаточном количестве. И что делать ему, привыкшему к рациям не только для взвода, но желательно для каждого бойца?
На складах Московского военного округа этого не выдали по причине отсутствия. Оставалась слабая надежда, очень хиленькая, что в Пскове, где находились окружные склады, дивизия получит все необходимое. Но на это надеяться нельзя – в стране сейчас идет мобилизация, спешно формируются батальоны для укрепрайонов, выгребут все подчистую имущество и оружие, даже «объедков» не оставят!
Командир 25-го укрепленного района полковник Корунков Западнее Острова
– Такие ДОТы могли здесь так поставить и построить только явные вредители! И куда НКВД смотрел?!
Голос начальника штаба Псковского УРа капитана Низковского дрожал от еле сдерживаемого самого праведного гнева. Его возмущение целиком и полностью разделял и Василий Михайлович. Вот только высказался бы он такими словами, что ни в одном уставе не могут быть прописаны! Да и не сдюжит бумага, и никто публиковать такое не рискнет, печатать на свою голову. Но приходилось раздражение сдерживать волей все три последних кошмарных дня, когда он получил назначение на должность уровского командира.
«Невежды в военном деле они полные! Такое даже злостный вредитель выдумать не может, предатель все же должен выдавать себя за специалиста», – мысль больно резанула по душе, уже истерзанной тягостным зрелищем, и полковник прикусил нижнюю губу, чтобы не начать ругаться во весь голос. В отличие от своего очень молодого начальника штаба командир ПсУРа знал намного больше. Гораздо отчетливее понимал трагедию ситуации, исправить которую он просто не в состоянии.
Да и никто бы не смог на его месте!
– Оставим ненужные слова, капитан, нам здесь воевать и защищать эти позиции, – хриплым, но твердым и уверенным голосом медленно произнес Василий Михайлович и с нескрываемой горечью мысленно добавил: «И умирать, тут уж ничего не поделаешь!»
Протянувшийся почти на 90 километров, от берега Псковского озера до Острова, укрепрайон представлял сейчас жалкое и кошмарное зрелище. В начале тридцатых построили Старо-Псковский УР, надежно прикрывающий собственно город. Полсотни железобетонных ДОТов, хорошо оборудованных по тому времени – вентиляция, электричество, колодцы, склады, связь, – усиливались полевыми укреплениями, которые в случае войны должна была занимать целая стрелковая дивизия, специально расквартированная в УРе. Вот только все доты были пулеметными, на 22 км фронта обороны имелись только три орудийных поукапонира. А потому в землю дополнительно были врыты две дюжины совершенно устаревших танков «Рено», захваченные в Гражданскую войну у интервентов. Они были превращены в бронированные огневые точки, БОТ, как любили сокращать такие наименования военные. Вот только, как в отечестве водится, 37-мм пушки «Гочкиса» и пулеметы установить в башнях не успели или попросту забыли.
А вот 67-километровую полосу до Острова стали строить лишь в 1939 году с целью прикрыть от противника рижское направление. Построили сто девять железобетонных коробок, вот только доводить до ума их не стали – граница отодвинулась на 500 верст юго-западнее, и содержать внутри страны такие сооружения очень дорогостоящая забава, к тому же полностью бесполезная, – кто мог тогда подумать, что через неделю войны враг продвинется к самому укрепрайону?! Посему ДОТы законсервировали, переложив заботу на местных колхозников, а охрану – на милицию. Вооружение демонтировали и передали на окружные склады. Потом большей частью увезли на новую границу, для строившихся укрепрайонов, где его захватили немцы даже не в первые дни, а часы начавшейся войны.
Шесть дней назад, когда Двинск с его важнейшими мостами захватили фашисты, а Красная Армия откатилась к самим предместьям Риги, больше не в силах сдержать натиск врага, то, как всегда в России и бывает, начальство резко всполошилось, стало предпринимать экстренные меры. К сожалению, очень запоздавшие, их нужно было выполнить намного раньше.
У командования фронта возникла надежда, что может быть, немецкие войска удастся остановить на старой границе, уже на своей земле, среди русского населения. Ведь боевые действия в Прибалтике ясно показали, что чухонцы смотрят волками и стреляют в спины красноармейцам при каждом удобном случае, с нескрываемой радостью встречают цветами и криками марширующих по улицам гитлеровцев.
Протянувшийся почти на сотню верст укрепрайон быстро осмотрела специально созданная комиссия, которая пришла в ужас, признав абсолютно непригодным УР для обороны, кроме Псковского участка, старого и самого короткого. Кроме собственно бетонных коробок ДОТов, не было ничего ни внутри, ни снаружи. Значительная часть дотов занимала отнюдь не наиболее пригодные для обороны «гребневые позиции», позволяющие гарнизонам держать под пулеметным огнем подступы к ним и дороги, а сместилась вниз, в лощины, а потому дистанция стрельбы сократилась до сотни метров. ДОТы не были связаны в узлы с круговой обороной, во многих, построенных на болотистой местности стояло по колено воды. Не имелось ни боеприпасов, ни оружия, ни продовольствия, где все искать, на каких складах, непонятно. Но даже те Максимы, что имелись в запасе, установить было невозможно, хотя амбразуры сделаны из расчета на стрельбу именно из этих пулеметов. Вот только крепления для них сконструированы на французские трофейные «гочкисы» времен Гражданской войны, давно снятые с вооружения Красной Армии и неизвестно где пылящиеся.
Нет, это не вредительство, а собственное, чисто русское разгильдяйство, помноженное на непроходимую тупость! Ведь до такого ни один враг не додумается, тут безмозглые идиоты, полные невежды в военном руководстве настоятельно нужны! Без них в этом деле не обойдешься!
За эти суматошные дни Василий Михайлович спал не более пяти часов, да и то урывками. Сделано было немало – местные колхозники, собранные из сел партийными органами, беспрерывно отрывали окопы и противотанковые рвы с траншеями, ведрами черпали воду из ДОТов, спешно ставили надолбы из вкопанных толстых бревен, делали заграждения. На формирование пяти пулеметных батальонов ушло несколько тысяч мобилизованных псковичей, еще столько, даже не успев получить обмундирование и оружие, возводило второй рубеж обороны вдоль всего правого берега реки Великой, от Острова до выбутских порогов и знаменитого Литовского брода.
Полковник Корунков старался быть везде, всячески подгонял военных и гражданских, физически чувствуя, как стремительно уходит драгоценное время. Вот только как кадровый военный командир УРа прекрасно понимал, что все эти титанические усилия могут пропасть не за понюшку табака, если не будет пехотного наполнения дивизиями 41-го корпуса, которые еще где-то плетутся по железной дороге. Пять пульбатов, вытянутых тонкой линией на 89 км, врага не остановят ни на день. Самое страшное, что нет пушек, хотя слово «артиллерия» имеется в самих названиях уровских частей. Орудийные капониры наспех закладываются мешками с песком и обречены, так же как и многочисленные пулеметные ДОТы.
Танки немцев просто подойдут ближе и расстреляют в упор амбразуры из своих пушек, под их прикрытием пехота обойдет с тыла. Саперы натащат взрывчатки побольше и взорвут вместе с гарнизонами. Такое бывало в войне с финнами на «линии Маннергейма», только подрывали те бетонные коробки наши минеры, а тут все будет наоборот, но с тем же итогом. Для обороны тут нужны пушки, желательно еще побольше противотанковых орудий, а также минометы и гаубицы, но их-то и не было.
Под Остров Василий Михайлович отправил единственный приданный УРу артдивизион, пусть очень сильный из пяти батарей. Но 20 трехдюймовок образца 1902/1931 г. практически непригодны для борьбы с танками врага. Однобрусовый лафет, горизонтальный угол наводки ограничен, главное – нет бронебойных снарядов. В орудийные капониры ставить ему совсем нечего – «сорокапятки» отсутствуют, зато есть откровенное издевательство кого-то из невежд – из складов выдали шесть ископаемых пушек времен сражений с турками под Плевной и Шипкой, к которым невозможно найти снарядов, нет их уже от слова «вообще»! И не годятся они для современной войны, место такой рухляди только в музее!
Три укрепрайона – Старо-Псковский, Ново-Псковский и Островский – связаны воедино. Самый слабый центральный, там на 43 км всего 48 ДОТов, и если его прорвут с ходу, то не выполнят свою роль и другие, на которую они предназначены – остановить идущие на Ленинград вражеские войска. Весь УР есть ворота к нему, выломав которые фашисты растекутся по огромной территории, от Старой Руссы до ленинградских предместий. Выход к реке Волхов и взятие Новгорода равнозначно катастрофе – тут произойдет полная блокада города, дивного творения Петра Великого. А потому нужно забыть про усталость – каждый час сейчас дорог…
Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Псков
«Только прилетели, сразу сели», – слова из песни Высоцкого крутились в голове, и лишь усилием воли Гловацкий отрешился от них. Действительно, то, что было с ним в эшелоне, лишь прелюдия к тому, что должно произойти, к тому главному, для чего вся страна многими годами содержит и кормит кадровых военных ценою усилий миллионов сограждан – остановить и разбить врага, если тот начнет боевые действия.
Вот с этим у Гловацкого было плохо – он совершенно не представлял, как ему предстоит сражаться!
Это не его война, дивизия не его уровень, двигать по карте батальоны он не умел совершенно, ему бы тем самым батальоном командовать, и то с натугой. Нельзя прыгать через ступеньки службы, ни к чему хорошему это не приведет, цена страшна, тяжела своей ношей – отсутствие опыта командира обеспечивается лишней пролитой кровью его подчиненных. А тут в комдивы и в 1941 год – какая, на хрен, победа за счет послезнания, если с немцем на поле боя еще нужно совладать, здесь самого по этому самому полюшку на гусеницы кишками намотать могут.
Хотелось выругаться в добрый «загиб Петра Великого», но Гловацкий молчал, хмуро глядя в уставшее, совершенно бледное лицо начальника штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенанта Кленова. Хоть разница в одну звезду на генеральских петлицах кому-то может показаться незначительной, на самом деле лежит огромная дистанция, целая пропасть, примерно как у взводного перед начальником штаба полка. Но они были знакомы со времен академии, тут память многое подсказала, а потому Гловацкого по прибытии в Псков буквально выдернули, как репку из грядки, в штаб фронта, даже на машине от вокзала довезли.
Докладывать стал как положено, но Кленов прервал, махнув ладонью, поздоровался – вялое вышло рукопожатие, и уселся за стол, показав глазами на стул напротив. Но ничего не сказал, сидел молча, думал, а Гловацкий сам помалкивал. Ждал, пока начальство первым заговорит, хоть и общались они на «ты» давно, с двадцатых годов, но субординацию блюсти нужно.
– Что думаешь, Николай Михайлович?
– Раз штаб фронта в Пскове, а моя дивизия должна незамедлительно занимать укрепрайон, то думать нужно много, – пожал плечами Гловацкий. – А я даже карты не видел.
– Увидишь сейчас. – Кленов усмехнулся, достал и расстелил перед ним оперативку, на которой была нанесена вся обстановка с 22 июня. Николай Михайлович встал, склонился над картою – синие стрелы рассекали боевые порядки «красных», обозначенных номерами дивизий. Номеров противника было маловато, все больше уточнений, типа «до двух мот. див», это говорило о скверной работе разведки, а значит, и о том, что штаб фронта не владел в полной мере информацией. Последнее для войны опасно, и не важно, идет бой роты или сражение дивизий.
Долго стоял, тщательно формулируя ответ, используя подсказки своего «второго я» и знание из прочитанных книг, довольно хорошо написанных, и не «грызунами». Военную литературу он любил, читал взахлеб, о действиях СЗФ пролистал буквально накануне этого «переноса» толковую монографию, стараясь узнать побольше о событиях, где решалась судьба его тезки. Начал говорить отстраненно, словно рассуждая:
– Противник упредил нас в развертывании войск, что обусловлено тем, что еще в ту войну Германия осуществляла быстрые переброски своих войск с одного фронта на другой. А сейчас к этому еще добавился автотранспорт с его мобильными возможностями. Потому по нашим войскам прикрытия был нанесен удар страшной силы – значительное превосходство в числе солдат и технике позволило ударным группировкам Вермахта быстро прорвать фронт, легко опрокинуть наши стрелковые соединения. Выдвинутые для контрудара мехкорпуса, в условиях господства в воздухе вражеской авиации, свою роль не выполнили. Да и не сумели бы это сделать – наша пехота уже отступала и послужить опорой не могла из-за слишком больших потерь в частях. Спешно выдвигаемые к местам вражеских прорывов подкрепления отбрасывались или уничтожались – численно превосходящая нападающая сторона владеет инициативой и постоянно громит наши резервы поодиночке, неся при этом минимальные потери. Я думаю, что произошедшее обусловлено, его можно объяснить именно внезапным и мощным превентивным ударом противника – наши части лишь выдвигались к границам, и германцы получили уникальную возможность бить их поочередно.
Продолжая рассматривать карту, он тайком посмотрел на начальника штаба – тот сидел с совершенно ошеломленным видом. Потом дрожащими пальцами Кленов расстегнул воротник кителя, ему явно не хватало воздуха, генерал не мог сделать глубокий вдох. Гловацкий снова сосредоточился, думая над формулировками, и снова заговорил, причем стараясь приводить подсказанные ему изнутри формулировки.
– Наша стратегическая ошибка, сделанная Генштабом, заключается в одном – Германия всегда являлась нападающей стороной и в той войне, и в этой. Упредить в развертывании армии невозможно чисто технически, ведь имея развитую сеть железных и автомобильных дорог, она быстро обеспечит переброску требуемого для войны числа войск. Следовательно, будет владеть инициативой. И это при том, что сохранила свои приготовления в тайне, сама же знает обо всех наших мероприятиях – ведь Прибалтика буквально кишит доброхотами и наймитами, которые уже повсеместно выступают с оружием и стреляют по нашим красноармейцам. Видел я в Старой Руссе разоруженный комсостав 22-го стрелкового корпуса, думаю, обе «эстонские» дивизии стали небоеспособными – командиров там нехватка, личный состав подозрителен, вооружение все иностранное, с обеспечением боеприпасами у них большие проблемы. Рассчитывать на соединения нельзя, а это плохо. Особенно при той протяженности укрепрайона, а ведь нам предстоит защищать его столь малыми силами, на очень широком фронте.
Гловацкий остановился, постучал пальцами по расстеленной на столе карте. Рисованные на ней красным карандашом кружочки дивизий 8-й армии Собенникова пунктиром откатывались от двинского рубежа в Эстонию, 27-я армия Берзарина еще сражалась у Резекне, но те же черточки вели ее дорогу в Себежский укрепрайон. А вот с 11-й армией Морозова все для него было ясно – сама по себе приблизительная разметка движения дивизий указывала на то, что в штабе фронта даже толком не знали, куда отступают разбитые части. Хотя куда деваться, только в Полоцкий УР, уже занятый 22-й армией Ершакова, за спину свежих дивизий, прибывающих к фронту. Но заметил и другое, что неоднократно видел на других картах, посвященных страшному для нашей страны июню 1941 года. Вернее, это самое отсутствовало – круги с обозначением окруженных и уничтоженных врагом советских армий, что происходило на западном и, в меньшей мере, на юго-западном направлениях. То есть фронт в Прибалтике трещал, отступал, прогибался, откатывался, но немцам никак не удавалось устроить любимые ими котлы.
– Да ты кури, Николай Михайлович, – предложил Кленов, – вижу, что и тебе есть еще что сказать.
– Чувствую, Петр Семенович, что на Западном фронте катастрофа, раз Совинформбюро ничего не говорит о минском направлении. От Бреста и от Сувалок немцы ударили разом, рубанули махом и окружили в Белостокском выступе наши армии. Ведь так?
Гловацкий вытащил из раскрытой пачки «Казбека» папиросу, чиркнул спичкой, бросив взгляд на собеседника. Кленов насупился, наступила долгая, мучительная пауза. Вообще-то начальник штаба и так совершил немыслимое для правил дело – ввел в курс обстановки на фронте рядового командира дивизии. Правильнее было или как положено, указать фронт развертывания, время занятия, соседей по флангам слева и справа, предполагаемые силы противостоящего противника и, главное, задачи дивизии – наступать ли ей, держать оборону или отходить с боями от рубежа к рубежу, прикрывая отступление армии. И не имел права показывать ему карту с нанесенной на ней оперативной обстановкой.
Так что же случилось, раз генерал-лейтенант Кленов на такое решился, ведь неспроста?!
– Катастрофа, – после долгого, напряженного молчания глухо произнес Петр Семенович, – тут ты прав. Бои идут у Березины, Минск оставлен.
– Так, – протянул Гловацкий, только с трудом нацепил маску удивления на лицо. Он прекрасно сам знал это, даже то, о чем начальник штаба и не ведал, как и о своей собственной судьбе. А ведь его снимут в ближайшие дни или часы, арестуют, позже расстреляют вместе с руководством Западного фронта с генералом армии Павловым во главе.
– Тут не там, – глухо произнес Гловацкий, – вполне приемлемо, могло быть намного хуже. Дивизии отступают от двинского рубежа, и фронт будет проходить по реке Великой. Вот только чем держать будем? Как я понимаю, к соединениям армий можно добавить слово «остатки».
– В дивизиях от двух до четырех с половиной тысяч личного состава, – произнес Кленов, – а из резервов только 41-й корпус, где твоя дивизия, 1-й механизированный всего с одной танковой дивизией и корпусными частями, переданный из Северного фронта. Есть еще 24-й и 22-й корпуса, из латышей и эстонцев, где-то с полторы дивизии надежных красноармейцев – сильное дезертирство, сейчас чистим состав. Ну, побудь немного на моем месте, Николай Михайлович, распорядись нашими войсками? Помнишь ведь, как в академии проходили?
– Еще бы, – усмехнулся Гловацкий, пожав плечами, память тут же ему подсказала необходимые слова. – Ты там учился, и тактику сам читал, я же ее закончил к тому времени. Так что не мне, обычному командиру стрелковой дивизии, первым диспозицию давать.
– А я позже тебя окончил, да и два ромба ты раньше меня получил, как помню. Так что давай, составляй боевое расписание, посмотрим, насколько наши мысли совпадают.
– У наших противников есть понятие «шверпункта», то есть центра приложения всех усилий войск, согласно их доктринам, – медленно заговорил Гловацкий, внимательно смотря на карту. – Вдоль Великой такой может быть только один, это Псковско-Островский район. Тут две стратегические линии железных дорог, идущие на Ленинград и Новгород, относительно пригодная местность для действий моторизованных и танковых соединений. Южнее Острова до самого Себежа местность вдоль реки заболочена, с лесными массивами, редкие грунтовые дороги, железнодорожная ветка есть только на Идрицу, рокада у Пушкинских гор – обе они не могут иметь такого значения, кружные, речки и речушки, мостики деревянные, для танков неподходящие. Нет, эти двести километров для немцев интереса не представляют – обходной маневр после прорыва здесь практически исключен – питать операцию в глубину, используя местные дороги, крайне затруднительно. Сосредоточить для прикрытия потрепанные дивизии 27-й армии вполне будет достаточно на первое время, у нас целая неделя имеется на приведение их в относительный порядок, пока пехотные соединения Вермахта подойдут к реке. Для обороны тамошняя местность удобная, Себеж прикрыт укрепрайоном – держаться можно долго, немцы пробивать линию дотов будут медленно.
– Хм, так и мы решили, я рад, что наши мнения совпали. Одни у нас были учителя, одна учеба, а потому и выводы мы сделали одинаковые. А как псковское направление?
– Плохо, почти сто верст по линии УРов. Для трех стрелковых дивизий моего корпуса многовато. Танки прорвут его с ходу, боюсь, что даже сутки не продержимся. Я его видел совсем недавно… До войны дело было. Пустые бетонные коробки без вооружения и оснащения, в одном даже дохлую псину нашел, наступил на нее…
– Но это все же укрепления, сейчас там десять тысяч из строительных батальонов и тыловых частей работают день и ночь, окопы роют. Да еще в помощь тысяч пятнадцать местных жителей мобилизовали. Другого рубежа нет и просто быть не может, иначе дорога на Ленинград будет открыта! Тут выстоять любой ценой надо!
Несмотря на то что голос Кленова прозвучал чуть громче, Гловацкий уловил в нем нотки растерянности и решил рискнуть. Все же если есть хоть один шанс повернуть ситуацию в свою пользу, то следует делать, не медля ни минуты. Если правильные на вид ходы не дают положительного результата, то перейди к неожиданным, таким, которые от тебя не ждет противник. Одна беда – свое собственное начальство тоже их не ожидает!
Начальник штаба Северо-Западного фронта генерал-лейтенант Кленов Псков
– Меня в том убеждать не надо, Петр Семенович, – произнес Гловацкий таким тоном, что Кленов сразу осознал – старый знакомый с академических времен настроен более чем серьезно. Он сильно изменился, появилось то, что раньше лишь мимолетно проявлялось – резкость и несвойственная натуре решительность, которая совсем не пугала, наоборот, почему-то стала питать его самого энергией и уверенностью.
– Укрепрайон мы удержим, обязательно удержим, если не допустим ошибок и правильно распределим силы, особенно те, на которые мы можем твердо рассчитывать. Какие дивизии отступают в псковском направлении, сюда? Как я понимаю, это части из 8-й армии?!
– Остатки 12-го мехкорпуса в составе 23-й и 28-й танковых дивизий и с ними 202-я моторизованная, во всех до 7 тысяч состава, главным образом из тыловых подразделений, совсем немного артиллерии, танков едва полусотня будет, старых типов. Еще отходят части 90-й дивизии из 10-го стрелкового корпуса, там тысячи полторы личного состава, разные мелкие подразделения, стройбаты с укрепрайонов и прочие. Вот вроде и все. – Кленов старательно припомнил составленную в штабе сводку, вроде ничего не упустил.
– Вот это и есть резервы, на которые нужно рассчитывать. Подожди, Петр Семенович, хочешь сказать, что они небоеспособны, понесли большие потери? Да, так, но есть командование, получившее боевой опыт, тыловые службы, что обеспечат должное полевое функционирование, если наполним их личным составом и матчастью.
– Отсутствует техника, в тылу совсем не осталось, кроме изношенных учебных танков! Нет у нас пополнения, даже маршевых батальонов. – Петр Семенович чуть скрипнул зубами, едва сдерживая ярость, как ему показалось на непонятливого Гловацкого. – Если же мобилизовать ополченцев, то части будут «сырыми», потребуется время, чтобы довести их…
– Все это у нас имеется, нужно только правильно распределить и умело воспользоваться. – Комдив настолько уверенно заговорил, что у Кленова чуть не вырвалось сакраментальное «откуда», но он сумел сдержаться от вопроса, только пододвинул поближе листок с карандашом.
– Ты спросил меня, я отвечу. Точка опоры у нас 41-й корпус и линия ДОТов укрепрайона. На ней нужно оставить только стройбаты, влив в войска, гражданских отвести за реку Великую, на ее правом берегу незамедлительно начать возводить укрепленную полосу обороны, из двух, а то и трех линий. Последним нашим рубежом должна стать река Череха, на случай прорыва немцами второй полосы. Каждый стрелковый полк из всех трех дивизий 41-го корпуса выделит для ее строительства по одному батальону, которые с мобилизованными ополченцами вытянутся вдоль всей Великой, вот досюда. – Пальцами Гловацкий четко очертил по карте сам Остров и довел невидимую линию до устья реки Черехи, чуть южнее Пскова.
– При занятии этого рубежа частями 22-го стрелкового корпуса и 90-й дивизией данные батальоны войдут в их состав и тем самым резко усилят не только боеспособность их полков, но возведут оборонительные сооружения до их прибытия, которое должно состояться в течение двух суток, не больше. В крайнем случае, трех. Остается только убедить комкора Кособуцкого в крайней необходимости данной меры. Сам я готов передать свои батальоны по мере выгрузки и отправлю полки с двумя другими в УР перед Островом, займем оборону по линии дотов. Третьим батальоном немедленно волью в полки строителей, обеспечу комсоставом и вооружением, перераспределив между батальонами. Я думаю, если в каждой из шести дивизий к кадровым батальонам будут добавлены ополченцы или строители, эта мера позволит последних в настоящих бойцов превратить довольно быстро и в то же время не сделает части сырыми.
– Так, – только и сказал Кленов – предложение Гловацкого ошеломило его, насколько оно было неожиданным, серьезным – в этом начальник штаба уже не сомневался. Ослабить полки на треть, чтоб усилить соседа, причем отдать, а не передать по приказу?!
– Лучше отдать батальон и воевать рядом с опорой на фланги, чем с лишним батальоном, но без прикрытых флангов. – Гловацкий усмехнулся, будто прочитав его мысли.
Кленов думал довольно быстро – предложение Гловацкого следовало принимать незамедлительно, оно позволяло не отводить 22-й корпус в тыл для чистки рядов с неизбежной потерей численности и, следовательно, боеспособности, ибо каждый полк уже усиливался на треть передачей этих батальонов, более крепких духом.
– Комсостав эстонцев уже прошерстили, так что дивизии нужно немедленно выводить на позиции, и я, и командир 111-й дивизии передадим свои батальоны сразу же, пока комкор не прибыл еще в Псков – отдай только приказ. Чистку рядового состава эстонцев провести нужно быстро, если есть поручители из коммунистов и комсомольцев, то оставить в части, а всех остальных отводить не в тыл, а перевести в строительные батальоны, пусть копают окопы на правом берегу Черехи. Сможет 22-й корпус занять позиции быстро? И сменить меня у Острова? А 90-я дивизия?
– Сутки, – срок показался Кленову возможным, и он пояснил: – Части растянулись, многие уже рядом с Островом или в самом городе, авангарды на полпути к Порхову, их можно легко вернуть. Еще сутки на обустройство позиций потребуются, к утру пятого будут готовы.
– То, что требуется! А 90-я стрелковая?
– Та растянулась на марше, но пятого-шестого будет в Пскове.
– Допустимо, как раз к прибытию 235-й подойдет, от нее получит свои батальоны. Да, из наших дивизий можно забрать по гаубичному дивизиону, у «эстонцев» артиллерия из английских образцов, снаряды кончатся быстро, а 90-я вообще без артполков осталась, думаю, так что один или два полных дивизиона ей будут весьма кстати. Забрать гаубицы лучше сразу же со всем положенным боекомплектом и с передаваемыми батальонами. И как можно быстрее восстановить боеспособность танковых частей.
– Танков нет…
– И не нужно, – довольно невежливо было перебивать, но Кленов не обратил на это внимания, торопливо записывая на листе предлагаемые ему комдивом меры. Да, до четвертого он может отдавать приказы и этим следует воспользоваться. Если Псков и Остров удастся отстоять благодаря принятым им, начальником штаба фронта, мерам, может, гроза, что готова разразиться над ним, минует его стороной. Да, пусть снимают, пусть переводят на армию, даже корпус, пусть ставят даже комдивом, но это шанс на спасение. Пусть так, но ведь немцев остановить не так просто!
– Мехкорпуса в старом виде восстановить уже просто невозможно. Это инструмент прорыва, а нам не до них, нам оборону держать нужно. Прежние танковые и моторизованные дивизии укомплектовать в том самом виде тоже невозможно, слишком много потребуется танков, которых нет, производство бронетехники новых типов только налаживается. Да и управлять ими наши танковые командиры не очень-то умеют, судя по карте. Думаю, что в самое ближайшее время будет перевод с дивизионной и полковой структуры на бригадную с батальонами. Мы просто сделаем это раньше, только и всего. Над структурой подумать хорошо и правильно распределить подразделения и танки. Другой возможности для усиления у нас нет…
Петр Семенович, торопливо исписывая убористыми строчками лист бумаги, вдруг поймал себя на мысли, что его старый знакомый стал кем-то другим, чем-то напоминал старого полковника в училище, что вел у юнкеров занятия по администрации – скучный предмет на его лекциях они тогда, молодые парни, слушали, буквально замерев за партами, позабыв про все на свете, настолько темы становились интересными. Позднее Кленов, бывший штабс-капитан, пройдя в Красной Армии все возможные штабные должности, не раз с благодарностью вспоминал своего преподавателя и сожалел, что вот таких п р е ж н и х офицеров среди нынешних командиров как-то не наблюдается. А те, что еще остались, лишь о с к о л к и от старых времен. И вот Гловацкий стал другим, похожим на т е х самых с т а р ы х, что вот так, старательно подбирая слова, тщательно разжевывали ему, словно юному подпоручику, прописные истины, для него неизвестные…
Глава 2
«Линия Сталина»
3 июля 1941 года
Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Псков
«На востоке говорят, что утопающий хватается даже за хвост змеи» – мысль была злой, она давно крутилась в голове, и Гловацкий никак не мог от нее отрешиться. Старый знакомый оказался морально сломан той тяжелой ношей, что свалилась на плечи с чудовищной ответственностью, и чередой поражений, и отстранением от должности, за которыми маячил трибунал и расстрел. Он его просто чуток успокоил, ничуть не сомневаясь в конечном итоге – ошибки самого командования фронта очевидны и накладывались на такие же просчеты Генштаба. Но кто он такой, чтобы их судить, искать ответ на извечный русский вопрос «Кто виноват?».
Задача его на этот месяц, последний в 45-летней жизни, проста как лом – задержать стремительный прорыв 4-й танковой группы Гепнера, как можно дольше связать ее маневр, заставить увязнуть. Коридор Псков – Остров единственный для немцев удобный проход, и если они его выломают быстро, как в той истории, то через две недели окажутся на Луге и под Новгородом, растекаясь по огромной территории. Надо сделать все, что только возможно, и даже невозможно, но задержать их здесь, любой ценой остановить, биться за каждый метр. Любой ценой, но не допустить БЛОКАДЫ!
«Тогда не напрасно жил и мучился последние 15 лет, если будут живы сотни тысяч ленинградцев, которые умрут голодной смертью. Да, все верно, в этом мое предназначение. Все, что мог, я сделал, и если Кленов выполнит то, что записал, будет выигран не день, два или три, пара недель точно, это уже много. А там пусть сражаются другие, я отыгрался». – Николай Михайлович оторвал нитку с иглою, отложил в сторону. Аккуратно свернул маленькую гимнастерку, к воротнику которой уже прикрепил малиновые петлицы. Для него такая работа была и нескрываемым удовольствием, сделать руками что-нибудь полезное, и возможностью хорошо подумать.
«Вот только как остановить немцев – это не вопрос, а целая проблема. И тут слишком много «если»! Я не полководец, в наступлении и контратаках все погублю быстрее любого здешнего комдива, но вот в обороне, возможно, продержусь, тем более драться предстоит в городах, которые тогда оставили без боя, не понимая, что они сами по себе изрядная пробка на пути немцев, которую тем нужно обязательно вышибать. Здесь главное – время! На Лугу их пехота вышла к концу июля, но что будет, если две недели у них уйдет на штурм Пскова? Тогда каждый день у нас воистину золотым окажется».
Гловацкий отвлекся, паровоз сильно дернул вагоны, эшелон медленно пополз в белую ночь – путь на Остров будет для него недолгим, пара часов, и разгрузка, на ближайшие сутки станция, город и его окрестности превратятся в людской муравейник. Шутка ли, выдвинуть в УР всю дивизию, не в Пскове разгружаться и потом полсотни верст сюда топать? Хотя опасно – не дай бог, немцы удар своими пикировщиками нанесут. Тогда большие потери просто неизбежны. Ведь на станции по приказу Кленова остановят эшелоны 163-й моторизованной дивизии, те, что не успели направить к Резекне, к явной их погибели. Это есть его выигрыш, первый – мотострелковый полк с танковым батальоном, почти половина сил того соединения, с десятком новеньких танков КВ уже не будут разгромлены на марше, не успев даже сгрузиться с платформ. Может быть, главные силы успеют вернуться или хотя бы займут оборону у станции Гаури, пусть на очень короткое время, но притормозят продвижение 6-й германской панцер-дивизии.
Гловацкий посмотрел на часы – на них ровно половина первого ночи. Новый день начался, а ночь не наступит, все тонет в сумерках. Подошел к окну, поморщился от неприятной боли – левая рука ныла весь день, хотя он выпил лекарства, принесенные врачом. За день она его осмотрела дважды, держались крайне официально, так что просто побоялся о чем-либо спросить эту строгую женщину в нелепом солдатском обмундировании. Но через два часа уже будет не до болячек, а завтра, да, уже завтра, как он знал, после полудня немцы прорвут с ходу линию дотов и ворвутся в Остров. Но это было тогда, наши ведь не ждали, сил мало набиралось у них, чтобы врага задержать, успеть мосты взорвать. Сейчас совершенно иной будет расклад – их встретит полнокровная дивизия, и у нее почти сорок часов на подготовку.
– Разрешите, товарищ генерал-майор? Мне нужно вас осмотреть и дать вам лекарства!
– Проходите, пожалуйста, Софья Михайловна, я ждал вас. Рука, кстати, меньше стала ныть, хотя ощутимо побаливает. – Он встал с дивана, все же перед ним женщина, та, которая пришлась ему по душе, и наоборот – видно было, что военврач лишь выполняет долг, испытывая к нему отвращение как к человеку. А как объяснить женщине иное, если она уверена в правильности сделанного ей решения?!
– Последствия даже от небольшого «удара» бывают очень тяжелыми, и поэтому я предложила вам госпитализацию. Вы отказались, товарищ генерал, – тон ее был ледяным, Николай Михайлович прикусил нижнюю губу до боли. Затем снял китель и нательную рубаху – врач послушала сердцебиение, постучала крепенькими кулаками по разным точкам, спрашивая «болит – не болит», и предложила одеться. Сама достала две бутылочки с лекарственным настоем, положила на столик порошки в бумажных пакетиках.
– Настой пить по половине стакана каждые четыре часа, чередуя их. Порошки принимать, запивая обязательно кипяченой водою, за час до приема пищи, четыре раза в день. Это вам на сутки, вечером снова осмотр, а с утра получите лекарства. Разрешите идти, товарищ генерал?!
Да что ты будешь делать?! Ничем ее не убедишь, трижды предлагал он ей по имени-отчеству звать, ни в какую!
– Подождите минуту, Софья Михайловна. – Гловацкий решился пойти на полную откровенность. – Я обидел вас сильно, знаю, хотя не понимаю чем. Но простите. То, что я вам скажу сейчас, служебная тайна, она завтра будет только известна. Мы с вами больше не встретимся, потому что служба тыла, медсанбат и ваш госпиталь останутся в Острове, на этом берегу реки. Вся дивизия займет оборону на том, и я буду там и просто не появлюсь в городе, не смогу вырваться ни на минуту, да и не будет ее лишней. Это война, нужно выполнять долг, мне не до личных переживаний станет. Завтра немцам дадим бой, наверное, после полудня, через сорок часов. Присядьте, пожалуйста, выслушайте меня, еще есть время, немного, но есть.
Гловацкий ждал чего угодно, но, видимо, в его тоне женщина услышала нечто такое, что, к удивлению Николая Михайловича, она только кивнула и присела на диван, положив руки на колени, устремив на него настороженный взгляд, поблескивавший в темноте купе.
– Спасибо вам, что дали мне возможность начать жить. И полюбить… Я полюбил вас, Софья Михайловна, хотя совсем вас и не знаю. – Гловацкий попытался улыбнуться, но ничего у него не вышло, и он, сидя на откидном стуле напротив нее, прижался спиной к стенке купе – она сидела совершенно безучастно, словно не слышала его.
– Но буду помнить вас всю жизнь, сколько бы ее мне ни осталось, – ему показалось, что она усмехнулась, и Николай Михайлович медленно произнес еще раз: – Я говорил вам правду, даю слово офицера! А теперь вы вольны поступать, как пожелаете.
– Вы царский офицер?! Или у белых служили?!
Глаза женщины расширились, она не ушла, как он подумал, напротив, смотрела на него изумленно. И тут понял, что допустил ляп – он командир РККА, «офицер» сейчас не употребляется, это слово символизирует царский режим или белогвардейцев. И появится в обороте только с 1943 года, после победы под Сталинградом, как и погоны.
– Подпоручик, – назвал свой последний чин Гловацкий, – но присягал не царю, а России. С белыми воевал! У меня медаль за службу в Красной Армии с первого дня. Она на колодке, последней в ряду.
– Так вы герой Гражданской войны?! Я думала, вам тридцать три или тридцать пять лет…
– Сорок пять, Софья Михайловна, – произнес Гловацкий, – я намного старше вас.
– Вы старше моего отца на год, – тихо произнесла женщина, и Николай Михайлович оторопел, не в силах поверить словам.
Он воспользовался днем служебным положением и узнал ее анкетные данные. Еврейка, замужем не была, детей нет, происхождение самое что ни на есть классовое, из угнетенного народа, отец – старый член партии, с 1916 года, с дореволюционным стажем, про мать отмечено, что ушла из семьи вскоре после родов. А на год рождения ее родителя не посмотрел, думал, уже старый по возрасту, а тут такой поворот. Но кто же знал?!
«Ей 28 лет, но выглядит старше, я ошибся. Но и она ошиблась, считая меня много моложе. Это ж во сколько ее отец сделал? В 15 лет, выходит?! Ну вот и все, товарищ подполковник, вы снова познакомились с чудной птицей по имени обломинго! Отцов любят иной любовью, их дочери почитают! Так что осыпь свою голову пеплом и дурью больше не занимайся, не трать время. Твое дело война, помирать скоро, а не барышням головы кружить!»
– С детства мечтала, что муж мой будет героем Гражданской войны, седым, с орденами, мне все девочки завидовать будут. Позавчера вас первый раз в Старой Руссе увидела на станции, подумала, какой молодой генерал, а уже с орденами. Стыдно для военврача, пусть из запаса, не углядела медаль, думала, награды за Испанию или за зимнюю войну с белофиннами. А вы краснознаменец за Гражданскую? И товарища Ленина видели? А за что вас орденом наградили, за какой подвиг?
Гловацкий оторопел, глядя на ее загоревшиеся глаза: «Вот дела, да она еще дитя дитем в ее годы. Или люди здесь просто более непосредственные, с их-то воспитанием и преклонением перед вождями?»
– Владимира Ильича видел в девятнадцатом году на параде Всеобуча, я в ротной коробке шел. А товарища Сталина на выпуске из академии, – память Гловацкого не подводила. – Орден Красного Знамени получил в двадцать шестом, в Монголии, это их знак. А наш только через двенадцать лет, за Хасан, а «звездочку» чуть раньше.
– А что вы там делали? В Монголии? А у озера Хасан?
Не женщина, девчонка сидела напротив него с горящими глазенками. И дрожащим пальчиком тронула орден на груди. Он прижал ее ладошку к сердцу, та напряглась, но тут же покорилась, расслабилась. И он решился – взял ее теплую ладонь и прикоснулся к ней губами.
– Что вы делаете, Николай Михайлович, это буржуазные предрассудки. – Она вырвала руку, сверкнула глазенками и тихо добавила: – Не поступайте так, хотя мне очень приятно, честное-пречестное слово.
– У меня для вас подарок, Софья Михайловна. – Гловацкий обрадовался искренне, она назвала его по имени-отчеству. И стала совсем-совсем иной, еще больше притягательной.
– Сегодня в штабе только для вас нашел, на окружных складах завтра интенданты положенное женщинам обмундирование выдадут. А это ваше… тебе от чистого сердца подарок, сам подворотничок пришил и петлицы. И гимнастерку немного ушил.
– Мне? Ты сам…
Она растерянно смотрела на пододвинутые к ней хромовые сапожки, юбку, гимнастерку, берет и сверток женского белья, пусть допотопного, но, несомненно, женского, а не мужского.
– Да, Сонечка, можешь переодеться, а то на это безобразие, что на тебе, смотреть тошно…
– Да оно меня саму коробит! Ой. Какое оно все хорошенькое, и трусики даже есть…
Такой непосредственности Гловацкий не ожидал – она снова рывком сдернула с себя гимнастерку вместе с нательной рубашкой, вцепилась в белье, сбрасывая с себя штаны с сапогами и тут взглянула на него, поймав вытаращенные на нее глаза.
– Ой, – только и произнесла девушка, прикрывая свое обнаженное тело гимнастеркой, а Гловацкий поспешно отвернулся. Его немножко заколотило, все же испытание для психики мужика большое. И тут к спине прижалось ее горячее тело, а шею обвили две руки, нежные и теплые.
– Ты действительно любишь меня, Коля?
– Да, – коротко произнес он и поцеловал ладошку. Его сразу повернули крепкие ручки, он задохнулся от зрелища ее прекрасного, налитого силой тела, но вот голос произнес строго:
– Руки целуют чужим, а я вся твоя… Хочу любить тебя по-настоящему, милый, родной мой, ведь война…
Софья хрипло задышала, с закрытыми глазами потянулась к его губам. Гловацкий прикоснулся к ним, с удивлением отметил, что они сжаты, хотя ее руки гладили его плечи, как в прошлый раз, довольно энергично. Вот только целоваться девушка совершенно не умела и задрожала в кольце его рук.
– Ты что, радость моя?
Гловацкий спросил ее обеспокоенным голосом, он не понимал, почему так, ведь ей 28, врач, вроде должна все знать и уметь.
– Я вчера за тебя испугалась и решила, что ты будешь у меня первым. Прости, но я не могла ни с кем, меня пытались изнасиловать в детстве, а я убежала… Вот и боюсь… А вчера решилась, а ты меня не стал… Дура я, обиделась. Любимый… Все делай, все, я твоя… Твоя и только твоя…
«Вот дела, никогда бы не поверил, если бы не сам», – только и подумал Николай Михайлович, и тут его лицо прижали к обжигающей груди, и все мысли разом покинули голову…
Командир 41-го стрелкового корпуса генерал-майор Кособуцкий Западнее Старой Руссы
Сон никак не шел, хотя на больших наручных часах давно перевалило за полночь. Классный вагон немилосердно мотало на порядком разбитых и запущенных путях, иногда возникало ощущение, что как построили дорогу при царях, так все годы советской власти и не ремонтировали ни разу. А ведь эшелон буквально плелся на перегонах, едва проходя два десятка верст за час. И еще столько же времени просто стоял на забытых богом полустанках и перегонах. Вот так двигались рывками, и это на фронт спешная переброска?! Полдня ехали, полночи стоять!
Иван Степанович уселся на жесткой полке, недовольно бурча – для штаба корпуса выделили один-единственный плацкартный вагон, в котором бывшее купе проводников отвели для командира корпуса. Все остальные вагоны были общими, обшарпанными и загаженными донельзя, впитав в себя навечно устойчивые запахи русской глубинки – несвежих портянок и грязной обуви, квашеной капусты с тухлятиной, махорочной вони в туалете и еще много чего совершенно непередаваемого. В его отсеке хоть прибрано было, но откуда-то пробивался устойчивый запах самогона, которого он, выходец из небольшого еврейского местечка укутанной топями и лесами белорусской глубинки, на дух не переносил. Но сейчас стойко терпел эти невзгоды, хотя испытывал желание забыться, как после принятой бутылки водки.
За последние дни и без того невеселое настроение командира корпуса стало откровенно мрачным и тоскливым. Еще 26 июня в штаб поступил приказ из Москвы о перевозке всех трех дивизий его корпуса на станцию Карамышево и в сам Псков. На все отводилось пять дней – погрузиться в эшелоны, доехать и разгрузиться. Вот только легко сказать да запланировать, а жизнь отвечает своей суровой реальностью, весьма далекой от планов и крайне жестокой.
НКПС не вовремя предоставил вагоны и платформы, потому погрузка получилась дерганой – первой отправили 111-ю дивизию, затем тронулись эшелоны 118-й этого умника Гловацкого, с которым не сошлись характерами во время учебы в академии. Звания у них были равные и шли по служебной лестнице вровень, тот даже его опережал одно время в карьере. Вот и тянет на себя одеяло, другими-то дивизиями полковники командуют, им-то спорить с командиром корпуса не с руки. А этот пытается, на его должность метит?!
Генерал Кособуцкий тяжело вздохнул – отправка двух дивизий почти разорвала корпус. С небольшим запозданием двинулись эшелоны штаба и других подразделений, включая приданный корпусной артиллерийский полк. А последними должны были пойти по железной дороге части 235-й дивизии, из Иванова и окрестных станций.
– Что же происходит на фронте?
Вопрос, тихо заданный самому себе, повис в воздухе. Еще два дня тому назад Совинформбюро говорило о боях на минском направлении, но сейчас будто в рот воды набрало, полное молчание о столице Белоруссии. Знающие люди, умеющие делать свои выводы в советской реальности, где информация давалась крайне выборочно и дозированно, только головой качали, и генерал Кособуцкий входил в их число, недаром исполнял обязанности, пусть и короткое время, начальника штаба округа. Выходит, что говорить хорошие новости уже нет возможности, вот и молчат как рыбы, не желают сказать о сдаче врагу столь важного города, центра сильнейшего до войны Западного Особого военного округа.
Судя по отчаянной суматохе, по тому, как все три дивизии его 41-го корпуса стали спешно отправлять в Псков из Ярославля, Костромы и Иванова, то положение на фронте сейчас хуже некуда. Везут на старую границу, в Псковский укрепрайон, а это означает лишь одно – оборона прорвана, армии прикрытия разбиты на границе, враг уже продвинулся далеко в глубь страны, заняв как минимум две присоединенные к СССР прибалтийские республики. Видимо, контрнаступление первых дней полностью заглохло, и теперь речь идет лишь о задержке противника, любой ценой остановить наступающие танковые дивизии гитлеровцев. Вот и выдвигает Ставка на запад так спешно второй эшелон армий, бросают на фронт все резервы, какие только есть под рукою во внутренних округах.
Но время, время!
В Старой Руссе он осведомился у дежурного ВОСО, службы военных сообщений, о движении эшелонов корпуса. Вот и выходило, что 111-я начала разгрузку позавчера, 1-го числа. Вечером прибывают в Псков эшелоны 118-й, он будет завтра, а корпусные части тянутся с прибытием до 5 июля. А вот 235-я выгрузится в полном составе в лучшем случае лишь 6 июля, а то и на день позже. А приказ был занять укрепрайон 2-го числа, то есть вчера. И пусть не их вина, но немцы-то ждать не станут!
– Ой как худо, как плохо, – еле слышно прошептал Иван Степанович, снова ложась на жесткую полку, надеясь провалиться под перестук колес в спасительный сон…
Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Островский укрепрайон
– Нет никогда мелочей, все имеет значение. – Словно буддист мантру, Гловацкий повторял эти слова с ночи. Передовые эшелоны дивизии стали выгружаться еще перед рассветом, и не на станции или в городе, а пройдя через реку по мосту, в самом укрепрайоне. Сколько это позволило выиграть времени, Николай Михайлович знать не мог, но догадывался, что немало. И решил, что ему подфартило – бывает так в жизни, когда все складывается в твою пользу, любое событие выгодно, как у него в эти первые дни в новой для себя жизни, но внутри души уже копошился червячок сомнения. Ведь давно известно, что кому много дается, с того и спрашивается больше, жизнь ведь как зебра, то полоска белая, то полоска черная. Главное, по последней вдоль не пойти, как случилось с ним в последние пятнадцать лет.
– Как лопатку держишь, словно онанист свой хрен двумя пальчиками. – Николай Михайлович спрыгнул в отрытый по колено окоп, где конопатый боец в очочках, ну вылитый студент, горожанин балованный, от мамкиных пирогов оторванный, пытался отрезать кромкой МПЛ50 пласт дерна. И сам взялся за лопатку, в несколько взмахов, аккуратно отрезал пласт пожухшей от жары травы, затем бережно отложил его в сторону, к тем искромсанным донельзя кускам дерна, что незадачливый вояка нарезал раньше.
– Пластами режь, сынок, пластами, на бруствер потом выкладывать для маскировки! А ты дерн режешь, словно гимназист кошек, кровища в стороны брызгами, но ни одной целой шкурки!
Краем глаза он видел, что не только бойцы отделения, но и сержанты едва сдерживают смех, фыркая, но продолжали трудиться как заведенные, блестя на солнце, словно облитыми водой, потными спинами. Зато командир батальона, молодой, лет тридцати, коротко стриженный майор, в очередной раз заиграл желваками на крепких скулах.
– Копаем, бойцы, копаем, время отведено до завтра, – коротко бросил недовольным голосом Гловацкий, и лопаты разом заработали быстрее. – И если хотите жить и послезавтра, и через месяц, и до конца войны дожить, то крепко зарубите себе на носу: лучше отрыть двадцать метров траншеи, чем один метр могилы!
Николай Михайлович легко выпрыгнул из окопчика, едва опершись рукою на землю, продолжил идти с самым сумрачным и недовольным видом, разглядывая по гребню проложенную в траве изломанную линию будущих траншей. Это вторая полоса обороны, первую собранные с округи местные жители проложили между ДОТами, а те сами были построены хотя и разумно, по возвышенности, но половина ниже гребня. И прямые, что лом – последнее взбесило Гловацкого, ведь любой разрыв, пулеметная очередь из танка, и все выметет как метлою!
Богатый урожай соберут немцы из трупов красноармейцев, по чьей-то нерадивости или незнанию, в одночасье ставших мертвыми. И он, не выбирая выражений парламентского характера, высказал все, что думает, в лицо вроде тертого мужика из запасных, с двумя «кубарями» воентехника на черных петлицах, что должен был надзирать за трудом мобилизованных на окопные работы. Руки оторвать бы ему до самых ягодиц за напрасно пролитый пот сотен людей да выдрать шомполами вдумчиво!
Гловацкий резко остановился, разглядывая знакомую местность. Да, точно, здесь он был – пусть нет строений музея под открытым небом, что устроили местные энтузиасты 75 лет спустя, да выставки боевой техники и артиллерийских систем из этой, еще только что начавшейся, не отгремевшей три четверти века назад войны.
Приземистые сероватые бетонные коробки ДОТов Николай Михайлович узнал мгновенно, все же глаз наметан на военные сооружения, сам строил когда-то и окопы рыл не раз. Крайний дот был тогда разворочен взрывом, но сейчас целехонек. Здесь уже трудились стройбатовцы, хорошо копали, по ПУ тридцать девятого, а оттого совершенно неправильно, совсем неподходяще для долговременной обороны, что опыт и этой войны, и других показал со всей своей кровавой очевидностью.
– Лейтенант, подойдите ко мне. – Гловацкий негромко подозвал к себе молоденького командира, русого, такие девчонкам нравятся. А ему совсем наоборот, но распекать командира на глазах подчиненных нельзя, он отвел в сторону и, снизив голос, спросил:
– Вы, наверное, уже много раз в атаку ходили, товарищ лейтенант? Под обстрелом бывали часто?
– Никак нет, товарищ генерал. – Парень ответил так же негромко и с нескрываемым недоумением добавил: – Из училища досрочно выпустили и сразу в часть распределили, две недели назад!
– Послушай мея, запомни – стрелковая ячейка хороша тем, что на ямку похожа. В атаке гадить в такие весьма здорово. От страха наложил в ямку, облегчился, пулеметную очередь переждал – и вперед! Обстрел начнется, и все – взрывы придавят, все запорошит так, что небо не увидишь! Дым, гарь сгоревшего тротила, вонь человеческих потрохов, что в стороны раскидает – все это очень здорово на нервы бьет! Сидишь в ямке, а тебя дрожью крупной пробирает, не знаешь, жив ли кто рядом или ты такой один горемычный из роты остался. А может, приказ какой был, посыльный под обстрелом погиб, а ты не знаешь. Понимаешь меня, лейтенант?
– Кажется, понимаю вас, товарищ генерал. – Тот неуверенно отозвался и оглядел отрытые в шахматном порядке стрелковые окопчики – тех откопали множество, видно, что трудились на совесть. Надо бы еще на страх надавить, да не перед начальством, а перед врагом, пока неведомым, но сильным, если так быстро от границы до псковской земли дошел.
– Тогда ходами сообщений ячейки в один узел обороны свяжи, полная лепота наступит. Рядом с товарищем обстрел легко пережить, ты сидишь куришь, от страха зубами лязгаешь, он писюн гладит, о своей зазнобушке вспоминает, жалеет, что наскоро прощался. Посыльный мимо пробежит весь из себя целый, потому что не по открытому полю несся, а по траншее, пули не в тебя, над головой свистят. Ротный пройдет, словцом крепким подбодрит, а ранят, так в блиндаж унесут, перевязку тебе сделают, а потом по ходам сообщения дальше в тыл унесут.
– Все ясно, товарищ генерал!
– Вон деревеньку видишь, рядом вроде стан колхозный. Разбирай все под корень, окопные стенки деревом хорошо укрепляй да на распорки ставь обязательно – тогда крепче, и от близкого разрыва сыпаться не будут. Да, на круговую оборону все здесь затачивай, там, там и там, – Гловацкий ткнул пальцем по гребню с обратных скатов, – капониры для танков отрой, вроде ДОТов послужат. Да для запасной позиции тоже. Блиндажи нужны, хотя бы несколько, сам понимаешь, командовать там и медпомощь оказывать. Да, вот еще, пойдем туда, покажу кое-что.
Николай Михайлович в сопровождении лейтенанта подошел к отрытой ячейке, предназначенной только для станкового пулемета Максим, судя по размерам площадки. С гребня хорошо просматривался небольшой березовый перелесок и идущая вдоль линии грунтовка.
– Тебе врага отсюда очень хорошо видно, длинной очередью порежешь и положишь. Так, лейтенант?
– Так точно, товарищ генерал, сам выбирал!
– Вот и молодец, хм… Ноженек своих не пожалей, сходи на дорогу и оттуда посмотри на позицию, добрый молодец. Я за-ради такого нужного дела «максимку» прикажу поставить да очередь над твоей головушкой дать! Увидишь, как из него по тебе, такому умному и красивому, палят. Увидишь? Чего пригорюнился, командир?
– Увижу, товарищ генерал, – лейтенант понурился, – только сейчас сам сообразил, что и немцы увидят…
– И тогда либо из пушек прямой наводкой собьют вторым снарядом из танка, либо минами подавят из-за перелеска, либо так пулеметами причешут, что и не высунешься. А как сделать, чтобы твоя стрельба намного полезнее была и сами вражины с поиском нашей пулеметной точки и ее подавлением долгонько повозились?
Лейтенант молчал, лихорадочно соображая, и Гловацкий решил прийти к нему на помощь, что делать – он-то сам пулеметчик в двух своих ипостасях, а тут птенец желторотый, что в училище одну ленту извел, вряд ли больше военным строителям выдают.
– Смотри, лейтенант – здесь насыпаем бруствер и хорошо маскируем. А пулемет ставим за него и ведем не фронтальный, а фланкирующий, скажем косоприцельный. Пулеметы разносим по фронту в точно таких же укрытиях. Вон там отличная позиция, левее дота, потом чуть ниже один, на гребне еще позицию. И получается, какую стрельбу ведем по врагу?
– Он попадет под перекрестный огонь, где бы ни находился. Можно даже вдоль дороги стрелять…
– Молодец, сообразил, что на самой дороге и вдоль ее ты их там много уложишь, бежать им некуда, укрыться тоже. Не стрелки, даже с Дегтярями, а станковые пулеметы с их водяным охлаждением главное оружие батальона в обороне. Огоньком вражину держим, многослойным – ливень пуль пехоту прижмет, а их минометы с гаубицами своей артиллерией накрывать будем. А тут позиции для корректировщиков будут – понятно, для чего еще блиндажи нужны нам до зарезу?
– Рации от обстрела спрятать?!
– С лета ловишь! А танки вкопаем, чтоб их бронетехнику не пустить, и вкопать нужно, чтоб только башня видна была – броня у наших тонкая, так что укрытие будет, а в башню еще попасть нужно. И хрен они нас с бугорков этих сковырнут, а мы еще в тылу таких линий пороем много, до реки и за ней тоже. И не прорвут они ее, кровью умоются. Не пустим к Ленинграду! Все, отступать не будем, здесь намертво остановим!
– Остановим, товарищ генерал!
Гловацкий посмотрел по сторонам – стройбатовцы стали копать более усердно, так как специально голос громче сделал, чтоб и они послушали, и с командиром вместе взбодрились. Николай Михайлович решил к большему энтузиазму их приобщить, своеобразно, в духе сложившихся обстоятельств, когда через сутки бой начнется.
– Ваш строительный батальон в мою дивизию перешел, так что вы для себя позиции готовите! Пулеметы и минометы выделим, винтовки и гранаты. Да, вот еще – ниши для бутылок с бензином выкопайте, если танки прорвутся через первую линию, поджигайте и кидайте на моторную решетку. Немцам сразу весело станет, как тараканам в топке. Бутылки сейчас по всему Острову собирают, к утру получите. Так что копайте, часов тридцать еще есть, и даже бой начнется, за скатами копать можно. Зарывайтесь в землю поглубже, она тогда не могила, а спасение! Да, а где гарнизоны ДОТов?
– Передали, что после полудня рота пулеметного батальона подойдет, товарищ генерал!
– Хорошо, тогда пойдемте, доты посмотрим!
Гловацкий пошел к тому самому ДОТу на склоне, что и в первый раз – тогда к музею он поехал после, вначале побродив по взгорку при помощи паренька, устал, правда, зверски. На толстой двери пломбы были сорваны, и, по всей видимости, давно – и куда только родная милиция смотрела, она же охрану военных объектов, даже законсервированных, нести обязана. Видно, селяне местные здесь искали полезное для хозяйства. Вот дурни!
– Так, лейтенант, придут уровцы, пусть лопатами сами ходы копают от двери, накаты из бревнышек, один к одному делают и землею присыпают. Маскируют дерном тщательно!
Гловацкий шагнул в проем, толстые бетонные стены отрезали день и привели в сумрак вечерний. Освещение шло через амбразуру – Гловацкий, тихо выругавшись, замер, глаза привыкали к темноте. Да, хреново гарнизону будет, лучше в окопах сидеть. Амбразуры для фронтального огня, их немцы прямой наводкой заглушат – либо танки подойдут поближе, либо из мощных зениток на расстоянии сработают. Вздохнув, сделал шаг с порога, поставив ногу вниз, на бетонный пол. Хлюпнула вода – сапог в нее ушел чуть ли не по ступню полностью. А вот вторым он наступил на что-то мягкое. Вздрогнув, посмотрел, сплюнул и с руганью выскочил из дота.
– Твою ж, во все три коромысла! В этом вся Россия, дохлая псина здесь, что ли, все семьдесят пять лет пролежала?!
Командир 28-й танковой дивизии полковник Черняховский Станция Гулбене
Совсем не так представлял первые десять дней этой войны молодой, не достигший еще середины сорокалетнего рубежа полковник. И только сейчас, на латышской станции, Иван Данилович полностью осознал все масштабы случившегося с войсками разгрома. Такого быть не могло, но дело в том, что случившееся вполне закономерно, особенно с главной ударной силой РККА – механизированными корпусами.
Каждый из них включал две танковые и моторизованную дивизии, мотоциклетный полк и корпусные части. По штату состояло одна тысяча танков, две сотни бронеавтомобилей, 35 тысяч человек личного состава, полторы сотни орудий, почти 6 тысяч автомашин, тракторов и тягачей. Да, все новые танки КВ и Т34 ушли в другие округа, в Минск и Киев, но и в его корпусе хватало с избытком боевой техники, пусть довольно устаревшей, порядком изношенной за долгие годы своей службы, с почти выработаным моторесурсом. Но ее было вполне достаточно.
Так, в его дивизии числилось 236 танков БТ7, 69 Т26, линейных с 45-мм пушкой и огнеметных, девять «Виккерсов», раньше состоявших на вооружении латвийской армии. Во второй танковой дивизии мехкорпуса, 23-й полковника Орленко имелось почти четыре сотни танков Т26. И лишь в 202-й моторизованной дивизии полковника Горбачева меньше половины положенного от штата. Но и у него было больше сотни танков, две трети составляли Т26, остальные «трофеи» различных марок, по которым можно изучать историю европейского танкостроения в 1920-е годы – английские «Виккерсы», французские «Рено» чуть ли не всех модификаций, итальянские «Фиаты», ископаемые, тут нет иного мнения, танкетки разных марок и стран, включая польские.
Броня у всех танков корпуса противопульная, пробиваемая немецкими 37-мм ПТО чуть ли не насквозь, но их ведь было много, очень много, в десять раз больше, чем противотанковых пушек в пехотной дивизии Вермахта. Эта бронированная лавина должна была смять врага, раздавить его своей мощью, намотать на гусеницы. Германская пехотная дивизия сокрушительного удара мехкорпуса выдержать не могла – семь десятков маленьких пушек, какую бы подготовку ни имели расчеты, но остановить танковую лавину в девять сотен танков не сумели бы. Ведь удар наносится накоротке, танковый прорыв скоротечен – дистанцию, пусть даже с километр, когда ПТО начнут пробивать броню, танки преодолеют за несколько минут.
Но вот этого не случилось, наоборот, противник уже вступил в Ригу, а советские войска отступают, и нет у них возможности остановить врага. В его 12-м мехкорпусе осталось в строю едва семь тысяч человек, в основном в тыловых частях, всего по полсотни танков и пушек – по сути, меньше одной полнокровной моторизованной дивизии, где вместо танкового полка в четыре батальона только один. И болезненный вопрос в голове, извечный: почему так произошло?
Первый звонок для него самого прозвенел за три дня до войны, когда Иван Данилович устроил по плану корпуса учения в своей дивизии. Наспех сколоченный штаб полностью потерял управление частями, даже не знал, где, какие из подразделений находятся на марше. Связь осуществлялась через делегатов на мотоциклах, а радиостанциями не умели толком пользоваться. В общем, сплошная суматоха и неразбериха, самому пришлось учить штабных командиров тому делу, которое они сами должны были знать в тонкостях и ему разъяснять. Все понадеялись, что если начнется война, то все спишет: огрехи и неумение, неготовность и незнание.
Война началась, вскоре действительно списала, вместе с тысячами бойцов и командиров, что расплатились собственной жизнью и кровью за эту самую бестолковость, сотнями сгоревших танков и расстрелянных с воздуха автомашин. Страшна оказалась расплата за человеческую глупость, надежду на пресловутое русское «авось».
Почему произошло именно так и не иначе?
Тут все дело во взрывном, иначе назвать нельзя, росте танковых войск. Весной начали комплектовать сразу два десятка мехкорпусов, в дополнение к тем девяти, что успели сформировать прошлой осенью. На их пополнение бросили все танковые бригады, изъятые в стрелковых дивизиях батальоны танков НПП, учебную бронетехнику и то, что можно было найти – все это перемешали и стали создавать практически с нуля такие крупные войсковые соединения – механизированные корпуса. Готовых кадров катастрофически не хватало – в танковые части тысячами спешно переводили кавалеристов, пехотинцев, артиллеристов, саперов и всяких снабженцев, наспех готовили механиков-водителей, быстро сколачивали экипажи и части, вооружали всем, что на складах было. И что получилось в итоге этой «танковой» реформы, непродуманной и злополучной, но проведенной с неистовым, разрушающим напором в самое короткое время?!
Разгром!
Мало создать инструмент войны, нужно сделать его надежным и уметь им пользоваться. С последними факторами было совсем плохо, даже худо, и на этой железнодорожной станции полковник Черняховский окончательно в том убедился. Вчера был получен приказ о немедленном отводе корпуса в Псковский укрепрайон. Вполне правильное, на взгляд полковника, решение, которое позволяло нашим войскам прийти в себя за оборонительной линией, пополниться людьми, новой техникой и снова пойти в бой. Частям было приказано отходить с боями, сдерживая врага на каждом удобном рубеже, всячески изматывая.
Вместе с тем приказывалось срочно эвакуировать в тыл поврежденные танки для ремонта, причем предписывалось по возможности вывозить и не подлежащие восстановлению машины, но имеющие пушки и пулеметы и пригодные для использования в качестве вкопанных огневых точек. Вывезти предстояло раненых бойцов и командиров, а также гаубицы и тихоходные тракторы, что больше мешали частям в предстоящем отходе с возможными маневренными боями.
Прибыв на станцию для погрузки на платформы поврежденных танков в количестве двух десятков, он обнаружил здесь три эшелона, на платформах стояло до полусотни на вид вполне целых Т26 и БТ7. И тут Черняховского пробрало – это танки из его корпуса, полностью небоеспособные, сломанные, с началом войны оставили в лагерях для ремонта. Только как восстановить сломанные машины, если запчасти к ним днем с огнем не найдешь, заводы перешли на выпуск только новейших танков, производство старых образцов прекращено еще с прошлого года. И на маршах его дивизия потеряла танков намного больше, чем от огня противника – ходовая часть просто не выдерживала нагрузок, отработавшие свое двигатели ломались еще быстрее. Вот и воюй с такой матчастью, зачем ее было вообще отправлять в корпуса, если все знали, что в войсках такие поломки ремонту не подлежат! А только прибавляется головной боли командирам – ведь они отвечают за эвакуацию негодной бронетехники из зоны боевых действий.
А почему ломались танки?!
Безумные марши петлями, совершенно не продуманные штабом СЗФ, для наступления определяли широкую полосу в 90 км, вот и размазывай по такой дистанции боевые машины цепочкой как хочешь!
Танкисты воевали героически, 25 июня растрепали колонну немецкой мотопехоты и ушли на 6 км вперед, лоб в лоб столкнувшись с 1-й германской танковой дивизией генерала Крюгера, как удалось установить у наскоро допрошенных пленных. Во встречном бою сгорели 84 БТ7, горьки потери убитыми – командир 55-го танкового полка майор Онищук, комбаты майор Александров и капитан Иволгин, ремонтные бригады вместе с помощником комдива по технической части подполковником Соболевым.
Да, с отчаянной смелостью сражались танкисты, вот только их героизм так и не смог устранить те страшные ошибки командования, которые накладывались одна на одну из-за неумения применять танковые соединения. Дивизии и полки атаковали врага с разных направлений, не согласуя свои действия ни с соседними частями, ни со своей собственной артиллерией и пехотой, хаотично и в совершенно разное время. Подвоз горючего не был обеспечен, пока 23-я дивизия сражалась, 28-я 24 июня простояла день, дожидаясь бензозаправщиков – тех бомбила с воздуха и расстреливала на дорогах вражеская авиация.
Вот так и воевали, с матами и большой кровью, вскоре потеряв почти все танки, но прикрыв отходящие стрелковые дивизии. Пропал без вести командир корпуса генерал-майор Шестопалов, ищут, но пока безуспешно. В командование пока временно вступил начальник АБТУ фронта полковник Полубояров. И у самого болит душа – сгоревших и подбитых вражескими пушками было немного, около половины, большую часть танков экипажи побросали на пыльных литовских дорогах из-за неустранимых поломок и отсутствия горючего.
Сейчас, смотря на длинную вереницу платформ, на которых стояли его танки, полковник ощутил себя обокраденным – семь десятков боевых машин, труд многих тысяч советских людей, недоедавших и недосыпавших целыми месяцами, на путях застыл мертвым железом. Это тоже потери, те, которые нанесла война, еще не успев начаться!
Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Островский УР
– Главное оружие командира есть его подчиненные. – Гловацкий впитал на всю жизнь сказанные в училище слова. И теперь повторил их в котрый раз, убеждаясь в правильности. Если что-либо идет наперекосяк или чего-нибудь не получается, то все вопросы к тебе лично – ведь для решения задач у офицера есть подчиненные, что выполняют отданные тобою приказы. Вот только, к большому стыду, укоренилось в мозгах у многих иное отношение к данной им власти, не как к мере суровой ответственности за решение задач и правильного целесообразного использования личного состава, а как к некоему мерилу своего статуса. И откуда бы взялись тогда прописные истины, что в большом ходу, типа «я начальник – ты дурак, а ты начальник – я дурак»?! И воспринимают такие типажи власть по старинному российскому принципу – «что хочу, то и ворочу»!
Николай Михайлович посмотрел вослед поднимающимся клубам пыли – с высоты такие хорошо видны, прямо вопят о том врагу, как бы говоря ему, что моторизованная колонна противника на марше. И ничего не поделаешь, лето жаркое, даже здесь, в относительно прохладных районах, свыше 30 градусов по Цельсию, тут и работать не хочется, а воевать тем более. А ведь придется, куда деваться!
В уходивший отряд для прикрытия подступов к УРу с юго-западного направления Гловацкий передал единственную в дивизии подвижную часть – разведывательный батальон, с восемью пушечными бронеавтомобилями БА10. Его усилили ротой из 529-го мотострелкового полка, ротой танков Т26 и противотанковой батареей из состава 163-й моторизованной дивизии, вернее той ее части, эшелоны которой были задержаны в Острове, – три батальона, два дивизиона артполка, рота разведбата, почти сотня танков. И главная надежда Гловацкого – рота танков КВ из 7 машин с 76-мм пушками и 3 с установленными в башнях 152-мм гаубицами. Сейчас эти грозные машины спешно осваивали экипажи, составленные как из военных, так и механиков-водителей, прибывших с Кировского завода, для сопровождения и обучения. Для «Климов» вовсю отрывали капониры – эти прекрасно забронированные тяжелые танки как нельзя лучше подходили для усиления позиций – Николай Михайлович рассчитывал применить их как «подвижные ДОТы» и в качестве самоходной артиллерии, пока отсутствующей в РККА.
– Как ты лопату в землю втыкаешь, боец?! Будто в зад ежа пользуешь: и хочется, и иголки страшат. Так не бойся, у землицы штырей нет, она тебя и спасет, и укроет! Вот так надо, на раз-два…
– Понял, товарищ сержант!
Читать бесплатно другие книги:
