Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей Корбюзье Ле

9

Доказанный факт

Если бы глаза могли видеть сквозь непроницаемые громады фасадов, они разглядели бы невероятное зрелище: триста тысяч, пятьсот тысяч мужчин и женщин – возможно, и больше, – в одно и то же мгновение ставят опыт с картезианским водолазом [49]. Человечество, порвавшее со своей тысячелетней участью быть привязанным к земле, здесь подвешено между небом и землей, поднимается и спускается на большой скорости гроздьями по двадцать человек и вязанками по двести. Быть может, это новая картина чистилища?

Это современное общество, масштабно осваивающее новый инструментарий, который позволит ему однажды, когда всё будет хорошо рассчитано, точно выверено и правильно распределено, создать «Лучезарный город». Ежедневно будет экономиться огромное количество времени. Сделайте над собой усилие, чтобы представить «бизнес» в Париже или другом месте: торопливые пешеходы, замершие на перекрестках такси, автобусы, переполненные людьми, стремящимися побыстрее куда-то добраться, метро. Бизнес настолько разбросан, настолько рассеян по городу, что время в основном уходит на бесплодную борьбу с расстоянием. Каждый день! Какая потеря энергии, какая расточительность!

И что же? Эти бесчисленные нью-йоркские игрушки в руках судьбы обещают нам, что однажды, в результате верных подсчетов, расстояние будет побеждено. Вместо большого количества маленьких и разбросанных по городу небоскребов между Сорок второй и Пятьдесят пятой улицами построят несколько просторных, больших и сосредоточенных в одном месте. Расстояние будет побеждено. И появится свободное время.

В Алжире хватит одного небоскреба.

В Барселоне – двух.

В Антверпене – трех.

Париж тоже может выкроить площади для строительства эффективного и великолепного делового центра.

Это доказанный факт: никто, ни пешеход, ни автомобилист, вечно вязнущий в пробках, больше не будут в самые продуктивные часы бизнеса толкаться в лабиринте улиц. Деловая часть городов, среди огромных зеленых парков, станет вертикальной.

Когда соборы были белыми, никто не считал, что высота – это признак вырождения духа.

10

Полтора миллиона автомобилей ежедневно

«Гордый и мощный план Манхэттена, составленный в период колонизации, образец мудрости и величия, сегодня неожиданно устаревает, потому что появился автомобиль».

Я обещал вернуться к этому вопросу.

Будь то ясный план – как некоторые подобные, например Буэнос-Айреса или Барселоны, – или путаные, вроде Парижа или Лондона, – все они относятся ко временам лошадей и впряженных в повозку волов. Тогда двигались со скоростью шесть километров в час. Перекрестки через каждые пятьдесят или сто десять метров считались нормой.

Накануне своего возвращения во Францию я ужинал с супрефектом полиции Нью-Йорка. Ему хотелось озадачить меня: «Сколько автомашин, – спросил он, – ежедневно проезжают по нью-йоркским улицам?» У меня не было желания попасть впросак. Поэтому я не сказал пятьдесят тысяч. Я ответил: два миллиона. – «Вот поразительно, вы правы: если точно, то полтора миллиона».

Вот, читатель, точность, которая не нуждается в комментариях.

Грозные зеленые и красные огни автоматического светофора внезапно блокируют десять километров авеню и дают возможность излиться более чем сотне улиц; они распространяют свою диктатуру на весь городской и пригородный регион и страшно нервируют. Меня это раздражало, угнетало. Я буквально становился больным. Спасения нет – как в Нью-Йорке, так и в Париже – если в ближайшее время не будут приняты меры в масштабе автомобильного движения.

Седьмого ноября постоянно шел дождь; мостовые скользкие; движение полностью остановилось. Назавтра газеты были перевозбуждены. Похоже, у них это хроническое состояние. «Требуется, – говорилось в них, – незамедлительно принять решение». Например: остановим производство автомобилей в следующем году! (Форд ежедневно выпускает в эксплуатацию шесть тысяч!) Автомобильная промышленность – самая крупная в США. Вот повод для лихорадки! Кроме того, снова, через десять лет с регулярными промежутками, предлагается «подвесить» пешеходов, построить для них надземные переходы.

Наивность и легковесность сознания. Ведь не несчастные же и покорные бесчисленные пешеходы виноваты в этих злоключениях; они всего лишь мелкая дополнительная помеха: когда гаснут красные огни светофора, они бросаются вперед вместе с машинами, которым только что открыли дорогу. Проблема вовсе, совершенно, не в пешеходах. Проблема в слишком частом пересечении автомобильных потоков. Красный сигнал светофора то и дело блокирует движение. Вся беда в бесчисленных перекрестках улиц и авеню, как в Париже причина несчастья в бесконечных пересечениях на коротком расстоянии сложного и тесного кольца улиц. Мчащийся на бешеной скорости автомобиль не может существовать в подобной дорожной сети. Необходима другая. Повсюду это представляет серьезную проблему нового времени: создание сети автомобильных дорог с гораздо большим размахом звена. Я предложил сеть с «шагом» в четыреста метров. Тогда перекрестки будут удалены друг от друга достаточно для того, чтобы стало возможно возведение эстакад, необходимых при разнице уровней; тогда на пересечениях исчезнут заторы; автомобили без остановок будут двигаться в одном направлении.

Назавтра после того дождя нью-йоркские таксисты жаловались: «Мы не можем заработать на жизнь». В предыдущий вечер на то, чтобы доставить клиента до места назначения, им потребовался час, а то и больше.

И наконец, вообразите себе катастрофу, вызванную здесь слишком маленькими и слишком многочисленными небоскребами. Блоки, кварталы между улицами и авеню, то есть площади под застройку, – это крошечные участки. По общепринятым традициям небоскреб, как и дома во всех городах, возвышается отвесно над улицей, прямо у края тротуара. «Небоскреб» – это «офисы», «предприниматели», «автомобилисты». Сотни автомобилистов паркуются у подножия небоскреба? Да там же недостаточно места, там вообще нет места. Нам, парижанам, хорошо это знакомо. Взять хотя бы наш деловой квартал Оперы или Елисейских Полей. Это ад кромешный. Это невыносимо. Городские власти заявляют: «Никакое средство не поможет!» Париж болен, но Нью-Йорк парализован в уличном движении. Небоскреб не должен быть кокетливой эгреткой, возвышающейся над проезжей частью. Это чудодейственное орудие сосредоточения, которое следует устанавливать посреди обширных пустых пространств. Насыщенность небоскреба и свободное пространство у его подножия составляют нерасторжимое единство. Одно без другого – это катастрофа. И она коснулась Нью-Йорка!

11

Ни одного дерева в городе

Ни одного дерева в городе! Вот именно.

Дерево – друг человека, символ любого органического творения; дерево – образ всестороннего созидания. Чарующее зрелище, возникающее перед нашим взором в безукоризненном порядке самых замысловатых арабесков; математически выверенная последовательность ветвей, каждой весной выбрасывающая новую раскрытую ладонь. Листья с так четко прочерченными прожилками. Покров над нами, между землей и небом. Щедрая защита вблизи от наших глаз. Приятная дистанция между нашими сердцами и глазами и возможная геометрия наших жестких конструкций. Драгоценный инструмент в руках градостроителя. Высшее выражение сил природы. Присутствие природы в городе, вокруг наших трудов и развлечений. Дерево, тысячелетний товарищ человека.

Солнце, пространство и деревья – их я признал основными орудиями градостроительства, носителями «главных наслаждений». Делая подобное утверждение, я хотел вернуть человека в его города, в самое сердце его естественной среды, его основных чувств. Лишенный деревьев, он оказывается один среди ухищрений своих же собственных творений; правомерно, что порой, в некоторых торжественных случаях, он самоутверждается со всей точностью, чистотой и силой своих геометрических построений. Но лишенный деревьев в своих городах, в многочисленных ситуациях, когда ничего не согласовано, когда всё неприглядно и грубо, он грустит от своей наготы и бедности, ощущает растерянность среди ненадежности отсутствующего порядка, среди произвола гибельной неразберихи.

Однако в самом центре Манхэттена сохранили Центральный парк.

Вам нравится обвинять американцев в меркантильности? Я был восхищен твердостью властей Нью-Йорка, которые в центре Манхэттена сберегли гранитные скалы и деревья, парк площадью в четыре с половиной миллиона квадратных метров.

Парк окружен самыми прекрасными строениями – apartment-houses – многоэтажными кварталами, блоками, или небоскребами – все окна которых выходят на столь неожиданный простор: сказочная и уникальная ситуация в городе без деревьев. Если подсчитать драгоценную площадь Центрального парка по цене в пять или десять тысяч франков за квадратный метр, получится, что рыночная стоимость этих гранитных скал равняется двадцати пяти – сорока пяти миллиардам наших франков. В поддержании в неприкосновенности этого безмерного сокровища в самом центре Манхэттена я вижу проявление незаурядной гражданской позиции, необыкновенной позиции: признак сильного общества.

Париж, в 1910 году разобрав Галерею машин [50], этот железный собор, совершил первое кощунство – распродал самую значительную часть своих запасов воздуха и пространства на Марсовом поле.

12

Выдающееся место архитектуры

(Из короткого speech в ответ на приветствие г-на Филиппа Л. Гудвина [51], chairman [52] секции архитектуры MOMA, во время завтрака, устроенного представителями различных архитектурных обществ Нью-Йорка на шестьдесят шестом этаже Радио-сити.)

«В самом сердце Уолл-стрит, в квартале банков, в глубине одного из этих ущелий между небоскребами, я испытал шок от достойного восхищения архитектурного спектакля. Я думаю, что здесь находится самая сильная и величественная на сегодняшний день художественная композиция США. Бронзовая статуя Вашингтона высится на ступенях лестницы перед дорическим перистилем Федерал-холла; над ним отвесными сплоченными уступами вздымаются угрюмые небоскребы, из первых, а еще выше – гигантский фасад из тесно подогнанных геометрических глыб, испещренных бесчисленными квадратными отверстиями окон на бескрайних поверхностях со сплетениями вертикально идущих труб. Самые разные материалы, беспорядочная венчающая часть на фоне неба. Лицо Вашингтона отвлекает взгляд от общей массы этого необъятного каменного пейзажа на правый угол между надбровной дугой и носом, где расположен глаз. Он здесь, поблизости, в нескольких метрах от земли; ступени Федерал-холла, такие крутые, что страшно подниматься, обладают решительным и грозным достоинством. Четкая дорическая композиция захватывает сильно ограниченное пространство и выталкивает его в воздух, к небоскребам, напоминающим роскошное природное явление, одно из тех мест в природе, которые приглянулись человеческому воображению, чтобы устроить жилище богов.

Несоответствие: Вашингтон работы Гудона; дорический храм Тесея в Афинах, стены американского бизнеса… Уверяю вас, что здесь математическое место, что по воле счастливого случая здесь поселилась совершенная математика.

Таким же образом, пространства и объемы афинского Акрополя, соединенные топографией и совершенной наукой с гористым ландшафтом и обращенные к усеянному островами морю, сделали это место дорогим для нашего сердца.

Со всей силы запущенный вверх, Нью-Йорк, этот выкрик, который все мы ненавидим и любим, таит в глубине банковских каньонов самое выразительное проявление души этой страны для тех, кто умеет видеть. Архитектурный декор, созданный там и сям, величественный, могучий, значительный. Мощное лицо Вашингтона расположено в той самой точке, откуда бурно действуют сами силы архитектуры. Пропорции, объемы, соотношения, абсолютная математическая точность, сияние…

13

Место лучезарной милости

Уолл-стрит находится на юге Манхэттена. На противоположной стороне города, на северной оконечности полуострова, через Гудзон – скорей, узкий морской залив или эстуарий, – перекинут мост Джорджа Вашингтона. Его проезжая часть, как и у других мостов, расположена на такой высоте, что под ним проходят крупные суда. Так что предмостные территории представляют собой своеобразную подготовку к пандусам, постепенно возвышающимся над городом. Американские мосты подвесные. Это остроумно: для чего нужен мост? Чтобы пройти по горизонтальному настилу, но также для того, чтобы оставить под ним свободный проход для судов; этот принцип применяется повсюду. Монументальные пролеты? Речь не о них, речь о мосте!

С помощью технологий и добродетельной дерзновенности, американцы сумели в некоторых удачных сооружениях создать архитектурные сокровища.

Мост Джорджа Вашингтона через Гудзон – это прекраснейший мост в мире. Построенный из тросов и стали, он сверкает под небом, словно возвратившийся благословенный ковчег. Именно он – единственное вместилище благодати в этом неистовом городе. Он выкрашен алюминиевой краской, и между небом и водой мы видим лишь эту изогнутую струну, опирающуюся на два пилона, тоже стальных. Эти два пилона, когда автомобиль въезжает на пандус, вздымаются так высоко, что сердце ваше переполняет радость; их конструкция столь чиста, столь крепка, столь точно рассчитана, что мы наконец имеем возможность оценить, как хороша металлическая архитектура.

Автомобиль катит по неожиданно широкой проезжей части; второй пилон очень далеко; сверкая под синим небом, во множестве вертикально свисают тросы, прикрепленные к этой основной дуге, что опускается, а там, вдали, вновь поднимается. И перед вашим взором возникают розовые башни Нью-Йорка, мечта, отдаленность которой смягчает внезапность их появления.

У этого моста, чуть было не ставшего посмешищем, есть история. Мне ее рассказал господин Кьюлиман, президент управления Порта Нью-Йорка. Именно под его руководством строился мост. Проблема была в предельной дерзости инженерных решений. Расчеты, последовавшие за удачным предположением, придавали работе спокойствие точности. Мост одним пролетом протянулся над Гудзоном. Две бетонные опоры между берегами и проезжая часть, сверху покрытая сталью, поддерживают цепь подвесного моста. Я уже говорил, что эти пилоны поражают своими размерами. Построенные из клепаной стали, они тянутся к небу с удивительным благородством. Однако пилоны должны были быть облицованы резным камнем с лепниной, в стиле Beaux-Arts (нью-йоркское название эстетики, принятой на набережной Вольтер в Париже).

Какой-то работник вовремя отреагировал. Затем весь комитет Порта Нью-Йорка. Постепенно выявляется дух нового времени: эти люди сказали: «Стоп! Здесь не будет никакого камня и лепнины. Два пилона и математически точный рисунок тросов составляют роскошное единство. Они неделимы. Это новая красота». Они подсчитали: расходы по поддержанию пилонов и их надлежащей покраске составят затраты, которые могли бы быть инвестированы в каменную облицовку. То есть операции эквивалентны. Однако они добивались не денежной экономии. Но «во имя красоты и духа» они спровадили архитектора вместе с его украшениями. Вот это граждане!

В своем рассказе я постоянно упоминаю дела грандиозного масштаба. Я по личному опыту знаю, что надо увидеть самому; мне не нравятся литературные мемуары. Рисунок не может передать неописуемого ощущения, которое вызывает это сооружение, подвешенное между небом и водой. Фотография тоже. Значит, читающий эти строки не сможет оценить, как я – всем сердцем, – чудо, свершившееся в тот миг, когда некий человек, не теряя спокойствия, крикнул: «Стоп!»

Свою лекцию на конференции в Колумбийском университете я начал упоминанием об этом мосте и поблагодарил спасшего его «незнакомца», подарившего Нью-Йорку это выдающееся произведение ликования и изящества.

14

Гигантский бруклинский мост

Как-то погожим ноябрьским утром – бабье лето растягивает солнечные дни почти до начала следующего года – меня привезли к Бруклинскому мосту на левом берегу Ист-Ривер, и я по нему вернулся в Манхэттен пешком. Это довольно долгая пешеходная прогулка по тротуару, идущему вдоль или над полосами, предназначенными для автомобилей и поездов метро. Сколько хватает глаз, на горизонте тянутся вверх стрелы небоскребов Уолл-стрит, розовых, радостных на фоне ультрамаринового неба. Они топорщатся во все стороны, увенчанные золотом или сомнительными архитектурными излишествами. Вас охватывает неудержимое ощущение: единодушие. Казалось бы, следует сокрушаться: полное отсутствие здравого смысла, чувство стиля и сдержанности, разноголосица, какофония. Нет! Преобладает одна сила: единство; один элемент – размах.

Вот именно! Признаем за американской землей это умение дать ощущение размаха, тоже величественного, способного быть необычайно величественным, как уже не раз случалось прежде. Представьте себе белые соборы в еще не окончательно сформировавшемся мире: вертикальные, прямые, возвышающиеся над домишками. У нас нет права ни поносить размах, ни вспоминать про «меру», предаваясь ленивому эгоизму. Мы прибыли в США, чтобы искать не меру, но убежденность и устремленность. Наша европейская вялость нуждается в тонизирующем средстве. Так и слышу их, этих наших предателей, пораженцев, ханжей; чуть позже я расскажу вам об одном французском профессоре, прибывшем в Университет Нью-Йорка со священной миссией (!): «Я пытаюсь научить их хорошему стилю и чувству меры». В выстиранной в Лондоне манишке и лакированных туфлях не приходят на поле сражения, на громадную стройку мира, чтобы надменно разглагольствовать. Слишком много закоснелых приверженцев прошлого с пеной у рта навязывают безнадежно устаревшие идеи людям, захваченным в тиски struggle for life [53] не на жизнь, а на смерть.

Бруклинский мост, уже старый, колоссален. Без полураскосных ферм. Нью-Йорк – это колосс. Я ненавижу эти полураскосные фермы. Наше самомнение «людей неоспоримого стиля» часто могло бы иметь природу полураскосных ферм. Старый Бруклинский мост (метро, легковые автомобили, грузовики, пешеходы – каждая категория на отдельной полосе) крепок и суров, как гладиатор, тогда как недавно построенный мост Джорджа Вашингтона улыбчив, как атлет. Здесь очень хороши два каменных готических пилона, потому что они «американские», а не в стиле Beaux-Arts. В них чувствуется природная жизненная сила, так что они не изящные, зато мощные. Вертикальные тросы – черные, а не серебристые, но сотканное ими полотно в перспективе выглядит паутинкой. Величественное архитектурное впечатление: вертикаль, гибкость, огромность. Да, я вновь возвращаюсь к этому ощущению огромности и, словно варвар, наслаждаюсь им. Или, лучше сказать, как человек, склонный к созидательности, действию, но измученный гнетущей парижской атмосферой подлости и отречений, раздавленный, зачастую пристыженный, почитаемый безумцем или утопистом, как человек, от которого постоянно отмахиваются, и так далее, я здесь нахожу реальность. И она доставляет мне огромное удовольствие.

Реальность – это американский пример, придающий нашим самым дерзким замыслам уверенность в неизбежном воплощении.

15

Центральный вокзал Нью-Йорка

Вам не удастся по куполам и фронтонам найти в самом сердце Манхэттена Центральный вокзал Нью-Йорка, начало линий Северных и Восточных штатов и многочисленных предместий. Потому что он представляет собой помещения на первом и в подвальном этажах, куда поезда уже сформированными приходят издалека, но тоже из-под земли, под домами, небоскребами, автострадами Нью-Йорка.

Говорить об американских поездах – это совсем другое дело, чем унылый рассказ о наших составах. Центральный вокзал Нью-Йорка – это чудо, и я имею в виду не техническую работу инженеров. Я не хочу в данном вопросе выступать ни архитектором, ни специалистом. И как самый обычный пассажир я заявляю, что ехать в поезде здесь, в Америке, – это развлечение.

Во-первых, чисто. Чистотой, ежеминутно поддерживаемой армией вежливых, усердных, никогда не проявляющих гнусную корысть приятных чернокожих уборщиков. Мне нравится по возвращении во Францию наблюдать, как объединившиеся в «свободный синдикат предприятия транспортировки багажа» носильщики на наших парижских вокзалах демонстрируют нам зрелище социальной ячейки современного общества – организованной, эффективной, здоровой. Безукоризненная чистота, предупредительность, вежливость и бескорыстие. Эти люди объединяют свою зарплату, и им удалось, когда многие уже потеряли надежду, укрепить «систему D» [54]. Носильщики парижских вокзалов не хуже чернокожих служащих Центрального вокзала Нью-Йорка или компании Pensylvania Railroads [55]. Это комплимент; скажу даже, они гораздо лучше чернокожих. Что обнадеживает. Однажды и остальные предприятия нашей страны улучшат основной ход производства и станут вести свои дела самостоятельно.

На Центральном вокзале автомобили по замысловатым пандусам подъезжают на первый этаж, к платформам отправления или в подвал, к платформам прибытия. Путешественник почти повсеместно будет передвигаться по пандусам (о, прекрасная парадная лестница, гордость кубической мощи вокзала Сен-Шарль в Марселе [56] – Шарло, поднимающийся в небо!). Внизу вестибюль довольно скромных размеров: в центре вестибюля стойка информации, своей конструкцией напоминающая круглую стойку бара; персонал столь же быстро ответит, как бармен обслужил бы. В ответ на свой вопрос о времени отправления вы получите печатное расписание. Повсюду множество билетных касс. Между уходящими в недра метро широкими коридорами или ведущими вниз или вверх пандусами расположены различные службы: лавочки товаров в дорогу, рестораны и так далее.

А где же поезда? Время от времени открывается неприметная металлическая дверь, перед которой расположены автоматические дверцы, и для проверки билетов стоят безукоризненно одетые контролеры. Вы проходите, спускаетесь по пандусу. Перед вами перрон с двумя путями. Пол вагонов находится на уровне платформы. Ну да! В Англии тоже так. Мне никогда не удавалось понять, почему во многих других странах (и в нашей тоже) пассажиры вынуждены преодолевать опасный подъем или спуск по узким ступенькам вагонов.

Толпы народу проходят туда-сюда, быстро поглощаемые перронными дверьми. Превосходные каменные плиты в любое время суток сверкают и безукоризненно чисты. Ни одной бумажки. Приезжая издалека или из suburb [57], вы мгновенно оказываетесь в самом центре Нью-Йорка. Или же отправляетесь дальше в поездах, которые тоже очень отличаются от наших.

16

Пригородные поезда

Однако именно к этому великолепному вокзалу исподтишка прицепилась фиброма «великого американского расточительства». Центральный вокзал, начало гигантских округов Коннектикута и Вестчестера. Роскошные поезда, приветливый персонал, сопровождающий массовый исход. Уехать! Следствие суматошной жизни города. В докладах, которые мне предстоит сделать в США, я всё чаще буду останавливаться на этом большом несчастье США: чрезмерном распространении городских районов, колоссальной – и безумной – сети железных дорог, автострад: целый народ в вечном и бесплодном движении; эта поспешность, эта суета, несостоятельность деятельности. Сотни тысяч домов возникают вдали от природы и разоряют ее. Эти канализация, водопровод, газ, электричество, телефон, которые приходят в каждый дом! Эти колоссальные расходы, эта огромная национальная нагрузка, этот чудовищный социальный дефицит…

Пригородные поезда настолько прекрасны, что навевают разорительные иллюзии. Я говорю об удобных пригородных поездах, а не о том чистилище, что ведет из метро в преисподние разных кварталов трущоб, slum area. Они опутали своей сетью огромные расстояния; они сливаются с ведущими в Новую Англию главными линиями, до бесконечности растягивая нью-йоркский регион и оснащая жителя Нью-Йорка особой биологией! Это существо снабжено колесами; оно постоянно ездит туда-сюда: от лифтов своего небоскреба к своему коттеджу в колониальном стиле и обратно; через леса, по изрезанным берегам океана или среди лугов и фруктовых садов. Уже непонятно, где причина, а где следствие, житель Нью-Йорка безумно усовершенствовал автомобиль или, владея автомобилем, невероятно увеличил радиус своей ежедневной поездки. Он завершает цикл дополнительными приспособлениями: чудесным телефоном – телефоном с быстрым дозвоном, который работает, как лифты; затем, чтобы заполнить пустоту времени, проведенного в кресле пульмановского вагона или на сиденье поезда, он сотворил из газеты нечто монументальное. Помимо некоторых очень искусно сделанных серьезных рубрик: внешняя и внутренняя политика – он создал рубрики о домашнем быте, спорте, радио и кино, так что газета заметно потолстела. Затем реклама, которая его восхищает, предлагает ему неограниченное количество соблазнов из области всего, что можно употреблять или приобретать: полезного, практичного, «эффективного» и так далее. Что уж говорить про журналы, иллюстрированные издания, продающиеся в вокзальных киосках! Роскошь некоторых из них поражает нас (как такое возможно!). И наконец, кое-кто вдобавок читает книги. Так что большую часть жизни обитатель Нью-Йорка проводит уткнувшись носом в печатное издание, чтобы скоротать время. Это способствует развитию бизнеса: бумажная промышленность, типографии, отливка шрифтов, реклама. Реклама! Американец с терпением, достойным рыбака с удочкой (сам он, в данном случае, берет на себя роль пескаря), поджидает рекламного вымысла, который привлечет его, заставит пуститься в небольшую авантюру, развлечет его, как скетч, как «точный удар». Время утекает. Сколько? Три часа в день его не пугают. Поезд тормозит. На привокзальной площади в восемь часов вечера он сядет в автомобиль, оставленный в восемь утра и запертый на ключ. Автомобиль – средство передвижения, а не роскошь. Кстати, массовые автомобили совершенны, послушны, экономичны и не слишком дороги. И наконец, житель Нью-Йорка возвращается домой, где его ждет жена, покинутая ранним утром. Чуть дальше я попытаюсь привести несколько неожиданных градостроительных соображений на эту тему.

Возвращаясь из Йеля в пульмановском вагоне, где можно жить долго, потому что в нем вы избавлены от толкотни и тесноты обычных вагонов, где можно прохаживаться, вертеться в кресле на шарнирах во все стороны, наконец, где чувствуешь себя непринужденно, как в клубной гостиной, я перебросился парой слов с профессором Университета. Он рассказал мне, с чем ему приходится смиряться каждый день своей жизни. «Ранним утром я выезжаю из дому, оставляю машину у вокзала, сажусь в поезд, делаю пересадку, прибываю в Йель. А вечером проделываю то же в обратном порядке. Я читаю; видите, как это удобно. Разумеется, мы создали себе все удобства. Разумеется, мы ими пользуемся, мы все ими пользуемся, и очень вероятно, у нас даже нет времени, чтобы переварить это. В нашей жизни нет ни одной минуты для того, чтобы оценить, и ничто не вынуждает нас оценить, то есть попытаться проникнуть вглубь вещей. Мы пребываем в водовороте, мы сами водоворот, мы сами – водоворот, а потому не можем судить о том, что находится вне его».

Как-то утром в понедельник я сел в один из тех бесконечных поездов, что выкачивают из Коннектикута и по пандусам Центрального вокзала выливают в Нью-Йорк людские потоки, необходимые для жизнеобеспечения Сити. Вагоны лишены всех внутренних перегородок; это просторное судно с наглухо задраенными окнами, потому что система «кондиционированного воздуха» обеспечивает циркуляцию постоянно обновляемого чистого воздуха. Один вагон в поезде оснащен грилем и баром; слева и справа от гриля – столики; на свободной длинной стороне вагона – столик с вертящимися табуретами. Здесь завтракают: молоко, кофе, шоколад, яйца, бекон и так далее. Посетители обслуживают себя сами.

Во всем поезде традиционная чистота. Есть единственный вагон для курящих. Маловато! Молодые девушки приходят сюда выкурить «честерфилд» или «кэмел» (пачка стоит 15 центов – то есть полтора франка). Государственная табачная монополия перепродает их нам в Париже за шесть шестьдесят! А другое управление утроило у нас цену на автомобили «форд». Американская глубинка – это сельские районы; большая часть ужасов предместья ликвидирована благодаря тому факту, что в Америке не существует заборов вокруг домов или владений. Нигде. Дома возникают среди лугов в окружении деревьев. Это придает пейзажу неведомый нам простор. Мне очень нравятся изгороди в наших старых деревнях; они всегда были пристойными, скромными и красивыми. Я хочу сказать, что эти достойные гладкие стены не знали трех законов архитектуры [58] и досужих вымыслов архитектурных чертежников. Но у нас современные предместья, плод школьного образования и имеющегося у нас стремления казаться «богатыми»; они приводят в уныние.

И наконец, предшествующие Нью-Йорку перегоны здесь столь же отвратительны, как центр Парижа или Берлина. Поезд по мосту пересекает Ист-Ривер и останавливается на Центральном вокзале.

Около девяти утра гигантские людские потоки выплескиваются на улицы и авеню. Энергичное утро понедельника бодрит. Все эти люди, идущие с вокзала, чтобы заполнить офисы, отличаются хорошей осанкой и быстрой, уверенной походкой. Живительное зрелище деятельности и удобства. В это светлое свежее утро Рокфеллер-центр, четкий, строгий, возвышающийся на свои три сотни метров, свидетельствует о порядке, почтении – то есть о величественности. Работать здесь означает уважать себя, уважать здоровую иерархию, сотрудничать. Вестибюли переполнены, лифты работают в этой горизонтальной массе, как мощные насосы. Действительно, business создал достойную себя оправу. Утренний девятичасовой Нью-Йорк буквально вгрызается в новое время.

17

Феерическая катастрофа

Нью-Йорк – это явление мирового значения. Я уже говорил: первое место в мире в масштабе нового времени, эпохальная стройка. Всего двадцать лет назад Нью-Йорк был всего лишь странным городом «людей оттуда»; на людей и их город смотрели не без суровости и говорили: «там, в Америке». А мы чувствовали себя совершенно спокойно в своих делах и мыслях в масштабе вечности. Но вот мир взорвался; он преисполнился жизненной силы и гноя. Извержение затопило вселенную, извержение гноя и жизненной силы. Нью-Йорк, сильный, гордый самим собой, в период prosperity или depression, похож на длань, простертую над головами. На руку, пытающуюся придать форму содержанию настоящего времени. Нью-Йорк обладает стилем, собственным стилем, он созрел настолько, чтобы приобрести стиль. В нем не только взъерошенность, но и достоинство. Дух проявляет себя; он царит по всей длине Пятой авеню; люди, магазины, товары, архитектура достигли состояния, свидетельствующего о величии, крепости и здоровье. Город полон жизни; а она здесь неутомимая. Площадь Оперы в Париже по сравнению с ней всего лишь реликт.

Американцы скажут вам: «Нью-Йорк – это не Америка». Они ясно это ощущают, они лучше чувствуют себя в Новой Англии, в городе мысли и созерцания Бостоне. И в соперничающем с Нью-Йорком Чикаго. И в несметных «американских» городах (о да, с одинаковой прямоугольной сеткой улиц, одинаково неистовых, одинаково деятельных). А еще в разнообразии этой огромной территории, по сравнению с которой площадь Франции представляется не больше носового платка: Север и снег вдоль границы с Канадой; Юг и постоянная жара во Флориде – в Майами – пальмы и морские и спортивные курорты; Новый Орлеан с чернокожими и с интенсивными перевозками по Миссисипи. Затем бескрайние хлебные поля – насколько хватает глаз – у подножия Скалистых гор. Каньоны. И наконец, на самом краю, их рай: Калифорния и выход к Тихому океану, Гавайские острова с новыми развлечениями. Напротив Китай. Американцам хорошо в их коттеджах в колониальном стиле – высококачественная архитектура выражает здоровый дух, открытую и честную жизнь.

Нью-Йорк – они это отлично понимают – имеет нечто дьявольское. Нью-Йорк не американский город. Это столица мира, не имеющего границ. Если я достаточно крепок, чтобы делать здесь свое дело, я вправе стать ньюйоркцем. Однако при этом не стану американцем!

Для путешественника Нью-Йорк – это факт поездки. Чтобы проникнуть в американскую жизнь – подлинную – потребуются годы, настоящая экспедиция. Сейчас я вас удивлю: американцы не знают Америки – страна слишком велика. У них нет ни повода, ни времени, ни средств, ни единой истинной причины путешествовать по своей стране. Но и жители Нью-Йорка тоже не знают своего города. Нью-Йорк слишком велик, а в сутках всего двадцать четыре часа. Это у нас, путешественников, есть «точка зрения» на город: мы приехали, чтобы увидеть, посмотреть, понять, составить свое суждение. Обычная, заурядная жизнь нас не привлекает. Если бы представился случай, мы сумели бы понять и полюбить жизнь ковбоя на его ранчо. Там мы обнаружили бы человека в его естестве, а в этом всё дело. В бесчисленных городках США мы предвидим встречу с обществами в процессе формирования, на долгом пути к совершенству: обыденность, привычные ситуации представляются нам заурядными и не смогли бы пробудить нашего интереса. Нам подавай потенциал, свойственный большим городам. Драму, напряженность, даже жестокость человеческой сущности – человеческого свойства, которое здесь вырывается наружу, а в обычных городах стыдливо сдерживается. Нью-Йорк – это столица мира, и он лишен стыдливости. Здесь всё естественно.

Будь то в Чикаго или в Нью-Йорке, вас всегда поведут осматривать только красивые кварталы; вас всегда будут принимать только состоятельные хозяева, очень состоятельные, ужасно состоятельные среди взволнованной толпы. Чикагские slums чудовищны. Под slums мы подразумеваем жуткие кварталы, где нет ничего, кроме трущоб, жизней, загубленных страшными условиями, жилищ, представляющих собой даже не норы, но орудия пыток. Впрочем, кварталы slums уродливы не только внешне. Чикаго, например, являет захватывающее зрелище своей Дрексел-авеню, застроенной частными особняками, замками в стиле немецкого Возрождения; всего несколько лет назад здесь был центр high-life [59]. В один прекрасный день вследствие резких перемен, уготованных городам (в Париже площадь Вогезов, опустошенная, чтобы наполнить предместье Сен-Жермен; бульвар Сен-Мартен, покинутый ради бульвара де ла Мадлен; затем нынешний скачок за пределы квартала Елисейских Полей и создание нового жизненного центра на Западе за счет бульваров, познавших вековую славу, и так далее), Чикаго был поделен надвое. Ось города, Восток – Запад, определила (как Авенида де Майо в Буэнос-Айресе) участь двух частей города. Роскошь пребывала на Юге; внезапно она перескакивает на Север. Юг заброшен. Кто будет жить в роскошных королевских (и подозрительных) хоромах на Дрексел-авеню? Никто. Впрочем, нет, через некоторое время там поселились чернокожие. Они устроились там среди разбитых зеркал, за окнами, заколоченными досками. Вилла превратилась в трущобу; в садах, за роскошными проржавевшими оградами, среди сорняков, валяются отбросы. Там царит нищета. Потому в США слово «чернокожий» (по крайней мере на Юге), означает «пария». И этот квартал трущоб ужасает не своим местоположением, но тем, какая злая шутка посеяла смерть в этом некогда «райском» месте. Но есть и трущобы в полном смысле этого слова: запущенные бараки из дерева или почерневшего кирпича, разрушение, полная деградация признака жизни: поддержания порядка. Они производят тягостное впечатление. Это новые трущобы. Они существуют лет двадцать или пятьдесят. В туберкулезных кварталах Парижа, в барселонских кварталах трущоб и красных фонарей Баррио Чино, этом рассаднике проституции, можно еще смириться с тем, что нищета – это нормальная участь трупов городов, загнивающих городских кварталов – трагический признак вырождения. Он указывает на то, что в социальном механизме что-то неисправно, он свидетель-обвинитель времени, которое позволило погибнуть некоему члену общества ради того, чтобы увешать драгоценностями, кольцами, жемчужными и бриллиантовыми ожерельями других, привилегированных, членов.

Что касается slums Нью-Йорка, я их едва видел и смею утверждать, что ньюйоркцы никогда не встречают их на своем каждодневном пути: они их игнорируют. Если бы горожане отдавали себе отчет в их существовании, то страдали бы, а следовательно, благоустроили бы их. Потому что мир нуждается в благоустройстве, чтобы победить человеческую нищету.

В качестве «морального» slum я отметил в Чикаго следующее: люди – рабочие или служащие – ежедневно должны проехать на метро или автобусах, туда и обратно, девяносто километров, чтобы заработать себе на пропитание!

Через иллюминатор самолета особенно заметна нищета городских поселений и, в частности, катастрофическое состояние жизни миллионов американцев, брошенных в ад общественного транспорта. Вы получаете представление о катастрофе, катастрофе горожан – мучительной жизни мужчин, женщин, детей; этих частей города, где загнивают человеческие отбросы – эти несчастные, настолько убитые жизнью, что у них нет ни мысли, ни сил, ни возможности, ни средств объединиться и поднять тревогу. А правительства или отцы города не имеют представления о реальном уровне их нищеты. У них-то есть пульмановские вагоны, которые каждый вечер, после тонизирующего коктейля, поглощают хозяев жизни за золочеными дверьми Центрального вокзала и доставляют к их автомобилям; а затем по прелестным сельским дорогам они подъезжают к уютным и очаровательным living-room своих колониальных домов.

Американец в высшей степени демократичен – кроме тех вопросов, что касаются чернокожих, – и это серьезная проблема, которую нельзя решить поверхностно, – он добродушен, сердечен и благорасположен. Несчастье нашего времени в том, что те, кто руководит, это те, кто преуспел, а следовательно и совершенно естественно, живет в благополучных материальных условиях. Они неизбежно, независимо от самих себя, вопреки очевидной доброй воле, не ведают, сколь велики масштабы человеческой нужды. В сутках всего двадцать четыре часа, и каждое утро необходимо браться за оставленный накануне труд; изнурительный труд; и круг замыкается, узкий, автоматический. Нельзя обвинять тех, кто преуспел, в том, что они окружили себя удобствами, а потому понятия не имеют о городской катастрофе.

Впрочем, Нью-Йорк завораживает другой катастрофой, феерической: это Манхэттен, город небоскребов, вертикальный город.

Полуостров распластался в водах Гудзона и Ист-Ривер подобно большой рыбине. Ее плавники по обоим бокам представляют самое удачное расположение для торгового порта. Глядя из самолета, вы думаете: этот Манхэттен – образец территории современного города. Это удлинение береговой линии под защитой от океанских валов представляется стройным, как теорема. Но вот мы идем пешком вдоль прибрежной авеню; насколько хватает глаз и дыхания, словно зубья гребенки, выступают доки и внутренние гавани. Четкая, логичная, совершенная расстановка; однако всё это отвратительно, плохо сделано и разнородно. Печалит взгляд и разум. То, что могло бы быть совместным предприятием, соответствующим ясному и монументальному единству, то, что могло бы быть неисчерпаемым ларцом чудес: лайнеров или карго, – всё избежало единства, построено при поддержке грабительских денег, лучше или хуже, но плохо. Эта полоса сооружений на воде, по всему периметру Манхэттена, – всего лишь грязная пена. Однако необходимость уже обеспечивает успешную инициативу. Поскольку ничего не было систематически продумано, ничего не могло быть предвидено. На этой прибрежной слишком узкой авеню, которая должна исполнять две противодействующие функции – служить руслом для удобного движения и стоячими и спокойными заводями для разгрузки и погрузки – царит невообразимая сутолока. Видели бы вы лайнер, который разгружается или принимает своих пассажиров с их чемоданами. Очень назидательно! Какое бедствие! Разумеется, все справляются. Неужели современное общество навсегда увязнет в этой толкотне непрестанной изворотливости? Неужели система D станет нашей единственной дисциплиной? Какой провал и какое постыдное бремя обеспечены тем, кто не имеет ни стыда ни совести или же слишком хитер! Поскольку прибрежная авеню запружена, непригодна для проезда, было принято решение, и уже частично сооружен спасительный инструмент современного градостроительства: эстакада. Свободная, соединенная пандусами с наземными пунктами, просторная автострада, по которой автомобили мчатся во весь опор. В этот автомобильный ад бросаются, давя на газ, на поднятую над землей автостраду устремляются с подлинной радостью: с нее видны пассажирские и грузовые суда, водные пространства, небоскребы, небо. Свобода!

Ах, если бы эти доки можно было переделать, перестроить в едином проекте! Доки – это ангары; в них нет никакой тайны или секрета производства. Охватив Манхэттен кольцом окружностью более тридцати километров, великолепные и чистые доки стали бы для города ожерельем промышленной архитектуры. Они были бы более доходными и производительными. У меня руки чешутся, мне хочется схватиться за карандаш. Сделать хорошо было бы так легко. Здесь бы уже выстроились прекрасные плоды коллективного предприятия. Слепые и алчные деньги всё испортили!

Внутри кольца своих доков Манхэттен вознесся в небо. Слишком многочисленные небоскребы заполняют пространство, перекрывают горизонт. Я и не думал, что их так много; я представлял несколько образцов дерзости и тщеславия. А на самом деле вертикально выстроен целый город – или так кажется, потому что некоторому количеству вертикалей удается занять собой всю небесную лазурь.

Надо сказать, что здешние небоскребы представляют собой несчастный случай архитектуры. Вообразите человека, чей организм подвержен таинственным изменениям: тело остается нормальным, зато растут ноги, да так, что становятся в десять, в двадцать раз длиннее. Вот и здесь тело нормальных домов, покрывающих нормальные территории, внезапно словно вскарабкалось на неожиданную «подставку». Строители руководствовались случайными доводами. Правила расчета и новые методы строительства, вызванные факторами, скорей неразумными, отвлеклись от обстоятельств и бросились в неизвестность: сто метров, двести, триста…

Обстоятельства остались прежними, и случилась катастрофа.

Тела домов были изрешечены окнами; «подставки» несоразмерно выросли. Я уже говорил об окне коттеджа или частного особняка, прежнем окне, времен массивных кирпичных или каменных стен. Устаревшем, несовременном окне, обладающем, однако, одним достоинством – свидетельствовать о присутствии нормального человека, человека за своим вечным окном. Размечая небесную лазурь в очень простом, автоматическом, размеренном порядке – да, фатальном и неопровержимом – теперь в небе есть сотни тысяч окон, а быть может, миллионы. Это очень впечатляет. Записные поэты, шаблонно воспевающие закатные лучи солнца на старых камнях, ретрограды всех мастей, вы во всех наших газетах отрицаете, что человек – двуногое существо с головой и сердцем – это муравей или пчела, подчинившийся приказанию жить в коробке, в ящике, за окном. Вы молите о всесторонней свободе, вольном воображении, согласно которым каждый будет действовать по своему желанию, на свой лад, постоянно увлекаемый созидательной восторженностью на всё новые тропы, еще не хоженные, собственные, разнообразные, неожиданные, внезапные, бесконечно невероятные. Так вот, нет, здесь вам представлено доказательство того, что человек предпочитает оставаться в коробке: в своей комнате с окном, открытым наружу. Таков закон биологии человека; квадратный ящик, комната — это удобное и полезное человеческое изобретение. А окно, за которым расположился этот человечек, – это поэма личной жизни, свободного созерцания хода вещей. Миллион окон в небесной лазури. Тут-то и начинается чудо.

Сотню раз я думал: Нью-Йорк – это катастрофа; и пятьдесят раз: это прекрасная катастрофа.

Как-то вечером, около шести, я пришел на коктейль к Суини, своему приятелю, живущему в многоквартирном доме справа от Центрального парка, в сторону Ист-Ривер. Его квартира расположена на последнем этаже, на высоте пятидесяти метров над улицей. Мы посмотрели в окна, вышли на балкон и, наконец, поднялись на крышу.

Ночь была темная, воздух сухой и холодный. Весь город был освещен. Кто этого не видел, не может ни понять, ни вообразить. Необходимо, чтобы это ощущение набросилось на вас, овладело вами. Тогда начинаешь понимать, почему американцы вот уже двадцать лет гордятся собой, почему они позволяют себе повышать голос в мире и почему испытывают такое нетерпение, оказавшись у нас. Небо ликует. Кажется, будто Млечный Путь опустился на землю. Вы внутри него. Каждое окно, каждый человек – это свет в небе. И всё же структурой тысячи огней каждого небоскреба создается перспектива; она вырисовывается больше в воображении, нежели во тьме, пронизанной неисчислимыми огнями. Там есть и звезды – настоящие – но лишь в виде отдаленного нежного мерцания. Сияние, блистание, обещание, доказательство, символ веры. Все чувства взбудоражены; в сердце разворачивается действие: крещендо, аллегро, фортиссимо. И вот мы уже внутри чувства, мы в упоении, мы твердо стоим на ногах, грудь колесом. Мы жаждем действия, мы преисполнены великой уверенности.

Это Манхэттен, его полыхающие силуэты. Это точность технологий, трамплин восторженности. Водная гладь, железные дороги, самолеты, звезды и вертикальный город в невероятных бриллиантах. Всё здесь, и всё – настоящее.

Девятнадцатый век покрыл землю своими уродливыми и бездушными творениями. Жестокость денег. Двадцатый век рвется к изяществу, к гибкости. Катастрофа перед нами, во мраке, совсем юное, новое зрелище. Ночь стирает тысячи предметов для дискуссий, душевных ограничений. Так значит, то, что мы видим здесь, правда! Значит, всё возможно. Так пусть же сюда внимательный умысел впишет человека, пусть разумное оснащение и благородная мысль, обращенные к человеческим бедствиям, принесут в город радость. Пусть воцарится порядок.

Этот альбом The magical City, выставленный сейчас в витринах, опубликовало к Рождеству издательство «Чарльз Скрибнер и Сыновья». Я размышляю, веду спор с самим собой. И исправляю: «Феерическая катастрофа». Вот слово, отражающее наши ощущения и звучащее здесь в глубине наших душ в шумных дебатах, не дающее покоя нашим сердцам в течение пятидесяти дней: ненависть и любовь.

Для нас эта феерическая катастрофа – рычаг надежды.

III

Франция – Америка