Черные тузы Троицкий Андрей

Глава четвертая

Поезд, на котором должен был приехать отец, разумеется, безбожно опоздал. Росляков в мокрой от снега и дождя куртке, не зная чем себя занять, уже второй час бестолково топтался на вокзальном перроне, мешая пассажирам. Он долго стоял у табло с расписанием прибытия поездов, делал круги возле коммерческих палаток, где ничего не собирался покупать, лишь бессмысленными глазами разглядывал выставленный товарец и даже, не понятно зачем, приценился к самосвязанным ритузам, которые с рук продавала подозрительного вида женщина с синяком под глазом. Иногда он посматривал на наручные часы, поднося запястье близко к глазам, затем поднимал голову, в очередной раз сверял время с электронными вокзальными часами.

Снег с дождем припустил с новой силой. Чтобы не мешать пассажирам, снующим взад-вперед по мокрому перрону, Росляков отошел за металлическую опору, под навес, вытащил из кармана мятую пачку сигарет и спал вспоминать, давно ли он кого-то встречал на вокзале. Росляков поднял воротник куртки, но тут люди на перроне пришли в движение, что-то громко и неразборчиво выкрикнул носильщик, покатил вперед себя оранжевую заметную издалека телегу, проснулся металлический голос в репродукторе, объявив, на какую именно платформу прибывает поезд, люди засуетились, побежали носильщики. Значит, затянувшееся ожидание окончилось. Надо и ему торопиться на третий путь, спешить за носильщиками и встречающими.

Отца он заметил сразу, когда тот, одной рукой хватаясь за поручень, другой, держа чемодан впереди себя, легко спустился по ступенькам на перрон. Росляков хотел что-то крикнуть отцу, позвать его, но только высоко поднял руку и взмахнул ей в воздухе. Протиснувшись вперед, он чуть не столкнулся грудью с отцом, встретился с ним глазами и застыл на месте, не зная, что делать дальше, что положено делать в тех случаях, когда не виделся с близким человеком многое годы – и вот теперь он перед тобой. Росляков, не зная, что делать, то ли обнять отца, то ли ограничиться рукопожатием, испытал странное ни на что не похожее чувство растерянности.

Пассажиры напирали сзади, толкали отца в спину, а он все стоял перед Росляковым и, не говоря ни слова, внимательно смотрел в глаза сына, не выпуская большого желтого чемодана из левой руки, хотя мог запросто поставить его на перрон. Отец сделал первый шаг, свободной рукой обнял Рослякова за плечи, на пару секунд прижался к щеке пригнувшего голову сына своей щекой, колючей, с трехдневной пегой щетиной. Росляков во время вокзального ожидания придумал множество разных слов, которые непременно должен сказать отцу ещё в первую же минуту их встречи. Это были умные слова, там было что-то вроде «время-то как бежит, не догонишь» или «надо же, сколько лет прошло, а ты, отец совсем не изменился, ни капли» и ещё что-то такое, лирическое. Да, это были те самые слова, подходящие к месту и ко времени, но почему-то все они застряли где-то в горле, так и остались несказанными.

– Давай чемодан, отец.

– Он не тяжелый, сам донесу, – отец смотрел на сына и раскачивал чемодан в руке.

– Отец, сколько лет мы не виделись?

– Считать не хочется, – свободной рукой Виктор Иванович хлопнул сына по плечу.

– А на этот раз ты приехал…

– Ты хочешь спросить, зачем я приехал, за какой нуждой?

Медленно дошагав до конца перрона, они вышли на широкую вокзальную площадь. Виктор Иванович перебросил чемодан из руки в руку.

– Ну, первое и самое главное – на тебя взглянуть. И ещё кое на кого, так, на старых приятелей. У тебя немного поживу, осмотрюсь. Сейчас я, коренной москвич, чувствую себя здесь дремучим провинциалом.

– Мать говорила другое, – Росляков втянул носом влажный воздух, замешанный на запахе угольной крошки и горелого мазута, ловко свернул разговор на другую тему. – Она говорила, твои тамошние доктора обнаружили у тебя какую-то неприятную штуковину, болезнь какую-то.

– Болезнь – это сильно сказано. Нет хуже, когда мужчины в своем кругу заводят разговор о всяких хворях, болячках. Это уже полный караул.

Росляков, переворачивая в кармане связку ключей, остановился перед входом на платную автомобильную стоянку, высоко подняв голову, глубоко задышал, постоял так минуту другую, будто в отвратительной погоде находил понятную лишь ему одному неизъяснимую прелесть. Надо было решать, надо было объясниться, но он молчал. Виктор Иванович топтался перед сыном, перекладывая из руки в руку чемодан. Когда молчание сделалось и вовсе невыносимым, Росляков кашлянул в кулак, почесал пальцами лоб.

– Значит, ты прямо с поезда ко мне решил?

– К тебе, – кивнул Виктор Иванович. – Других вариантов не предусматривал, честно.

– Это правильно, что ко мне, – делано обрадовался Росляков. – Правильно, что так решил. Именно так. Прямо с вокзала – и ко мне. А с дороги первым делом душ принять или ванну горячую.

Росляков залпом выпалил последние слова и тут же пожалел о них. Если это черный юмор, то понятен этот юмор лишь ему одному, Рослякову. Но если привезти отца домой, то он уж непременно первым делом примет ванну, только придется ему это делать не одному, а в компании, с неким совершенно незнакомым гражданином, к тому же находящимся далеко не в лучшей форме. Короче, мыться придется вместе с мертвяком. Нет, это уж через чур. И как объяснить всю эту петрушку с покойником? «Понимаешь ли, папа, попал тут ко мне по случаю покойник по фамилии Овечкин. Вот я его и храню до лучших времен, пока не представиться случай вывести бренное тело куда-нибудь за город, ну, в лес, например. Или в речушку под лед пустить. И вот господин Овечкин лежит себе полеживает в моей ванной, дожидаясь удобного момента. А мне с ним, между нами, одни неудобства». Так что ли отцу все объяснить? И думать об этом нечего. Полный идиотизм.

– И машина твоя где?

– Да здесь, вот она стоит, «жигуль», белый. Здесь машина, доедем.

– Ты какой-то, Петя, на себя не похожий, не выспался что ли?

– На работе совсем загоняли, – соврал Росляков и тут же добавил слова правды. – И не выспался тоже. День с ночью давно уже перепутал.

– Так мы едем, наконец, хоть куда-нибудь?

Виктор Иванович, поставив чемодан на мостовую, прикурил сигарету, закрывая пламя двумя горстями.

– Отец, я должен был сказать тебе это с самого начала, – Росляков закашлялся. – Такое дело вышло, такое дело… Короче, переночевать тебе у меня сегодня никак не удастся. Трудно объяснить почему

– Ты можешь ничего не объяснять, – Виктор Иванович улыбнулся. – Нельзя, значит не можно. Просто за годы моего отсутствия у тебя могли накопиться некоторые дела. А их одним днем не решить?

– Значит, ты не обижаешься? А то я переживал… Все так неожиданно получилось…

– Ничего страшного, со всяким бывает, – отец подмигнул сыну одним глазом. – А вечером посидеть где-нибудь мы сможем?

– Этим вечером не сможем, никак. А завтра, послезавтра – сколько угодно.

– Ладно, топай, – Виктор Иванович подхватил чемодан.

– Я подвезу тебя до любой гостиницы

– Сам доеду. Не хочу обременять.

– Ладно, тогда я пошел?

Росляков непроизвольно поднимал и опускал плечи, обтянутые сырой тесноватой курткой. Он отступил как-то боком, неловко, широкими шагами дошел до машины, сел за руль, быстро тронул с места, на выезде расплатился с дежурным по стоянке. Когда вокзальная площадь уже готова была скрыться за поворотом, Росляков в зеркальце заднего вида углядел отца, неподвижно стоявшего на тротуаре, так и не сошедшего с места. У ног отца светился желтый немодный чемоданчик.

Росляков разлил по рюмочкам водку и предложил тост за мужскую дружбу. В компании двух ханыг, которые по-хозяйски расселись на его кухне, совершенно необязательно быть велеречивым и вообще соблюдать даже примитивные нормы приличия. Но себя не переделаешь, раз уж поднял рюмку, нужно что-то сказать, хоть глупость какую, хоть что, это привычка. Гости Рослякова, вечно пребывавшие в полуобморочном похмелье, давно забывшие, когда брали в рот человеческую еду, словно не верили происходящему, часто смаргивали глазами и ошалело таращились на стол, центром которого стала большая початая бутылка «столичной». А вокруг бутылки на белых тарелках лоснились прозрачным жирком ломти любительской колбасы, краснела килька в томате, а крупные соленые огурцы своими помятыми боками внушали гостям священные чувства.

– Так за дружбу?

Росляков чокнулся с рядом сидящим Костей, седым мужичком, беспрерывно сглатывающим набегающую слюну и не отрывающим гипнотического взгляда от бутылки, потянулся рюмкой через стол к Гарику, персонажу помоложе, а, может, наоборот, постарше. Не разберешь их возраст. Тот, бережно, изо всех сил удерживая рюмку непослушными какими-то сучковатыми темными пальцами, что-то пролепетал себе под нос и, выпив, не потянулся к закуске, а лишь поднес к носу кулак, втянул в себя дух давно не мытого тела. Росляков по-своему истолковал этот жест и даже обрадовался своей догадке.

– Что, после первой не закусывают?

Взяв бутылку, он быстро накатил три рюмки, на этот раз, предложив тост за крепкую мужскую дружбу и мужскую же солидарность. Собутыльники Рослякова тяжело хмуро молчали, но рюмки подняли и, едва чокнувшись с хозяином, в один глоток осушили стопки до дна. Всей жизнью, всем бытием, всем тягостным ежедневным выживанием гости Рослякова вывели для себя непоколебимое правило: не бывает бесплатной водки, тем более закуски бесплатной не бывает, чем-то придется расплачиваться, это ясно. Слова о дружбе и всяком таком – низкая туфта. Вопрос – чем расплачиваться…

Гарик, как старший в компании, поживший, опытный, разменявший пятый десяток человек, ждал от Рослякова какого-нибудь подвоха, мерзости, самого грязного предложения, а пока терялся в догадках. Что нужно от них этому чистенькому фраерку? Малолетку с улицы притащить? Руки ноги подержать, пока хозяин хаты сделает свое дело? Это в принципе можно, это ещё куда ни шло. Потом хозяин наверняка и денег даст, хоть сколько, но обязательно даст. За молчание. Да, это можно, если с малолеткой. И самим, глядишь, кусочек сладенького достанется, хотя это дело десятое, это даже и не важно. Гарик сосредоточено, хмуря лоб, размышлял, строил догадки, но так и не мог понять правил игры, в которую его втянули.

– Да вы ешьте, не стесняйтесь, тут, как говорится, все без дипломатического протокола.

Росляков старался войти в роль радушного хозяина, но получалось фальшиво. И вдохновенья не появлялось, а больше всего мешал тошнотворно кислый запах, исходивший от ближнего соседа, от Кости. Пересилив себя, Росляков подцепил на вилку кусок колбасы и стал сосредоточено жевать, подавая пример новым приятелям. Чтобы разжечь аппетит гостей, он хотел добавить, что колбаска хоть куда, совсем свеженькая. Костя, не дожидаясь второго приглашения, взял кружок кусок колбасы рукой, сложил его вдвое, сунул в рот и быстро проглотил. Другую руку он запустил в гриву стоящих дыбом волос и начал с видимым удовольствием чесать голову. Росляков инстинктивно отодвинул свой стул в сторону. Санэпидемстанцию придется вызывать после этих джентльменов, – решил он.

– Мало сожрать могу, – сказал Костя. – Не лезет. Желудок сузился. Он, желудок, сжимается, когда долго не жрешь. А жалко.

– Знамо дело, – поддержал разговор с другой стороны стола Гарик. – Ты неделями не жрешь, а только во, – он щелкнул себя пальцем по далеко выпирающему из жилистой шеи кадыку. – А надо хоть маленько, но каждый день поесть. Хоть ложку.

– Так аппетиту совсем нет, – голос Кости стал жалобным. – Пока не выпьешь, нету.

– Ты и выпьешь, все равно нету аппетита, – Гарик пригладил рукой пегие волосы, такие кудрявые, будто половину сегодняшнего утра он завивался раскаленной вилкой.

Росляков молчал, не зная, как поддержать гастрономический спор гостей и чью сторону в этом споре принять. Он с тоской в сердце думал, что вот сейчас, как только гости раскумарятся, придется выслушать их рассказы о тяжелой прожитой, сломанной по воле злых людей жизни, её печальном нынешнем исходе. Лучшие года позади, теперь Костя с Гариком живут там, где и положено жить хорошим людям в плохом обществе, вообщем, живут они в мусорном баке. Росляков снова принюхался, передвинул стул ещё дальше, в торец стола. Но спасения от дурных запахов и здесь не было.

Он закурил, вытащив сигарету не из той заляпанной чужими руками пачки, что лежала на столе, а из той, что торчала из нагрудного кармана рубашки. Дай Бог сегодня все кончится, а веселое застолье с двумя этими придурками лишь скромная плата за собственную глупость. Как только за окном исчезнут последние прохожие, он подгонит машину к подъезду и откроет багажник, а эти двое помогут затолкать в него труп Овечкина. Денежный расчет прямо на месте, сколько спросят, столько он и заплатит. Задача простая, как репа, как эти соленые огурцы на столе, как водка в рюмке. Он искал подходящих помощников вчера, после встречи отца на вокзале, но кандидаты попадались как на подбор тщедушные и совсем пьяные, сами ели ноги волокли, а в этом деле требовалась какая никакая физическая сила. Поблуждав в подземных переходах Курского вокзала, Росляков перенес операцию на следующий день.

Сегодня повезло больше: Гарика с Костей он приметил издали. В первых сумерках они гуськом пересекали сквер возле дома Рослякова, стремясь в неизвестность зимнего вечера, холодного и пустого, как почти все зимние вечера. Срезав угол по снежной нетоптаной целине, Росляков догнал бродяг, сходу предложил им выпивку и закуску. Столь заманчивое предложение почему-то долго не находило ответного отклика. Спутники долго переглядывались, обменивались друг с другом короткими междометиями, осматривали Рослякова и так и эдак, и, кажется, уже готовы были отказаться. «Да я один, – объяснял Росляков, – один пить не могу, не лезет». Взяв на вооружение красноречивый язык мимики и жестов, он разводил в стороны руки, виновато улыбался, строил какие-то просительные рожи, но лед взаимного недоверия таял совсем не быстро.

«Это тебе-то выпить не с кем?» – Гарик, мотал седой кучерявой, как у старого барана головой, щурился и сквозь зубы сплевывал на снег. «А что, с тобой такого не бывало?» – начинал злиться Росляков. «Такого со мной никогда не бывало», – упорствовал Гарик. «Не меряй всех по себе, – подал голос Костя. – Может, у человека случилось что». «Вот именно, может, у меня что случилось», – сказал Росляков, уже готовый снова перенести дело на следующий день. «Живешь-то ты где?» – слабое сопротивление Гарика было сломлено.

Росляков встрепенулся, услышав телефонный звонок, вышел в прихожую и, сказав «але», прикрыл мембрану ладонью. Гости за столом заспорили громче. Оказывается, звонил отец.

– Что-то не могу тебя поймать ни дома, ни на работе, – сказал он. – Думал, мы сегодня с тобой посидим.

– Я тоже рассчитывал посидеть с тобой, но начальство не выбирают, оно выбирает нас, – Росляков придумывал убедительный ответ. – Это как с женщинами, правда? А мой начальник Крошкин насел на меня, припахал делать большой отчет об одном совещании, даже с работы отпустил, чтобы меня никто дома не отвлекал. Вот и сижу за письменным столом, головы не поднимая. К ночи закончу, не раньше. Сделал себе кофе покрепче, бутерброды и сижу.

– Ясно, тогда желаю успехов.

– Слушай, ты показывался сегодня врачу? – запоздало вспомнил Росляков. – У меня совсем мозги набекрень с этим отчетом.

– Меня только записали на прием, – сказал отец.

– А где ты устроился, откуда звонишь?

Виктор Иванович назвал дешевую гостиницу на городской окраине.

– И как там, ну, условия и все такое?

– Не беспокойся, я жил в местах и похуже. Значит, до завтра?

– Завтра – железно, – пообещал Росляков неуверенным голосом. – А вообще-то, все будет завесить от сегодняшнего вечера. Ну, как управлюсь с этим отчетом. Очень трудоемкая работа и неприятная. Это только на первый взгляд кажется, что отчет написать плевое дело. А на самом деле у-у-у, трудный жанр, – Росляков положил трубку.

Вернувшись в кухню, он заметил, что уровень жидкости в бутылке упал, а гости разрумянились, стали оживленнее. Гарик вертел в руках самодельный кухонной нож, поднося его ближе к свету, любовался наборной пластиглазовой рукояткой. «Если они и дальше будут так оживляться, горячо спорить и размахивать ножами, то через час тут будет уже не один, а два трупа, а то и все три», – решил Росляков и, деликатно вынув нож из рук гостя, убрал его в дальний ящик разделочного столика. Он чертыхнулся, телефон снова затрезвонил. На этот раз звонил к ночи помянутый заведующий отделом Крошкин.

– Как дела Петя?

– Да как сказать, – мялся Росляков, не привыкший к поздним звонкам руководства. – Чувствую себя что-то совсем неважно, совсем что-то сник. Насморк такой сильный, что прямо дышать не могу, в правом ухе стреляет…

– Еще у тебя в ногах ломота и работать неохота, – продолжил мысль Крошкин. – У меня в двух ушах стреляет, а заодно и в печени, когда я на тебя смотрю. Вчера ты отпросился с половины дня, сегодня тоже отпросился. Давай наверстывай, у нас газета, а не богадельня. Ты вот что, договорись о встрече с Рыбаковым, ты его знаешь, бывший директор совхоза. И сделай с ним интервью строк на триста пятьдесят. Ну, как работают и все такое.

– Да меня шатает от слабости, – Росляков чувствовал, что быстро устал врать, выдохся. – Я и не доеду, упаду где-нибудь…

Росляков отнес трубку подальше от уха, стараясь услышать, что происходит на кухне.

– Договорись с хоть на субботу, но только не тяни с этим, – запикали короткие гудки отбоя.

Росляков, наконец, опустил трубку, с опаской покосился на телефон, словно боялся, что тот зазвонит снова. Вернувшись к столу, он присел на стул, поджав под него ноги. Водки оставалось только на донышке.

– Вот, а он ещё идти не хотел, – сказал Гарик и сочно икнул.

– Это ты идти не хотел, – Костя внимательно сосал сигаретный фильтр с ярко тлеющим на его кончике огоньком. – Давно так не сидели, чтобы по-людски.

– Так, мужики, слушай меня, – Росляков деловито одна о другую потер ладони. – Есть одно дельце. Работы, будем говорить, по максимуму минут на двадцать. По её выполнению, то есть работенки этой по выполнении, каждому по ящику водки плюс закуска. Это, конечно, не натурально, а в денежном выражении, наличманом. Как вам предложение? Волшебство. Сказка. Дивный сон.

Против ожидания, Гарик с Костей не заулыбались от радости, а почему-то сразу помрачнели, шестым чувством поняв, что сказка и волшебство и дивный сон, наоборот, кончились. Теперь начинаются неприятности и головная боль.

– А чего делать-то надо? – погрустневший Гарик стал что-то сосредоточено искать в кучерявых волосах, будто ящик водки обещали вовсе не ему, а кому-то другому.

– И что, никакого желания двадцать минут попотеть за такие деньги? – Росляков, словно не веря себе, переводил взгляд с Гарика на Костю. – Вы меня удивляете, господа.

– У него там, в ванне, – Гарик внимательно посмотрел в глаза Кости, – вообщем труп там у него, синий весь. Так прямо в ванне и сидит. Я ванну зашел, когда он по телефону лялякал. Занавеску отдернул, а за ней мертвяк сидит. А в башке дырка.

– Ну что ж ты? – Костя осуждающе покачал головой. – Пригласил нас по-людски посидеть. А сам…

– Я сразу понял, здесь баланда – кислая, – Гарик разлил остатки водки в две рюмки, быстро опустошил свою. – Пошли отсюда, он на нас мертвяка повесить хочет. Вот вам ящик водки сегодня и вышка завтра. Дураков ищет. Пошли.

– Да я… Да я не то хотел… Да вы не поняли…

– Все поняли, не дурей тебя.

Росляков поднялся со стула, хорошо понимая, что уговорами ничего не добиться. Гости уже натягивали свое тряпье у входной двери. Он вышел в прихожую, чувствуя себя обманутым в лучших чувствах. Дверь хлопнула, люди исчезли. Росляков вернулся в кухню, достал из холодильника новую бутылку водки, скрутил колпачок и сделал из горлышка три большие глотка. Он постоял несколько минут в раздумье, вошел в ванную комнату, отдернул клеенчатую шторку. Овечкин сидел в ванной, согнув ноги в коленях и повесив голову на левое плечо.

– Овечкин, ты становишься местной знаменитостью, – сказал Росляков.

Из широко раскрытого рта Овечкина высовывался фиолетовый распухший язык. Кажется, он передразнивал говорившего.

Глава пятая

Поместив сегодняшнюю вечернюю газету под круг света от настольной лампы, Васильев пробовал читать, но то и дело прерывал это неинтересное занятие, останавливался и прислушивался к завываниям ветра в дымоходе. Только что он закончил долгий пустой разговор с хозяйкой дома, верхнюю половину которого Васильев снимал вот уже второй месяц. Марья Никитична выговорилась, отвела душу, вытерла платком уголки сухих глаз и, шаркая по половицам тяжелыми отечными ногами, уползла к себе вниз ставить чайник и топить на ночь печь.

В старом, почерневшим от времени доме, дуло изо всех углов, из косеньких, плохо пригнанных окон. Стены не держали тепло и выстывали за ночь. Жила бы старуха одна, она бы, конечно, не стала тратить дрова на вечерний затоп. Но таков был уговор с новыми квартирантами – вечером жарко топить дом. Марья Никитична не жаловалась, напротив, она полагала, что таких денежных, даже щедрых жильцов ей Бог послал за дела её праведные. Эти новые её жильцы платят не торгуясь, сколько не спроси, по самой высшей мерке, – платят. И деньги вперед дают. Когда жильцы не ходят по делам, а сидят дома, с ними и поговорить вдоволь можно, и даже совета спросить.

Васильев же, напротив, после таких долгих никчемных бесед с хозяйкой чувствовал себя раздраженным, слабым, почти больным, он быстро уставал, когда не понимал о чем, собственно, беседует с человеком, но в силу каких-то обстоятельств был вынужден продолжать и продолжать разговор, выуживая из себя все новые слова. Васильеву почему-то казалось, что хозяйка глуховата, и он всегда говорил с ней громко, почти с надрывом. Вспоминая, что Марья Никитична вовсе не туга на ухо, он сбавлял тон. Но уже через минуту снова начинал кричать.

Васильев перевернул газетную страницу, отодвинул на край стола лампу и вытащил из раскрытой пачки сигарету.

Молодой помощник Васильева Коля Трегубович одетый лежал на застеленном диване и своими ясными голубыми глазами разглядывал серый неровно штукатуреный потолок. Трегубович заскрипел диваном, кажется, собираясь сесть, но передумал, только подрыгал ногами и вздохнул каким-то своим мыслям.

– А вы когда-нибудь в Ровно были?

– Не доводилось, – выдохнул Васильев.

Ну вот, старуха его почти час донимала, теперь Трегубович, как всегда по вечерам настроенный на романтическую болтовню, начал приставать. Этот не отстанет, пока не выговорится.

– У нас места пустынные, лесов мало, – Трегубович, поняв, что собеседник его слушает, заговорил с подъемом, с настроением. – Я не люблю, когда лесов много. Леса они, понимаете ли, все пространство собой загораживают. А у нас большие пространства, ну, земельные. Ночью, скажем, осенью выйдешь из дома, посмотришь в небо, а там звезд – неводом лови, не переловишь. Все небо звездами светится. А тут нет такого. И небо всегда мутное, в тучах.

– А ты, значит, любишь на звезды смотреть?

– Люблю, это не то слово «люблю».

Трегубович перевернулся на спину, обхватил голову ладонями и так пристально уставился в потолок, будто увидел не бугристую серую поверхность, а бездонные просторы звездного неба, разливы млечного пути, путаные рисунки созвездий. А он, как древний мореход, прокладывал путь своему судну в бурных морских водах, ориентируясь по звездам. Трегубович даже негромко застонал от наслаждения, громче заскрипел продавленным диваном. А Васильев всерьез задумался, а не разбежаться ли с этим молодчиком, не поселиться ли с Трегубовичем на разных квартирах? Скажем, молодой человек останется здесь, в приятной компании разговорчивой бабки, а он переедет куда-нибудь в другое место? Скажем, снимет скромный мезонин или комнатенку на этой или соседней улице?

– Я вот года два назад у цыган жил, – рассказывал Трегубович. – Они хоть и грязные люди, но близкие к природе. Если разобраться, люди они даже неплохие совсем по натуре. Женщины у них все поголовно работают, смальства деньги зарабатывают. А мужики цыгане любили на гитарах тренькать и на звезды глядеть. Глядят себе и глядят – и никаких дел. Никаких тебе забот.

Васильев снова перестал слушать. Трегубович уже не впервые рассказывал о приключениях с цыганами. Врал он или говорил правду, понять невозможно. Но всякий раз, повествуя об этом романтическом периоде своей жизни, Трегубович сообщал: «В то время я жил в шатре. Не в какой-то там кибитке кочевой, не в палатке полевой, а в настоящем роскошном шатре. А потом все кончилось. Я ушел от цыган. Не поладил с их бароном. Не захотел я старика на нож сажать, а просто взял и ушел. А в шатре, между прочим, мне хорошо жилось. Ешь да спи – вот тебе и вся работа. Удобства, правда, далеко, на воздухе».

Обведя взглядом темные углы комнаты, глянув на валявшегося на диване молодого человека, Васильев призадумался. Старухин дом ему никогда не нравился, противный вымороженный клоповник, лежбище для опустившихся личностей. Иногда, в силу разных обстоятельств, приходилось оставлять машину в Москве и добираться сюда электричкой, а потом автобусом, ходившим всегда не по расписанию, когда вздумается его водителю.

– Когда человек видит звезды, он, ну, человек этот, выше становится, словно поднимается над другими людьми, – бубнил Трегубович. – А я в юности чего придумал. Врыл в землю длинный такой столб, кверху прибил колесо от телеги. Так вот, ночами забирался по столбу на это колесо, сидел на нем и смотрел на звезды через отцовский бинокль. Так в подзорную трубу астрономы смотрят. Смешно, да?

– Почему же смешно? – думая о своих проблемах, Васильев даже толком не понимал, о чем толкует Трегубович. – Это грустно, а не смешно. Очень даже грустно.

– Почему же грустно? – Трегубович вдруг обиделся.

– Просто грустно – и все, – ответил Васильев. – Сидит человек ночами на каком-то столбе. Чего же тут смешного? Я бы сказал это довольно грустное зрелище. Даже очень грустное. Очень.

– А, вы просто не понимаете, – Трегубович махнул рукой и сердито заскрипел диваном.

Идея разбежаться с Трегубовичем по разным квартирам и прежде приходили в голову, но Васильев сходу её отвергал. И теперь он решил не торопиться с выводами и действиями. Васильев сказал себе, что человек способен вытерпеть, вынести ещё и не такое, не только общество Трегубовича. Человеческий организм таит в себе огромные возможности, не раскрытые даже наукой. Терпение – вот что от него, Васильева, сегодня требуется. А за Трегубовичем нужен глаз, у парня слишком переменчивое настроение, неуравновешенный характер, такой малец может запросто сорваться, наделать столько немыслимых глупостей, что потом не разгребешь, лопатой не раскидаешь. Влипнет в какую-нибудь историю – и что дальше? Залезет, скажем, на высокий столб, как в юности лазил, но на звезды смотреть не станет, а с этой высоты пошлет трехэтажным матом всех прохожих, всю окрестную милицию, а заодно и прокуроров.

– Как вы думаете, Марьясов настоящий мафиози? – Трегубович поднял кверху колени.

– Что в твоем понимании настоящий мафиози?

– Настоящий мафиози это тот, кто ездит в роскошной тачке, курит дорогие сигары и имеет всех красивых женщин, какие только попадаются на пути.

– Тогда Марьясов не мафиози, – вздохнул Васильев. – Сигар он не курит.

– Это я так сказал, ну, про сигары и тачки, – Трегубович, погруженный в тяжкие сомнения, отвернулся к стене, засопел и несколько минут вообще не подавал голоса.

Навязали этого молодого, слишком энергичного паренька на голову Васильева. Видите ли, Трегубович двоюродный брат пресс-секретаря Марьясова Павла Куницына. Смешно, но даже в таких делах – сплошная семейственность. Этот Павел запросто мог бы подыскать своему родственнику чистую работу. Но вопрос, разумеется, не в брате. Проблема в самом Трегубовиче, который не умеет спокойно сидеть на месте и перебирать, пусть даже за хорошую плату, бумажки на конторском столе, ему нужно самоутверждаться, его, видите ли, тянет на всякие подвиги, на мужские дела, которые оборачиваются сплошным паскудством. Трегубович – это крест Васильева, тяжкий крест, который с себя не сбросить.

Парнем нужно руководить, им управлять нужно, его, как ни странно, нужно учить. Иначе – беда. Васильев постарался направить мысли в другое направление. У каждого, самого пустого, самого глупого и никчемного человека есть свои достоинства. И у Трегубовича, если хорошенько поискать, тоже найдутся свои достоинства. Их только надо увидеть, разглядеть их надо.

Васильев задумался, сморщил лоб, мучительно стараясь вспомнить хоть одно-единственное достоинство молодого человека – и все-таки вспомнил. Трегубович не храпит. Вот, это уже что-то. Все или почти все мужчины храпят, а Трегубович не храпит. По крайней мере, когда он трезвый. Значит, и в этом человеке есть свой, так сказать, положительный заряд, здоровое зерно. И бабкин дом не так уж плох, то есть совсем не плох, а даже на свой лад хорош. Расположен на отшибе, в трущобном диком райончике, вдалеке от людских глаз, вдалеке от любопытных соседей, что, собственно, и требуется. Нет, здесь жить можно. Васильев вытянул под столом ноги, веселее глянул на Трегубовича. Оказывается, тот, быстро забыв обиду, продолжал о чем-то с жаром рассказывать, со стороны кажется, рассказывать самому себе. Нет, он о чем-то спрашивал.

– Что-что? – переспросил Васильев.

– Я говорю, а в Ровно вы были?

– Не был я Ровно, десятый раз тебе повторяю, что не был, – поморщился Васильев. – На кой мне сдался твой Ровно? Что мне там делать? А чего ты все спрашиваешь?

– Да так просто. Когда родные места вспоминаешь, как-то на душе теплее становится. Человек не может без родины. Родину, как любимую женщину, бросать нельзя. Ведь правильно? Все-таки родина – это корни наши. Родина – это родина. Этим словом все сказано.

Способность Трегубовича постоянно к месту и не к месту изрекать какие-то совершенно нелепые романтические банальности, всякую слезоточивую чепуху почему-то всегда удивляла, даже поражала Васильева. До сегодняшнего вечера он был уверен, что понятия «родина» и «любимая женщина» парню вообще не знакомы. Васильев, все больше раздражаясь на чужую болтливость, хотел спросить, какого черта Трегубович торчит тут, в вонючим бабкином доме, валяется на мятой несвежей постели, а не едет в свой Ровно, к землякам, на родную землю, к звездному небу и любимой женщине, но решил, что этот вопрос – риторический. Тогда Васильев сформулировал вопрос иначе.

– Ну, что ещё умного скажешь? Еще какую чепуху придумаешь?

Васильев, нахмурив брови, зашуршал газетой. Трегубович снова обидевшись на не совсем тактичное замечание старшего товарища, замолчал, вздыхая о чем-то, и продолжая мечтательными голубыми глазами разглядывать потолок. И снова стало тихо. Только гудел ветер в печной трубе, где-то внизу, на кухне, громыхала тарелками и кастрюлями старуха хозяйка. Встав со стула, Васильев подошел к окну и выглянул на улицу. Ни души. Зимний вечер, такой длинный, а в компании Трегубовича просто бесконечный, незаметно превращался в ночь. Штакетник забора, доверху занесенный снегом, пара тусклых фонарей, фиолетовые тени на снегу.

Господи, какая же скука. Васильев неожиданно вспомнил давний случай, вспомнил человека, незнакомого мужчину, которого ни за что ни про что, за пьяное, неосторожно брошенное слово, убили бандиты посередине вот такого же заметенного снегом темного переулка, под фонарем. Раненый, жалобно постанывая, долго стоял на коленях, обхватив руками прострелянный живот. Меховая шапка лежала рядом. Окурок прилип к его нижней губе, этот окурок дымился, горел оранжевым живым огоньком. А потом грохнул второй выстрел, человек упал лицом в снег. Воспоминания – это как пуля из-за угла, её не ждешь, а она уже в тебе. Васильев мотнул головой, вернулся к столу, и, решив больше не ломать глаза, отбросил газету в сторону, на пол.

– Что-то бабка с ужином задерживается, – сказал он, хотя глотать неряшливую бабкину стряпню не было никакой охоты.

– Померла она там что ли, у печки? – подхватил мысль Трегубович. – Или крышку подпола забыла закрыть и провалилась туда? В подпол провалилась и теперь валяется там бездыханная, вся переломанная?

– Ты вот что, – Васильев почесал переносицу, – завтра для тебя дело есть. Нужно угнать машину, все равно какую, потому что машину эту все равно потом придется сжечь. Лучше всего чтобы тачка стояла в бабкином дворе под вечер. Ну, время особой роли не играет, главное, на хвосте сюда никого не привезти. Перебросим номера, а послезавтра утром съездим на ней в гости к Рыбакову. О встрече с ним я уже договорился. Справишься?

– Без вопросов, – Трегубович подскочил на диване. – Я лично люблю иномарки. Наши я вообще за машины не считаю. Иномарки – это другое дело. Взять хотя бы японские…

– Я сказал, все равно, какую машину. На твой вкус, но не очень броскую.

– Наконец-то, хоть дело появилось, – Трегубович возбужденно ерзал на диване, блестел голубыми лучистыми глазами и улыбался. – Я уж совсем застоялся, то есть залежался тут. А тут дело, живое дело. И в гости съездим к этому хрену. У меня куражу на троих хватит. Повеселимся с Рыбаковым, жуком навозным. Ух, вони от него много будет. Вони много пойдет, – Трегубович рассмеялся своей остроумной шутке. – А, повеселимся?

– Ты особо не расходись, мы ведь это делаем не для твоего веселья и не для куража.

– Это конечно, конечно, – Трегубович старался выглядеть серьезным, но глумливая похабная улыбочка не сходила с его лица. – Мы серьезное дело делаем. Возвращаем человеку его собственность. Святое дело делаем. Еще поручения на завтра будут?

– Будут, – кивнул Васильев. – С утра, как магазины откроются, сходи и купи старухи харчей, а то она из каких-то отбросов ужин готовит. И ещё зубную пасту купи. А, и мыла еще. А потом помойся с этим мылом.

– Сделаем, – кивал Трегубович, радовавшийся любому поручению Васильева.

– Тачку обязательно в Москве бери, не здесь, – Васильев погрозил Трегубовичу пальцем, закруглив воспитательный процесс словами. – Только голову не теряй. Действуй спокойно, без суеты.

Глава шестая

– Проходи сюда.

Врач Сергей Сергеевич Островский распахнул перед Росляковым дверь с табличкой «ординаторская», пропустил гостя вперед, сам зашел следом, повернул ключ, торчащий в замке. Усадив Рослякова за письменный стол, покрытый стеклянным прямоугольником, скинул и повесил на крючок вешалки белый халат. Сев в кресло, Островский вытянул вперед ноги и блаженно потянулся.

– Эх, за день так натопчешься, намнешь ноги – он нагнулся и расшнуровал кожаные полуботинки, – что мир видится в ином свете. В темном. Так именно что ты хотел узнать об этом мужике? Ты мне позвонил, назвал фамилию и попросил узнать, чем он болен.

– Сергей Сергеевич, именно это я и хотел узнать. Чем этот человек болен.

– Этот мужик сам приехал к нам на Каширку как раз для того, чтобы выяснить, чем он, собственно, болен. Если бы мы знали, чем он болен, сам пациент узнал бы об этом первым. Не ты, а он. Это раньше от больных скрывали смертельный диагноз, теперь им говорят даже о СПИДе. Ну, чтобы люди закруглили свои земные дела и с легким сердцем перешли в мир иной. А в его городе, на периферии, диагноз поставить не смогли. Не потому что там врачи лаптем щи хлебают, они получше московских будут. Но там нет нормального оборудования, компьютерных томографов. Видел, какое у нас, на Каширке, оборудование? Все по последнему слову.

– Я полгода назад писал обо всем этом, целую газетную полосу тогда сделали, с фотографиями, – кивнул Росляков. – Все мне показывали.

– Он тебе что, родственник?

– Родственник, только очень дальний, – без причины соврал Росляков. – Очень-очень. Настолько дальний, что само родство прослеживается с трудом. Вообщем, двадцать седьмая вода на киселе. Но все-таки родственник. Жалко провинциала, блуждает в Москве, как в потемках, не знает, где голову приклонить.

– Так вот, его облздрав запросил в Минздраве путевку к нам, твой родственник её получил, ему выдали на руки направление, выписку из истории болезни. Он с этим документами пришел в нашу поликлинику. А мы его направили на обследование: биохимический анализ крови, биопсия, компьютерная томограмма. Так что, если хочешь знать точный диагноз своего дальнего родственника, приходи через две-три недели.

– А вы его осматривали, родственника моего?

– Ну, осматривал.

– Ну, хоть что-то вы сказать можете, предварительно? – Росляков посмотрел на врача умоляющими глазами. – У меня выходной сегодня, а я ждал вас в коридоре чалый час, да час сюда добирался. Хоть меня немного пожалейте.

– Понимаешь, у тамошних врачей возникли сомнения. Они не могли решить, то ли у больного запущенный туберкулез, то ли рак легких.

Островский, будто только что он сказал нечто забавное, даже веселое, подмигнул Рослякову одним глазом.

– Что, он не долго протянет?

– Если у него вторая или третья стадия рака, может, поживет месяца два-три, а, может, два-три года. Многое от его здоровья зависит и от того, будет ли он регулярно лечиться в онкологическом диспансере. Скорее всего, мы сделаем ему операцию, химиотерапию, рентгенотерапию, ну, облучение сто тридцать седьмым стронцием и радоном. Поживет, сколько Бог даст.

– А если у него туберкулез?

– Тоже не подарок, – Островский потянулся и зевнул. – Туберкулезник быстро теряет вес, начинаются приступы слабости. Больному нужно хорошо питаться, потому что при туберкулезе в организме слишком быстро разлагается белок. А аппетита нет, уже во второй стадии возникает отвращение к мясным блюдам.

– А существует какая-то, хотя бы призрачная надежда на чудесное выздоровление? Ну, шансы у него есть какие-то?

– Ты хотел знать правду, ты её услышал. А теперь хочешь услышать о какой-то призрачной надежде? Кстати, у этого мужика, твоего родственника, три старых огнестрельных ранения в спину. Видимо, в свое время он перенес серьезную операцию. Весьма вероятно, что его болезнь лишь последствие этих ранений. Кто это в него стрелял? И когда?

– Не знаю, – честно признался Росляков. – Вообще-то этот мужик мой отец.

– Вот как? – Островский досадливо крякнул. – Знал бы это, не стал бы тебе ничего рассказывать.

– Будем считать, что вы мне ничего не рассказывали.

– Подожди, если он твой отец, почему же у тебя фамилия другая?

– У меня фамилия матери, – Росляков тоже поднялся со стула, засобирался. – Когда мне исполнилось шестнадцать, они с отцом как раз развелись. Отца перевели на работу в другой город. Мать настояла, чтобы я взял её фамилию.

Островский был не доволен собой, он чувствовал себя обманутым.

Росляков вышел на улицу, за его спиной светился всеми огнями онкологический центр, похожий на потерпевший бедствие, тонущий в ночи корабль. У кромки тротуара Росляков поднял руку, дернул на себя дверцу притормозившей «Волги».

– Куда? – спросил водитель.

Росляков после секундного раздумья назвал адрес матери.

– Сегодня, буквально час назад, я разговаривал с врачом, который осматривал отца.

Росляков оторвал взгляд от телевизора и посмотрел на мать, листавшую на диване журнал мод.

– Вот как? – Галина Павловна продолжала разглядывать цветные иллюстрации. – И что интересно он сказал, этот врач? Надеюсь, ничего серьезного?

– Диагноз пока не поставили, это займет недели две-три, нужно сделать анализы и все такое, – Росляков сложил руки на груди, решил, что полностью воспроизводить перед матерью беседу с врачом нет ни малейшего смысла. – У него с легкими проблемы. Скорее всего, отца положат в онкологический центр Блохина. А там будут думать, делать ли операцию.

Галина Павловна закрыла журнал и отложила его в сторону.

– Через две недели мы уезжаем с гастролями по северным городам, с нами едут – Галина Павловна назвала три фамилии довольно известных эстрадных певцов. – Так что, меня в Москве не будет. А почему ты не хочешь, чтобы отец это время пожил у тебя? Самая заштатная московская гостиница – удовольствие не из дешевых. А у твоего отца сроду лишних денег не водилось.

– Отец сам не хочет у меня жить, – соврал Росляков. – Ну, из деликатности что ли. Боится стеснить, как-то ущемить мою независимость.

– Господи, чем-чем, а деликатностью Виктор никогда не отличался, – Галина Павловна фыркнула. – Вот посмотри на моего мужа, на Николая Егоровича. Вот это действительно в высшей степени деликатный человек. В комнату не войдет не постучавшись. Через слово «прости», «пожалуйста». Профессор, ученый заслуженный человек, с манерами. Твой отец в сравнении с ним просто колхозник.

– А у профессора что, лишние деньги водятся? – криво усмехнулся Росляков, разговор о деликатном Николае Егоровиче сейчас почему-то был неприятен.