Князь тараканов Попов Владислав

В этом романе всё неправда. Все имена, пароли и явки вымышлены. Только кошмар главного героя был в действительности.

Часть 1

1

Все пациенты разные, но появляются у меня одинаково. «Т» не был исключением. Такой же как все. Все они в нерешительности топчутся перед дверью. Все они, то протягивают руку к звонку, то отдергивают ее назад. Моторика хаотичная. Типичные признаки борьбы мотивов. Еще постоянно оглядываются, не заметил ли их кто. Пациент «К», например, смог позвонить в дверь только с пятого раза, а войти в нее, вообще, только с шестого. В последний момент он с ужасом вспоминал, что у него не выключен газ дома, что на это время назначена деловая встреча и т. д… «Т» отличался остальных только тем, что все нерешительные маневры проделывал перед дверью этажом ниже. Он увидел меня, когда я поднимался по лестнице и махом взлетел к моей квартире. Я не принимал в этот день и, вообще, стараюсь не принимать без предварительной записи, поэтому дал ему последний шанс уйти. «Вы ко мне?» – спросил я его. Он с трудом оторвал глаза от таблички под звонком и натужно ответил: «Да, конечно, доктор Фрейд». Затем приподнял шляпу для приветствия.

Я сторонник высокой платы за сеанс. Это придает вес моей работе, а заодно отсеивает тех, кто несерьезно относится к лечению. Пятьдесят крон за посещение – сумма достаточная, чтобы отпугнуть праздно-любопытствующих. Минимальный курс для первичного ознакомления с проблемой – месяц, по 4-5 встреч в неделю. Моего нового знакомого это не смутило. Он тут же согласился, хотя деньги доставать не стал. Пришлось пригласить его в кабинет. Нервозность не спадала. «Т» лег на кушетку только после второго, настойчивого предложения, изображая непонимание. Важная деталь: пациент прошел в кабинет и лег на кушетку, не выпуская из рук какой-то пакет. Только он занял исходное положение, как тут же вскочил и попросился в туалет. Пакет взял с собой. Про себя я отметил его мнительность.

Истории болезни не было, пришлось начинать с самого начала. На мой вопрос, о том, что его беспокоит, «Т» ответил коротко: «желудок». «Что еще?» «Еще почки». Я попросил дать развернутый ответ. Почки или мочевой пузырь? Имея ввиду, что страдающие энурезом часто «облагораживают» свою болезнь, сваливая ее на более «высокую» инстанцию. Это мне говорил еще Брейер. После некоторого сопротивления, пациент признался, что почки, скорее всего, ни при чем. «Детские проблемы часто остаются с нами», – повел я издалека. «Т» начал спорить. Верный признак, что болезнь родом из детства и имеет психическую природу. Как, видимо, и проблемы с желудком. Я попросил описать симптомы, а заодно когда они появлялись в течение последних дней. Как и ожидалось, рассказ получился бессвязный, состоящий сплошь из провалов в памяти. Внутренняя цензура оказалась настолько велика, что вытеснила в бессознательное все мало-мальски важное. На плаву остались воспоминания о панических метаниях по Пратеру в поисках туалета, о публично справляющих нужду бюргерах, чьему бесстыдству и спокойствию пациент завидовал. (Себя он явно считал аристократом). Пятьдесят минут сеанса прошли, из них как минимум пол часа были заняты неловким молчанием. Я успел выкурить сигару. Под конец «Т» предложил себя осмотреть. Акт явно отсылающий к детскому эксгибиционизму или подавленной гомосексуальности. Подсознательная расплата за то, что он не смог, так сказать, «раскрыть душу». Я спросил, зачем ему осмотр. Он не нашелся, что ответить.

Уходя, «Т» естественно забыл об оплате, но после моего напоминания, достал деньги без разговоров. Следующий сеанс я назначил на завтра, в это же время. После «С» и перед «Нормой».

2

Один храпел. Другой не снимал сапоги. Оба воняли. Один отзывался на кличку Авель, другой, вообще, никак не отзывался. Смотрел волком. Когда неделю назад они появились на перроне у нее за спиной, она коротко ответила: «Это со мной. Так надо». Я даже не успел ее поцеловать, хотя долго готовился к встрече. Все представлял себе, как по-хозяйски притяну ее к себе, поцелую прямо в губы. Ага. Поцеловал. Она вышла из вагона первого класса, но не легко, как прима на сцену, а как-то коряво, по-бабьи. Лицо ее выражало не радость романтической встречи, а какую-то деловую сосредоточенность. Только протянул ей цветы, отмахнувшись от неприятного первого впечатления, как появились эти двое. Вместо поцелуя «так надо». Пошушукались втроем, затем она подошла ко мне и велела взять пролетку. Спрашиваю, куда везти этих двоих. Отвечает, сначала по городу, потом к нам на квартиру. Как обухом по голове. К нам?! Я перешел на немецкий: «Твой покорный слуга квартиру специально для нас снимал. Она, в конце концов, мала…» «Не устраивай сцен, – говорит, – у меня и так вся жизнь на сцене. Поговорим на месте». Едем по Рингу, эти двое по сторонам не смотрят, Вена их не интересует, только постоянно назад оглядываются. Потом и вовсе велели кучеру верх поднять.

Приехали на квартиру. Один, тот что по мельче, вытер ноги о ковер и завалился по-хамски на диван прямо в сапогах. Второй, по крупнее, сразу направился к буфету и бесцеремонно вытащил оттуда бутылку грюнера. «Это товарищ Авель», – представила она крупного, который уже успел приложиться к моей бутылке. «А это товарищ с поручением от центральной ячейки», – и указала на хама, пачкающего диван эпохи Терезы. Меня она представить забыла. Я предложил ей пройти в спальню. «А ты думаешь, революция – это приятное рандеву?» – сразу пошла в атаку моя прима, не дав мне слова сказать. «Нет никаких личных интересов, есть только интересы партии! Думаешь, покрасовался на майской сходке, поболтал о справедливости на собрании и это достаточно? Реакция наступает по всем фронтам, партии нужны люди, беззаветно-преданные делу. Ты, кстати, достал деньги?» У меня закружилась голова, ну, образно. «Денег пока нет, – промямлил я, – но они будут». Про себя подумал, что маман ни за что не даст такую огромную сумму. Продавать же свою долю в фабрике, значит идти на открытый разрыв с семьей. Что меня дальше ждет? В Сибирь сошлют или убьют в тюрьме, как Шмитта?

– Сколько у тебя есть? – Немного. – Давай. – Для чего вам? – Меньше знаешь, меньше скажешь полиции. Под пытками. Правило партийной дисциплины. Партия не отчитывается перед рядовым. Мне стало дурно, теперь не образно. Я достал бумажник. В комнату просунулась голова товарища Авеля. – Товарищ Анна сказала, что вы надежный человек. Она поручилась за вас. С этими словами он забрал все деньги из бумажника.

Через неделю мне дали партийное задание. Я должен был сходить на явочную квартиру и передать пакет. Мне долго объясняли, сколько цветочных горшков должно стоять на окне, если все безопасно; сколько – если явка провалена. Сколько раз я должен позвонить в колокольчик и сколько раз постучать в дверь. Какой назвать пароль и какой услышать отзыв. Адрес Берггассе, 19, первый этаж. Только я вышел из дому, как все тут же забыл. Кроме адреса. Вернуться переспросить было стыдно. Боже, за что мне все это?! Почему я здесь?! Коготок увяз, всей птичке пропасть, – вертелось в голове. Чтобы унять панику, решил съездить на Пратер, выпить пива. Трамвай не шел. Подумал, что опоздаю, рванул назад. Трамвай тут же вынырнул из за угла. Снова передумал, сел. Вышел на Пратере с полным ощущением, что уже провалил это дурацкое задание. Выпил. Мало. Взял еще. Все должно как-то устроиться. Подпольщики исчезнут, Анна останется, деньги появятся. Отчаянно захотелось в туалет. По-серьезному. Значит надо идти в ресторан. Но это время. Пока заказ, то да се, опоздаю. Как пить, опоздаю. Надо было дома сходить. Но там эти подпольщики загадили нужник так, что прислуга отказалась убираться. Найду по дороге. Пометался по городу. В конце концов, меня же пустят на квартиру, чтобы взять пакет.

Опоздал на двадцать три минуты. Цветов на окне пропасть. Что они значат, провал или безопасность? Вдруг там охранка. Боже, как хочется в туалет. Пускай хватают. Так даже лучше. Что они со мной сделают? Отправят под надзор в имение? Отлично, я сделал для партии все, что мог. И для Анны тоже. Она может приехать ко мне. А подпольщики туда не сунутся… И в туалет схожу. Подошел к двери, стучу. Никого. Звоню. Никого! Ни подпольщиков, ни охранки, ни туалета. Стучу, уже даже не пытаясь вспомнить, сколько раз надо. Куда бежать? Какой конфуз будет, когда я вернусь с пакетом, с полными брюками, провалив это чертово, будь оно проклято, задание! Спускаюсь вниз. Вдруг послышалось, что за дверью кто-то есть. Возвращаюсь. Стучу. Звоню. Прислушиваюсь. Никого. Бегу снова вниз. Тут послышались шаги. Кто-то поднимается. Боже, свидетель. Свидетелей быть не должно. Все. Провал. Бегу к верхней квартире. Звоню. Господин подходит и с ехидной улыбкой спрашивает: «Вы ко мне?» На табличке под звонком написано «доктор Зигмунд Фрейд». Думаю: « Да мне уже все равно к кому, хоть к черту лысому», а сам говорю: «Да, я к вам, доктор».

3

Жадный докторишко запросил 50 крон. Да я полцарства готов был отдать, чтобы дорваться до нужника. А пообещать так и все царство. В кабинете никаких признаков, что передо мной врач. Ни шкафа с микстурами, ни подноса со всякими пинцетами, молоточками, трубочками. У него даже стетоскопа нет! Все предлагал прилечь отдохнуть. Видимо, я плохо выгляжу. Однако спать – это последнее, что мне хотелось. Забыл спрятать пакет. Да и куда его спрячешь. Доктор не унимался. Я прилег на эту кушетку, чтоб его не расстраивать. Тут же не выдержал, попросился в уборную.

Странный доктор. Не понимаю, что ему нужно. Говорю, что почки беспокоят, а он спрашивает, не мочился ли я в детстве. Какое ему дело до моего детства? Отличное, говорю, у меня детство было. Сухое. Хотя тут же вспомнил, что по семейной легенде я генерала С-ва, того, облил. Прямо на китель с позументом. Да еще папенька все время называл меня «мокрым местом». Правда, это из-за того, что я плакал часто. Кошмары по ночам мучили. Недержание! Ишь ты! Смог бы он мне это прямо в глаза сказать? Сидит у меня за спиной, гадости говорит и дым в затылок мне пускает. Кушетка, наверно, специально так неудобно расположена, чтоб пациенты на этого доктора не смотрели. Надо лицензию у него спросить. Больные почки – это факт. Мне про них знакомый все объяснил. В Карлсбаде. Он уже лет пять там воду пил для здоровья. Мы с ним в пивной познакомились. А доктор знай свое талдычит: « детское недержание, детское недержание». Я давно не ребенок. Не доктор, а провокатор какой-то. Еще имел наглость намекнуть, что это у меня нервное. Нервное! Посмотрел бы я на него, если б у него два нелегала поселились! Причем, такой уголовной наружности! Наверное, курил бы свою сигару уже не так вальяжно. Жужжит над ухом, как оса: «Расскажите, когда у вас появлялись эти симптомы в последнее время. Попробуйте для начала описать ваш день, неделю». Что я ему расскажу? Что просыпаюсь рядом с революционеркой? Что за стеной храпят еще двое подпольщиков? Про партийное задание? Про игры в конспирацию? Лежу и думаю, как бы не сболтнуть лишнего. Под конец не выдержал, говорю: «Может, вы меня все-таки осмотрите, доктор? Что там полагается на первом приеме». Ответ меня просто убил: «А зачем?» Я аж дар речи потерял. Ничего себе доктор! Что за бред?! Какой-то безумный день! А впереди еще объяснения по поводу невыполненного задания! Собрался уходить. Это светило медицины мне в спину: «Вы ничего не забыли?» Я испугался, думал пакет оставил, но нет, вот он – в руке. «Пятьдесят крон, пожалуйста». У меня чуть не вырвалось: «За что?!!! За что пятьдесят крон? За нелепый разговор? За кушетку? Почему меня все грабят?! Все, кому не лень. Эти «товарищи» деньги из меня вытягивают, теперь вот шарлатан какой-то в карман лезет. Что я за рохля такая, что я за тряпка. Вот возьму и не дам ничего!» Доктор невозмутимо смотрел мне прямо в глаза. «Черт с тобой. Получи. Мы больше не увидимся», – попрощался я мысленно с жадным шарлатаном и достал портмоне.

Домой я вернулся, так и не придумав оправдание моему провалу. Анна встретила меня наигранной веселостью: «Как первое задание?» Я молча протянул пакет. Руки предательски дрожали. Сейчас меня окатят презрительным взглядом, скажут: « все с тобой понятно», потом выйдут два хама, и один другому бросит: «Я же говорил». Мне останется только застрелиться.

– Дорогой, извини. Мы днем ошиблись. Сегодня там никого не было. На явочную квартиру надо завтра сходить. Понимаешь, эта дурацкая смена календарей вечно подводит. Все время забываю, сколько дней разница. Когда мы придем к власти обязательно введем нормальный календарь!

4

«Т» начал второй сеанс с подробных расспросов о предыдущем пациенте. Они столкнулись на лестничной площадке. Естественно я не рассказываю о своих подопечных никому. Но тут решил подстегнуть любопытство «Т», чтобы быстрее вовлечь в лечение. Не называя имени, рода деятельности, я максимально абстрактно обрисовал «С» и его проблемы. «С» лечился от паранойи. Успешно. Когда он пришел ко мне, ему казалось, что за ним следят какие-то неизвестные люди, и что его жена в сговоре с этими людьми. Достаточно ему было заметить какой-нибудь жест человека, чтобы принять этого человека за преследователя, который подает знак сообщникам. Особенно его пугали субъекты со свертками в руках. Он называл их бомбометателями. Сейчас мы подошли к стадии выздоровления. Есть четкое понимание, что паранойя была вызвана ревностью к жене и страхом, что она снова забеременеет (принесет сверток). Нам осталось докопаться до самых глубоких, бессознательных мотивов: «С» сам испытывает сильнейшую тягу к измене, но не может себе в этом признаться.

Рассказ произвел эффект. «Т» даже повернулся ко мне и впервые выпустил пакет из рук. Пакет, видимо, был чем-то вроде амулета на удачу. Или, как я называю, «компромиссным делом». Дело, которое прикрывает или поддерживает поход к доктору. Пациент принимает решение лечиться, но с условием. Например, он готов зайти к доктору, но только по дороге куда-то еще. Например, в магазин. Пакет из магазина – это награда за лечение. «Т» выпустил пакет из рук, значит готов лечиться без всяких условий. Пользуясь моментом, я рассказал про метод свободных ассоциаций, с помощью которого мы обязательно найдем корень его психологических проблем и решим их. «Боюсь, мои проблемы можно вылечить только кардинальными средствами», – он картинно застрелился из пальца и добавил с патетикой, – «Смерть – лучший доктор, у которого нет неудачных случаев». Такой депрессией нас не обманешь. С одной стороны пациент намекает на суицид, с другой –хвастается знанием немецкой философии. Рисуется. Инстинкты вполне живого человека! «О, вы читали Фейербаха!», – похвалил я его. Доверительные отношения с пациентом – фундамент успеха. «Читал, а что толку? Поставить этого Фейербаха на мое место, он бы быстро раскаялся и вернулся к религии!» После этого «Т» признался, что он снова обратился к богу. Стал раздеваться (опять инфантильный эксгибиционизм), чтобы продемонстрировать крест на шее и какой-то амулет «ladanka», который ему подарила старушка-няня. Решил не затрагивать тему религиозных ритуалов и прочих навязчивых действий, чтобы не спугнуть пациента. А то замкнется окончательно. Рассказать о своих проблемах конкретно «Т» отказался. Сопротивление лечению остается сильное. Пришла в голову мысль: «А вдруг быть больным психологически удобно?!» Надо обдумать. Я заметил, что мне трудно ему помочь, не располагая никакими сведениями. «Т» сказал, что не может возложить свои проблемы на другого. Для разрядки я предложил обсудить какую-нибудь незначительную, маловажную мелочь. Например, пакет, с которым он пришел. Я собирался показать «Т» работу его бессознательного. Разрядки не получилось. «Т» весь напрягся, затем суетливо засобирался, оправдываясь неотложными делами. Деньги положил на стол, а не отдал в руки.

5

На ошибках учатся. Я решил выйти заранее, чтобы прийти на явку вовремя. К тому же, в моей квартире положительно невозможно находиться. Эти двое хозяйничают, как у себя дома. Недавно заметил, что рылись у меня в бюро. Выразил свой протест. «Мы искали бумагу». Оказывается, на мои деньги они приобрели мимеограф Эдисона и попробовали его освоить. Гремели так, что если б нагрянула полиция, мы бы ее не услышали. Напечатать на русском прокламации не получилось. Машинки с кириллицей не нашлось. Взялись печатать на немецком. Немецкий у Анны так себе. Развесили сушиться свои безграмотные воззвания прямо в гостиной перед входной дверью. Австро-Венгерская империя – терпимая страна со всеобщим избирательным правом, но за такие орфографические ошибки их точно упекли бы в тюрьму. И меня с ними. В конце концов, моя подпольщица потребовала еще денег на печатную машинку с русским шрифтом. Тут же напомнила про основную сумму. Я сказал, что раздобуду и выскочил за дверь.

На Пратер не заезжал. Пива не пил. Просто опрокинул рюмку ликера по дороге. Для бодрости. Ну, пару рюмок. Где я деньги достану? Уже неделя, как я снова начал играть в рулетку. Как всегда неудачно. Играю и кляну себя на чем свет стоит. Если затянет, то опять проиграюсь в пух и прах. Что меня спасет? Только чудо или пиковая дама! Выиграю, рассчитаюсь и уеду куда-нибудь на край света, как Миклухо-Маклай. Иду, шепчу про себя отрывки молитвы, какие смог вспомнить. У нового собора Обета, построенного по случаю чудесного избавления от смерти какого-то эрцгерцога, я даже перекрестился. Я тоже что-нибудь сделаю, если избавлюсь от этого ужаса. Надеюсь, для бога разделение церквей пустая условность. Вдруг замечаю, что за мной пристально наблюдает какой-то субъект. Видимо я так нелепо выгляжу в своей ажитации, что привлекаю внимание. Собрался, сделал повседневное, деловое лицо и двинулся дальше. Смотрю, субъект движется параллельно, не спуская с меня глаз. Может, показалось? Прошел еще немного по Рингштрассе. Субъект не отстает. Все! Выследили! Охранка или местные? Надо уводить хвост от явки. Пустился петлять по кварталу. Сердце стучит, как механический молот на родной фамильной фабрике. Начинается паника. Боже! Да минует меня чаша сия! – возопил я мысленно и нырнул в пивную. Выпил. Вот ведь. Говорят же, не зарекайся. Сижу у окна, спрятался за геранью. Вроде, никого подозрительного. Вокруг беспечные студенты. Вернуться или идти дальше? Решил подождать и выпить еще. Подождал. Выпил. Время. Надо принимать решение. Выпил. Решение не пришло. Выпил. А, была не была. И вот снова Берггассе,19. Снова опаздываю, но уже только на пять минут. Вот она – нужная дверь. Собираюсь звонить в колокольчик и тут – бац! Сверху спускается шпик, которого я подцепил у собора Обета. В глазах потемнело, колени предательски дрожат. Мигом протрезвел. Неровным шагом прохожу мимо субъекта вверх по лестнице и демонстративно стучу в дверь к этому докторишке.

Служанка раздела и провела меня в кабинет. Не говоря ни слова, я падаю на кушетку. Надо собраться с мыслями. Лежу, молчу. Этот шарлатан тоже молчит. Не выдерживаю, спрашиваю: «Вам, доктор, не знаком господин в светлом костюме, шляпе, слегка полноватый, с крысиным выражением лица, темными маленькими глазами? Буквально только что был в вашем подъезде?» Доктор: « А что такое?» Я неловко вру, благо, лица моего не видно: «Он мне показался знакомым». «Скорее всего, вы опознались. Этот господин – мой пациент». Слава богу! К концу истории про одержимого манией преследования мужа я смеюсь чуть ли не в голос. Господи, какая ирония! Я думал, что меня преследует этот человек, а он тоже самое думал про меня! Наверняка он принял меня за сумасшедшего бомбометателя! Правда, получается, что я сам становлюсь параноиком. И мне самому пора к доктору. Стоп, так я же у него и нахожусь! Тут только до меня дошло, что этот доктор – модный психиатр, психолог или как их там. Вот почему у него нет ни микстур, ни инструментов! Мне немного полегчало. Гроза прошла мимо. Я удобно расположился на кушетке и благосклонно выслушал его абракадабру про какое-то бессознательное. Впрочем, про метод свободных ассоциаций я уже где-то слышал. На юридическом факультете кто-то делал доклад новых веяниях в науке допроса. Если преступника спрашивать о первом, что пришло ему в голову по поводу наводящих слов, то он невольно выдаст себя. Эх, если б я доучился в университете до конца, сейчас бы уже был помощником адвоката. А то и самим адвокатом. Принимал бы сейчас пациентов, тьфу, посетителей, просителей в своем кабинете… Нет же, побастовать решил. А потом и уволиться пришлось за компанию, в знак солидарности. Эх. Житие мое… Теперь самому впору к адвокату идти. Хотя, какой тут адвокат поможет? Что меня спасет? Только милость божия. В слух говорю: «Мои проблемы ассоциациями не решить». И чтоб показать всю серьезность моего положения, приставил палец к виску и выстрелил. Как-то само получилось. Тут же вспомнилась фраза из спектакля, где играла Анна: «Смерть – это лучший врач, – декламировал седой дядя, изображающий студента, – у этого врача нет неудач!» А Анна такая ему в ответ: « Нет, Ты не прав! Лучший врач – это любовь!» и бросается ему на грудь. Весь зал охнул, и я вместе со всем залом. Еще бы. У Анны тогда было платье с декольте… И тут голос с заднего ряда, то есть из за спины: «О, вы читали Фейербаха?» Оказывается, я в слух что-то ляпнул. Опять начал заговариваться. Я и не знал, что это Фейербах. Думал – это драматург, как там его… то ли Ибсен, то ли Сквозняк-Скиталец… А этим Фейербахом я сыт по горло. Один из ухажеров Анны все тыкал мне: «Это должен прочитать каждый прогрессивно-мыслящий человек!» Так втроем и ходили под аккомпанемент. В ресторане вместо устриц – Фейербах, на море вместо пива – Фейербах. Все уши прожжужал, пока от чахотки не умер. Я боялся, что тоже умру, обслушавшись этого Фейербаха. « Да, – отвечаю в слух доктору, – с учением безбожника – Фейербаха я знаком. Только я сейчас в таких обстоятельствах, что мне, кроме как на Бога, не на кого положиться. Поэтому Фейербах пусть пылится и дальше на полке». «Мне, – говорю, – помогает вера простого народа». Показываю ладанку, которую мне давным-давно няня подарила. В университете стеснялся, не носил. Теперь не до стеснений. Доктор с явным скепсисом: «От чего же она помогает? Что у вас за обстоятельства такие? Вчера вам был нужен туалет, сегодня церковь?» Я оскорбился: « Мои обстоятельства останутся при мне. Вы, доктор, вряд ли мне чем-нибудь поможете». И тут докторишко как обухом по голове: « А что это у вас за пакетик? Может, он как-то связан с вашими обстоятельствами?» «Черт побери! Прости господи! Еще как связан!» – пронеслось у меня в голове. – Ни с чем он не связан! – ответил я как можно равнодушнее, вскакивая с кушетки. В кармане нашлась купюра в пятьдесят крон. Выложил ее на стол и как ошпаренный кинулся к явочной квартире. Проскочил мимо служанки. Вернулся, схватил пальто и шляпу. Скатился к проклятой двери и замолотил в нее как безумный. Бесполезно. Достал часы. Все пропало. Поздно. Руки опустились. Не хотелось даже думать, что меня ждет по возвращении.

6

Бесцельно бродить по Вене, среди ее прекрасных дворцов и парков, заглядывая в ее знаменитые кофейни и магазины, что может быть лучше? Да что угодно! Что угодно может быть лучше! Я шел сквозь эту барочную, классическую красоту, физически ощущая боль от ее равнодушия ко мне. Вот кафе «Централь», здесь собирается венская и не только венская богема, я мечтал сводить сюда Анну. Жизнерадостная, нарядная толпа, частью которой я считал себя, бурлила, не обращая на меня и мои страдания никакого внимания. Ад может быть красивым, как Вена. Было так плохо, что даже выпить не хотелось. Решил уйти из центра города, подальше от его блеска. Дошел до канала. Вдруг пришла в голову мысль: может, выкинуть сверток? Концы в воду. Сказать, что все прошло нормально. Пакет передал. А там докажи, что не так. Тут же отмахнулся от искушения. Такой крутой блеф без единого козыря мне не по зубам. Что тогда остается? Да, ничего. Буду плыть по течению. В пяти аршинах ниже по течению сидел нищий. Я по привычке полез в карман за мелочью, но выудил всего пару крон и несколько геллеров. Что ж, значит, сегодня предстоит еще одно унижение. Придется телеграфировать домой, чтобы выслали денег. А пока занимать в банке. В «Erste» легче дадут, зато в кооперативном «Raifeisen»е меньше проценты. Но и там и там я уже занимал. Так что дадут мало. Милостыни нищий не дождался. Самому нужны. На почте испортил три бланка, а телеграмму так и не отправил. Клянчить деньги было мучительно. Объяснить, как потратил свои месячные дивиденды в столь короткий срок, не получалось. А что соврать, было не понятно. Рядом стояли две кумушки. Одна жаловалась на истрепанные нервы, вторая горячо убеждала подругу приобрести новые капли доктора Келлера. У нее есть знакомый опытный врач, который делает инъекции этого чудодейственного средства. Утомление и меланхолию как рукой снимет. Стоит это, правда, не дешево. Я подумал, что можно было бы спросить об этом средстве своего доктора… И тут до меня дошло. Через пять минут телеграмма была готова. «Лечу нервы. Долго. Дорого. Доктор. Светило медицины. Вышлите 500 рублей. Люблю. Целую. Котик». На докторов и пилюли маман никогда не скупилась. Настроение чуть-чуть поднялось. «Что ж, доктор Фрейд, продолжим наши встречи». После этого я заскочил в банк «Эстре». Настроение еще чуть-чуть поднялось. На сто крон. Но затем меня занесло в казино, и настроение понизилось ровно на пятьдесят крон. Пятьдесят крон оставил на врача. Для этого понадобилось усилие всей моей маленькой воли. К дому подошел убитый горем. Чуда снова не произошло. Господь не желает помогать мне деньгами.

Дома меня явно ждали. Все трое сидели за столом. Лица напряженные. Увидели пакет. Переглянулись. Я как можно развязнее подошел к буфету, достал бутылку. Оказалось, последнюю. (А этот Авель времени даром не терял). Собрался налить, однако стакан был перехвачен рукой Анны.

– В чем дело? – тихо спросила она. И пауза. Прямо как в новомодных театрах. Молчу, что сказать не знаю. Напряжение нарастает. Анна не выдерживает.

– Мы думали, что тебя арестовали.

« Ага. Черта с два. Вы подумали, что я сбежал. Или хуже того, сам пошел в участок», – надерзил я, но только мысленно. И тут молчун заговорил. Тихо, еще тише, чем моя прима. С кавказским акцентом, как и у Авеля. Мурашки побежали по коже. «Гавари дарагой. Не томи. У партии длинные руки, но короткое терпение. Пасматри на меня». Я медленно повернулся. Что-то внизу живота запульсировало. Нога предательски задрожала. Молчун смотрел на меня маленькими злыми глазками и со змеиной лаской продолжал: «Нэбойса. Скажи, что случилось?» Как-то само собой у меня вырвалось: « За мной следили».

7

У пациента «С» случился неожиданный рецидив паранойи. Это вдвойне странно и обидно, ведь я считал, что конец лечения не за горами. Я настолько привык к неуклонному прогрессу, что от неожиданности попробовал оспорить его манию. «С» возмутился и чуть не ушел. С трудом уговорил его остаться. Попросил описать преследователей. С дрожью в голосе «С» стал рассказывать о двух плохо одетых эмигрантах странной, южной наружности, вроде цыган. Один был высокий, полный. Другой – низкий. Они преследовали его почти до дома. Отстали только в парке Шенбруннер. С трудом успокоил его. Про себя отметил, что всегда надо быть готовым к возвращению болезни.

В поведении «Т» тоже произошли изменения. Но, скорее, в положительную сторону. Во-первых, он пришел без пакета. Во-вторых, разговорился. В-третьих, он перестал ссылаться на обстоятельства и теперь считает, что проблема в нем самом. Признал, что он болен. Правда, тут же придумал нездоровую печень. Однако общий настрой стал еще более пессимистичным. Доминирующие мотивы: чувство вины и сознание собственной неполноценности. «Т» считает себя неспособным на самостоятельные мужские поступки, жалуется, что всю жизнь был несвободным. Адлер порадовался бы, услышав его историю. «Т» родился в очень обеспеченной семье. Детство провел за городом, в окружении семьи и прислуги. Особенно близок был с няней. Ранние годы, лет до пяти, шести, которые он называет периодом «первого имения», он считает золотым временем. Потом семья переезжает в имение попроще, и жизнь портится. Отец отдалился, власть в семье прибирает родня по матери. Это сказалось на «Т». Он стал тревожным, постоянно болел. «Т» вспомнил, что отец называл его «мокрым местом». (Думаю, это связано с детским недержанием). Хороший знак: пациент с нежностью отзывался о своем враче, на которого была перенесена часть либидо с отца! Время учебы было по версии «Т» самым кошмарным в его жизни. Он часто пропускал занятия из-за болезни. Оценки были плохими, учителя его не любили. Сверстники издевались над ним. Физически слабый он не мог дать отпор. Рассказывая это «Т» заметно волновался. (Адлер бы торжествовал в этом месте). Волнение переросло в неловкую паузу. Я посмотрел на часы, оказалось, что сеанс явно затянулся. Меня давно ждал следующий пациент.

8

А что оставалось делать? Сказал «а», скажешь и «б». «Товарищи» всполошились и стали наседать: « Что за человек тебя преследовал? Как он выглядел?» Пришлось описать им пациента доктора Фрейда. Ей богу, я не хотел. «Где ты его подцепил?», – спросил Авель, задумчиво взяв у меня бутылку гевюрц-траминера и отпив из горла. Я рассказал. Еще добавил, что записался к врачу по тому же адресу, что и явка, для конспирации. Дабы подсластить пилюлю сказал, что скоро достану денег на печатную машинку. Бутылка стремительно опустела без моего участия. На следующий день пришлось показать им из за угла бедного «С». Жалкий трус, что я наделал? Натравил этих головорезов на невинного человека. Господи, спаси меня и сохрани. То есть спаси этого «С». Надеюсь, они с ним ничего не сделают. Не прирежут в подворотне. Они проследят за ним, поймут, что он простой пациент и успокоятся. Моя совесть будет чиста. Надеюсь, он не заметит их и не сойдет с ума. Мы разделились. Они двинулись за «С», а я остался проклинать свою судьбу под венское пиво. Через пару кружек подошло время идти к доктору. Возможно «С» уже нет в живых. Пакета в этот раз со мной не было. Решено было отменить задание, чтобы не рисковать. Я поднялся к доктору прямиком, не останавливаясь у явочной квартиры. «С» не встретил. На кушетку лег в отвратительном состоянии.

9

«Знаете доктор, я действительно больной человек. Я – злой человек. Непривлекательный я человек. Вы вряд ли захотите с таким общаться. Наверно это все из-за того, что у меня печень болит. Впрочем, я ни шиша не смыслю в своей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я тут столько всего натворил. Сею вокруг зло направо и налево. Хотя, какой я злодей? Разве я со зла? Нет, все от трусости и слабости. Я не злой, я – жалкий. Вот ведь, ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Утешаю себя, что умный человек ничем и не может сделаться, только дураки могут. Посмотришь внимательней на какого-нибудь героя, борца с … неважно с чем, а он смел и героичен от глупости своей, ограниченности. Слабое утешение. Знаете, я родился 25 октября. Никто из великих не родился в этот день. Никто. И ничего в истории не произошло. Никакой великой битвы, переворота. По-моему это знак. Я жалкий человек. Как так вышло? Когда я стал таким? В кого я такой? В родителя? Разве ж он трус? Говорят на медведя ходил. Папенька был заядлый охотник. Стены в доме увешены рогами. Сам не помню, но дома дагерротип на самом видном месте: родитель с товарищами по охоте, а перед ними гора трофеев – волки. Гимназистом все однокашников водил, показывал фотографию. Маман говорила, что запретила отцу в доме вешать волчьи головы на стенах. Так что нет, родитель трусом не был. А представить, что я стал жалким трусом в мать, вообще не возможно! Она сама весь дом в страхе держит. Все по струнке ходят. Маман очень крута нравом. Однажды к мужикам выходила. Те с кольями и вилами к усадьбе собрались. Вся дворня попряталась, меня увели в подклеть, а она взяла с собой Грушу, дала ей икону и пошла разбираться. Мне Груша сама рассказывала. Я тогда маленький еще был. А где папенка были, не знаю. Конечно, гром грянет, молния сверкнет, маман тогда вздрогнет и перекрестится, но это все ее слабости. Так что нет, не в маман я – жалкий трус. Хотя, грозы в детстве боялся». Доктор вставил свои три копейки: «Наука еще не решила, что важнее, наследственность или воспитание. Что вы помните о своем детстве?»

Я не Толстой, свое рождение не помню. Вообще, детство в первом имении для меня как в золотом тумане. Какие-то вспышки в голове. Толи лучи солнца сквозь листву пробиваются, толи пламя свечей в хрустале играет. Вспомнил. Железная дорога у меня игрушечная была. Паровоз еще за диван уехал, мы с Грушей его оттуда доставали. Еще вспомнил, как делали из подушек и одеял пещеру. Купаться ходили на озеро. Тайком, потому что маман не разрешала. Там только коровы и деревенские купались. Да я и плавать не умел, меня Груша держала, пока я бултыхался. Сад помню, огромный был, ряды яблонь до горизонта уходили. Отец мне лук сделал, и мы по очереди стреляли по яблокам. Все были веселые, даже маман. Летом мы без спросу яблоки зеленые рвали, а осенью собирали зрелые, медовые. Они аж просвечивали, если их против солнца держать. Счастливое время было, а я ничего толком не помню. А как начались всякие беды, страдания, тут и память вдруг заработала. Потом случилось изгнание из рая. Меня отправили в город, в подготовительный класс гимназии, Грушу услали в деревню. А на следующую весну у нас уже было другое имение. Дом был меньше и весь скрипел. Пытаешься куда-нибудь спрятаться от вечных окриков, а половицы, шкафы выдают тебя предательским скрипом. Началась учеба. Отец стал постоянно отлучаться из дома. Пропадал неделями. Появлялся, спрашивал про уроки и снова исчезал. Вместо него в доме появились дядьки. Один родной, другой двоюродный брат маман. Она их выписала откуда-то из провинции. Отец был городской щеголь, украшением дворянского собрания, а эти вечно слонялись по дому в своих сальных картузах, потных косоворотках и пыльных, старомодных кафтанах. Постоянно норовили дать мне или подзатыльник или какое-нибудь задание. Распорядок в доме был невыносимым. Утром молитвы, в обед молитвы, на ночь молитвы. В промежутке учителя, сонные как мухи. Малейшая провинность и тебя ставили на орехи, как какого-то крестьянского сына. Новая няня была старой каргой. С такой не поиграешь. Маман заставляла ее таскаться за мной в гимназию, вот позорище было! Я стеснялся ее страшно, пытался сбегать, грубил ей, но ничего поделать не мог – выходил после уроков, она тут как тут, стоит на крыльце, как нищенка на паперти. Из за этого в классе надо мной издевались все кому не лень. Старушка была набожная. Когда я первый раз сильно заболел, обвешала всю комнату образами, ладанку вот эту мне надела. Ирония. Я этих ликов со свечками ночью боялся до чертиков. Вот тогда меня начали мучить кошмары. Бабка приходила, вытирала мне пот со лба и бормотала что-то про бесов». Тут доктор оживился: «Какие кошмары?» Но я его расстроил: «Не помню». Я и правда не помню. Помню зато, как в один из редких родительских приездов, я кинулся к нему за защитой, рассказал ему про мучения и днем, и ночью, а он назвал меня «мокрым местом», велел утереть сопли и снова исчез. Гимназию я ненавидел лютой ненавистью. И сейчас ненавижу. Вспоминать тошно. Не понимаю, зачем мне вообще это вспоминать. Из за постоянных болезней подружиться я ни с кем не успевал. Меня постоянно били и преследовали. Били, когда давал сдачи, били, когда не давал. Как-то спросил учителя закона божьего, почему Бог позволяет меня постоянно бить? Учитель сказал, что это за грехи. Потом он попробовал за меня заступиться. Вышло хуже. За это меня били всем классом и называли доносчиком. Мысли мои всегда были заняты предстоящими унижениями или фантазиями о мести. Поэтому, когда меня спрашивали урок, я ничего не мог ответить. Скоро учителя махнули на меня рукой. Однажды я подслушал, как математик флиртуя с «француженкой» назвал меня «золотым идиотом». Может, не меня, но мне показалось, что меня. В общем, не было мне покоя, ни дома, ни в гимназии. Единственно, когда меня никто не трогал, это во время болезней. Я валялся в постели и хотя меня мучал жар, был доволен. Мне ничего не надо было делать, мной не понукали, на меня не кричали, не били. Даже маман была не так строга. Она приходила ко мне дважды в день, но не целовала, боялась инфекции. Единственный, кто в то время относился ко мне по-человечески, был доктор. Он говорил мне «вы», спрашивал меня о самочувствии, о том, как я провел день, что читал. Помню, как щекотно было от холодного стетоскопа, когда он слушал сиплое пение моего бронхита. В благодарность я безропотно пил из его рук всякие горькие микстуры.

Только я предался тихой грусти о противном, но все таки родном детстве, как доктор тут как тут. « А как у вас обстояло дело с противоположным полом?» Какой все-таки бестактный тип. Какие девушки в детстве, тем более в таком? Да никак не обстояло. Всю гимназию, я мечтал, чтобы однокашники приняли меня в свою компанию. О дружбе я мечтал, а не о половой любви. Помню, щенка с улицы приволок. Плакал, в ногах у маман валялся, просил, чтоб оставили. Вымолил, разрешили. Но сказали, чтоб дальше прихожей он не появлялся. Я был на седьмом небе от счастья. Четыре дня был на седьмом небе, потом меня спустили на землю. С щенка что взять, прудонил он, где хотел. А пока я был в гимназии, еще и вечно скулил в сенях. Маман очень сердилась. Отец, его увидел, буркнул: «На тебя похож. Такое же мокрое место». Но однажды я его не успел выгулять, и он наложил кучу. Причем не в сенях, где у него была коробка с подстилкой. Он пробрался в залу и там сделал свое дело. Умный был пес, не гадил, где жил. Прихожу домой, маман в гневе, дядьки ржут. «Все, – говорят, – твоя Му-Му на озеро отправилась». Я тут и грохнулся в обморок. Вот такие нравы у нас царили. Правда, потом оказалось, что его на цепь посадили в конюшне. Ну, не на цепь, на шнурок с бантиком. Прибегаю на конюшню, он там рвется, визжит, пытается веревку перегрызть. Так мне жалко его стало, а заодно и себя тоже. Оба мы, горемычные, на веревочке сидим привязанные. Хотя, эта метафора мне только сейчас в голову пришла. В гневе отвязываю щенка и в каком-то мрачном помутнении сам тащу его на озеро. «Так не доставайся ты никому!» – кричу и бросаю его вводу. А он выплыл и радостный ко мне, думал, я играю. Я его еще раз, еще… В конце концов, мой Му-Му обессилел и утоп. Вот такая история… Пауза затянулась. Я не выдержал, признался: «Наврал я про щенка. Извините. Никого я не топил. Даже если бы захотел, мне бы духу не хватило. Ходил к нему на конюшню, играл с ним. Сначала каждый день. Потом реже и реже. Потом он надоел мне. Вырос на цепи препротивной шавкой. Как и я…

Вспомнил. Была одна девочка в гимназии. Но это точно некрасивая история. Ох, какая некрасивая. Дразнили ее все «лошадью» или «Фи-Фи». Она была бедная, долговязая и косая. Видимо, мы сошлись, потому что оба были изгоями. Бедности своей она очень стеснялась. Долго не давала провожать себя до самого дому. Расставались в центре города. Потом мы подружились, она стала доверять мне и привела к себе домой. Она ютилась с матерью, в съемной комнате, в деревянной развалюхе на окраине города. В классе заметили, что мы дружим. Почуяли кровь. Знаете, доктор: дети, сбитые в стаю, жестоки. Начали дразнить нас женихом с невестой. Как-то раз компания мальчишек подкараулила меня у моего городского дома. Сначала просто тычки, пинки, обзывания, а потом заводила, как сейчас помню, Войнаровский, и говорит: «А что ты с этой уродкой дружишь? Давай с нами. Мы завтра идем сады в пригороде трясти. Присоединяйся». Я ушам своим не поверил. Меня берут в компанию! «Только ты нам покажи, где эта нищая лошадь живет. Где ее стойло. Мы к ней в гости наведаемся». И все заржали. Я колебался. Войнаровский заметил. «Да ты что? Не хочешь с нами?» Это прозвучало угрожающе. «Тебя с нами никто не тронет». Вот тогда свершилось мое падение. Подлость, которую мне не забыть. Я согласился показать дорогу. Чашу предательства пришлось испить до конца. «Где ее окна?», – весело спросил Войнаровский. Я молча ткнул пальцем. После чего началось дружное ржание, улюлюканье, крики «Но». Начали кидать грязь в окно. Один из подхалимов Войнаровского сунул мне в руку камень. Я кинул его. В окне я увидел лицо Фи-Фи. Ох! Зачем я о себе гадости вспоминаю? Что ж я своими мерзостями тщеславлюсь? Или прощения жду от кого-нибудь? Дайте дух перевести. На следующий день я не мог в гимназию идти, боялся встретится с Фи-Фи. Боялся ей в глаза посмотреть. Сказался больным. Через неделю вернулся, а ее уже не было. Ушла она из нашей гимназии. В классе за счет своей подлости поднялся я на ступеньку выше: раньше был изгоем, теперь стал прихвостнем Войнаровского. Ну, а в старших классах, когда статус начал определятся деньгами, Я и вовсе поднялся до его подручного. Мы оказались самыми богатыми в классе, да и в гимназии. Но то, что я трус и подлец, это сознание меня более не покидало. Странное дело: Войнаровский что бы ни натворил, никогда не чувствовал себя подлецом. А творил он ох как много чего. И деньги отнимал у младших, хотя самому деньги были не нужны, и оценки подделывал, и прочее. А я постоянно себя подлецом чувствовал, и без всякой на то причины. Все-таки сознание – это болезнь. Мешает сознание жить. Вот что я думаю.

Вместо хоть какой-то реплики сочувствия доктор сказал, что время сеанса закончилось, его ждут другие пациенты.

10

– Коба слишком груб! –голос Анны дребезжал на высоких нотах, – Это непростительно. Мы не можем привлекать к себе внимание местной полиции. Чудовищно! Мы могли провалить задание из-за какой-то ерунды! Авель, ты должен удерживать его от глупостей!

Подслушанного хватило, чтобы мое, слегка приподнятое за сеанс настроение опять рухнуло в бездну отчаяния. Я открыл дверь и, не удержав волнения, спросил: « Что он с ним сделал? Убил?!» Мне стало дурно. Из-за моего трусливого вранья убили человека, чья вина была только в том, что он ходил вместе со мной к одному доктору! Авель отмахнулся от меня как от мухи: «Зачем сразу убил? Так помял немного. Ну ткнул пару раз. В ухо. Коба себя в руках держал. Попинал слегка. Картинки порвал. Картонкой размалеванной по голове глупой постучал. Так что почти не трогал совсем». «Какие картинки? Какие картонки?» – непонимающе переспросил я. Авель отхлебнул прямо из горлышка (боже, это моя последняя бутылка грюнера-вельтлинера!) и с явным удовольствием пустился в объяснения. «Мы с Кобой следили за тем человеком, что следил за тобой. Он в парк пошел, мы за ним. Он сел на скамейку и сидит. То газету читает, то по сторонам смотрит. Чтобы он нас не заметил, мы к художнику подошли, что картинками торгует. Стоим разглядываем акварельки всякие. Тут художник предлагает нам наши рожи срисовать. Мы отказываемся, еще чего не хватало, он потом наши портреты в полиции нарисует. А этот сопляк настаивает, говорит, что он скоро станет знаменит. Я раз сказал: «найн», два. Тот не понимает. Коба кулак показывает, мол «заткнись». Вдруг этот немощный, бледный немчик с челочкой как начнет орать, как начнет в припадке каком-то на нас кидаться. Руками машет, глаза выпучил. Мы опешили. Чего несет непонятно, только через слово «юде», «юде». Жидами нас ругал, видимо. Коба рассвирепел… немного… то есть огорчился, ну и помял этого умалишенного немного. Чтоб тот в себя пришел. Правда, из-за этого художника мы объект слежки потеряли. Ничего, завтра еще раз проследим».

Я стоял и не знал, радоваться мне или паниковать. С одной стороны, пациент доктора жив, с другой, я приютил не просто революционера, а свирепого бандита, скорого на расправу. «Кстати, – Анна повернулась ко мне и со строгим озабоченным лицом спросила, – когда, сударь, вы достанете нам печатную машинку на русском?» Она явно пыталась переменить тему разговора. Чтобы позлить ее, я сделал вид, что не услышал, и продолжил расспрашивать Авеля: «А где Коба сейчас?» Я ждал любого ответа, только не этого: « В библиотеке». «Где? Где? Не понял». Авель наслаждался произведенным эффектом. «В биб – ли – о – те – ке! – произнес он по слогам. – Он должен написать статью по национальному вопросу в австрийской империи. Такое у него партийное задание от самого Старика». «Статью?! По национальному вопросу?!» – моему удивлению не было предела. «А откуда такое интеллигентское высокомерие? –накинулась на меня раздраженная Анна, – по вашему, пролетарий с окраины не может написать статью?!» «Почему не может, может, – оправдывался я, – но он же не знает немецкого». « Вот ты ему и поможешь с переводами!» Лицо моей примы было злое и неприятное. «Один австрийский товарищ сейчас помогает ему записаться в библиотеку Венского университета, неплохо бы тебе туда отправиться!» «Еще чего? – запротестовал я, – могут эти переводы подождать до завтра?!» Глаза Анны сузились. Я с вызовом сел в кресло. «А печатную машинку ты тоже сидя в кресле достанешь?» – не унималась она. В ответ упрямое молчание – мой старинный детский прием, отточенный на домашних. Анна обиженно ушла в спальню и хлопнула дверью.

Вечером вернулся Коба. Небрежно бросил книжки на пол. Все молча сели за стол. «Как дела в библиотеке?» – нарушила тишину Анна. «Хорошо», – буркнул будущий специалист по национальному вопросу. «С переводами вам поможет вот он», – она ткнула в меня пальцем, даже не удосужившись назвать меня по имени. «С какой это стати?», – заупрямился я, но только мысленно. Тут Анна перешла к главной теме разговора: «Послушайте, Коба, пока мы не выполнили главное задание, не могли бы вы вести себя тише и не устраивать публичных эксцессов?» Она сделала паузу; было видно, что она старательно подбирает нужные слова.«Я понимаю, что у вас пылкий характер, вы остро реагируете на несправедливость, но если полиция заинтересуется вами, то мы провалим все дело. Вам понятно?» Коба перестал жевать и молча уставился на Анну. Его крысиные глазки налились злостью. Запахло скандалом. Я весь съежился. «Перестань командовать, женщина. Я сам знаю, что делать. Не первый год в партии. Твое дело… – тут он осекся, Авель повернулся к нему, бешено выпучил глаза и дикими гримасами начал показывать какие-то знаки. Тут взорвалась Анна. Медуза Горгона показалась бы перед ней тихой паинькой, валькирии – хором девочек-припевочек. Ей в таком гневе Медею стоит играть на сцене. « Не надо мне затыкать рот, вы не у себя в деревне! Я знаю свое дело! И я тоже не первый год за мужем, то есть в партии! И еще, я знаю, что такое партийная дисциплина! Мне партия дала задание, я делаю. И не даю своим эмоциям, – тут она шарахнула со всей силы бокалом по столу, так что в ее руке осталась только стеклянная розочка, – брать над вверх над разумом!» Я онемел от удивления. Такой Анны я еще не видел. Авель в восхищении произнес что-то на своем родном наречии. Ножка от бокала была медленно поставлена на стол. Коба помолчал, помолчал и, наконец, примирительно поднял руки вверх: «Товарищ Анна права, не надо давать волю своим эмоциям. Дело есть дело. Сейчас не место для наших разногласий. Потом все решим».

Ситуация успокоилась, и я решил, пользуясь случаем, затронуть больную для меня тему. «Это… я по поводу того… Ну человека, который за мной… Может, с ним не надо… э…жестко? – мне было противно слышать свой дрожащий голос. – Может, он того…, – я вдохнул поглубже и выпалил, – может, он и не следил за мной вовсе? Может, он шел туда же, куда и я?»

«Дарагой, мы без тебя разберемся с этим шпиком», – благодушно икая ответил Авель. Коба был строже: «Может, и не шпик, а может, шпик. Если есть шанс, что он может нас сдать, то нельзя проявлять мягкотелость. Нельзя разводить интеллигентские сопли. Партия прикажет, собственноручно его зарежешь». Мне стало дурно. Гвозди в мой гроб вбила Анна: «Ты засветился. Ты провалил задание. Теперь требуешь не трогать вероятного врага! Ты, вообще, на чьей стороне? Ты с нами или против нас?» Еле живой я проблеял, что с ними.

11

«С» отпросился с сеанса пораньше. Пробурчал, что ему надо кое-что проверить. И хоть ни о каких преследователях он больше не говорил, я чувствовал его напряжение. «Т» пришел в подавленном настроении. Продолжил свое жизнеописание, как только лег на кушетку.

В романтический период основной проблемой стали отношения с девушками. Точнее их полное отсутствие. «Т» был патологически стеснительным. Он намекнул на историю с работницей родительской фабрики, которая закончилась очередным кошмаром – половой инфекцией и походом к врачу. После этого в отношения с женщинами он не вступал. Университет бросил. Следующие несколько лет были посвящены безделью и апатии. «Т» много рассказывал про родственника, с которым был очень близок в этот период. Он постоянно себя с ним сравнивал. Родственник этот был добродушный человек со средствами, но чрезвычайно ленив. Большую часть дня он проводил в своей квартире. У него было много идей, как начать новую жизнь. Он, то собирался написать книгу, то перестроить свое «имение» на современный лад и завести хозяйство, но мечты так и оставались мечтами. Затем этот человек связался с женщиной из низшего сословия. Ее родственники обворовывали незадачливого жениха. Финал истории печален: он умер, оставив после себя долги и сына. «Т» ничем не смог помочь своему другу.

Семья пыталась вылечить «Т» от апатии и меланхолии, посылая его на различные курорты. Однако лечение минеральными водами ничего не дало. Наоборот, больничная атмосфера подействовала на него угнетающе. У него расстроился желудок. Его стали преследовать мысли о самоубийстве. Правда, в очень своеобразной форме. Он мечтал погибнуть на дуэли. Состояние его ухудшалось. Отношения с семьей испортились, особенно с матерью. В этот момент «Т» встретил женщину. Обыкновенная история. Это была молодая актриса столичного театра, которая оказалась в городе, где жил «Т», на гастролях. Он влюбился. Сначала в ее образ на сцене – в героиню с «мятежной душой», затем и в нее саму. Он называл ее«лучом солнца в королевстве тьмы». Причем тут же называл свою мать «самкой дикого кабана». (Уникальное замещение. Обычно у детей опасные животные символизируют фигуру отца). Анна была девушкой свободного нрава и прогрессивных взглядов. Она отклонила его предложение о браке, сказав, что этот устаревший институт убивает чувства. Характерно, что эротические чувства к Анне «Т» описывает через ассоциацию с детскими ощущениями: однажды ночью он испытал «сладость до судорог», прокравшись куда-то. Куда он прокрался и что видел, вытеснено в бессознательное. Скорее всего, это сцена коитуса родителей. Надо будет над этим поработать. Под влиянием Анны «Т» заинтересовался положением рабочих на фамильной фабрике. Он пошел на открытый конфликт с семьей, настаивая на сокращении рабочего дня до 10 часов, устройстве вечерней школы и яслей. Награда не заставила себя долго ждать, Анна вступила с ним в половые отношения. Про это «Т» рассказывал сбивчиво и максимально иносказательно, что указывает на какие-то проблемы в постели. Однако общее психическое состояние того периода он описывает как близкое к эйфории. Он вырвался из под власти матери, его любила самая красивая женщина в мире. Вскоре из-за денег начались первые размолвки. К тому же на горизонте замаячил соперник. Поездка в Вену должна была все исправить. Но «Т» явно не светился надеждой и энтузиазмом.

12

По дороге к доктору решил все обдумать. Но думать по заказу не получалось. Мысли разбежались, как тараканы от свечки. А когда лег на кушетку, наоборот, как набежали…

Думал, в университете новую жизнь начну. Заведение столичное, там меня никто не знает. Поставлю себя правильно, буду независимым. Собирался в учебе себя проявить. Куда там. Статус мой с первого дня стал зависеть от того, сколько денег я даю на пьянки. Пару раз я возмущался, но не выдерживал и недели «общественного порицания». После этого я не высовывался, «не возникал», давал денег на все, что просили. Был всегда заодно с шумной толпой. Зато гимназический ужас стал забываться. Домой я старался не ездить, чтобы не бередить старые раны. Нечего вспомнить. Первая ассоциация, которая мне приходит на ум со словом университет? Да, ну, ерунда какая-то. Ну хорошо. Прыщик. Да, странная вещь. Вроде, юность, новые горизонты, а первым делом вспоминается прыщик носу. Ох, это была битва. Я его и лосьонами, и мазями. Бесполезно. Боялся на лекции ходить. Из дому не выходил. Смех, да и только. Это сейчас смешно, а тогда хоть плачь. Я ж говорю, мелкий я человек, мелкий и жалкий. И беды такие же: приятели мои разврату предавались направо и налево, романы заводили, по два, три параллельно, а я перед зеркалом торчал и дрожал. Только вы уж никому мои признания не передавайте. Убьюсь, если кто узнает. Ох, грехи молодости. Что ж исповедоваться, так исповедоваться. Был у меня один роман. Но совершенно в моем стиле. Жалкий какой-то. Вернулся я как-то домой на каникулы. Родной город мне показался каким-то пыльным, грязным, провинциальным. Имение – маленьким, кривым. Скука сплошная. Даже читать было скучно. Решил я от скуки, отнести часть книг в воскресную рабочую школу. Мода тогда такая была на народное просвещение. Преподаватель молодой, еще гимназист, встретил холодно. Едва ли не барчуком меня называл. Я инстинктивно под людей подстраиваюсь. Особенно, если они ко мне враждебно. Такой я человек. В общем, я из кожи вон лез, показать, какой я прогрессивный, как мне близки чаянья народа. Он ехидно предложил мне сходить на собственные фабрики и еще ближе познакомиться с этими чаяниями. Ну, я и познакомился. На свою беду. В этот же день поехал на семейную ткацкую фабрику. Фабрика, как фабрика. Прядильщицы прядут, красильщицы красят. Одни над станками согнулись, другие котлы мешают, чаны толкают. Душно, конечно. Вонь. На меня поглядывают. Одни работницы молчат, молодые хихикают. Смотрю, одна рядом с конторкой мастера полы моет. Руками. Платье подоткнула по самый пояс. Поза что ни на есть пикантная. Ноги хоть канкан в Париже танцевать. «Что хозяин, хороша девка?!» – гаркнул неожиданно появившийся мастер. «Могу, того, поспособствовать… »Я смутился. Мойщица поднялась, и не поправляя платья посмотрела на меня. Тут я и обмер. На меня смотрело изможденное, бледное, но еще молодое лицо. Лицо такое знакомое. До боли знакомое. «Груша!?!»

«Хошь, Груша, хошь, Глаша. Как вам, барин, будет угодно». И смотрит прямо, глаз не пряча, да и голых ног тоже. С вызовом. Я промямлил что-то вроде «бар давно нету» и вон с фабрики. А через неделю не выдержал, нашел того мастера, сунул ему пятаки, заикаясь, попросил обстряпать свидание. Встречались мы в какой-то каморке на окраине города, за которую проклятый сводник содрал с меня огромные деньги. В первый раз я все испортил. Пока шел, все боялся, что меня узнают на улице. Казалось, все знают, зачем я иду в ткацкую слободу. То ли со страху, то ли от трех кружек квасу, случился со мной неприятный конфуз. Еле до горшка добежал. А она ничего, не злорадствовала. Все гладила меня по голове, точь-в-точь, как Груша в детстве. Я к ней снова пристал: Груша она или нет? Она отшутилась. Разговорами все и ограничилось. А уж на следующий раз я для храбрости не квасу, а коньяку выпил. Попыхтел, повозился и с грехом пополам стал мужчиной. С неделю наслаждался новым своим положением. На радостях хотел жениться. Чулки шелковые подарил. Но потом мы повздорили крепко. Там обстоятельства появились… Ей деньги понадобились… А мне врач по этим самым… нехорошим болезням… Какие обстоятельства? Все-то вы знать хотите. Ох, прямо как на допросе. Ее в полицию забрали, обвинили в краже. Или в пособничестве. Уж не помню. Она просила сказать, что я с ней был в указанный вечер. А я ведь не был. Понимаете. К тому ж, это при всех сказать, что я с ней встречался. Одно дело фантазировать, как объявлю маменьке, что женюсь, другое – по-настоящему, в суде, на людях признаться. «Страх съедает душу», как сказал кто-то из великих немцев. Не знаете кто? Потом, она денег просила. Что я давал ей, все, оказывается, мастер забирал. Я дал, но мало. Фактически отказал, потому что опять же пришлось бы дома объясняться. К тому же мне и так деньги нужны были на врача. В общем, повел себя как трусливая скотина. Решил застрелиться. Но револьвера папенькиного не нашел. Спрашивать побоялся. Еще подумал, что узнают после смерти чем я болел, позору не оберешься. Смешно, да. Так что я просто уехал в столицу.

Вы, доктор, тайну исповеди соблюдаете? Уж соблюдите.

Доктор, попыхивая сигарой, уверил меня, что история болезни остается у него за семью печатями. Курит и курит. Хоть бы раз мне предложил. А то мы как будто, как не на равных. Хотя о каком равенстве тут говорить? Он теперь столько обо мне знает, вряд ли руку подаст после такой исповеди.

В университет я вернулся, чтобы его тут же бросить. Зачем мне все эти тома, набитые бессмысленными знаниями, если они мне в жизни не помогают? Воспользовался студенческой бучей по поводу уволенного профессора и бросил. Все бастовали идейно, а я безыдейно. С квартиры съехал, чтобы старые знакомые не донимали. Поселился в новой, поменьше и подальше. Лежал и ничего не делал. Не то что из квартиры, из халата не вылезал. Вел жизнь почти неодушевленную. Часами потолок разглядывал. От людей удалился максимально. Никто мне был не нужен. Уподобился Обломову. Вот была единственная мне родственная душа. Прямо брат мой. По дивану и халату. Я даже хотел книгу про него написать, ну, или статью. «Герой нашего времени». Забросил на первом абзаце. Были между нами различия: его лень была добродушная, моя – угрюмая. Он мечтал, что однажды встанет и пойдет, я – что лягу и умру. Впрочем, он плохо кончил. Вот некоторые считали, что его лень – это своеобразная мудрость, отрицание житейской суеты. Я же по себе знал, что лень – это дистиллированная трусость. Слабость. Упустил он свое счастье. Смелости не хватило ухватиться за него. А потом на его вялую шею села одна особа и ее предприимчивые родственники… Обыкновенная история… В таких размышлениях о его судьбе я проводил время, о своей старался не думать. Впрочем, еду из ресторана заказывать не забывал. Пару недель пришлось поголодать. Под окнами шли уличные бои. Потом обеды снова стали поступать. Я бы продолжал так лежать до второго пришествия, занимаясь унылым самоедством и оплакиванием свой неудавшейся жизни, но тут нагрянула маман. Ни мой опухший вид, ни мой новый образ жизни ее не устроил. По ее мнению бросить университет можно только очень больному человеку. Поэтому меня отправили лечиться на воды. Хотя возможно, маман имела тайную мысль женить меня. Она как-то обмолвилась, что женитьба верное средство от хандры. А водные курорты – это же известная ярмарка невест. Пить теплую сероводородную гадость, пахнущую тухлыми яйцами, было невыносимо. Я заливал ее пивом, а то и кое-чем покрепче. От такой диеты у меня радикально испортился желудок. Врачи сначала удивлялись, потом, разобравшись, махнули на меня рукой. Вечно бегающий в поисках выпивки и туалета я стал посмешищем курорта. Дамы от меня шарахались, расквартированные офицеры оттачивали на мне свое остроумие. Отмокая в ванной с очередным минеральным рассолом, я грезил, как вызываю на дуэль самого наглого из них. Мартынов был уже год как с фронта, но все равно еще не устал хвалиться, что зарубил своей шашкой семерых самураев. У источника всем говорил, что в его жилах течет кавказская кровь, поэтому таскал папаху и бурку, хотя было лето. Любая тема разговора переводилась им на собственную персону. Завидя меня, он сразу начинал ко мне цепляться: в каком полку служили, почему не призван, сколько в человеке воды, мыл ли я руки после туалета… К сожалению я видел, что стрелял он действительно отменно. Причем с обеих рук. В самом начале моего пребывания на водах меня еще брали на общие пикники. Там он демонстративно сшибал яблоки со ста шагов. Так что даже в самых своих смелых фантазиях я не пытался его пристрелить. Я вызывал его на дуэль и в последний момент стрелял вверх. Он, не стесняясь, убивал меня. После этого все убеждались в моей безрассудной храбрости. Я понимал всю глупость этих фантазий. Но ничего не мог с собой поделать. Пытка кончилась неожиданно – Мартынова арестовали. Он оказался самозванцем и дезертиром. Опять вру. Его просто в полк вызвали. Но мне всегда казалось, что его героизм какой-то напускной, фальшивый. Вслед за ним тут же уехал и я. Если бы я уехал раньше, это было бы бегством. С тех пор маман меня от себя не отпускала. Как бы я чего не натворил лишнего. Дневной и вечерний поцелуй в щечку теперь был не столько ритуалом материнской любви и сыновней преданности сколько проверкой на спиртное. Дядки, сами не прочь заложить за воротник, следили за мной. На воды мы ездили вместе, и только в Карлсбад. Провалив по мнению маман экзамен на самостоятельность, я лишился остатков свободы. Подай, принеси, сядь тут, сбегай туда, идем есть, идем гулять. Меня бесило, что приходилось влачить жизнь комнатной собачки, но из материнской воли я почему-то не выходил. Не знаю почему. Однажды я был должен сопровождать маман на спектакль. Приезжала модная столичная труппа. Маман отродясь в театре не была, но собирался весь городской бомонд, поэтому игнорировать мероприятие было стратегически опасно. Мало ли какие заговоры за спиной могут начаться. Спектакль ей не понравился с самого начала. То есть с вешалки. Прислуга первым делом подскочила за собольим манто купчихи Грицацуевой, а не за шелковой летней накидкой маман. Маман считала Грицацуеву лавочницей и выскочкой, чье место точно не в партере. В буфете ей оскорбительно долго несли лимонад и шоколад, ну и т. д. То, что происходило на сцене, ее тоже не порадовало. Она почему то рассчитывала, что «Гроза» Островского должна быть про грозу 12 года, с красивыми офицерами, шикарными бальными платьями и финальным гимном Глинки «смерть за царя». Вместо этого на сцене копошились какие-то людишки в старомодных провинциальных нарядах. После первого акта мы покинули театр. Маман села в карету в сильном раздражении, я же в сильном возбуждении. Мысли подскакивали на кочках. «Боже, это же про меня! Тихон – это я!» «Как же я могу, маменька, вас ослушаться?»; «я из вашей воли ни на шаг» – это мои слова каждое утро. Улизнуть, чтобы выпить – это мои мысли на обед. И разговоры о сердце матери, которое все чувствует, особенно предательство, – это на сон грядущий. Вот тебе и старомодная пьеса! Но, черт возьми, что я – Тихон дрожащий или что-то большее?! Я же не смирился. Я же страдаю от местных жестоких нравов и выбраться хочу. К тому ж я, хоть и загнан и забит, кажется, … сдуру влюбился. Я ее не заметил сначала, а потом заметил. Стоит такая у края сцены в капоре дурацком. Вдруг: «Отчего люди не летают, как птицы?! Так бы разбежалась и полетела!» – и взмахнула руками. Прямо Ника Самофракийская, ни дать ни взять. Волнительная скульптура вышла на долю секунды. А затем: « Во мне что-то необыкновенное. Мечта в голову лезет какая-то…» – и на меня смотрит. Понимаете, на меня! Ни на кого-то там еще. В упор. Своими темными глазами. Я твердо решил сходить на спектакль еще раз.

«Грозу» повторяли через неделю. Я еле вырвался из дома. Сижу в зале, мучаюсь. Ну, не дурак ли я? Влюбился в женщину, с которой и поговорить-то не удастся. Она птица другого полета. Занавес. И снова этот взмах руками и снова этот взгляд! Да какой взгляд-то? Я на галерке сидел. Кто ж меня увидит? Зачем пришел я сюда? Чего жду? Не знаю. Вот Катерина стоит с ключом от калитки, мучается в длинном монологе последними сомнениями: «…вот погибель-то?! … на соблазн, на пагубу мою он мне дан… Что я себя обманываю? Перед кем притворяюсь! Мне хоть умереть, да увидеть его! Видно сама судьба так хочет! Будь, что будет!» – и через весь зал на меня своим пронзительным взглядом уставилась. Сердце мое раскипятилось на словах этих, нечем унять. Все-таки, какая у нее ангельская улыбка. Занавес.

Дома нагородил чушь, что буду писать для местной газеты статьи про театр, и под этим предлогом стал ходить на все Ее спектакли. Маман отнеслась к затее подозрительно, но, в конце концов, одобрила. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не пило. Пить я и, правда, бросил. Без пива был пьяный. Один раз все-таки выпил для храбрости, когда отправил Ей первый букет. Затем это вошло в привычку. Слал букет перед каждым спектаклем. Тут объявили благотворительное представление на нужды старых и отставных актеров, я сделал анонимный вклад. Затем последовало представление в пользу больницы для рабочих, я снова вложился. Деньги маман давала с трудом. Но я впервые поборол свое косноязычие и убедил ее, что эти траты хорошо скажутся на репутации семьи в городе. Роль анонимного вздыхателя мне сильно не нравилась. Я клял себя за трусость, но ничего не мог с собой поделать. Ни решительно войти в гримерку, ни скромно представиться, ни даже надписать визитку в букет у меня не хватало духу. Все, что я мог, так это тратить деньги на благородные затеи ее театральной труппы. В жизни, в отличие от пьесы, никакой Вари, которая обстряпала первое свидание, не оказалось. На конец, труппа устроила прощальный банкет, я был в отчаянии. Солнце сияло, все возбужденные, бегали, чокались, выпивали, брали и давали автографы, а я стоял мрачнее тучи в углу и разглядывал потрескавшийся паркет под ногами. Вдруг, как сквозь вату, услышал, что меня кто-то зовет. Я поднял голову и увидел напротив себя ее смеющиеся глаза. Она что-то говорила, но я не слышал. Я смотрел на нее, как на чудо. Она взяла меня за руку и куда-то потащила.

На следующий день я впервые назвал ее по имени. Правда, я был не один такой. Вокруг Анны реял довольно большой рой поклонников. Но я был самым преданным, и, определенно, самым богатым паладином. По крайней мере последовать за ней в турне никто кроме меня не смог. Маман узнала мои планы и потребовала прекратить интрижку с актрисой. Я устроил скандал. Кричал, что Анна – луч света в темном царстве, а маман – Кабаниха. Сказал, что застрелюсь, если не получу деньги на поездку. В поезд я сел с полным кошельком. Анна оценила мой порыв – я стал ее фаворитом. В турне я снимал ей лучшие номера и заваливал сцену цветами. Когда театр вернулся в столицу, я таскался за Анной на все концерты и поэтические вечера. Помню, как-то она декламировала стихи модного декадента: «Отвезите меня в Гималаи, отвезите меня насовсем! А не то я завою, а не то я залаю! А не то я кого-нибудь съем!»

Когда я в эйфории воскликнул, что готов отвезти ее на край света, она ответила, что пока согласна только на Европу.

Впрочем, деньги ее не интересовали. Она так и сказала: «Деньги я презираю. Вот если бы вы предложили мне выйти за вас замуж, я бы не пошла, потому что вы богаты. Между нами стоят ваши деньги. Деньги и брак – это мещанство». Я тогда сильно расстроился, потому что именно это и собирался ей предложить. Свое сердце и кошелек. «Личное счастье невозможно, – продолжала она, – пока вокруг торжествует темное царство». Оказалось, что она ненавидит темное царство не только на сцене, но и в жизни. Я в этом убедился, когда кочуя за ней по компаниям и кружкам, очутился на сходке социалистов. Анну встретили там как старую знакомую. Долго обсуждали новую статью Плеханова. Галдели и ругались так, что было слышно на улице. Я боялся, как бы соседи городового не вызвали. Дали слово Анне. Она произнесла пламенную речь о бесправии женщин. Получилось не хуже, чем на сцене. Через неделю я и сам участвовал в дебатах. Рассуждал о прогрессе и об отсталости. Хотя, конечно, основное мое участие сводилось к финансированию различных инициатив. Неожиданно, моя персона стала предметом серьезного спора между фракциями. Можно ли меня считать полноправным членом партии или я всего лишь сочувствующий. Сторонники строго устава требовали от члена партии реальной революционной деятельности, то есть фактически нелегальной. Они ссылались на постановление какого-то съезда и авторитет какого-то старика. Сторонники широкого охвата считали членом партии всякого разделяющего идеи. «Хорош социалист! – исходила желчью партия строгих, тыкая в меня пальцем, – владелец заводов и фабрик, где рабочие угнетаются 11 часов в сутки!» «Нельзя закрывать двери перед желающими вступить в партию, – защищалась партия мягких, – иначе партия превратится в закрытую секту, а не в массовую политическую силу». Провели голосование. Строгих оказалось большинство. Мне стало обидно: люди ели мои пирожные, а своим меня все равно не считали. Анна со скорбным лицом присоединилась к большинству. «Ты должен доказать свою верность партии, – торжественно заявила она, и добавила чуть тише, – если хочешь остаться… с… нами». «И как я должен доказать свою верность?» – спросил я, глядя прямо ей в глаза. Она молчала. Тут из за ее плеча раздался голос: « Восьмичасовой рабочий день».

«Восьмичасовой рабочий день!» – вырвалось у меня. «Господь с вами, дорогие товарищи! Я не хозяин фабрик – это раз! И любая фабрика разорится от такого короткого рабочего дня – это два!» «Что я говорил?! – взвизгнул один из строгих, – Вот и открылась его классовая сущность! Эксплуататор в овечьей шкуре. Никакие личные предпочтения не устоят перед классовыми интересами. Это марксизм. Наука». «А как же Фридрих Энгельс? – вступилась за меня Анна, – У него тоже была фабрика. Или вы считаете, что Энгельс не достоин быть членом нашей партии?!» «Товарищи, – продолжала она, – я ручаюсь за этого человека! Дайте ему шанс». Она была взволнована и прекрасна. Я залюбовался ею. Собственно, все залюбовались. После заседания, она взяла меня под руку. Впервые. Мы шли по улице, как муж и жена.

Не знаю, как описать свои чувства, доктор. С одной стороны, я ощущал тепло ее руки, от которого сам чуть не таял. С другой, меня охватывал страх перед тем, что меня ждет впереди. Как в детстве, когда крадешься ночью куда-нибудь… Ты умираешь со страху, но сгораешь от любопытства. Тебе жутко и сладко одновременно. Сладко до судорог…

На следующий день Анна посадила меня на поезд. На прощание она прошептала мне на ухо: « Я верю в тебя. И жду». «Хорошо», – еле пролепетал я. После этого она нежно поцеловала меня. В щеку. Улучшать положение рабочего класса на фамильной фабрике я отправился в состоянии запредельной паники. Посему в дороге беспробудно пил. Я рассчитывал поговорить с маман тет-а-тет, утром, как только приеду. По утрам она иногда была в хорошем расположении духа. Пока был в состоянии, готовил речь с аргументами. Хотел выглядеть холодным и рассудочным. В результате же попал домой в страшном похмелье и запачканном костюме. Маман смотрела на меня с нескрываемой брезгливостью. «Вечером у меня с вами, молодой человек, будет серьезный разговор», – сказала она и велела уложить меня спать. Я опять все испортил. Вечером за столом, при всех: при дядьках, при маминых приживалках, при гостях и прислуге, – мне устроили нагоняй. О своем деле я даже не заикнулся. Два дня я лежал у себя в комнате, как пришибленный. Утром третьего дня на моем столе неизвестно как появилась записка. В ней два слова: «Мы ждем». Я ненавидел себя за свою слабость, социалистов за бредовые требования ко мне, но пуще всего свою семью и чертову фабрику. За что мне все это? И даже образ Анны не помогал мне взять себя в руки. Пора покончить со всем одним махом. Ночью я прокрался в отцовский кабинет, перерыл все его ящики, но опять не нашел револьвер. Горький смех пополам с рыданиями вырвался из моей груди. Какая нелепая попытка самоубийства! Какая жалкая, нелепая ситуация! Я схватил со стены старинный пистолет и театрально приставил к голове. Подошел к зеркалу и еще больше рассмеялся: «Паяц!» Вдруг из за двери раздался голос: «Что тут за шум?» Я обернулся, дверь раскрылась, в проеме появилась фигура маман. «Зачем у тебя пистолет? Что ты хочешь сделать?» Она стала бледной, как привидение. Далее произошла мелодраматическая сцена с рыданиями дуэтом. Мы проплакали до зари. В обед, когда все собрались, я заявил, что пора провести реформы на фабрике, построить новые корпуса в соответствии с правилами гигиены, ясли и, главное, установить девятичасовой рабочий день. Заикнуться о восьми часах у меня не хватило духу. Дядьки поперхнулись супом и начали возмущаться:«Что за блажь? Что ты в деле понимаешь? Фабрика рухнет. Да твои рабочие сопьются, когда у них появится столько свободного времени». Маман остановила их одним жестом. «Мальчик интересуется семейным делом и болеет за него душой. Это похвально», – неожиданно для всех заявила она. Дядьки обомлели. «Матушка, как же так?! Что ты его слушаешь?!» «Тихо!» – впервые на моем веку повысила голос маман. «Я все решила. Ясли устроим. Конюшни рядом с суконным цехом пустуют, их и переделаем. Рабочий день будет…, – тут повисла пауза, – десять часов. И не возражай, мальчик мой. На сегодня, это все, что я могу сделать. А там посмотрим». Этим же вечером я отправил телеграмму: «10 часов». Через неделю на столичном вокзале Анна поцеловала меня прямо в губы. Прямо у поезда. Прямо у всех на виду! На собрании я рассказывал, как решительно поставил вопрос ребром, как долго горячо спорил, как, в конце концов, выдвинул ультиматум перед семьей: или короткий день или я продаю свою долю фабрики. Ехидное замечание от одного максималиста, что десять часов это не восемь, потонуло в гуле общего одобрения.

Да, кого я обманываю? Вам, доктор, все равно. Не было никакого поцелуя на перроне. Анна, вообще, не встречала меня на вокзале. Я приехал к ней на квартиру. Там никого. Потом в театр. Там ее все видели, но никто не знал, где она. Встретились только на собрании. Она оторвалась от какого-то обсуждения, с наигранным задором поприветствовала меня, назвала «благодетелем». Прозвучало иронично. Мою героическую историю никто не слушал. Все были взбудоражены письмами какого-то старика. Только потом до меня дошло, что это кличка. Я долго не мог пригласить Анну в ресторан, так как вокруг постоянно вертелись люди. На конец, мне это удалось. Она согласилась. В ресторане она была рассеяна, я расстроен. Не на такой прием я рассчитывал. Как же «жду тебя»? Я настоял проводить ее. Она как-то с неохотой предложила войти, выпить чаю. Затем так же «без огня» предложила шампанского. Выпив пару бокалов, я решился пойти в наступление. Анна не сопротивлялась. Не было в ней никакой страсти. Ничего от Катерины, никаких тебе «ах, не жалей меня! Губи меня!» И раздевалась она как-то буднично, как в бане.

В общем, доктор, ничего интересного не произошло.

Но буквально через день гроза прошла. Анна снова стала приветлива и мила. Она получила главную роль. Причем, благодаря мне. И деньги тут ни причем. Тоскуя в театральном буфете, я неожиданно встретил Войнаровского. Войнаровский, подлец, оказывается, вырос в модного писателя, властителя дум. Его пьесы ставили повсюду. Не читали? Мы выпили за старое. Подошла Анна, я их познакомил. Она долго восторгалась его опусами. Я, шутя, предложил взять Анну на главную роль. Войнаровский без шуток сказал, что обязательно похлопочет об этом. Так и вышло. Анна сияла и рассыпалась в благодарностях. Мы весело проводили время. Правда, все чаще втроем.

Из-за нововведений доходы от фабрики упали, меньше денег стало поступать и ко мне. Это нарушило какие-то планы Анны. Начались первые размолвки. Семья вскоре взяла реванш: от меня потребовали участия в делах. «Раз ты такой умный, что вмешиваешься в работу фабрики, то будь добр взять на себя и часть забот». Из-за свалившихся дел на фабрике ездить в столицу получалось все реже. Я весь извелся от тоски и, честно говоря, от ревности. В конце концов, дебют на поприще семейного бизнеса обернулся фиаско. Я постоянно что-то путал, ссорился со своими дядьками. Они считали, что из за меня рабочие распустились. Инженеры надо мной высокомерно смеялись, мастеровые обворовывали и обсчитывали, рабочие филонили. Больница стала способом избежать работы. И никто не был мне благодарен за мои реформы. В конце концов, я придумал решение: уехать в Вену и взять с собой Анну. Маман я заявил, что еду изучать передовой иностранный опыт, а заодно и подлечиться. Анне отправил страстную телеграмму. И вот я здесь.

13

Повисла пауза. Моя история уперлась в то, о чем рассказывать нельзя. Легкая грусть охватила меня. Как там Анна декламировала: «стучатся опавшие годы, как листья…» Хороший поэт. Как бишь его? Что-то с кухней связано. Надо спросить. В тишине доктор пару раз чмокнул сигарой. Я поймал себя на мысли: а ведь мне полегчало. Тут доктор вскочил и запричитал, что мы заболтались, что сейчас давно должен быть сеанс другого пациента. Я рассыпался в благодарностях, всучил заранее подготовленный конверт с деньгами и вышел из кабинета. В прихожей сидела молодая особа под вуалью. Пока я старательно приспосабливал шляпу на голове, особа усиленно смотрела в другую сторону. Заметив, что я за ней наблюдаю в зеркало, она стала нервно отряхивать и поправлять юбку, показывая белые шелковые чулки. Дверь в кабинет открылась, и девушка поспешила к доктору.