Грустная девушка у жуткого озера Дементьева Катерина

9. добрая девушка

Монстр привык к тому, что у него ничего не было. Обычно это не доставляло неудобств – монстр редко помнил о чем-то, кроме текущего момента, но иногда, когда воспоминания возвращались, монстру становилось одиноко, больно. Монстр мучился. Монстру хотелось.

У других были имена – монстру хотелось имя. Иногда он помнил, что оно было, раньше, когда-то, и он ненавидел, что больше не может вспомнить.

У других были дома. Монстр не мог вспомнить и их, как они выглядят, для чего нужны. Он смутно представлял тепло, снаружи и внутри, и желал этого тепла, тосковал по нему. Монстр тосковал по одежде – ему нравилось, когда у него она была, пусть он и не мог вспомнить, когда это было. Тосковал по горячей, свежей еде, по хрусту овощей, по сладкой терпкости соков. Монстр тосковал по реализации своих базовых потребностей. Он не понимал, что это, не помнил, от кого услышал, он знал, что у других эти потребности реализовывались, а у него нет, и это его огорчало.

У других были семьи, не только сердитый брат. Монстр любил брата, слушался его, выполнял приказы, потому что – это он помнил даже в худшие дни – так было необходимо. Иногда монстр вспоминал девушку. Она была похожа на брата, но была совсем другая – добрая, ласковая. Иногда монстр вспоминал, как девушка учила его говорить, играла с ним, смеялась – монстру нравилось смеяться, но без девушки у него не выходило. Он вспоминал ссору, когда брат показал его девушке, и она была возмущена, зла, тогда-то, кажется, монстр и услышал про базовые потребности. Ему не нравилась ссора, он не любил, когда кричат, поэтому он попытался остановить их, и брат замахнулся на него дубинкой, но девушка заступилась, запретила брату бить монстра. Случилось небывалое – брат послушался. А монстр почувствовал тепло внутри. С девушкой ему всегда было тепло, кроме одного раза, когда его охватила злоба, ревность, ярость – тогда тепло исчезло. Девушка – тоже. Он пытался спрашивать у брата, где она, но не помнил, что происходило потом.

Зато он помнил, как девушка учила его петь. Говорить было сложно, слова неохотно собирались правильно, чаще – не собирались, зато петь у него выходило почти ловко, и он – хоть брат и запрещал – иногда выбирался из озера и гулял по лесу, и мурлыкал мелодии, которые помогали вспоминать добрую девушку или забывать, почему ее больше не было.

Ему нравилось гулять. Иногда он знал, почему брат не разрешает, иногда – нет, но ему слишком нравилось, чтобы слушаться каждый раз. Он слушался насчет голода. Слушался насчет остального, как бы ни становилось тяжело. Но ведь никакого вреда не было в том, что он иногда шуршит ветками и поет? Он прятался от людей и животных. Он никогда не отходил далеко от озера. Ничего плохого не было.

Ему нравилось жить в озере и лесу. Он ненавидел город. В городе дурно пахло, было шумно, слишком светло, и ему никогда нельзя было выходить. Он не помнил, когда именно они жили в городе, кажется, это было и до девушки, и после, и совсем недавно. Совсем недавно – это до девушки или после? От сложных мыслей у монстра болело в голове, а это, определенно, была сложная мысль. Он заплакал. Когда плакать стало скучно, он снова принялся думать. Ему нравилось жить в озере. Брат переживал, что он все время один. Брат был сердитым, но иногда он беспокоился, и от этого становилось приятно. Раньше брат навещал его чаще, но, может, это просто казалось. И он не был один. Он не знал, как рассказать брату, что к озеру приходят люди и приносят ему тела. Люди были странные, потому что они приносили тела ему, а потом пугались, если им казалось, что он выходит из озера. Но он же не глупый! Ну то есть, не настолько же он глупый – он знал, что трогать можно только тела, а живых людей нельзя, потому что брат запрещает и им потом снова придется переезжать. Монстр не любил переезжать – ему нужно было прятаться в неудобных местах, не шевелиться, не петь, быть будто бы неживым. Это было скучно, и даже девушки не было, чтобы его отвлечь. Где добрая девушка? Монстр не знал. Иногда ему казалось, что она ушла куда-то, попрощалась с ним и ушла. Он мог представить себе, как девушка лежит в луже чего-то грязного, красного, и держит его за руку, и говорит, что не сердится – это важно, девушка была добрая, она не должна была сердиться. Потом она говорила до свидания и уходила куда-то внутрь. Монстр не знал, правда ли это, девушка говорила, что у него богатое воображение, и это нравилось монстру. Говорила до того, как ушла или после? Не получалось вспомнить.

Утром, этим, каким-то другим, важно ли?, монстр бегал по лесу за смешными зверьками. Внутри головы он называл их белками, брат говорил, что это зайцы. Он был не прав, но монстр не спорил. Иногда брат смотрел на зверьков жуткими глазами, и монстр вспоминал время, когда брат был маленький, когда у них появился щенок со смешными ушами, звонким лаем, холодным носом и мягкими лапами. Монстр бежал за белками, выдыхал пар, радовался тому, что у него есть тело, что он может размять его, согреть, утомить – обычно он просто дремал в озере, или плакал, и не замечал, где кончается вода и начинается он. Но сейчас – в лесу, в погоне – он получал удовольствие. И вдруг воспоминание остановило его, заставило замереть и захотеть спрятаться. Он вспомнил про щенка, как он радовал их с братом: всегда радовал его, и только иногда – брата. И однажды, когда брат сердился из-за чего-то, что монстр не мог уяснить даже в лучшие дни, брат схватил щенка и заставил его замолчать. Монстр вспомнил, что потом, когда взрослые увидели щенка и стали выяснять, кто это сделал – он, не брат, вышел вперед и взял вину на себя, потому что хорошо знал наказания и не хотел, чтобы их узнал брат. Брат не жалел его, ни тогда, ни после, брат как будто бы не подумал, что произошло что-то удивительное. Брат как будто бы совсем не жалел, что смешного щенка больше нет. Монстр вспоминал пустые темные глаза брата и думал, а может, брат не просто сердитый и строгий, может, он еще и плохой?

Как же тогда он сумел найти добрую девушку? Может, он держал ее в плену, как колдуны из сказок? Мог бы брат оказаться колдуном? Возможно. Мог ли бы он держать добрую девушку в плену? Монстр силился вспомнить брата и девушку вместе, обижал ли он ее? Он не знал. Он вспоминал разные куски, как подглядывал, когда девушка еще не знала о нем, и они с братом выглядели как будто бы все хорошо. Девушка не плакала, не пыталась сбежать, не была грустной. Наверное, брат не был колдуном – это хорошо. Но был ли брат злым, этого монстр сказать не мог. Иногда ему казалось, что быть злым значило разное, когда об этом говорили разные люди, но он не мог сформулировать эту мысль, не мог озвучить ее и в любом случае у него никого не было, чтобы обсудить.

Белка прыгала совсем рядом, монстр подумал, а не поймать ли ее? Не чтобы съесть, нет, ему не нравилось есть живое, а чтобы приручить и сделать своим питомцем. Вот что еще заставляло его тосковать – у других были питомцы, и с ними ничего не происходило. Он пошел за белкой. Потом побежал. Помчался. Лес сначала был его другом и держался рядом, а потом вдруг закончился. Монстр растерялся. Он был в месте крестов, и маленьких домов, и памятников. Красивое место. Он не смог бы спрятаться за крестом, не всякий памятник бы справился, но за домиками прятаться было можно, и он решил немножко остаться в месте. Монстр знал, что здесь нельзя быть, но иногда нужно было проверять границы – он не был уверен, что это подходило, но рычание в границах ему нравилось, значит, все было хорошо.

В одном домике ничего не было, только каменный стол. В другом было два стола, в третьем – ни одного, только полки в стенах, в которых стояли вазы. В четвертом все было в книгах. Монстру стало грустно. Добрая девушка любила книги, и монстр тоже их полюбил, пусть они и делали больно внутри головы, если он силился их понять. Между книгами стоял обычный стол и стул. В домике, наверное, кто-то жил. Монстр приник к щели между досками, которыми было забито окно, и приготовился ждать. Он хотел посмотреть, кто живет в сказочном домике. Пошел снег, закончился, монстру уже дважды надоело ждать, и тут дверь в домик открылась. Туда зашел человек в специальной одежде, про которую брат научил его – людей в ней можно есть, если он очень голоден, а они не пахнут болезнями. Монстр немножко расстроился. Подумал, не голоден ли он. Вроде пока не был. Человек начал стягивать одежду, под специальной пряталась другая – какую носили другие. В такой ходил брат, в такой ходила добрая девушка, люди в телевизоре и в окнах городской квартиры. На лице человека были большие очки, волосы она собрала в пучок. Она была немножко похожа на добрую девушку, но монстр не мог сказать, это точно или ему просто так кажется.

Девушка в очках поежилась, отодвинула стопку книг, сделала что-то, и в домике загорелся желтый, теплый свет. Тихо зажужжало, и монстр сразу почувствовал, что домик начинает греться. Девушка отодвинула другую стопку книг, вытащила оттуда несколько, села за стол и начала писать. Монстру очень понравилось смотреть, как она это делала. Он сосредоточился, чтобы не забыть, что потом нужно будет вернуться к домику снова, чтобы можно было еще понаблюдать за девушкой. Наверняка, она такая же добрая, как его добрая девушка. Или, может, это она и есть?

Стемнело. Монстр дождался, когда девушка встанет, чтобы размяться, начнет шуметь, и тихо отошел от домика. Он немножко растерялся, куда идти – белка, которая привела его в это место, давно уже убежала. Он сосредоточился, позволил мыслям ползти, куда им нравится – так, он знал, будет проще услышать зов воды. Но как он сможет вернуться сюда? Запах, точно! Он выбрал домик с двумя каменными стенами, потому что он был дальше от домика, наверное, доброй девушки, помочился на стены, принюхался – запах остался, достаточно сильный, чтобы позвать его потом, пускай даже пройдет несколько дней. Всегда проходило несколько дней, монстр не мог представить, чтобы прошел только один, так не бывало. Он пошел к воде, ступал осторожно: в темноте было непросто ориентироваться, он не хотел пораниться – брат легко замечал такие вещи, отругал бы, если бы увидел. Идти было дольше, чем ему казалось, но он все равно успел, спрятался в воду, даже измазал илом ногу, которую все-таки порезал, надышался водой, и тогда услышал секретный свист. Он был ужасно громкий, но брат говорил, его может слышать только монстр, поэтому они пользовались им. Брат снова был не прав, монстр точно знал, свист слышат и другие, например, ночные птицы. Добрая девушка называла их летучими мышами, но и она была не права, ночные птицы не были похожи на мышей. Но они слышали свист, в этом монстр был уверен, он сам видел, как ночные птицы замирают в воздухе, или оборачиваются, или меняют направление и летят в сторону свиста, потом передумывают и чудом не врезаются в брата. Брат ничего такого не замечал, и монстр не рассказывал – специально, чтобы иногда воображать, что какая-нибудь ночная птица врежется в брата, и тот испугается. Главное, чтобы ночная птица не повредила себя. Нужно ли было рассказать брату? Нужно ли было рассказать брату, что он нашел добрую девушку?

Свист повторился. Монстр устал за день и не очень хотел идти, но брат не перестанет свистеть, и если не выйти, он сам пойдет к воде, а он ведь терпеть не может воду. Монстр побрел к берегу. Брат стоял у леса, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, поглядывал в телефон.

– Наконец-то! – сказал он, набросил на плечи монстру плед и принялся растирать спину монстра, живот, руки и ноги. – Спал?

Монстр неопределенно помотал головой. Он не любил врать и знал, что брат не любил, когда ему врали. Брат помог ему одеться в комбинезон, который кололся, но в котором сразу же становилось тепло, и они пошли к хижине.

Хижина была в противоположной стороне от места с крестами и домиками. Брат построил ее в пещере, натаскал туда веток и необходимых вещей. Монстр помогал приносить ветки, необходимые вещи брат ему не доверял. Монстр знал, как прийти в хижину сам, но туда можно было только в крайнем случае, чтобы спрятаться и дождаться брата или переждать опасность – а у него не случился пока никакой крайний случай. Он помнил один такой, из-за которого у него появились шрамы на спине и на ногах сзади – он убегал от злых людей, а они кидали в него горящие ветки. Или били его горящими ветками. Он никак не мог сбежать, и он не понимал, почему они такие злые. Монстр не помнил, знал ли уже тогда добрую девушку, возможно, люди злились, потому что она ушла, и больше никто не мог посмеяться с ней и попеть так, чтобы ей нравилось. В хижине было тепло. Не так, как у доброй девушки в домике, но теплее, чем снаружи. Брат плотно прикрыл дверь, зажег лампу, которая работала от черной коробки, а не от провода в стене, помог монстру устроиться в одеяле и стал раскладывать вещи из рюкзака.

Одеяло грелось, тоже не от провода, а просто почему-то. Брат рассказывал что-то – он был очень умный, но был еще и глупый, забыл, что монстр не понимает сложные слова, поэтому не понимал, о чем брат так увлеченно рассказывал. Брат протянул ему железную кружку без ручки, напомнил, что пить нужно осторожно, и сел рядом. Монстр выпил бульон – горячий, но не обжигающий, завернулся в одеяло поплотнее, сказал брату, что нашел добрую девушку и брату больше не нужно быть таким грустным – и уснул.

Он проснулся отдохнувшим, взбодрившимся. Брат что-то писал в телефоне, сразу не заметил, что монстр больше не спит, и монстр решил подшутить над ним: подкрасться и напугать. Он постарался аккуратно выбраться из одеяла, чтобы не зашуметь, по спине брата догадался, что тот услышал, но у него было веселое настроение, поэтому он все равно подкрался, и схватил брата, и поднял его в воздух. Брат рассмеялся, и они начали бороться, сражаться – монстр победил, и это было очень здорово! Он захихикал и немножко спел. Потом они поели. Брат сказал, что свободен до утра и что приедет завтра – монстру это понравилось. Они поели еще. Голод не ушел, он никогда не уходил полностью, но отступил настолько, что можно было о нем совсем не думать. Они сидели в одном одеяле, брат писал в телефоне, монстр напевал, и все было слишком хорошо, конечно, слишком, потому что, когда монстр совсем зауютился, брат спросил:

– Расскажи про добрую девушку? Она приходила к воде или ты опять вылезал из озера?

Монстр хотел обмануть, но это было рискованно. Брат не любил, когда монстр врал, и всегда узнавал, что монстр это делал. Монстр махнул головой, мол, да, выбирался. Брат покачал головой, нахмурился. Погладил монстра по плечу.

– Будь очень осторожен, когда выбираешься, хорошо? Очень, очень осторожный, ладно?

– Осторожный, – повторил монстр и поднес палец к губам специальным жестом, который обычно успокаивал брата.

– Молодец. Но что там с девушкой? Где ты ее встретил?

– Не встретил, – объяснил монстр. – Нашел. Видел. Она не видела.

– Хорошо.

– В домике видел. Книги. Тепло. Добрая девушка.

Брат, видимо, решил, что монстр выдумывал, потому что перестал слушать в полную силу, снова отвлекся на телефон. Монстру хотелось привлечь внимание брата, но он боялся, что, если брат все поймет верно, он запретит смотреть на девушку, и придется слушаться. Поэтому монстр рассказал про белку, за которой бежал сегодня. И про то, как кто-то почти подошел к озеру, когда было светло, но на самом деле не подошел, только бросил телефон-камешек. Брат заинтересовался этим, поэтому монстр рассказал еще про телефон, и спел песню того, как лес кусается, но бежит вместе с ним, а потом – чтобы наверняка отвлечь брата от доброй девушки, рассказал про домики с каменными столами, и кресты, и камни-памятники. Брат улыбнулся – улыбкой, от которой у монстра болело внутри, но не обычной болью, а грустной. Брат снова погладил его по плечу, поцеловал в висок. Пробормотал что-то про тех, кто больше привлекает, а не отвлекает и сказал спать. Монстр послушался.

Брат разбудил его перед тем, как стало светло. Напоил горячим чаем, проводил к озеру, забрал комбинезон, обнял на прощание, попросил быть осторожным и ушел. Монстр иногда следил за братом и знал, что тот возвращается в хижину, чтобы убраться, забрать вещи, замаскировать дверь. Он мог бы возвращаться в хижину днем, но боялся, что ее найдут, а значит, он лишится тех редких моментов тепла, которые были сейчас, а этого монстр не хотел. Монстр посидел в воде, позволил ей заново пропитать всего себя, от скуки легко ткнул пальцем в хвост маленькой рыбке, которая деловито проплывала мимо. Рыбка отдернула хвост, посмотрела недовольно, но быстрее плыть не стала. Монстр мог съесть ее, чтобы знала, но он не любил обижать живое, не стал. Когда окончательно посветлело, и вода в озере перестала менять цвет, монстру стало совсем скучно. Интересно, что там делает добрая девушка в домике?

Он приподнял голову из воды в безопасном месте – в камышах на дальнем конце озера. Никого не было. Он отошел-отплыл от камышей, выбрался и юркнул в лес. Однажды монстру нравилось представлять себя маленьким зверьком, он верил, что тогда его никто не сможет увидеть. Тогда они с братом жили в небольшом доме в горах. С ними был еще кто-то? Кажется, был, была – добрая девушка. Монстр задумался, которая из них была тогда. Он помнил дом в горах, очень теплый, значит, с ними была добрая девушка из домика. Хорошо. Она ему нравилась. Тогда он воображал себя тонкой змейкой, которая исчезает из виду так быстро, что непонятно, она правда была или только показалась. Брат поддавался, но монстр думал, что он всерьез не может его разглядеть, если он был змеей. И девушка тоже – монстр думал, что и она всерьез. Но они только притворялись, потому что в конце, когда пришли злые люди, и он попытался спрятаться в ущелье, они его увидели. Домик тогда горел горячо, ярко. Монстр испугался, что это домик с книгами сгорел, и зря он теперь старается найти свой запах. Но это был другой домик.

Что случилось с девушкой тогда? Она смогла сбежать, это ясно, откуда иначе ей взяться в этом домике, но почему она не нашла их с братом? Брат был добрый, хороший. Он иногда ругал монстра, но это потому, что заботился о нем, не хотел, чтобы его нашли злые люди. Монстр шел между деревьев, старался не отвлекаться на зайцев – брат называл их белками, глупый. Он шел к запаху, шел внимательно – погнался за зайцами только немного раз. Хотелось петь, такой он был молодец, но запах уже стал сильнее, и он боялся, что девушка его услышит. Правильно было предупреждать о своем приходе заранее, но это касалось других, а он не был другим. Монстру стало грустно. Запах был совсем сильным. Еще немного, еще – и вот он вышел к домикам, и памятникам, и крестам.

Монстр прислушался – где-то не очень далеко было много людей. Он испугался: и их, и того, что ему придется уйти, не выйдет посмотреть на добрую девушку. Но люди ведь были далеко, а добрая девушка была такая хорошая. Он вспомнил, как они гуляли в горах, там тоже было озеро, и девушка все время читала ему вслух и иногда восклицала слова не из книжки о том, как это все иронично. Монстр знал иронично – это когда брат приподнимал бровь и таинственно улыбался, но хорошей улыбкой. Монстр знал иронично, но не понимал, что оно должно делать. Добрая девушка иногда тоже приподнимала брови и улыбалась секретной улыбкой – она не нравилась монстру, но он терпел, потому что ему очень нравилась девушка. Он немного заблудился, пока искал нужный домик, все они выглядели почти одинаково, ему приходилось заглядывать в каждый, а еще убеждаться, что он не приближается к людям вдалеке. Он нашел нужный, когда снова пошел снег. Отругал себя, потому что сглупил, нужно было искать домик, от которого исходит тепло – нужно было запомнить это, чтобы потом было проще искать, но монстр не был уверен, что сумеет. Девушка была в домике, это было хорошо. Она писала в тетрадке, иногда вставала размяться, бормотала вслух непонятные слова. Монстру нравилось смотреть на нее. Он был почти уверен, что, если он подойдет к двери, зайдет внутрь, девушка узнает его, они снова станут друзьями, но он боялся, что, может, после пожара у нее стало плохо с памятью – как у него или даже хуже, значит, нельзя было заходить неожиданно. Он вспомнил, как добрая девушка терпеливо объясняла ему что-то, когда они были в старой квартире, в той, где ему сначала приходилось прятаться в тесном шкафу, когда она приходила, а потом она все равно его нашла – он не помнил, что именно она объясняла, но помнил, как его смешило, что потом она так же терпеливо объясняла брату про базовые потребности.

Монстр стоял весь день. Немножко вспоминал, немножко грустил, иногда ему становилось так счастливо и весело, что тяжело было сдерживать песни и смех. Добрая девушка была так занята, что ему казалось, он мог и хохотать, и петь, она не заметила бы, но он не рисковал. Стало темнеть. Ему было жаль, но он ушел от домика, вернулся в озеро, где снова почти не пришлось ждать брата. Сегодня брат не стал укутывать его, но сказал, что скоро монстру принесут особенную еду. Монстр не знал, что голоден, но, когда брат стал говорить про особенную еду, он понял, что очень хочет ее, очень.

– Рад, – прошептал он брату на ухо, обнял его с правильной силой и вернулся в озеро ждать.

Он больше не думал о девушке, только об особенной еде, по которой соскучился, пусть здесь она и бывала чаще, чем там, где они были до этого. Стемнело. Он ждал и ждал. Раздался шум. Монстр совсем затаился. Люди пошумели, потом ушли. Монстр подождал еще. Пробрался к камышам, высунул глаза наружу – там почему-то было светло. Так часто случалось, монстр путал светло и темно, но ему не нравилось есть особенную еду, когда светло, она что-то напоминала, и ему не хотелось об этом думать. Он снова спрятался в озере, и стал вспоминать про телефон-камешек и дни. Дни были странные, телефон-камешек – тоже. Когда, интересно, он прилетит? Сегодня? Или прилетел вчера? Или это только случится, завтра или в какой-то другой день? Когда ему надоело ждать и думать, он выбрался из воды, увидел, что снова стало темно, и скорее пошел к особенной еде. Она была особенная, правда, не такая. Он пытался объяснить брату, но не хватало слов. Он пытался объяснить доброй девушке, но ей почему-то не было про это интересно.

Монстр доел специальную еду, забрал с собой остатки, вернулся в воду. Поспал. Проснулся от того, что кто-то бросил в воду телефон-камешек. Это сегодня или уже завтра? Он высунул часть головы, чтобы посмотреть, кто ходит по берегу. Кто-то ходил, он слышал, но было темно, и он не мог разглядеть. Ему казалось, это была добрая девушка, но сложно понять наверняка, когда так плохо видно. Он присматривался, думал, пока не устала голова. Кажется, это была она. Или не она? Сколько их было, добрых девушек? Что случилось с ними? На берегу была одна из них, он твердо решил. Он тихо выбрался из воды. Добрая девушка в белом платье и черной куртке стояла спиной к нему. Он подошел близко, нежно положил руку ей на плечо, но, когда девушка обернулась, он сразу понял, что это не она, это другая – та, которая визжала в его первую ночь в озере. Она снова завизжала. Монстр испугался, закричал, чтобы она замолчала, но слова не захотели сложиться правильно, и он побежал к воде, подальше от [визгливой, кажется, недоброй девушки].

Она тоже куда-то побежала, но монстра это не интересовало. Он сжался в комок, принялся доедать особенную еду и тихонько напевать, чтобы развеселиться. Не помогало.

10. клиника (2)

Утро начиналось с того, что со мной здоровались санитары. Я чувствовала, что они наказывают меня этим, но никак не могла разобраться, в чем заключалось наказание. От этого было только хуже. Иногда они здоровались приятными голосами, иногда притворно строгими, иногда – строгими по-настоящему. Сегодня они были строгими, потому что ночью я опять пыталась сбежать. Как я могла не пытаться, когда все в клинике было таким ужасным? Главврач ставила на мне свои кошмарные опыты, била меня (в этом я почему-то больше не была уверена, но это наверняка из-за ее экспериментов), санитары оскорбляли словами. Все же знают, что за доброе утро, Инга, и как ты себя сегодня чувствуешь?, и давай я помогу тебе с курткой, чтобы не замерзла – прячутся гадкие намеки, злоба и ненависть.

Может быть, все не знают. Я – знала.

Я пыталась сбежать уже столько раз, что сбилась со счета. Я попросила бумагу и ручку, и мне сначала их дали, а потом я решила попытаться сбежать с их помощью. Все же знают, когда кто-то задыхается, ему или ей нужно вогнать ручку в ложбинку у горла, а потом прибежит врач – настоящий врач, а не эти изверги, и спасет меня отсюда. Дело должно было происходить в людном ресторанчике, чтобы главная героиня или главный герой могли проявить себя на глазах у максимально возможного количества людей, но я решила, что буду сбегать из своей палаты, в столовой или гостиной пытаться сбежать слишком рискованно. Еще мне было интересно, а кто в моей истории будет главной героиней? Я откуда-то знала, что это была не я, но это меня не расстраивало, я просто хотела сбежать, и надеялась, что главная героиня не расстроится от того, что спасать меня придется из безлюдного места. Я вытащила из ручки стержень. Понадеялась, что это будет не больно, как в фильмах показывают, села на стул, изобразила, что задыхаюсь, рухнула на пол – ручка оказалась слишком далеко, поэтому пришлось повторить несколько раз, и в нужный я уже правда чувствовала, что воздуха не хватает – я вдыхала слишком неглубоко и часто. И вот я схватила ручку, занесла над собой в драматичном жесте, услышала, как открывается дверь – наконец-то! я смогу сбежать отсюда! – я почти уже вогнала ручку в горло, но мне снова не повезло. Это был санитар, чем-то напуганный и расстроенный. Наверное, не досмотрел фильм или что-то там. Я хотела записать, что была еще одна неудачная попытка, но представляете – они дали мне ручку и бумагу, не чтобы я могла писать, а только чтобы поиздеваться больше – они их сразу же забрали!

В какой-то другой день я подслушала про похороны. Мне пришлось потрудиться, чтобы подслушать: красться, замирать, не дышать – я была совсем незаметная, усыпила их бдительность. Они говорили, что будут похороны – не странно? похороны ведь уже были. Они обсуждали их так увлеченно, что я наверняка могла бы прошмыгнуть мимо и сбежать в этот момент, но я уже была готова к их хитростям, поэтому не стала. В тот день меня отвели к главврачу, я ожидала пытки, и они последовали, она измывалась надо мной весь положенный час, то есть всю ночь, а потом похвалила, сказала, что я делаю заметные успехи. Что я делала – так это понимала, что мне обязательно нужно к озеру в день похорон, обязательно. Весь этот кошмар начался там, и если я вернусь в нужный момент – я смогу проснуться. Смогу сбежать.

Иногда я думала, что сбегать некуда, если я и выберусь отсюда, если все будет хорошо, потом опять наступит комната, полная крови – почему, зачем оно повторялось? Эти мысли приходили в неожиданные моменты, чаще всего – во время пыток главврача. Она хотела бы их узнать, но я была настоящей героиней и ничего не говорила.

Сложность была в том, что из-за ужасов, которые со мной происходили, было непросто понять, какой сейчас день, какое время – поэтому приходилось опираться на интуицию. Я чувствовала, что день правильный, значит, так и было. Санитар сегодня ходил печальный, все время строчил что-то в телефоне. Это было нельзя, я знала, что можно пожаловаться на него, но мне только с руки было, что он невнимательный. Если бы я не хотела сбегать, я бы посоветовала ему быть осторожнее – если главврач увидит его с телефоном, ему конец. В клинике легко было из санитара превратиться в пациента, я сама видела, как это происходит каждый день, иногда не по разу. Если бы я хотела рискнуть, я бы рассказала о санитаре главврачу, в надежде, что она будет ко мне добрее в следующий раз. Я ничего не сделала, просто смотрела фильм, который показывали по телевизору. Было сложно понять, что происходило, потому что мы не видели начало, а еще я не слишком старалась, больше продумывала варианты побега. Можно было бы забраться на чердак, подпрыгнуть повыше, чтобы достать до одного из круглых окон в крыше, подтянуться, вылезти на нее и улететь. Это был простой план, я придумала его уже давно, но там была довольно большая проблема – я не знала, умею ли подтягиваться. Что-то во мне говорило, что умею, потому что у меня сильная рука, и я хотела, очень хотела поверить этому чему-то, но еще мне не хотелось терять такой хороший план только из-за того, что я не смогу сделать нужную мелочь в решающий момент. И в дурацкой клинике не было никаких перекладин, на которых можно было бы проверить – ну и потренироваться, если я все-таки не умею.

Другой план был в том, чтобы проскользнуть за кем-то, кто будет уходить. Тут сложность была в том, что санитары и пациенты так часто менялись местами, что я не всегда могла разобраться, кто был кто сегодня, поэтому сложно было понять, за кем нужно скользить. К тому же у меня не всегда хорошо получалось быть невидимой, то рука торчала, то нос, то дыхание было слышно. В один глупый и потому памятный раз, меня вообще рассмешило то, какая я невидимая умница, и я не смогла сдержаться, расхохоталась в голос. Анна, которую тут все почему-то звали Повелительницей топоров (нет, я знала, откуда это имя, но или предпочла забыть, или не хотела вспоминать), Анна задрожала от страха, когда из невидимости раздался смех, немножко расплакалась и быстро ушла. Интересно, она будет сегодня врачом или больной? Не угадать.

Фильм закончился, я захотела спать. Санитар подозревал меня, но все равно отпустил, а потом, вечером, когда проверил меня в палате и нашел на месте, он подобрел, угостил меня пирожным и кофе, хотя из-за опытов главврача мне все здесь запрещали. Он рассказал, что с ним не разговаривает его девушка. Я рассказала, что, кажется, схожу с ума, как бабушка, и от этого мне очень страшно. Потом мы сидели и молчали. Когда он начал собираться домой, я стала невидимой и выскользнула за ним. Получилось!

ПОЛУЧИЛОСЬ!

Я была на улице, на свободе, я выбралась через дырку в заборе и помчалась вперед, сначала даже не понимая, куда именно бегу. Потом мне стало холодно, потому что я забыла обуться и доодеться и выскочила в дверь в одной ночной рубашке и куртке. Потом я все-таки задумалась. Можно было вернуться – это казалось одновременно самым глупым и самым умным, но возвращаться я пока не хотела. Можно было побежать домой. Что-то меня смущало в этом, не знаю, что именно. Я была в клинике уже какое-то время, и никто из дома не спас меня – и даже не навестил, по крайней мере я не помнила, чтобы меня кто-то навещал. Почему? Потому что они были заодно с главврачом? Я всегда подозревала, что в нашем городе происходит что-то странное, какая-то таинственная, мистическая чушь. Мне не нравилось думать про маньяков. Они всегда кого-то резали, и была кровь, а я очень не любила кровь, я даже тампоны меняла с закрытыми глазами. Нет, домой возвращаться было небезопасно. Куда тогда? Я думала, думала и вдруг вспомнила, озеро!

Я бежала к озеру, чтобы скорее проснуться от этого кошмара, потому что все же знают, нужно вернуться к началу плохого, чтобы оно исчезло. Сначала ноги привели меня к гаражу, рядом с нашим старым домом, но нет, мне не нужно было настолько в начало, и я скорее, со всех ног побежала обратно в парк, к лесу, к озеру. Мне хотелось заглянуть в окно дома, но я не стала, просто побежала быстрее.

У озера было очень тихо. Снова пошел снег, и я повернулась к деревьям, чтобы смотреть, как они из черных превращались в белые. Сзади раздались шаги. Сердце стало биться сильнее, должно быть, от кофе, не зря все-таки в клинике его нельзя много пить. Было так холодно. Кто-то ласково положил руку мне на пустое плечо, я думала, это санитар нашел меня, и обрадовалась, мне было очень холодно, я уже хотела вернуться. Я повернулась, чтобы поблагодарить, но это был не санитар, это был мерзкий, гадкий монстр, тот самый, после которого я очнулась в клинике. Я закричала. Я кричала и кричала, пока монстр не убежал обратно в воду, я кричала, чтобы кто-нибудь пришел и спас меня – как в прошлый раз, но никто не приходил. Поэтому я побежала.

Было так холодно, так тяжело, но я держалась. Я залетела в клинику через ворота, через основной вход, мне было все равно, кто увидит, я хотела, чтобы кто-нибудь увидел, но никого не было. Я помчалась к главврачу, она всегда была на месте, с улицы я видела свет в ее кабинете. Я подбежала к двери, отдышалась, сняла куртку, поправила ночнушку, потерла о лодыжки грязные стопы – вряд ли главврач не заметит, в каком я была состоянии, но все равно нужно было стараться выглядеть не слишком ужасно. Я собралась постучать, но услышала голоса. Говорила главврач и еще кто-то, знакомым голосом, который не получалось сразу узнать. Я приоткрыла дверь, заглянула. Главврач и кто-то сидели во втором кабинете, который назывался ее личным. Я зашла в приемный, подобралась поближе к личному, заглянула туда. А, это Ксения. Что-то было насчет нее, она, кажется, пропала? Или уехала? Никогда не надо верить сплетням, потому что вот она, Ксения, сидела в кабинете и разговаривала с главврачом. Она была бледная, но какими еще быть, когда серая весна в этом году сменилась дождливым летом, а за ним сразу начался этот октябрь? Или уже был ноябрь? Я прислушалась.

Ксения печально и сердито говорила:

– Но я же решилась! Я твердо, точно решила, что меня это полностью устроит. Пускай он любит, обожает меня, пускай у меня к нему нет никаких чувств – так ведь намного удобнее. И я решила, что это мне подходит, что я буду прекрасно себя чувствовать, если буду той, кого любят, и не буду любить сама.

– И что же? – ласково спросила главврач, взяла Ксению за руки и поцеловала сначала одну ладонь, а потом другую.

– Очевидно, оно не сработало, – раздраженно ответила Ксения и расплакалась.

Мне было неловко смотреть, поэтому я тихонько вышла из кабинета и пошла в свою палату. У двери меня ждала Анна.

– Набегалась? – так же ласково, как главврач у Ксении, спросила она.

– Не хочу об этом говорить.

Я зашла в комнату, переоделась, вытерла ноги, заклеила пластырем ранки, умыла лицо. Спряталась под одеяло. Анна укутала меня поплотнее, поцеловала в лоб.

– Спокойной ночи, милая, – сказала она и вышла.

– Спокойной ночи, [бабушка], – ответила я и уснула.

11. разговоры в темноте

Я убедилась, что Инга уснула, вышла из комнаты и принялась бродить по коридорам. Снова начался снег – это уже становилось утомительным. Я так долго изображала беспокойство, что и правда стала беспокойной. Так долго играла сумасшедшую, что и правда… Не было нужды заканчивать. Это и суеверие, и крепкое убеждение в том, что аффирмации работают – негативные лучше позитивных – я не хотела называть себя сумасшедшей. Завыл ветер, заскрипело здание, заныли деревья. Как там у Бродского? В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале?

Можно подумать, были ночи, в которые верно бывало обратное.

– Анна? – позвали сзади. Я не отреагировала. – Повелительница топоров? – Вот теперь можно было обернуться. Антуан.

– Чем могу помочь?

– Расскажи, чем ты здесь занимаешься? А лучше отправляйся в комнату и укладывайся спать.

Антуан был симпатичный, добрый мальчик, который всегда старался быть вежливым и деликатным, даже когда я делала все возможное, чтобы разозлить. Я неловко залезла на подоконник, стала активно размахивать руками и рассказала, что думала стащить стремянку, забраться наверх и проверить, прилипнет ли язык к потолку. Антуан уселся рядом со мной.

– Вряд ли прилипнет. Температура – двадцать градусов, сомневаюсь, что потолок будет настолько уж ледяным. Но можем проверить, если хочешь, только наверх я полезу.

Двадцать градусов – отчего же мне тогда постоянно холодно?

– Возможно, – ответил он, хотя я не задала вопрос вслух, – потому что ты бродишь по ночам, а не спишь. Плохо ешь, волнуешься из-за всего, не только из-за нужного.

– А что нужное? – спросила я.

Он пожал плечами. Из груди у Антуана торчал топор. Я не могла убить его быстро, поэтому все происходило долго, болезненно, страшно. Я никогда не буду ни говорить, ни осознанно думать, что для меня это было хуже, чем для него, – это ведь не меня неумело пытались зарубить. Я всегда хотела извиниться, но не была уверена, что это окажется уместным. Ветер на улице стал совсем яростным. Антуан растворился в воздухе.

Мне бы бежать к главврачу, требовать ___ или ____, хоть что-то, но я пока держалась. Слезла с подоконника и отправилась вниз, в гостиную.

Мне нравилось там ночью. В темноте все в комнате казалось другим, неизвестным. Какие-то силуэты пугали, какие-то обещали защиту, я подходила ко всему, мне всегда было интересно, чем или кем окажется тот или иной. Казалось бы, за годы в лечебнице можно было бы запомнить, кем притворяется пальма в углу, что прячется за девушкой с точеной фигурой, которая небрежно опирается на подоконник и поправляет волосы, но у меня никогда не выходило. Возможно, я старалась не запоминать, чтобы получалось было играть подольше – ночных развлечений было не так уж много. В хорошие ночи можно было сидеть в телефоне или у кого-нибудь в комнате, но сегодня мне хотелось побыть одной. Но, конечно, нет.

– Анна, – позвал меня ненавистный вкрадчивый голос, – ах, прости, это же Повелительница топоров.

Мне никогда не нравился Артур. Нет, не так. С первого взгляда я возненавидела его – это точнее. Все в нем – от манеры держаться до того, что он пил чай с пятью ложками сахара – раздражало меня, вызывало злость. Я пыталась понять, разобраться в ней, в себе. Множество беспричинно сильных эмоций – это ведь признак того, что нужно копаться в себе, а не обвинять других, другого. Я пыталась – попыталась – и быстро перестала. В голову без конца лезла история о Федре (не вполне, впрочем, уместная), и мне это совершенно не нравилось.

Ветер становился все хуже. Громче, страшнее. Странно, что внутри было так тихо, странно – и спокойно от этого, пусть за спиной у меня и стоял Артур. А может, он прятался в тени книжных полок. Или возлежал на диване – я мгновенно представила его: крупного, сильного, как он лежал на спине, согнув ногу, закинув руку за голову – изображал соблазнительную античную статую и даже не задумывался об этом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

Я не хотела отвечать, даже в мелочах мне хотелось сопротивляться, демонстрировать непокорность, но вот в чем была беда, – я редко могла это делать.

– Брожу в темноте. Разговариваю с призраками. Страдаю.

– Хорошо. – Он был у меня за спиной, я чувствовала дыхание, чувствовала тепло. Везде было так холодно, но рядом с Артуром мне было тепло, и я ненавидела его за это тоже. – Если ты что-то хочешь от меня, тебе нужно только сказать.

– И что потом?

Он любил играть словами, а я чувствовала себя слишком слабой, слишком старой, чтобы сопротивляться. Раздался громкий треск, фонари на улице мигнули, но не погасли. Я хотела бы обернуться, зажечь свет, рассмотреть его лицо – скульптурное, жестокое лицо. Я хотела бы, чтобы он меня ударил, тогда, возможно…

– Потом мы вместе посмеемся над твоими желаниями, глупышка! Ну, или только я посмеюсь?

Он хохотнул и ушел. Мне хотелось плакать, вернуться в комнату, все-таки выпить чуть большую, чем стоило, дозу ___, но я просто нащупала дорогу к дивану, устроилась в углу – ненавистный Артур все-таки лежал на нем, диван был теплый, хранил форму его тела. Снова раздался грохот, и снова – теперь это были не ветки, не ветер, теперь я бы сказала, что кто-то вбивает в небо звезды-гвозди. Любимое стихотворение главы деревни. Я не хотела ей звонить – ни вообще, ни – особенно – сейчас, в эту ночь, но некоторые вещи происходили сами по себе, и я могла бы винить вертиго или что угодно другое, и даже чувствовать свою правоту… Я была в стороне, смотрела, как моя – и такая чужая – рука лезла в карман, доставала телефон, прижимала палец, чтобы разблокировать, выбирала имя.

Гудки, гудки, я надеялась, что она не возьмет – уже так поздно. Надеялась, что оператор наконец-то начнет ломаться в нужные моменты, а не в худшие, какие только можно вообразить. Досчитаю до пяти, решила я, раз…

Она взяла трубку.

– Глава деревни, – официально сказала я и совсем не официально продолжила: – это я.

– Должность называется мэр, – устало ответила она, – и я знаю, что это ты.

– Извини, что поздно звоню.

– Ничего страшного, сейчас всего десять.

Она ошибалась – была полночь, и такая, которая тянулась уже несколько часов. Я не стала спорить. Я хотела извиниться за другое, за другие вещи – но не умела, не знала, можно ли это сделать.

– Я могу чем-то помочь? – спросила она.

– Нет. Я думала, может, я смогу – если тебе нужно что-то узнать насчет Инги, я могла бы…

– Мне сообщают о ней достаточно. Не думаю, что ты сможешь что-то добавить.

– Хорошо, прости.

Извинения в мелочах, социальные прости и мне так жаль слетали с языка очень просто, не имели ни малейшего смысла, только делали хуже, потому что напоминали о настоящих, несказанных, невозможных извинениях.

– Что-то еще?

Я знала, что она положит трубку, она всегда ее кладет, когда не слышит от меня чего-то, что смогло бы продлить этот разговор и эту пытку. Я спросила:

– Как там расследование?

Она тихонько засмеялась:

– Нет никакого расследования. Следователь очень старается изображать деятельность, и даже достойно старается, но ни о каком расследовании и речи не идет.

– Зачем же он здесь?

– Ксения его пригласила, не выгонять же. К тому же он бодрит жителей. Оживляет обстановку.

Возможно, слова, которые она говорила, были другими словами, но я была почти уверена, что значили они именно это.

– Анна? – позвала меня глава деревни.

– Меня зовут Повелительница топоров, – ответила я и сбросила. Выключила телефон. Она не перезвонит, я знала, но мне не хотелось смотреть на экран до рези в глазах и ждать. Я никогда не могла ее понять. Где ее ярость, где злость, где ненависть – все, что бурлило во мне, где оно в ней? Не было? Или пока не получалось вытащить наружу?

Снова раздался грохот. Гвозди-звезды, ну а если серьезно, что же это? Я не хотела выходить наружу, чтобы выяснить, обдумала и решила, что не настолько сильно мое любопытство. Было совсем поздно, пора было спать, но я не могла даже думать о пустой ледяной комнате. Если не к себе и не наружу, то куда же? Я подумала об Инге, которая даже во сне дрожала, паниковала. Сколько в этом моей вины? Целиком моя? Нисколько? Я пошла к ней. Иногда на меня находило желание поразмышлять о чем-нибудь на грани философского и пошлого – вот, например, кто здесь работает, а кто лечится? Есть ли кто-то, кто на самом деле – нанятый сотрудник? И нанятый, если задуматься, кем? Часто оно выглядело так, что все мы здесь сумасшедшие, часть из которых притворяется врачами, санитарами, поварихами. Глупые мысли, но о чем еще думать, когда на первом же лестничном пролете я встретила троих пациентов. Двое невозмутимо поприветствовали меня и продолжили беседовать о несколько нестабильном движении курсов биткоинов, а третья поздоровалась и светски поинтересовалась, не хочу ли я присоединиться к походу на кухню.

– Я в грозу всегда хочу есть.

На улице не было грозы, был штормовой ветер, пурга, и я не была голодна, поэтому отказалась. Дальше – выше на лестнице, в коридорах последовали предложения присоединиться к ночной прогулке, просмотру фильма, прослушиванию книги, музыки, изучению новой настольной игры и партии в одну из старых.

– Какого черта никто из этих людей не в комнате? – про себя поинтересовалась я у Антуана, который в какой-то момент появился и теперь шагал рядом со мной, чтобы мне не было так одиноко идти через уже натурально толпу.

– Сложно сказать, – ответил он. – Может, санитары двери закрыли. А может, вся лечебница радуется, что Ксения вернулась.

Я не успела ответить, потому что последовали предложения помедитировать при свечах, попытаться вызвать духов – это было не просто нет, тысячу раз нет. Антуан рассмеялся. Артур, который присоединился к нам, – тоже.

– Странно бояться духов, – сказал он.

Антуан ответил:

– Она и не боится.

– Ах, да. Она боится убедиться, что тебя здесь на самом деле нет.

– Перестаньте говорить обо мне в третьем лице, – попросила я.

– Мы и не говорили, – ответил Наполеон.

– Я и не тебе.

Он явно хотел уточнить, в порядке ли я. Позвать меня куда-то, но я отмахнулась, смогла протиснуться между гуляющими, беседующими, развлекающимися – как назвать их, коллегами? – и оказалась у нужной двери.

– Я бы подумал, – сказал Артур, – правда ли ты хочешь идти к ней сейчас – в таком состоянии.

Я повернулась к Антуану – как он думает?

– Вынужден согласиться.

Я прижалась к двери – ледяная, решительно ледяная, я чувствовала, если немедленно не уберу лоб, руки, они примерзнут. Поэтому я собралась с духом и отправилась обратно, к кабинету главврача. У двери была очередь, но я уже слишком устала, чтобы ждать, я прошествовала мимо, пафосно распахнула первую дверь, чуть менее пафосно, потому что силы кончились, – вторую. Не стала обращать внимание на то, как главврач и Ксения отпрянули друг от друга и потребовала ____.

– Зачем, вы думаете, у нас есть дежурный врач? – сухо поинтересовалась главврач.

– Понятия не имею, – призналась я. – Ни разу с ним, или с ней?, не встречалась. Вы вообще уверены, что дежурный врач существует?

Главврач хищно блеснула линзами, вздохнула, высыпала мне на язык порошок, протянула стакан воды.

– Идите спать. И остальным передайте, чтобы возвращались в приемное время.

Я согласилась. Отдала право голоса [Ксении], жестами показала остальным, что главврач на сегодня – все, и пошла в свою холодную комнату, где улеглась между Антуаном и Артуром. Жаль, что они не могли меня согреть. Я не отказалась бы от тепла.

12. беспокойные метания

Главврач могла поступить как угодно. Это было довольно ужасно. Я тайком таскала из кабинетов врачей и читала достаточно литературы, чтобы знать, это самое страшное – непредсказуемость в поведении. Она измучивала сильнее жестокости и всего остального, потому что приходилось ждать, и ждать, и ждать.

– Я правда такая ужасная? – внезапно спросила она.

– Совсем нет. Конечно, нет, – ответила я, – просто я драматизирую, ты же знаешь.

Она иронично блеснула линзами очков (чудесная способность, я даже не знала, что так соскучусь именно по этому многофункциональному и решительно невозможному – из-за отсутствия света – блеску). Дождь становился все сильнее, у меня гудела голова, и этот разговор уже несколько раз прошел по кругу, но мы отчего-то продолжали. Я говорила, что, кажется, хочу вернуться, ну, то есть, не слишком хочу, но эта попытка узнать большой мир оказалась неудачной, и я хотела бы подумать о будущем, решить, что мне нужно – и лучшим, единственным местом, где, мне казалось, я могла это сделать, была лечебница. Главврач журила меня за побег, за то, что я ни разу не соизволила позвонить за все время, и она сходила с ума от переживаний, ну же, Ксения, кто так делает?

Очевидно, так делала я, но я не говорила этого вслух. По лицу, наверное, было видно, потому что главврач начинала сердиться уже всерьез, я начинала нервничать, мы обсуждали, что немножко заигрались в наши роли, и это становилось утомительным. Мы снова говорили о чувствах и опыте, о проблемах и что у них нет совершенно никаких решений, я тосковала, говорила она, я тосковала, говорила я.

Это правда – мне было одиноко и жутко, и большую часть времени я металась между желанием бежать дальше или вернуться. Впрочем, там были еще метания между тем, чтобы оттолкнуть следователя, попросить оставить меня в покое со своими признаниями, притязаниями, привязанностью, и тем, чтобы быть к нему добрее, быть ласковее, в конце концов, он мне помогал. И дело не в том, что меня сдерживала какая-то принципиальность, больше в том, что со следователем что-то явно было не так. Я не могла ухватить это, разглядеть, хотя бы назвать, но что-то там было, и я не слишком хотела узнавать, потому что серьезно подозревала, открытие окажется не из приятных и меня можно будет назвать супервезучей, если я смогу выбраться оттуда живой. Поэтому я не подпускала его близко, не давала делиться, раскрываться – это было довольно утомительно. К тому же я никак не могла избавиться от мысли о том, что мне часто говорила главврач – смена места никак не поможет в решении внутренних проблем. Если ты хочешь бежать, то, возможно, есть смысл задержаться и подумать, не от себя ли ты собираешься бежать? Я не знала, от чего хочу убежать. Можно было разобраться, снова – годы книг и практики, изучения, наблюдений – я могла бы разобраться, но мне страшно не хотелось этого делать. Это одно уже говорило о многом, но я притворялась, что не слышу.

– Пока тебя не было, нотариус огласил завещание.

– Дай, дайте угадаю, мне не достались ни дом, ни деньги?

– Нет, наоборот, тебе досталось все, и симпатичная девушка твоего отца была этим страшно недовольна. Ну, та, которая не Инга.

Текущая симпатичная девушка моего отца была далеко не девушкой, но и правда симпатичной, очень приятной женщиной, которая мне искренне нравилась. Жаль, что он ей ничего не оставил. Хотя, возможно, он составлял завещание во время какой-нибудь не самой симпатичной симпатичной девушки. Вряд ли отец планировал, что его неожиданно убьют.

– Плохо, что следователь ничего не расследует, – сказала я.

– Я бы сказала, плохо – что следователь убивает людей, но и отсутствие расследования – это тоже не очень хорошо.

Я вздохнула. Все двигалось в каком-то странном направлении. Дождь этот. следователь, задача которого была искать и копать, узнать о культе монстра, торжественно разобраться в нем, а потом романтично спасти меня из лечебницы, города, всего. следователь не справился с этим, и мало того, что не справился, старательно игнорировал все намеки на монстра, все странности, которые происходили у нас. Ну и да – он убивал людей. Почти все были уверены, что это он, и я была склонна согласиться. С улицы раздался грохот, кажется, камень слетел по водостоку, но может и нет – мигнуло электричество, и снаружи, и в кабинете. Главврач посмотрела на часы, тяжело вздохнула:

– Девять. Мы уже почти четыре часа так сидим. Давай я все-таки закончу дела, а потом загляну к тебе? Если останется еще что-то, сможем поговорить.

Иногда мне хотелось поспорить с ней. Просто из вредности, чтобы испытать границы возможного. Но сегодня с ней мне было намного лучше, чем без нее. Я согласилась и вышла из кабинета.

В коридоре было безлюдно, странно. Я не так долго пробыла в большом городе, но все равно привыкла к постоянному шуму, людям вокруг в любое время. Соседи болтали, слушали музыку, смотрели фильмы. У них невыносимо вибрировал телефон, грохотали стиральная машинка и холодильник, жужжал пылесос – это так утомляло еще вчера, а сегодня мне было не по себе без звуков. Под утро город ненадолго затихал, я получала час, полтора тишины, в которые становилось ясно, как громко (пусть на самом деле и тихо) дышит следователь. Если бы я любила его, если бы я его любила, меня бы не смущало дыхание, я бы слушала его и растекалась от нежности – ерунда, вряд ли любовь спасала бы от почти уже хронического недостатка сна.

В комнате было еще более удивительно. Вещи, которые я побросала, кто-то заботливо разложил по местам (на секунду я вообразила, что это делала главврач, но вряд ли). Все здесь казалось чужим, и только чемодан, который я стащила у следователя и привезла с собой, вызывал узнавание. Как быстро это пройдет? Можно было разложить вещи. Залезть под одеяло. Спрятаться в кабинете. Включить телефон и поговорить со следователем – ох, это нужно было сделать, но я решила повременить со всем и вышла обратно в коридор. Ввалиться в кабинет главврача, сказать, бросай это все, пойдем гулять под дождем, мерзнуть, ненавидеть и обожать каждую секунду, схватить ее за руку и не отпускать, пока не согласится? Это было романтично, захватывающе, но лучше было сначала привыкнуть к одиночеству.

Я накинула пуховик охранника, который уютно сопел под какой-то фильм, осторожно, чтобы не потревожить, взяла ключи и пошла наружу. Я скучала по этому – не по скверной погоде, а по своим привычным метаниям. В секунду, когда я оказалась на улице, я пожалела, что нахожусь здесь, а не в тепле, что не занимаюсь нужными делами, что стою здесь одна. Меня тянуло в разные стороны. Вряд ли многие нашли бы это чувство приятным, но я его любила. Дождь тарабанил, лупил, грохотал, но я все равно слышала бормотание из гостиной. Кто там, интересно? Я прижалась лицом к окну, кажется, там бродила Повелительница топоров. Совершенно безумная, совершенно – и очень приятная, когда безумие изредка отступало. Мне всегда было ее жалко. Я подумала открыть дверь, зайти к ней, расспросить, как дела, но не решилась побеспокоить. Она активно беседовала с кем-то невидимым. Я могла бы расслышать, но это было бы невежливо.

Вдруг стало очень холодно, пуховик не справлялся ни с ветром, ни с дождем, нужно будет сказать охраннику, чтобы потребовал заменить его на что-нибудь разумное. Однажды, может, и вправду придется ходить по такой погоде – и что же тогда? Он же окоченеет еще до того, как выйдет с территории. Можно было бы заняться этим вопросом самой, но я не верила, что запомню, и все еще была не готова включить телефон, чтобы записать. Я зашла внутрь – конечно же, мгновенно пожалела об этом, захотела вернуться, захотела торчать на этой противной погоде дальше, всю ночь…

– Сигаретки не будет? – спросил охранник, когда я возвращала ключи и раскладывала пуховик на батарее.

Я виновато пожала плечами. Что теперь? Куда теперь?

Чтобы не метаться между необходимостью включить телефон и огромным, до физического дискомфорта нежеланием это делать, я быстро поднялась по лестнице, без стука – что было запрещено, но черт с ним, не сегодня – я влетела в кабинет, под удивленным взглядом подбежала к столу главврача, схватила ее за руку и сказала:

– Пойдем гулять под дождем?

Очень романтично. Я всегда любила один-единственный абзац у Хаксли, где персонаж смотрел на ярмарку в собственном саду и говорил, что был бы в восторге от нее, если бы она произошла сотню лет назад или хотя бы вчера – чтобы она была описана, а не происходила с ним сейчас. Его радовали бы и палатки, и смех, и песни, и запах – если бы ему не приходилось их испытывать самому вот в этот момент. Это было мне близко. Я любила все, что уже произошло, потому что это можно было изменять, трактовать, толковать – какая ерунда про стремись и меняй свое будущее.

Единственное, что можно изменить – это прошлое.

Вот он, мой романтичный момент – рука в руке, с волос стекают ледяные капли, нос и щеки красные, дрожу от холода. Я хотела бы испытать вертиго, выйти из тела, чтобы подправить все: свет, осанку главврача, мой вид, хотела бы пережить эту секунду, скорее оказаться в следующей, чтобы думать уже о другом, но мы все еще были здесь. Хорошо в этом было то, что главврач меня понимала, ну или хотя бы знала, что я чувствую. Она улыбнулась, провела рукой по голове, снова – могло быть, но не стало – романтично. Она меня жалела, и я иногда ненавидела ее за это.

Она могла бы точно ответить на вопрос, больна я или нет, и я часто ненавидела ее за это.

(она)

Она сходила за полотенцем, растерла мои руки, ноги, шутливо попыталась вытереть голову. Откуда-то у нее в руках взялся пушистый халат, я забралась в него. Я устала, так устала, и шум дождя наконец стал из яростного превращаться в уютный.

– Проводить? – спросила она.

Не надо. Я сжала ее руку на прощание, вышла, тихо закрыла за собой дверь и пошла в комнату. Тишина становилась привычной, умиротворяющей, это было хорошо. Приятно было думать о постели, моем любимом тяжелом одеяле, подушке, которую стоило бы заменить, но я отчего-то не хотела. Все это тянуло к себе, привлекало. Я вздрогнула, когда услышала, как кто-то закрыл дверь. Гаечка.

Она бросилась мне на шею, протараторила, что ужасно соскучилась, выяснила, что я вернулась, потому что сама захотела, а не потому что что-то случилось. Предложила мне сходить с ней на кухню перекусить, но я отказалась. [Гаечка] была очень милой, даже когда маниакально, хоть и, казалось, не всерьез пыталась покончить с собой. Мне она очень нравилась, но сейчас она была не вовремя, потому что сбила весь мой сонный настрой. Я зашла в комнату, драматично прижалась спиной к двери, сползла вниз и включила телефон.

Сейчас начнется.

13. перекус после шести

Это вроде как было положено, чтобы девушки моего возраста непременно сидели на диете, и я притворялась, что сижу на ней. Когда мы слушали Толстушек против Худышек, я притворялась, что болею за толстушек, которые наконец готовы взять себя в руки, хотя на самом деле ни за кого не болела и вообще не очень понимала, зачем существует так много шоу, где столько внимания уделяется еде. Терапевт терпеливо повторяла из раза в раз, что это – не нужно. Нужно стараться быть искренней, меньше заботиться о чужом мнении и больше – о своем состоянии. Я уже перестала говорить, что она не понимает, но она и правда не понимала – чужое мнение и формировало мое состояние. Если все вокруг были уверены, что я нормальная – значит, я и была такой. И не нужно мне было никаких особенностей, будь то бодипозитив или мой диагноз на четыре строчки.

Еще вроде как положено, что иногда с диет нужно срываться. Я специально не изучала этот вопрос слишком подробно, чтобы оставить маневр для индивидуальности – слишком прямое копирование было бы заметно, это мы, то есть я, конечно, я, это я уже выучила на позах и жестах. Я могла бы дотерпеть до завтрака, голод было переносить не сложнее, чем ужас бытия, но раз все равно захотелось, то почему бы было не сорваться с диеты сегодня, когда в коридорах довольно людно, и у меня будет много свидетелей? Не в том смысле, что мне нужны свидетели для чего-то плохого, нет, это свидетели моей нормальности. Плохо, наверное, что мы в них нуждались, но остальные варианты были не лучше, так что будем, буду жить с этим.

По дороге я встретила нескольких людей, убедилась, что Ксения вернулась, здорово, но неудивительно – всю последнюю неделю все в клинике шептались, что это произойдет, и я была уверена, сбудется. Когда слухов было слишком много, они всегда оказывались правдой, очень удобно. Я всех приглашала присоединиться ко мне, но никто не захотел. Это мы с терапевтом уже проработали, я знала, что это не из-за того, что им не нравилась я, а потому что у них просто были другие дела. Повелительница топоров и Ксения выглядели изможденными, их другими делами наверняка был сон, и было глупо обижаться. Я не обижалась. Все повторяла свою мантру о том, что не могу контролировать людей, только свои реакции. Мне нравилось повторять ее столько раз, чтобы слова теряли смысл, остались во мне чистыми, абстрактными звуками, которые ничего не значили. Тогда, получалось, я впитала в себя весь смысл, и они мне были больше не нужны. В этот раз не вышло, дорога до кухни была короче, чем нужное время, поэтому я и обнаружила себя не у холодильника, а за столом, с разложенными передо мной ножами разных размеров и форм.

Что меня злило – в клинике все бродили куда попало без присмотра и легко получали доступ к самым опасным предметам. Комнаты с медикаментами были заперты, да, ну и что с того, если я могла в два часа ночи прогуляться к кухне и окружить себя ножами?

Что меня расстраивало – я сделала именно это.

Хочу ли я вскрыть вены, спросила я себя. Кажется, нет. Точно нет, не хочу. Тогда почему же я загоняю себя в ситуацию, когда сделать это настолько легко, что кажется нелогичным – не делать? Почему? Я достала блокнот, кратко описала ситуацию, свое состояние, вопросы, которые хочу задать терапевту на следующей сессии. Потом убрала ножи – это заняло время, потому что я понятия не имела, где взяла некоторые из них. Надеюсь, работницы кухни не сильно будут злиться, если что-то окажется не на своем месте, а это скорее всего и произойдет. Я оставила один нож, отрезала им хлеб, сыр, нарезала помидор. Я любила тосты, но света из окна для жарки не хватило бы, а зажигать лампы мне не хотелось – должна же хоть кто-то соблюдать правила приличия и поведения в этом месте. Но включенный чайник – это ведь, наверное, будет ничего? Если я ем холодный бутерброд, то хотя бы поем его с чаем или с какао. Я включила чайник. У него на боку была прозрачная синяя полоска, днем было не видно, что она загоралась, зато сейчас она отбрасывала луч света длиной почти со всю комнату. Я подставила под него ладони, поиграла с тенью, со светом, который падал на кожу. Было весело, и я увлеклась, поэтому перепугалась, когда сзади кашлянули. Пугаться было нечего, даже если это был бы санитар, он просто пожурил бы меня, а потом составил компанию, пока я ем. Или присоединился бы.

Это не был санитар, это был Котик. Он виновато пожал плечами, приветственно помахал рукой, потом – в сторону стола: спросил этим, не против ли я, если он присоединится. Я была не против. Жесты и мимика у Котика такие, что всем только завидовать. Он умудрялся вести с их помощью сложные беседы, по-настоящему сложные, обсуждать и погоду, и химию, и спорить насчет рецептов с главврачом, и утешать тех, кому становилось грустно. Это все, когда он не сидел на _____, конечно. Котик был немой, но не из-за физических, а из-за психологических причин, и его терапевт, я слышала, все еще пыталась помочь ему разговориться, хотя все считали, что это лишнее. Без голоса Котик был не просто человеком с диагнозом, он был человеком-загадкой, почетным членом нашего, моего клуба, который еще и выращивал на чердаке марихуану, в подвале – табак, и вообще помогал мне в клубе не сойти с ума от скуки.

– Чай или какао?

Он хотел кофе, но я отказала, ночь в разгаре, а у нас планировалось утреннее заседание клуба. Котик согласился на ромашковый чай. Как по мне, страшная гадость, но большинство продуктов для меня были гадостью. Он сделал еще бутербродов, мы уселись есть. Котик пожаловался, что его погода разбудила – я никогда не обращала внимание на погоду, поэтому просто посочувствовала. Неприятно, когда не получается поспать – или вообще сделать что-то, что хотелось. Когда мы доели, он спросил, не против ли я? Я была не против. Достала блокнот, вырвала пару листов, протянула их и ручку Котику. Он написал слова, порвал листы на полоски, вручил мне и раскрыл рот и высунул язык. Я клала полоски со словами на язык, и они срывались с него. Котик довольно урчал – он очень любил буквально реализовывать выражения, и если они не включали в себя вырывания волос или глаз, я была рада помочь. Стукнуть в грудь, чтобы сердце екнуло, ненадолго своровать и намочить курицу, или вот, помогать словам срываться с языка. Если они не были опасными или жестокими, это было весело делать, и врачи тоже не видели вреда. Мы провели так какое-то время, а потом раздался громкий, резкий хлопок. Котик насторожился, я, честно говоря, – тоже, но захотела его успокоить.

– Это, наверное, выхлопная труба чья-то.