Хроника Убийцы Короля. День второй. Страхи мудреца. Том 2 Ротфусс Патрик

Глава 96

Само пламя

Я очнулся оттого, что нечто краем задело мое сознание. Я открыл глаза и увидел деревья, распростершие ветви на сумеречном небе. Я лежал на шелковых подушках, а в нескольких шагах от меня раскинулась во сне нагая Фелуриан.

Она выглядела гладкой и совершенной, как статуя. Но она дышала во сне, и я укорил себя за это сравнение. Я знал, что в ней нет ничего общего с холодным камнем. Теплая, гибкая. Самый отполированный мрамор – наждак в сравнении с ней.

Моя рука потянулась было, чтобы коснуться ее, но я сдержался, не желая портить эту идеальную картину. Какая-то смутная мысль начинала тревожить меня, однако я отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.

Губы Фелуриан раскрылись, она вздохнула, издав звук, похожий на воркование горлинки. Я вспомнил прикосновение этих губ. Мне мучительно захотелось еще, и я заставил себя отвернуться, чтобы не смотреть на эти уста, нежные, как лепесток.

Ее сомкнутые веки были разукрашены, подобно крыльям бабочки, лиловыми и черными завитками и бледно-золотистыми узорами, сливающимися с цветом ее кожи. Ее глаза слабо двигались во сне, и казалось, будто бабочка шевелит крылышками. Одно это зрелище, пожалуй, стоило той цены, которую платят все мужчины, чтобы его увидеть.

Я пожирал ее глазами, сознавая, что все слышанные мною песни и истории были ничто. Она была тем, о чем мечтает каждый мужчина. Где я ни побывал, сколько женщин ни повидал – лишь однажды я встретил ту, что могла сравниться с ней.

Что-то отчаянно взывало ко мне из глубины моего разума, но я был слишком заворожен движением ее глаз под веками и формой ее губ – она как будто готова была целовать меня даже во сне. И я раздраженно отмахнулся от назойливой мысли.

«Я должен был сойти с ума. Или умереть».

Эта мысль наконец-то прорвалась на поверхность сознания, и все волосы на моем теле внезапно встали дыбом. Это был миг полной, ослепительной ясности – я как будто всплыл на поверхность, хватая воздух ртом, и поспешно зажмурился, стараясь погрузиться в «каменное сердце».

Ничего не вышло. Впервые в жизни это холодное молчаливое спокойствие мне не давалось. Стоявшая перед мысленным взором Фелуриан отвлекала меня. Сладостное дыхание. Податливая грудь. Нетерпеливые, отчаянные вздохи, вырывавшиеся из алчных, нежных, как лепесток, губ…

«Камень!» Я, не открывая глаз, закутался, точно в плащ, в спокойный рационализм «каменного сердца», прежде чем осмелился вновь подумать о ней.

Так. Что мне известно? Я вспомнил сотню историй о Фелуриан и принялся вычленять повторяющиеся мотивы. Фелуриан прекрасна. Она зачаровывает смертных мужчин. Они уходят в Фейе следом за ней и умирают в ее объятиях.

От чего они умирают? Догадаться нетрудно: от крайнего физического истощения. Сил я потратил действительно немало, и человек хилый или ведущий сидячий образ жизни мог бы такого и не выдержать. Теперь, когда я об этом задумался, я осознал, что чувствую себя как хорошо выжатая тряпка. Плечи болели, колени саднило, шея была разукрашена синяками любовных укусов от правого уха до самой груди, и…

Мое тело воспламенилось, и я поскорей удалился поглубже в «каменное сердце», пока пульс не замедлился и я не сумел выбросить – или хотя бы на время отложить – мысли о ней.

Я вспомнил четыре истории, в которых люди возвращались из Фейе живыми, но все они вернулись, будучи не в себе. В чем же выражалось их безумие? Навязчивые идеи, проблемы с осознанием действительности, иногда заканчивающиеся смертью от несчастного случая, наконец, угасание от тяжелой меланхолии. Трое из них умерли в течение оборота. В четвертой истории говорилось, что человек протянул почти полгода.

Однако что-то тут не сходилось. Несомненно, Фелуриан прелестна. Искусна в любви? Несомненно. Но до такой степени, чтобы прямо всякий мужчина умирал либо сходил с ума? Нет. Это просто невероятно.

Я не собираюсь преуменьшать значение опыта. Я ни на миг не сомневаюсь, что некогда это естественным образом сводило мужчин с ума. Однако я отчетливо сознавал, что сам я в здравом рассудке.

Некоторое время я размышлял о том, что, быть может, на самом деле сошел с ума, только не сознаю этого. Потом выдвинул гипотезу, что я всегда был безумен, признал, что эта версия вероятнее предыдущей, и выкинул обе мысли из головы.

Я лежал, по-прежнему не открывая глаз, и наслаждался тихой истомой, какой никогда прежде не испытывал. Посмаковав это непривычное состояние, я открыл глаза и приготовился к бегству.

Я окинул взглядом беседку, увешанную шелковыми занавесями и заваленную раскиданными подушками. Это были единственные украшения, которые признавала Фелуриан. Она лежала посреди всего этого: округлые бедра, стройные ноги, гибкие мускулы, переливающиеся под кожей.

Лежала и смотрела на меня.

Если она была прекрасна во сне, то после пробуждения сделалась вдвое прекраснее. Во сне она была как картина с изображением пламени. А сейчас это было само пламя.

Вам может показаться странным, что в тот момент я почувствовал страх. Может показаться странным, что, лежа на расстоянии протянутой руки от прекраснейшей женщины в мире, я внезапно остро ощутил, что я смертен.

Она улыбнулась, точно нож сквозь бархат, и потянулась, как кошка на солнышке.

Ее тело было создано, чтобы потягиваться. Изгиб спины и гладкий живот вытянулись и напряглись. Округлые полные груди приподнялись вслед за руками, и внезапно я почувствовал себя как олень во время гона. Мое тело откликнулось на нее, и по холодному бесстрастию «каменного сердца» словно шарахнули раскаленной кочергой. Я на миг утратил контроль над собой, и менее дисциплинированная часть моего рассудка тотчас принялась слагать песню о ней.

Я не мог распылять свое внимание, обуздывая непокорную часть себя. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы оставаться в «каменном сердце», не обращая внимания ни на ее тело, ни собственный разум, исподволь назойливо сочинявший рифмованные строки.

Это было не так-то просто. По правде говоря, по сравнению с этим обычные усилия симпатиста казались легче легкого. Если бы не навыки, полученные в университете, я бы сделался жалким, сломленным существом, не способным думать ни о чем, кроме собственного пленения.

Фелуриан перестала потягиваться, постепенно расслабилась и взглянула на меня древними глазами. Я никогда не видел подобных глаз. Они были удивительного цвета…

Вечерний свет ее зениц…

…Такие, сумеречно-голубые. Завораживающие глаза. Совсем…

И крылья бабочек-ресниц…

…Совсем без белка…

Ее уста алей зарниц…

Я стиснул зубы, отсек от себя эту болтливую часть и запер ее в дальний угол собственного разума – пусть себе там щебечет.

Фелуриан склонила голову набок. Взгляд у нее был пристальный и лишенный выражения, как у птицы.

– Отчего ты так молчалив, мой пламенный? Или я угасила тебя?

Голос ее звучал странно. В нем вообще не было острых граней. Все сплошь гладкое, точно идеально отполированный кусок стекла. Но, несмотря на эту странную гладкость, от голоса Фелуриан по спине у меня пробежала дрожь. Я почувствовал себя котом, которого огладили до самого кончика хвоста.

Я ушел еще дальше в «каменное сердце», оно сомкнулось вокруг меня, прохладное и успокаивающее. Однако в то время как большая часть моего сознания была сосредоточена на самоконтроле, малая, безумная, поэтическая частица меня выбежала вперед и воскликнула:

– Ничуть не угасила! Я утолил свой жар в тебе, но все еще пылаю. Когда ты поводишь головой – это как песня. Как искра. Как дуновение, что наполняет меня и раздувает в пожар тот огонь, в чьем треске звучит твое имя!

Фелуриан просияла.

– О, поэт! И как я не поняла, что ты поэт, по тому, как двигалось твое тело!

Мягкий шелест ее голоса вновь застал меня врасплох. Нельзя сказать, что она говорила с придыханием, с хрипотцой, с жаром. Нет, ее голос был чужд столь примитивному и безвкусному соблазну. Однако, когда она говорила, я невольно представлял себе, как ее дыхание вырывается из груди, сквозь ее нежное горло, как шевелятся губы, зубы и язык, формируя звуки.

Она придвинулась ближе, привстав на коленях.

– Ты выглядел как поэт, прекрасный, пылкий и пламенный.

Голос ее был не громче вздоха. Она взяла мое лицо в ладони.

– Поэты нежнее. Они говорят приятные слова.

Я встречал лишь одного, чей голос был подобен голосу Фелуриан. Элодина. Редко, но случалось так, что его голос заполнял собой пространство, как будто сам мир слушал его.

Нельзя сказать, чтобы голос Фелуриан был звучен. Он не заполнял собой лесную прогалину. Ее голос был как затишье перед внезапной летней бурей. Мягкий как перышко. От этих звуков сердце у меня в груди прыгало как воробышек.

Благодаря этому голосу, когда она назвала меня поэтом, я не ощетинился и не заскрипел зубами. В ее устах это слово звучало как самый лучший комплимент, какой женщина может сделать мужчине. Такова была власть ее голоса.

Фелуриан провела пальцами по моим губам.

– Поэты целуются лучше всех, твои поцелуи – как пламя свечи.

Она коснулась рукой собственных губ, и глаза ее вспыхнули от воспоминаний.

Я взял ее руку и ласково сжал. Мои руки всегда выглядели изящными, но рядом с ее ручкой они казались грубыми и неуклюжими. Я сказал, дыша ей в ладонь:

– Твои поцелуи как солнечный луч у меня на губах.

Она опустила глаза, крылья бабочек запорхали передо мной. Я почувствовал, как моя безрассудная тяга к ней ослабевает, и начал понимать. То была магия, но не похожая ни на что из того, что я знал прежде. Не симпатия и не сигалдри. Фелуриан заставляла людей сходить с ума от желания так же, как я отдавал тепло своего тела. Это было частью ее природы, но она могла этим управлять.

Ее взгляд рассеянно блуждал по моей одежде и вещам, в беспорядке валяющимся на краю прогалины. Они выглядели на удивление неуместными среди всех этих шелков и мягких переливов цвета. Я увидел, что ее взгляд упал на мою лютню. Она замерла.

– О, мой пламенный – сладкий поэт! Он умеет петь?

Голос у нее дрожал, и я почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ответа. Она посмотрела на меня. Я улыбнулся.

Фелуриан бросилась туда и вернулась с моей лютней, точно ребенок с новой игрушкой. Взяв лютню в руки, я увидел, как глаза у нее расширились и… увлажнились?

Я посмотрел ей в глаза, и внезапно меня осенило: я осознал, что за жизнь она ведет. Ей уже тысяча лет, временами ей бывает одиноко. Если ей хочется общества, приходится соблазнять и заманивать кого-нибудь. И все ради чего? Чтобы побыть в компании всего один вечер? Или всего час? На сколько хватит обычного, среднего человека, прежде чем он сломается и сделается безвольным, как ластящийся пес? Ненадолго…

И кого она может встретить тут, в лесу? Крестьян да охотников? Какой ей интерес в них, порабощенных страстью? На миг мне стало ее жаль. Я-то знаю, что такое одиночество.

Я достал лютню из футляра и принялся ее настраивать. Взял аккорд на пробу, подстроил еще. Что же мне сыграть для самой прекрасной женщины на свете?

На самом деле решить было нетрудно. Отец научил меня разбираться в слушателях. Я заиграл «Сестер Флин». Никогда не слышали? Это меня не удивляет. Это простенькая и веселая песенка про двух сестриц, которые спорят о ценах на масло, попутно перемывая кости соседям.

Большинство людей предпочитает слушать истории о легендарных подвигах или романтическое что-нибудь. Но что можно спеть существу, которое само вошло в легенды? Что можно спеть женщине, которая на протяжении веков сама была предметом романтичных воздыханий? Конечно, песни об обычных людях! По крайней мере, я так прикинул.

Когда я допел, она радостно захлопала в ладоши.

– Еще! Еще?

Она с надеждой улыбнулась и склонила головку набок, давая понять, что это была просьба. Глаза у нее сделались большие, алчущие и восторженные.

Я сыграл ей «Лярм и кувшин эля». Я сыграл ей «Кузнецовых дочек». Сыграл дурацкую песенку про попа, который гонялся за коровой, – я сочинил ее лет в десять и даже названия ей не дал.

Фелуриан хохотала и хлопала в ладоши. Испуганно зажимала рот, смущенно отводила взгляд. Чем больше я играл, тем больше она напоминала мне простоватую деревенскую молодку, которая впервые в жизни очутилась на ярмарке: полную неподдельной радости, сияющую невинным восторгом, с глазами, расширенными от изумления всем, что она видит вокруг.

И, конечно, совершенно очаровательную! Я изо всех сил сосредоточился на игре, чтобы не думать об этом.

После каждой песни она вознаграждала меня поцелуем, отчего мне было не так-то просто решить, что играть дальше. Не то чтобы я сильно возражал. Я быстро понял, что эти поцелуи куда дороже монет.

Я сыграл ей «Лудильщика да дубильщика». И надо вам сказать, что вид Фелуриан, которая своим тихим, чарующим голосом подхватывала припев моей любимой застольной песни, – это нечто, что пребудет со мной вовеки, покуда я жив.

И все это время я чувствовал, что навеянные ею чары мало-помалу слабеют. Это давало мне простор для маневра. Я расслабился и позволил себе отчасти выйти из «каменного сердца». Бесстрастное спокойствие, возможно, полезное состояние ума, но выступлению оно мешает изрядно.

Я играл и пел несколько часов напролет и под конец вновь почувствовал себя самим собой. Я имею в виду, что я был способен смотреть на Фелуриан, не испытывая более бурных чувств, чем испытывал бы любой нормальный мужчина, глядя на самую прекрасную женщину в мире.

Я до сих пор помню, как она восседала обнаженной на подушках и бабочки цвета сумерек порхали между нами. Конечно, я испытывал возбуждение – тут и покойник бы возбудился. Однако я снова был способен владеть своим разумом, и меня это радовало.

Когда я убрал лютню обратно в футляр, она разочарованно ахнула.

– Ты что, устал? – спросила она, чуть заметно улыбаясь. – Если бы я знала, я не стала бы утомлять тебя, мой сладкий поэт!

Я улыбнулся в ответ – как можно более смущенно.

– Извини, но, кажется, уже поздно…

На самом деле небо все еще было того же лиловатого сумеречного оттенка, какой оно имело, когда я только что очнулся, но я все же стоял на своем.

– Мне пора идти, я должен встретиться с…

Мой разум онемел – так стремительно, словно мне отвесили мощную оплеуху. Я ощутил страсть, свирепую и неутолимую. Потребность овладеть ею, прижать ее тело к себе, вкусить дикую сладость ее уст…

Только благодаря арканическому обучению я сумел в тот момент сохранить себя. Но и то я удерживал себя буквально на кончиках пальцев.

Фелуриан восседала на подушках напротив меня, скрестив ноги, лицо ее было гневным и ужасным, глаза холодными и колючими, как далекие звезды. Размеренным, спокойным движением она смахнула с плеча бабочку, медленно взмахивающую крыльями. Этот простой жест был исполнен такой свинцовой ярости, что у меня скрутило живот, и я осознал простой факт.

От Фелуриан не уходят. Никто. Никогда. Она держит мужчин у себя, пока их тело и разум не сломаются под гнетом любви. Она держит человека, пока он ей не надоест, а когда она отсылает его прочь, это сводит его с ума.

Я был бессилен. Я был новинкой. Я был игрушкой, любимой за то, что она новая. Возможно, пройдет немало времени, прежде чем она устанет от меня, но рано или поздно это случится. И, когда она наконец отпустит меня на волю, мой разум разлетится в клочья от тоски по ней.

Глава 97

Кровь и горечь

Я сидел в шелках, теряя власть над собой, и чувствовал, как покрываюсь холодным потом. Я стиснул зубы и ощутил, как во мне разгорается слабый огонек гнева. В течение всей моей жизни мой разум был единственным, на что я всегда мог положиться, единственным, что всегда было моим, и только моим.

Я чувствовал, как моя решимость тает по мере того, как мои естественные желания вытесняло что-то животное, неспособное думать дальше собственной похоти.

Та часть меня, что по-прежнему оставалась Квоутом, бесилась от злости, но я чувствовал, как мое тело откликается на присутствие Фелуриан. Точно в кошмарном сне, я чувствовал, как помимо своей воли ползу к ней через подушки. Моя рука нащупала ее стройную талию, и я наклонился и принялся страстно ее целовать.

Я мысленно взвыл. Я был побит и высечен, взят измором и ранен в спину. Однако мой разум остается моим, независимо от того, что стало с моим телом или миром вокруг. И я бросился на прутья незримой клетки, сплетенной из лунного света и желания.

И каким-то чудом я устоял и сумел оторваться от нее. Дыхание вырывалось у меня из груди, точно я спасался бегством.

Фелуриан откинулась на подушки, запрокинув голову мне навстречу. Ее губы были бледны и совершенны. Глаза полузакрытые и голодные.

Я заставил себя отвести взгляд от ее лица, однако передо мной не было ничего, на что можно было бы смотреть, не подвергая себя опасности. На ее шее, гладкой и нежной, часто-часто билась жилка. Одна грудь торчала вверх, полная и округлая, вторая отклонилась чуть в сторону, следуя изгибу тела. Груди вздымались и опадали в такт дыханию, слегка колыхались, отбрасывая на кожу тени в свете свечей. За бледно-розовыми разомкнутыми губами блеснули безупречно белые зубы…

Я закрыл глаза, но от этого почему-то сделалось только хуже. Ее тело дышало таким жаром – я как будто стоял вплотную к костру. Я ощущал под рукой ее мягкую кожу. Она шевельнулась подо мной, и ее грудь мягко коснулась моего тела. Я почувствовал шеей ее дыхание. Я содрогнулся и покрылся потом.

Я снова открыл глаза и увидел, что она на меня смотрит. Выражение ее лица было невинным, почти что обиженным, как будто она не могла понять причины отказа. Я лелеял свой маленький огонек гнева. Никто не смеет так обходиться со мной. Никто! Я отстранился. Между бровей у нее появилась небольшая морщинка – так, словно она была недовольна, или злилась, или сосредоточивалась.

Фелуриан протянула руку, чтобы коснуться моего лица, взгляд у нее был внимательный, словно она пыталась прочесть нечто, написанное в глубине моей души. Я попытался было отодвинуться, помня ее прикосновение, однако тело мое только содрогнулось. Капли пота дождем падали с моей кожи на шелковые подушки и гладкий живот подо мной.

Она мягко коснулась моей щеки. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, – и что-то внутри меня лопнуло.

Как будто последние четыре года моей жизни унеслись прочь. Внезапно я вновь очутился на улицах Тарбеана. Трое мальчишек, крупнее меня, с сальными патлами и свиными глазками, выволокли меня из разбитого ящика, где я спал. Двое из них держали меня, придавив мои руки к земле. Я лежал в грязной луже, лужа была ужасно холодной. Было раннее утро, на небе еще горели звезды.

Один из них зажимал мне рот ладонью. Это не имело значения. Я уже много месяцев провел в городе. Я знал, что на помощь звать не стоит. В лучшем случае никто не придет. В худшем – кто-нибудь придет, и их станет еще больше.

Двое из них держали меня. Третий резал на мне одежду. Он порезал и меня тоже. Они рассказывали, что они сейчас станут со мной делать. Они противно дышали жаром мне в лицо и ржали.

Тогда, в Тарбеане, полуобнаженный и беспомощный, я почувствовал, как что-то поднялось внутри меня. Я откусил два пальца на руке, которая зажимала мне рот. Я услышал визг и брань – один из них отшатнулся. Я напрягся и забился, пытаясь освободиться от того, который все еще держал меня. Я услышал, как треснула моя собственная рука, и его хватка ослабла. Я взвыл.

Я сбросил его с себя. Не прекращая завывать, я вскочил. Одежда висела на мне клочьями. Я сшиб одного из них наземь. Шаря по земле, я нащупал выбитый из мостовой булыжник и этим булыжником сломал ему ногу. До сих пор помню, как она хрустнула. Я дубасил, пока не перешиб ему обе руки, а потом проломил ему голову.

Подняв глаза, я увидел, что тот, который меня резал, исчез. Третий привалился к стене, прижимая к груди окровавленную руку. Глаза у него были белые и безумные. Потом я услышал приближающиеся шаги, выронил камень и бросился бежать без оглядки…

И вот внезапно, много лет спустя, я вновь превратился в того озверевшего мальчонку. Я вздернул голову и мысленно зарычал. Нащупал что-то внутри себя – и ухватился за это нечто.

Внутри меня воцарилась напряженная тишина, молчание, которое наступает перед раскатом грома. Я ощутил, как воздух вокруг кристаллизуется.

Мне сделалось холодно. Я отстраненно собирал осколки себя и соединял их вместе. Я – Квоут, бродячий актер, эдема руэ по рождению. Я – Квоут, студент, ре-лар при Элодине. Я – Квоут, музыкант. Я – Квоут.

Я стоял над Фелуриан.

Я чувствовал себя так, словно всю жизнь провел в полусне и впервые проснулся по-настоящему. Все выглядело четким и резким, как будто мне дали новую пару глаз. Как будто мне и глаза были не нужны – словно я воспринимал мир напрямую, непосредственно разумом.

«Спящий разум! – слабо осознала какая-то часть меня. – Он больше не спит», – подумал я и улыбнулся.

Я взглянул на Фелуриан и в этот миг понял ее всю, с головы до пят. Она из фейе. Ее не интересуют добро и зло. Она повинуется лишь желаниям, во многом как ребенок. Ребенка не волнуют последствия. И летнюю грозу тоже. Фелуриан походила и на дитя, и на летнюю грозу, и все же не была ни тем, ни другим. Она была древней, невинной, могущественной и гордой.

Не так ли видит мир Элодин? Не об этой ли магии он говорил? Не тайны и не уловки, но магия Таборлина Великого. Она всегда была рядом, я лишь до сих пор не видел ее.

Это было прекрасно.

Я встретился взглядом с Фелуриан, и мир застыл, словно во сне. Я почувствовал себя так, словно меня затянуло под воду и сдавило грудь, не давая сделать вдох. В этот краткий миг я был ошеломлен и беспомощен, как если бы меня ударило молнией.

А потом этот миг миновал и мир вновь пришел в движение. Но теперь, глядя в сумеречные глаза Фелуриан, я знал ее гораздо глубже, а не просто с головы до пят. Я понимал ее до мозга костей. Ее глаза были как нотный стан, заполненный аккуратно выписанными нотами. Мой разум наполнился этой внезапно услышанной песней. Я взял дыхание и пропел четыре отчетливые ноты.

Фелуриан резко приподнялась. Она провела рукой перед глазами и произнесла слово, колючее, как битое стекло. В голове громовым раскатом взорвалась боль. В глазах начало темнеть. Я ощутил во рту вкус крови и горечи.

Потом мир вновь сделался отчетливым, я едва не упал, но успел взять себя в руки.

Фелуриан нахмурилась. Выпрямилась. Встала. С сосредоточенным лицом шагнула вперед.

Стоя она оказалась не такой уж высокой и ужасной. Ее голова едва доставала мне до подбородка. Черные волосы ниспадали вниз копной тени, прямо как лезвие ножа, пока не касались ее выпуклых бедер. Она была хрупкой, бледной и совершенной. Никогда прежде не видел я столь милого лица и губ, созданных для того, чтобы их целовать. Она больше не хмурилась. И не улыбалась. Ее губы были мягкими и полураскрытыми.

Она сделала еще шаг. Всего лишь выдвинула ногу вперед, и все же это простое движение было подобно танцу, и ненарочитое колыхание ее бедер завораживало, как огонь. Один лишь свод ее босой стопы говорил о сладострастии больше, чем все, что я повидал за свою недолгую жизнь.

Еще шаг. Ее улыбка была широкой и яростной. Она была прекрасна, как луна. Ее могущество окутывало ее, точно плащ. Воздух дрожал от него. Могущество простиралось за ней, точно широкие незримые крылья.

Теперь, когда она была так близко, что я мог бы коснуться ее, я ощущал, как гудит и трепещет в воздухе ее сила. Желание вздымалось вокруг меня, точно морские волны в бурю. Она воздела руку. Коснулась моей груди. Я содрогнулся.

Она встретилась со мной взглядом, и в сумраке ее глаз я вновь увидел четыре отчетливо выписанные строки песни.

Я пропел их вслух. Они вырвались из меня, точно вспугнутые птицы в небо.

И внезапно мой разум вновь очистился. Я перевел дух, не отпуская ее взгляда. Я снова запел, и на этот раз я был полон ярости. Я в голос выкрикнул четыре резкие ноты. Они были упруги, светлы и тверды, как железо. И, когда они прозвучали, я почувствовал, как ее сила дрогнула – и разлетелась вдребезги, не оставив в опустевшем воздухе ничего, кроме боли и гнева.

Фелуриан вскрикнула и села, так внезапно, будто у нее подкосились ноги. Она обняла колени и свернулась в комочек, глядя на меня огромными испуганными глазами.

Я огляделся и увидел ветер. Но не так, как мы видим дым или туман. Я увидел сам ветер, вечно переменчивый. Он выглядел знакомым, как лицо забытого друга. Я расхохотался и раскинул руки, дивясь его изменчивой форме.

Потом я сложил руки горсточкой и дохнул в образовавшееся пространство. Я произнес имя. Я взмахнул руками и сделал свое дыхание тоненьким, как паутинка. Дыхание взметнулось, окутало ее и вспыхнуло серебряным пламенем, которое плотно объяло ее своим переменчивым именем.

Я держал ее над землей. Она смотрела на меня со страхом и неверием, ее черные волосы плясали, как второе пламя внутри первого.

Тогда я понял, что могу ее убить. Это было бы так же легко, как бросить на ветер листок бумаги. Но мне сделалось дурно от одной мысли – это было все равно что оборвать крылышки бабочке. Убить ее означало уничтожить нечто чуждое и чудесное. Без Фелуриан мир стал бы беднее. Он бы меньше мне нравился. Это было все равно что разбить лютню Иллиена. Не только оборвать жизнь, но еще и сжечь библиотеку.

С другой стороны, на карту были поставлены моя жизнь и мой разум. Я полагал, что без Квоута мир тоже сделается менее интересным.

Но убить ее я не мог. Не таким образом. Я не мог использовать свою новообретенную магию в качестве ножа вивисектора.

Я заговорил снова, и ветер опустил ее на подушки. Я сделал разрывающее движение, и серебряное пламя, некогда бывшее моим дыханием, сделалось тремя нотами оборванной песни и умчалось играть меж деревьев.

Я сел. Она откинулась на подушки. Несколько долгих минут мы смотрели друг на друга. Ее глаза вспыхивали то страхом, то опасением, то любопытством. Я видел в ее глазах отражение себя, обнаженного среди подушек. Моя сила покоилась белой звездой у меня на челе.

А потом я почувствовал, что все угасает. Забывается. Я осознал, что имя ветра более не пребывает у меня на устах, и, оглядевшись, не увидел ничего, кроме пустого воздуха. Я пытался сохранять внешнее спокойствие, но, когда все это покинуло меня, я почувствовал себя лютней с перерезанными струнами. Сердце сжалось от такого ощущения потери, какого я не испытывал с тех пор, как погибли мои родители.

А в воздухе вокруг Фелуриан возникло слабое мерцание – обрывки ее силы возвращались к ней. Однако я не обратил на это внимания: я изо всех сил боролся, пытаясь удержать хотя бы часть того, что только что узнал. Но это было все равно что удерживать песок, убегающий сквозь пальцы. Если вы когда-нибудь видели во сне, что летаете, а потом, проснувшись, с разочарованием понимали, что забыли, как это делается, тогда вы отчасти способны понять, что испытывал я.

Оно угасало постепенно, и вот, наконец, не осталось ничего. Я ощущал пустоту внутри, и мне было так больно, будто я только что узнал, что мои родные никогда меня не любили. Я сглотнул ком, вставший в горле.

Фелуриан смотрела на меня с любопытством. Я по-прежнему видел в ее глазах свое отражение. От звезды у меня на челе осталась лишь крошечная светящаяся точка. А потом начало угасать даже великолепное видение спящего разума. Я отчаянно озирался по сторонам и, не мигая, изо всех сил пытался запомнить все таким, как сейчас.

А потом все пропало. Я опустил голову, отчасти от горя, отчасти затем, чтобы спрятать слезы.

Глава 98

Песнь о Фелуриан

Прошло немало времени, прежде чем я взял себя в руки достаточно, чтобы поднять голову. В воздухе витала некая неуверенность, словно оба мы были юными любовниками, которые не знают, что положено делать дальше и какие роли им предстоит сыграть.

Я взял свою лютню и прижал ее к груди. Это было инстинктивное движение, все равно что схватиться за пораненную руку. По привычке взял какой-то аккорд, потом сделал его минорным – лютня как бы говорила: «Мне грустно!»

И, не думая и не поднимая глаз, я заиграл одну из песен, что сочинил в первые месяцы после смерти родителей. Она называлась «Сижу у воды, предаваясь воспоминаниям». Из-под моих пальцев в вечерний воздух стекала печаль. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что делаю, и еще несколько, прежде чем я перестал играть. Я умолк, не окончив песни. По правде говоря, я не знаю, есть ли у нее конец.

Мне сделалось лучше – нет, не хорошо, ни в коем случае, но лучше. Не так пусто. Музыка мне всегда помогала. Пока музыка была со мной, никакая ноша не казалась мне слишком тяжелой.

Я поднял голову и увидел на щеках Фелуриан слезы. Это заставило меня меньше стыдиться собственных слез.

К тому же я почувствовал, что хочу ее. Ноющая боль в груди приглушила это чувство, однако слабое дуновение желания напомнило мне о самой насущной моей заботе. Надо выжить. Надо бежать.

Фелуриан, казалось, приняла решение и поползла ко мне через подушки. Осторожно подползла поближе и остановилась в паре шагов, глядя на меня.

– А есть ли у моего нежного поэта имя?

Ее голос был так ласков, что я вздрогнул.

Я открыл было рот, чтобы ответить, потом остановился. Я подумал о луне, попавшейся на собственном имени, и о тысяче волшебных сказок, которые слышал ребенком. Если верить Элодину, имена – кости этого мира. Я поколебался примерно полсекунды, потом решил: какого черта, я дал Фелуриан уже много больше, чем свое имя!

– Я – Квоут.

Звук моего имени как будто опустил меня на землю, снова сделал самим собой.

– Квоут…

Она повторила это так нежно, словно птичка пропела.

– Ты споешь мне еще своих сладких песен?

Она медленно потянулась, словно боясь обжечься, и осторожно опустила ладонь на мою руку.

– Ну пожалуйста! Твои песни словно ласка, мой квоут.

В ее устах мое имя звучало как зачин песни. Это было очаровательно! Однако мне стало не по себе от того, что она называет меня «своим Квоутом».

Я улыбнулся и кивнул. В основном потому, что ничего лучшего мне в голову не пришло. Я взял пару аккордов для настройки, потом задумался.

И заиграл «В лесных владеньях фейе» – песню, в которой, помимо всего прочего, говорится и о самой Фелуриан. Так себе песня, на три аккорда и два десятка слов. Однако она произвела тот эффект, которого я добивался.

Услышав свое имя, Фелуриан просияла. В ней не было ни капли ложной скромности. Она знала, что она – прекраснейшая и искуснейшая. Она знала, что о ней слагают предания, знала свою репутацию. Никто из мужчин не в силах ей противостоять, не в силах пережить встречу с ней. К концу песни она уже гордо распрямилась.

Я закончил песню.

– Еще хочешь? – спросил я.

Она кивнула и радостно улыбнулась. Она восседала на подушках с прямой спиной – царственная, как королева.

Я завел вторую песню, такую же, как и первая. Она называлась «Владычица фейе» или вроде того. Не знаю, кто ее сочинил, но автор имел отвратительную привычку вставлять в стих лишние слоги там, где ему их не хватало. Песня была не настолько плоха, чтобы в меня чем-нибудь швырнули в кабаке, но близко к тому.

Играя, я пристально наблюдал за Фелуриан. Она была польщена, однако я видел, что она мало-помалу начинает испытывать легкое недовольство. Как будто что-то ее раздражает, но она не может понять, что именно. Отлично!

Под конец я сыграл песню, написанную для царицы Серюль. Ручаюсь, что вы ее никогда не слышали, но наверняка вам доводилось слышать нечто подобное. Ее написал какой-нибудь менестрель-лизоблюд, надеявшийся добиться покровительства, и отец научил меня ей в качестве примера – как не надо писать песни. Это был выдающийся образчик посредственности. Сразу было понятно, что автор либо безнадежно бездарен, либо никогда не встречал Серюль, либо просто не видел в ней ничего привлекательного.

Исполняя эту песню, я попросту заменил имя «Серюль» на «Фелуриан». И некоторые строчки поприличнее – на менее поэтические. Короче, песня вышла на редкость отвратительная, и к тому времени, как я ее допел, на лице у Фелуриан отражалось горькое разочарование.

Я долго сидел молча, словно бы в глубокой задумчивости. И когда я наконец заговорил, голос мой звучал приглушенно и неуверенно.

– Госпожа, можно я напишу песню о тебе?

И я робко улыбнулся ей.

Ее улыбка была точно луна среди облаков. Она захлопала в ладоши и бросилась на меня игривым котенком, осыпая меня поцелуями. Только страх, что она сломает мне лютню, помешал мне как следует насладиться этим.

Фелуриан отстранилась и замерла. Я испробовал пару разных сочетаний аккордов, потом положил руки на гриф и посмотрел на нее.

– Я назову ее «Песнь о Фелуриан».

Она слегка зарделась и взглянула на меня из-под опущенных век, застенчиво и дерзко одновременно.

Оставляя в стороне бесстыдную похвальбу, я и в самом деле могу написать хорошую песню, когда захочу, а в последнее время, на службе у маэра, я изрядно отточил свое мастерство. Нет, я не лучший, но один из лучших. Дайте мне достаточно времени, достойную тему и серьезную мотивацию – и, смею утверждать, я могу написать песню ненамного хуже Иллиена. Хуже, но ненамного.

Я прикрыл глаза и принялся наигрывать нежную мелодию. Мои пальцы порхали над лютней. Я вплетал в песню музыку ветра в ветвях и шорох листвы.

Потом я заглянул в дальний уголок своего разума, туда, где безумная часть меня все это время слагала песнь о Фелуриан. Я заиграл тише и запел:

Когда я запел, Фелуриан застыла. К концу припева я даже не понимал, дышит она или нет. Несколько бабочек, которые разлетелись прежде, во время нашего поединка, снова запорхали вокруг. Одна из них села на руку Фелуриан, взмахнула крылышками раз, два, словно спрашивая, отчего это ее хозяйка вдруг стала так неподвижна. Я снова опустил взгляд на лютню, подбирая ноты, похожие на капли дождя, скользящие по листьям.

Я следил за ней краем глаза. Она сидела так, будто слушала меня всем телом. Глаза у нее были широко раскрыты. Она вскинула руку к губам, вспугнув сидевшую на ней бабочку, а другую прижала к груди, которая медленно вздымалась и опускалась. Мне только того было и надо – и все же я жалел об этом.

Я склонился над лютней, мои пальцы плясали по струнам. Я сплетал аккорды, точно ручей, бегущий по камням, как еле слышное дыхание возле уха. Потом я собрался с духом и запел:

Я на миг запнулся, перестав играть, словно сомневался в чем-то. Увидев, что Фелуриан наполовину пробудилась от своих грез, я продолжал:

– Что-о?

Я ожидал, что она меня перебьет, однако в голосе ее было столько льда, что я невольно сбился, а несколько бабочек вспорхнули и закружились в воздухе. Я перевел дух, сделал самое невинное лицо, какое мог, и поднял глаза.

На ее лице отражалась целая буря гнева, она словно не верила своим ушам.

– Приятна и мила?!

Услышав ее тон, я побледнел. Ее голос по-прежнему был мягок и нежен, как далекая свирель. Но это ничего не значило. Отдаленный гром не терзает слуха, однако сердце у тебя содрогается. Вот и этот тихий голос действовал на меня как отдаленный гром.

– Приятна и мила?!!

– Но ведь правда же, мне было очень приятно! – ответил я, надеясь ее умиротворить. Мой непонимающий вид был напускным лишь отчасти.

Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла его. Глаза ее полыхали лютой яростью.

– Прости, – сказал я. – Я был глуп, не стоило мне и пытаться…

Выбранный мною тон был чем-то средним между голосом сломленного человека и наказанного ребенка. Я уронил руки, лежавшие на струнах.

Пламя ее гнева слегка улеглось, однако, когда она снова заговорила, голос ее звучал напряженно и грозно.

– Мое искусство всего лишь «приятно»?

Казалось, будто она с трудом заставила себя произнести последнее слово. Ее губы от возмущения стянулись в тонкую ниточку.

Я взорвался. Мой голос был как раскаты грома: