Балканский «щит социализма». Оборонная политика Албании, Болгарии, Румынии и Югославии (середина 50-х гг. – 1980 г.) Улунян Арутюн

§8. Несостоявшаяся реформа ОВД в региональном «коммунистическом контексте»

Курс на суверенизацию внешнеполитических действий, взятый Бухарестом в апреле 1964 г., был продолжен после прихода к власти Н. Чаушеску, что непосредственно коснулось сферы обороны. Весной 1965 г. в вооруженных силах Румынии без характерного для подобных действий в коммунистических странах пропагандистского сопровождения была проведена частичная чистка командного и офицерского состава, отдельные представители которого рассматривались партийным руководством как имеющие тесные связи с советской стороной и даже обеспечивающие внутренней информацией по военным и политическим вопросам советские разведывательные органы[383]. Одновременно усилились ограничения, налагавшиеся румынскими властями на контакты между румынскими и советскими военнослужащими. Румынские офицеры, женатые на гражданках СССР, столкнулись с проблемой: либо развестись с ними и отправить в Советский Союз, либо покинуть службу в румынских вооруженных силах. Ещё в начале 1962 г. предшественник Чаушеску – Георгиу-Деж распорядился о создании секретного подразделения, существование которого являлось тайной даже для большинства высокопоставленных работников румынской госбезопасности. Из числа проверенных сотрудников Управления государственной безопасности с целью ведения контрразведывательной работы, направленной на выявление информаторов советских разведывательных служб (КГБ и ГРУ), а также обнаружение возможных агентурно-разведывательных сетей соответствующих советских организаций, на территории Румынии была сформирована специальная структура[384]. Во второй половине 1965 г. это подразделение было усилено в кадровом отношении.

Одновременно новый глава РРП достаточно серьезно рассматривал проблему развития национальной военной, а также авиационной промышленности. Ещё в период 1960-1965 гг. по инициативе Г. Георгиу-Де-жа Управлению поставок Министерства обороны было выделено 6 млн 157 тыс. лей, из которых в часть была переведена в 1 млн 157 тыс. рублей для закупок соответствующей военной техники[385]. К 1965 г. оборонные потребности страны лишь на 27% удовлетворялись румынской промышленностью[386]. Стремясь ослабить зависимость Румынии в вопросах обороны от СССР, румынские власти сделали ставку не только на развитие собственной промышленности, но и диверсифицировали закупку вооружений, обратившись к КНР и Западной Европе. На формулирование военной доктрины коммунистической Румынии начинали влиять новые подходы к определению военных угроз для неё, что сказалось на развитии соответствующих видов вооруженных сил страны. В определенной степени это нашло своё отражение в минимизации значимости танковых подразделений для обороны страны, так как в Бухаресте считали, что в случае конфликта с Москвой советские вооруженные силы смогут использовать имеющиеся возможности как сухопутных войск, так и ВВС, чтобы нанести серьезный удар по танковому парку. В то же время отказа от укрепления танковых подразделений не произошло. С 1965 г. и до начала 80-х гг. XX в. Румыния смогла получить 1060 танков Т-34С и 757 танков Т-55С[387].

Начатые румынским руководством в ноябре 1964 г. реформы в области обороны, выразившиеся в том числе в сокращении сроков обязательной службы призывников с 24 до 16 месяцев, оценивались западными аналитиками как один из признаков «неудовлетворенности военными приготовлениями Варшавского пакта»[388]. Более того, румынское руководство взяло курс на частичное сокращение вооруженных сил, которые за период с осени 1964 г. и до весны 1965 г. были сокращены с 240 тыс. человек до 200 тыс., что коснулось достаточно серьезно и офицерского корпуса. Накануне IX съезда РРП, состоявшегося 19-24 июля 1965 г., Н. Чаушеску выступил в июне перед группой военнослужащих и заявил о фактическом превалировании в оборонной политике Румынии национальных интересов над всеми остальными. Главной задачей объявлялась защита страны и не делалось упоминаний об Организации Варшавского Договора[389]. Советская сторона отреагировала на это организацией 17 июня встречи Главкома Варшавского пакта А. А. Гречко с Н. Чаушеску и публикацией в тот же день специальной статьи в советском официозе газете «Известия», в которой заявлялось о необходимости проведения скоординированной политики в рамках ОВД для всех её участников. По мнению американских аналитиков, складывавшаяся ситуация свидетельствовала о том, что «Советы могут столкнуться с мягкой формой “голлистского” обструкционизма со стороны румын внутри пакта, но существует слишком мало конкретных свидетельств, которые подтверждают это. Более разумно предположить, что пакт, являясь московско-центричной (руководимой из Москвы – Ар. У.) организацией, был объектом румынской критики, и Советы испытывали нажим относительно необходимости изменения механизма принятия решений. Несколько последних визитов маршала Гречко в Бухарест должны, вероятно, относиться к этой проблеме, хотя могли также затрагиваться советские поставки нового оружия Румынии»[390].

Вопрос о реорганизации военной структуры Варшавского пакта являлся для румынской стороны одним из важных с точки зрения проводимого курса, нацеленного на достижение большей независимости. С одной стороны, в конце июля 1965 г. Н. Чаушеску ожидал, что Москва предложит представителям стран-участниц ОВД большую степень участия в руководстве блоком, но с другой, он твёрдо придерживался принципа независимости каждой из армий государств-членов пакта, в соответствии с которым эти армии находились исключительно под контролем национального правительства[391]. Более того, лично Чаушеску был противником концепции, изложенной в книге маршала Соколовского «Военная стратегия», согласно которой в случае «войны с империалистами» все соцстраны должны были действовать единым фронтом. Подобный тезис рассматривался главой румынской компартии как попытка обосновать подчинение национальных армий советскому командованию[392].

На состоявшемся во второй половине июля съезде РРП, на котором присутствовала и делегация ЦК КПСС во главе с Л. Брежневым[393], партия была переименована в коммунистическую. Вскоре, практически через месяц, по инициативе Н. Чаушеску было дано новое название республике, вместо народной она стала называться социалистической, что было также отражено и в новой конституции, проект которой был обсужден и одобрен ещё в конце июня 1965 г. на пленуме ЦК РРП[394]. Примечательным стало расширение состава ЦК РКП, куда были включены представители военного истеблишмента: три заместителя министра обороны генералы И. Коман, являвшийся секретарем Высшего политического совета армии, И. Георге – бывший глава политического управления армии, занявший 15 июня 1965 г. пост начальника Генерального Штаба, И. Ионицэ – командующий ВВС. Визит румынской партийно-правительственной делегации во главе с Н. Чаушеску в Москву 3-11 сентября 1965 г. и переговоры с советским руководством как по политическим, так и по военным проблемам, в принципе не сняли разногласий между Москвой и Бухарестом. В ходе визита советская сторона дала понять, что в ближайшее время Москва предложит приемлемый план реорганизации военной структуры Варшавского пакта. Продолжая курс на достижение большей самостоятельности от СССР и недопущение с его стороны контроля над оборонной политикой, включая внутриполитическую составляющую, Н. Чаушеску приступил к проведению в конце 1965 г. реформы органов госбезопасности, что нашло соё выражение в создании совершенно секретного и фактически подчинявшегося ему лично контрразведывательного подразделения, вскоре получившего название UM ОНО (т. е. войсковая часть ОНО) во главе с генералом Н. Дойчару. Задача этой структуры заключалась в выявлении и пресечении на территории Румынии советской разведывательной активности.

Советско-румынские переговоры оказались частью широкой «полосы дипломатической активности» стран Балканского полуострова, так как буквально уже через несколько дней Н. Чаушеску прибыл с официальным визитом в Софию (13-18 сентября 1965 г.). Вслед за Чаушеску Болгарию с 22 по 27 сентября посетил И. Броз Тито. Активизация стран коммунистического блока в регионе представляла интерес для западных аналитиков. Они обращали внимание как на содержание, так и на форму этих контактов, а также на заявления, делавшиеся их участниками. Особое значение придавалось в данном контексте обоснованию югославской стороной позиции Белграда в региональном сотрудничестве, и, в частности, утверждению о том, что на протяжении всего предыдущего периода холодной войны Югославия являлась нейтральной по отношению к существующим блокам и проводила политику, похожую в определенной степени на внешнеполитический курс ряда скандинавских стран и Швейцарии[395]. Усиливавшаяся дипломатическая активность Балканских коммунистических стран воспринималась зарубежными экспертами, в частности американскими аналитиками, как вероятная подготовка «подходов» со стороны возглавлявшегося Москвой блока к Греции и Турции. Действия самого лояльного в отношении Кремля не только среди глав балканских коммунистических режимов, но и всего Восточного блока руководителя Болгарии Т. Живкова, как считали иностранные аналитики, имели целью постараться убедить Н. Чаушеску и И. Броз Тито в необходимости проведения международной встречи представителей коммунистических и рабочих партий, которую планировал Кремль с целью не допустить расширения влияния КНР[396].

Анализ состоянии вооруженных сил государств полуострова-членов Варшавского пакта, а также коммунистической Югославии, не входившей в этот альянс, но тем не менее составлявшей часть «щита социализма» в регионе, позволял специалистам (в данном случае – американским экспертам из разведывательного сообщества) сделать достаточно детальные выводы о характере вероятных действий этих государств и их военных возможностях в кризисный момент. Болгария и Румыния были способны в течение недели отмобилизовать 12 дивизий, которые можно было бы свести в 2-3 армии с последующим усилением этой группировки 6 болгарскими и 4 румынскими дивизиями при общей авиационной поддержке двух стран, способных предоставить 575 боевых самолетов различной (в основном старой) модификации[397]. В случае возникновения военного конфликта с участием ОВД его формальный член – Албания могла не принять участия в боевых действиях, если бы они рассматривались албанским коммунистическим руководством как не соответствующие его интересам[398]. Высокая степень боевой готовности вооруженных сил Югославии, признававшаяся зарубежными экспертами, тем не менее оценивалась ими, прежде всего, в контексте оборонных, а не наступательных возможностей, которые были, по мнению американских экспертов, у югославской армии достаточно низкими и могли быть задействованы только в отношении соседней Албании. В то же время Югославия могла использовать партизанскую тактику в борьбе против агрессора и «поддержки партизанских операций в соседних странах».

Военно-техническая составляющая оборонной политики Белграда к весне 1965 г. не оставляла сомнений относительно наращивания сотрудничества с СССР. Это не могло происходить без того, чтобы Кремль был уверен в намерениях югославского партийно-государственного руководства оказать военную поддержку в случае необходимости и при определенных условиях Варшавскому пакту. На протяжении 1962-1965 гг. Белград закупил у Москвы 28 многоцелевых истребителей МИГ-21, оборудование для 3-х комплексов ЗРК, оснащенных ракетами «земля-воздух», 60 танков Т-54, радарное оборудование, штурмовые орудия и противовоздушное вооружение, к которым, по сведениям американской разведки, могли в скором времени добавиться ещё 50 МИГов, 9 ракетных комплексов и 10 танков[399]. Реформы, проводившиеся зимой-весной 1964-1965 гг. в югославских вооруженных силах, включали сокращение сроков службы призывников с 24 до 18 месяцев и сокращение ВС на четверть[400].

Перевооружение югославской армии проходило достаточно медленно, что давало основания утверждать экспертам американской разведки о количественном превалировании западных образцов вооружений в югославских вооруженных силах[401]. В то же время советско-югославское военно-техническое сотрудничество, как это отмечалось и зарубежными экспертами, не стало признаком сближения Белграда с ОВД. И, как они замечали, «он [Белград] продолжил свою откровенную критику всех военных союзов»[402]. Попытки Москвы предложить кредиты Югославии для обеспечения военно-технических закупок не были приняты югославской стороной[403], опасавшейся, вероятно, использования советским руководством этого средства в политических целях и вопреки интересам Белграда на международной арене. Ситуация, складывавшаяся к 1965 г. в оборонной отрасли югославской промышленности свидетельствовала о том, что, в отличие от гражданских предприятий, заводы, производившие военное снаряжение и технику, не могли активно пользоваться кредитами и займами. Ещё одной причиной сохранявшейся ситуации в формировавшемся военно-промышленном комплексе Югославии было улучшение с 1956 г. отношений между Белградом и Москвой. Это способствовало увеличению доли импорта советских вооружений в Югославию и сокращению собственных исследовательских работ в данном направлении, а также останавливало процесс создания собственных образцов военной техники и снаряжения. Падение производства в югославском военно-промышленном комплексе составило в 1957 г. 41,8% от уровня предыдущих лет, а в 1965 г. до10,3% [404]. В то же время югославские военные были исключительно заинтересованы в развитии национальной военной промышленности. Такие настроения выражались в получивших поддержку в политическом руководстве страны идеях покупки лицензий на производство техники и снаряжения. Данная точка зрения была высказана ещё в 1960 г. начальником Генерального штаба ЮНА генерал-полковником Р. Хамовичем, заявлявшем, что «в наших условиях было бы более целесообразно и рентабельно купить соответствующие лицензии и технологии… нежели заниматься борьбой за производство таких видов [продукции], которые могут устареть ещё до того, как будут произведены»[405].

Американские аналитики рассматривали военно-стратегические интересы Белграда с точки зрения его политики нейтралитета. По их мнению, в случае глобальной войны югославское руководство попытается занять нейтральную позицию, и его «сотрудничество с СССР [возможно] только в случае если боевые действия будут складываться в пользу советского блока»[406]. Подлинным доминирующим соображением Белграда при определении своей позиции считалось стремление руководства Югославии сохранить существующий режим[407], что и могло определять поведение страны на международной арене. Подобная оценка являлась проявлением того, что в начале шестидесятых годов анализ международных позиций Югославии и её внутриполитического развития со стороны ЦРУ стал более критическим. Во многом это было обусловлено опасениями американской стороны, связанными с выдвижением Югославии в число лидеров Движения неприсоединения[408]. Активизация югославской дипломатии летом 1965 г., когда глава страны И. Броз Тито направился с многодневным визитом в СССР, длившимся с 18 июня по 1 июля и прерванным лишь кратковременным отлётом югославского руководителя в Либерию, имела как политическую, так и военную составляющую. К первой относилась позиция Белграда в отношении американских действий во Вьетнаме и касалась непосредственно роли Югославии в Движении неприсоединения, занявшего резко антиамериканскую линию в международных делах. Во время пребывания Тито в СССР он фактически солидаризировался с советским руководством и сделал жёсткие заявления с осуждением политики Вашингтона во Вьетнаме[409].

Военный аспект активности югославской дипломатии на «советском направлении» относился, прежде всего, к проблеме получения Белградом финансовой помощи. Начатая югославскими властями экономическая реформа, предусматривавшая внешние займы и рассчитанная на получение таковых, прежде всего, от США, в новых международных условиях во многом зависела от возможности получить поддержку от СССР. Несмотря на то, что Белград пока отказывался от кредитной линии в военно-техническом сотрудничестве с Москвой, он стремился получить советские кредиты для гражданского сектора экономики, а это позволило бы высвободить средства и на нужды обороны.

Наметившиеся в Восточном блоке в целом и в Варшавском пакте в частности общественно-политические изменения были отмечены американской разведкой и Госдепом с достаточной степенью точности. Аналитики ЦРУ делали предположения о возможном мирном развитии процесса суверенизации государств-членов ОВД без военного вмешательства со стороны СССР: «Советский контроль над Восточной Европой постепенно ослабевает. Изменения в СССР, всплеск восточноевропейского национализма, общее разочарование традиционными формами марксистской экономики и жёсткой политикой советского типа, а также растущая привлекательность Запада, всё это вместе дало государствам Восточной Европы толчок и возможность прокладывать свой собственный путь. Румыния, являющаяся самым наглядным примером этой новой тенденции, использовала наиболее красноречиво силу национализма и быстро достигает степени независимости, сопоставимой с той, которой пользуется Югославия… Советы, со своей стороны, столкнутся с трудностями при предотвращении данного процесса, и, хотя кризис представляет собой постоянную опасность, мы полагаем, что эти страны будут в состоянии успешно обеспечить свои собственные национальные интересы постепенно, и не провоцируя советского вмешательства»[410]. Более того, делались предположения о том, что в странах Восточного блока уже идут так называемые тихие революции, так как начавшиеся там изменения свидетельствовали, по мнению аналитиков ЦРУ, о «внутриполитической либерализации», усилении независимости от СССР, сопровождавшейся «прагматическими нововведениями, призванным обеспечить решение насущных экономических проблем»; отмечался также и «прогресс в восстановлении отношений с Западом»[411]. Одновременно Варшавский договор представлял вполне конкретный интерес как для СССР, так и для входивших в него коммунистических стран, что также отмечалось экспертами американской разведки, справедливо полагавшими, что «ослабление советского контроля в Восточной Европе усилило важность пакта [ОВД] для СССР как инструмента сплочения. Со своей стороны, государства Восточной Европы рассматривают пакт как подтверждение того, что Советы продолжат поддерживать существующие режимы и в интересах обеспечения безопасности существующих границ»[412].

Москва стремилась усилить возглавляемый ею военно-политический пакт, используя при этом тезис существования внешней угрозы коммунистическим режимам в странах Центральной и Восточной Европы. Одновременно такой подход со стороны Кремля к ОВД свидетельствовал и о планах советского партийно-государственного руководства использовать блок в целях «сохранения единства социалистического лагеря». Это могло означать превращение Варшавского пакта в инструмент жёсткого советского военного контроля над Восточной Европой, а также в более крепкую не только оборонную, но и политическую структуру, требовавшую серьезной модернизации[413]. Расширение ответственности вооруженных сил стран-членов ОВД за соответствующие ТВД способствовало усилению и их позиций как в отношениях с Москвой, так и в целом в европейской политике. Обращение к данному вопросу давало основания считать зарубежным аналитикам, что «процесс принятия решений в организации Варшавского пакта оказывается в центре внутриблоковой политики»[414]. В то же время к 1966 г. в оборонной политике блока отчётливо прослеживалась тенденция превращения его в серьезный элемент военной политики самого СССР и обороны его территории. Данный факт отмечали зарубежные аналитики, приходившие к выводу о том, что «системы противовоздушной обороны стран-членов Варшавского пакта координируют свою деятельность между собой, а также с ПВО СССР и на практике являются продолжением советской системы»[415].

Первой серьезной официально оформленной попыткой Кремля реформировать Варшавский пакт стало обращение Л. И. Брежнева 7 января 1966 г. к руководству стран-участниц ОВД (за исключением Албании) с предложением о проведении консультаций по данному вопросу. Кремль хотел закрепить официально статус Политического Консультативного Комитета и создать секретариат, целью которого должна была стать координация внешней политики в форме Совета министров иностранных дел. Одновременно Москва стремилась добиться от своих союзников по ОВД согласия на проведение реорганизации командования блока таким образом, чтобы фактически обеспечить главенство советского руководства при определении военно-оперативных мероприятий пакта в чрезвычайных условиях. Уже на этом этапе данный план встретил сопротивление одного из участников ОВД – Румынии[416]. С целью решения вопроса реформирования организационной структуры Варшавского пакта Кремль инициировал встречу высших военных руководителей – министров обороны и начальников штабов государств, входивших в альянс. Она состоялась 4-9 февраля 1966 г. в Москве. Во время обсуждения вопроса о принятии Устава Объединенного командования ОВД, предложенного советской стороной, отчётливо выявилось нежелание румынских участников допустить доминирование этого органа в структуре пакта. Румынская сторона стремилась, во-первых, отстоять самостоятельность национальных высших военных органов командования, и, во-вторых, усилить коллегиальный характер механизма принятия решений с участием представителей стран, входивших в Варшавский Договор. Румынская сторона настаивала на создании Военного Совета при Объединенном командовании ОВД, в то время как все остальные соглашались на формировании этого органа из состава министров обороны стран-участниц при ПКК[417]. Довольно жёсткая позиция советской стороны в лице Главнокомандующего объединенными силами ОВД маршала А. А. Гречко, фактически отвергнувшего все предложения румынских участников, в конечном счёте, привела к отказу от подписания совместного коммюнике и переносу решения о реформировании блока на более поздний срок[418]. Одновременно советская сторона согласилась на создание должностей заместителей начальника штаба ОВД и Главнокомандующего пакта по видам вооруженных сил и ряду направлений. Балканские государства – Болгария и Румыния получили соответственно посты заместителей командующих по Черноморскому флоту и боевой подготовке[419].

С аналогичным результатом закончилась проходившая 10-12 февраля 1966 г. в Берлине встреча заместителей министров иностранных дел, обсуждавших вопрос усиления ПКК. В соответствии с инструкциями руководства СРР, румынская делегация должна была выступить против образования постоянного комитета по внешней политике, «так как внешняя политика определяется партией и правительством каждого государства. Поэтому министры иностранных дел не могут получить право участвовать в работе органа “готовящего рекомендации” для их партий и правительств или политических партий и правительств других стран»[420]. Делегация также не должна была принимать проектов решений или рекомендаций, ссылаясь на предварительный характер проводимых обсуждений. В то же время делегации СРР было поручено высказаться за улучшение работы ПКК и, в частности, за организацию совещаний, на которых должны обсуждаться заранее известные участникам вопросы[421]. В инструкциях говорилось о том, что «для ликвидации недостатков в работе Комитета [ПКК] делегация будет выступать за то, что он должен действовать в рамках и в соответствии с положениями Варшавского договора и принципами, подчеркивающими отношения на основе суверенитета и независимости государств»[422]. Бухарест стремился подчеркнуть принципиальное значение коллективного характера руководства блоком. На заседании заместителей министров иностранных дел стран-участниц Варшавского пакта представитель Румынии М. Малица заявил о необходимости признания ошибочным решение, принятое в 1961 г. и послужившее формальной причиной отказа руководства Албании участвовать в ОВД[423].

Для советской стороны проблема статуса ПКК была настолько важна, что Москва продолжила настаивать на продвижении собственных предложений, несмотря на сопротивление Бухареста. Консультативные функции и не определенный специальным документом статус этого важнейшего органа ОВД рассматривались Кремлём как угроза военно-политическому характеру возглавляемого Москвой блока. Министр иностранных дел СССР А. А. Громыко[424] пытался добиться, прежде всего от румынских участников, согласия на принятие Устава ПКК. При этом он ссылался на опыт НАТО, где политические органы имели чётко очерченную в законодательном плане границу полномочий. Однако Бухарест крайне негативно воспринимал идею превращения ПКК в довлеющую над национальными политическими и государственными органами власти государств-участников ОВД структуру, способную, при определенных обстоятельствах, ограничить свободу маневра этих стран как на внешнеполитической арене, так и в вопросах участия в военном конфликте, противоречащем национальным интересам членов Варшавского пакта. Противодействие румынской стороны вновь не позволило Москве добиться желаемого результата – принятия Устава ПКК, а болгарская сторона, вероятно, стремясь избежать большего обострения ситуации, отказалась от ознакомления присутствовавших со своей версией проекта Устава[425].

Складывавшаяся в Варшавском блоке ситуация становилась известной, и не только в общих чертах, в разведывательном сообществе ряда государств-участников НАТО, включая, в первую очередь, США, в кругах журналистов, а также политических обозревателей. В начале мая 1966 г. среди них распространилась информация о предстоящей в июле встрече глав стран-участниц ОВД, что рассматривалось не как ординарное событие.

Место его проведения – Бухарест и повестка дня – выработка механизма принятия решений и использование ядерного оружия, размещённого на территории Восточной Европы уже заранее стали известны зарубежным журналистам и политическим комментаторам СМИ, несмотря на попытки Кремля держать всё в тайне[426]. Визит И. Броз Тито в Румынию, проходивший 19-23 апреля 1966 г., становился в данном контексте одним из важных шагов, предпринимаемых югославским руководством в целях усиления самостоятельности Балканских государств-членов блоков, а совместная декларация по итогам переговоров, в которой заявлялось об уважении независимости и суверенитета как основы сотрудничества, демонстрировала курс Бухареста и Белграда не допустить (хотя об этом и не говорилось открыто) давления «третьей стороны», под которой подразумевался СССР.

Более того, ссылки на «слухи о том, что румынское руководство начало протестовать против неравноправных отношений между членами пакта»[427], не оставляли сомнений в степени информированности зарубежных политических обозревателей, не говоря о разведывательном сообществе стран-участниц НАТО, относительно позиций румынского руководства. Серьезные основания для предположений зарубежных экспертов относительно развивавшегося в Варшавском пакте кризисе давал, как они отмечали, «водоворот непостижимых событий»[428]. Главными среди них стали: заявление Чаушеску 7 мая 1966 г. о том, что существующие военно-политические блоки серьезно нарушают национальный суверенитет и независимость стран-участниц; последовавший вслед за этим неофициальный визит Л. И. Брежнева в Румынию 10-13 мая 1966 г.; появившаяся в прессе утечка информации о предложениях Бухареста провести реорганизацию ОВД, а также встречи министров обороны и министров иностранных дел пакта. Оценка происходившего американской дипломатией давалась с учётом особенностей румынского внешнеполитического курса: «Выпад в речи Чаушеску от 7 мая, будучи сделан при том, что заранее было известно о неизбежности визита Брежнева, продемонстрировал решимость Румынии сопротивляться советскому давлению, и, вероятно, возобновится на 23 съезде (КПСС – Ар. У.) из-за того, что Румыния продолжит проводить крайнюю националистическую линию в мировом коммунизме»[429].

В свою очередь, Москва постаралась усилить сотрудничество с Бухарестом в рамках Варшавского блока и направила во второй половине мая 1966 г. в Румынию генерал-полковника Г. Романова в качестве члена Объединенного командования ОВД в этой стране, вместо генерал-лейтенанта Е. Т. Марченко, подняв, таким образом, уровень представительства пакта. Попытка давления на румынскую сторону, предпринятая советской стороной на проходившем в Бухаресте 4-6 июля 1966 г. заседании ПКК с участием руководителей стран-членов ОВД, закончилась отзывом Румынией данного ею ранее согласия на проведение организационной реформы Варшавского пакта. Эта проблема была снята с повестки дня ОВД в последний момент в результате достигнутой договоренности между румынской и советской сторонами. Последняя была заинтересована в том, чтобы добиться «единой позиции по поводу созыва общеевропейского совещания по безопасности в Европе» и не желала конфликта с союзниками[430]. В декларации, подписанной 5 июля 1966 г. участниками заседания ПКК, наряду с откровенно пропагандистским призывом одновременного роспуска двух военно-политических блоков (эта точка зрения не раз уже озвучивалась румынской стороной как часть её внешнеполитической концепции), содержались предложения о признании существования двух Германий, проведении политики разоружения и созыве специального совещания по безопасности в Европе.

Действия СССР, направленные на реформирование Варшавского пакта и усиление контроля над ним, не могли не стать предметом специального интереса в НАТО и США. Ещё накануне проведения совещания в столице Румынии американское ЦРУ достаточно подробно занималось вопросами оборонной политики СССР и перспективами её развития. Отметив, что «не произошло принципиальных изменений в принятой советской военной доктрине и структуре [вооруженных] сил», авторы доклада «Основные направления советской военной политики» указывали тем не менее на новые тенденции её приспособления к новым условиям. Они пришли к выводу, что «нынешние политические лидеры более внимательны, чем Хрущёв, к профессиональным советам военных и до сих пор стремились обеспечить увеличение как оборонных расходов, так и численности [вооруженных сил]»[431]. Военно-стратегическое планирование советского руководства базировалось, как это виделось представителям американского разведывательного сообщества, на тезисе «превалирования сил стратегического нападения и обороны, используемых как для сдерживания, так и для поддержания внешнеполитической деятельности». Попытка вести на одинаково высоком уровне подготовку вооруженных сил к конфликту с использованием как ядерного оружия, так и обычного были затруднены из-за необходимости перехода от доминировавшей ранее подготовки исключительно к ядерно-му мировому конфликту Это заставляло советское руководство обращать внимание на подготовку вооруженных сил как в смысле комплектования, так и обеспечения вооружением с учётом неядерного военного конфликта[432]. Дискуссии в открытой советской печати о совершенствовании военной стратегии свидетельствовали о попытках усилить подготовку советских вооруженных сил к условиям ограниченной войны, «включая войны, которые ведутся с использованием обычного оружия или ограниченным использованием ядерных вооружений»[433].

Варшавский пакт являлся значимым элементом советской оборонной политики и, несмотря на отмечавшееся американскими экспертами стремление участников блока к большей самостоятельности, Кремль рассматривал укрепление вооруженных сил союзников как важный с точки зрения собственных оборонных интересов вопрос[434]. Однако развитие ситуации как в самом СССР, так и в Варшавском пакте давало основания для выводов о том, что никаких серьезных изменений в оборонной доктрине и структуре вооруженных сил ожидать не приходилось[435]. Более того, уже к лету 1966 г. для аналитиков американского разведывательного сообщества становилось очевидным противоречие, заключавшееся в том, что «по мере того, как восточно-европейские коммунистические государства проявляли усиливавшееся стремление утвердить свою национальную независимость, СССР демонстрировал усиливавшуюся тенденцию полагаться на вооруженные силы Восточной Европы с тем, чтобы они выполняли важные военные задачи в случае войны в Европе, и способствовал увеличению военной эффективности, обеспечивая их более совершенным оружием и (поддерживая их – Ар. У.) боеготовность»[436].

В контексте происходивших событий оборонные возможности ОВД становились предметом особого интереса противостоявшего ему Североатлантического альянса и, прежде всего, с точки зрения возможного поведения восточноевропейских союзников СССР в момент военного конфликта. Советское участие в нём анализировалось с учётом трёх возможных сценариев: 1) развитие Берлинского кризиса; 2) заранее запланированное нападение на страны Запада без применения ядерного оружия и 3) случайно возникший военный конфликт[437]. Американские эксперты отмечали в августе 1966 г. наметившуюся тенденцию усиления самостоятельности государств-участниц ОВД, но в то же время приходили к выводу о том, что «коммунистические режимы ценят пакт как советскую гарантию своего выживания и территориальной целостности», и «их цель заключается не в роспуске пакта, а в получении [возможностей] большего участия при принятии решений»[438]. В свою очередь, СССР, как считали аналитики, «уже более не мог диктовать своим союзникам по Варшавскому пакту, а должен был добиваться их согласия по вопросам, которые их касались»[439]. Это особенно проявлялось в отношениях с Румынией[440], оказывавшейся в центре внимания Западного блока, рассчитывавшего на усиление её независимости от СССР. Американские эксперты достаточно реалистично оценивали прогнозируемые советские действия в отношении союзников. Кремль, как они считали, мог активизировать своё давление на восточноевропейские страны с целью «усиления ослабевающего политического контроля [над ними], подчеркивая необходимость единства и общности планирования с тем, чтобы противостоять общей опасности в виде роста военной мощи НАТО и, в частности, перевооружения Западной Германии»[441].

Определяющее влияние на взаимодействие вооруженных сил СССР и государств-сателлитов оказывала оборонная политика Москвы, которая уделяла большое внимание развитию ракетного оружия и сокращению бомбардировочной авиации[442].

Однако военно-организационные аспекты сотрудничества в рамках ОВД и военно-технические вопросы оснащения сил и средств национальных армий являлись лишь частью, хотя и важной, развития Восточного блока. Другая часть – взаимоотношения между союзниками по Организации Варшавского Договора – имела не меньшее значение. Конфликтный потенциал межсоюзнических отношений имел непосредственное отношение к коммунистическим странам Балканского региона и Центрально-Восточной Европы[443]. Так, в частности, объективно сохранялась проблема венгерского этнического меньшинства в Трансильвании, что вело к усилению «трений» между Бухарестом и Будапештом по этому вопросу. Подобное развитие событий давало основания американским экспертам делать вывод о том, что «нынешняя ситуация усиливает возможность того, что Румыния будет стремиться занять нейтральное положение в любом конфликте между Востоком и Западом. Это также усиливает возможность того, что Советы войдут в Румынию как оккупанты. Поэтому в момент начала боевых действий румыны, вероятно, займут такую позицию, которая не даст СССР повода для упреждающей оккупации, даже если это будет включать вопрос соблюдения ими (румынами – Ар. У.) обязательств в отношении Варшавского пакта. Какой бы путь ни избрал режим, любое сопротивление ему или (в целом – Ар. У.) антисоветское сопротивление, вероятно, поднимется только тогда, когда советское поражение станет полностью очевидным»[444].

Активность советской стороны, направленная на скорейшее проведение соответствующих организационных реформ, особенно усилилась весной 1966 г., чему способствовал, как полагали в Кремле, кризис Североатлантического блока, противостоявшего Варшавскому пакту. Однако в самой ОВД ситуация также не улучшалась, а конфликтные отношения Румынии с СССР усиливались[445]. Важным событием в расчётах Москвы относительно раскола в НАТО стало заявление Ш. де Голля 10 марта о предстоящем выходе Франции из военной структуры НАТО. В предпоследний день проводившегося XXIII съезда КПСС (29 марта – 8 апреля 1966 г.), 7 апреля, состоялась встреча советского руководства с руководителями стран-участниц Варшавского блока. На ней было принято решение об обсуждении этого вопроса на ближайшем заседании ПКК[446].

В определенной степени данная тема повлияла на ход заседаний московского совещания 27-28 мая 1966 г. министров обороны государств,

входивших в Варшавский пакт, на котором был одобрен проект Устава Объединенного командования (ОК). Тактика проведения этой встречи (как, впрочем, и последующих) в отношении Румынии, избранная советской стороной, заключалась в следующем. На первом этапе обсуждений румынские предложения открыто не отвергались. На втором, когда речь шла уже о конкретном содержании документов по вопросам реорганизации военного командования и другим важным проблемам, советская сторона постепенно их отвергала, игнорируя при обсуждении. Тем не менее, Бухарест добился изменения ряда формулировок и тезисов. Важными среди них являлись замена функций командования со стороны ОК ОВД на координационные; наделение национального военного руководства командными функциями в отношении вооруженных сил, подчиняющихся ОК ОВД; введение пропорционального присутствия в структурах ГШ ОК ОВД офицеров из стран-участниц пакта и назначение Главнокомандующим (по очереди) маршалов и генералов национальных вооруженных сил. Более того, румынской стороне удалось добиться исключения из проекта Устава положения о том, что Главнокомандующий контролирует ОК ОВД, а также пункта, содержавшего утверждение о том, что ядерные силы не считаются частью ОК ОВД. Был исключен и пункт о создании Военного Совета при ПКК[447]. Таким образом, предположения зарубежных аналитиков относительно стремления восточноевропейских государств получить доступ к контролю над ядерным оружием подтверждались[448]. Союзники считали, имея ввиду публичные заявления, делавшиеся ранее Москвой, что «в соответствии с военной доктриной пакта (т. е. советской), армии Восточной Европы должны иметь доступ к ядерному оружию в том случае, если они будут играть ту роль, которая им предписана в военный период»[449].

Настойчивые попытки Москвы, задействовавшей наиболее лояльных сателлитов-членов блока для продвижения своей идеи усиления контроля над Варшавским пактом и использование в виде аргумента необходимость усиления координации между союзниками, становились всё более очевидными летом 1966 г. Наиболее последовательно против этого плана выступал Бухарест. Руководство Румынии желало сохранить самостоятельность во внешнеполитической области, тесно связанной с оборонной стратегией межблокового противостояния, имевшей серьезное влияние на взаимоотношения румынской стороны с членами евро-атлантического сообщества во главе с США. На последовательно состоявшихся 3-4 июня и 7-15 июня 1966 г. заседаниях заместителей министров иностранных дел, а затем и глав МИД государств-членов Варшавского пакта проблема легитимации статуса ПКК превращалась в ключевую. Это было связано с тем, что именно данный элемент ОВД являлся высшим политическим органом, принимающим решения. Уже вскоре после проведенных заседаний структур ОВД выявилась заинтересованность югославской стороны в усилении независимости румынского руководства внутри возглавляемого СССР блока. Такая точка зрения находила своё отражение и в публикациях югославской печати. Авторы материалов пытались объяснить позицию Бухареста в следующем виде: «Несмотря на то, что Румыния не получает особых выгод от Варшавского пакта, она не думала выходить из этого военного союза, потому что это может спровоцировать нежелательные экономические санкции, прежде всего, со стороны Советского Союза, а также со стороны государств-членов пакта»[450]. На начавшуюся кампанию в югославских СМИ обратили внимание и зарубежные эксперты[451]. Не менее примечательной была и попытка Пекина усилить своё влияние на румынское руководство, но последнее не проявило стремления к слишком тесному сближению, так как, с одной стороны, это могло серьезно ухудшить отношения Бухареста с Москвой, а, с другой, способствовать подпаданию под исключительно китайское влияние[452].

§9. Оборонные иллюзии военно-политического единства

Заинтересованность советского руководства в серьезных изменениях военно-командной структуры Варшавского блока была обусловлена недовольством Москвы слабостью механизма реализации коалиционного взаимодействия стран-участниц пакта и ролью объединённого командования вооруженных сил ОВД в этом процессе. В свою очередь, ситуация внутри Организации Варшавского Договора, а также в целом в Восточной Европе, привлекала внимание аналитиков и экспертов из разведывательного сообщества стран-участниц Североатлантического альянса, и, прежде всего США[453]. По мнению американских экспертов, «в случае войны население Восточной Европы, вероятно, не рискнет предпринять какое-либо значительное организованное сопротивление до тех пор, пока не будет уверено в том, что коммунистические силы потерпели поражение. В любом случае, большинство населения будет избегать участвовать в любом сопротивлении»[454]. Рассчитывать на него можно было лишь в случае боевых успехов сил союзников по НАТО – США, Франции и Великобритании, так как, в отличие от ФРГ, в отношении которой существовал «груз исторической памяти», эти государства имели в общественном сознании стран Восточной Европы положительный образ. Балканский сектор геополитического пространства «Восточная Европа»[455] оценивался представителями разведывательного сообщества с учётом особенностей региональной ситуации и взаимоотношений в ОВД. Этот участок противостояния между НАТО и ОВД играл особую роль, так как именно он имел выход не только на континентальный, но и на морской театр военных действий – Средиземноморье и Черноморский бассейн. В соответствии с существовавшими в советских военных кругах представлениями о разделении мирового геопространства на соответствующие театры военных действий Европейский или Западный ТВД включал «все страны европейского континента (западнее уральской гряды), северную часть Африки, западную часть Малой Азии. Военно-морская часть театра будет включать Черное море, Средиземное и другие моря, окружающие европейский континент и заливы Атлантического и Арктического океанических бассейнов». Отличительной особенностью этого ТВД, как отмечали советские военные эксперты, являлось наличие на нём «двух противостоящих военно-политических группировок», которые разделены между собой и стоят лицом к лицу – «страны империалистического блока НАТО» и социалистические государства, объединенные в Варшавский пакт. В стратегическом отношении выделялись как важные: скандинавское направление, Балтийский район, Центрально-Европейский, район Британских островов, Пиренейский полуостров и Южная Европа. Особое внимание в данной связи уделялось зоне черноморских проливов, объединявшихся с областью Балканского полуострова, западной частью Малой Азии, Средиземноморьем и Северной Африкой[456].

Такой подход к геостратегическому планированию объяснял и продолжавшийся рост советского военно-морского присутствия в 1966 г., которое становилось очевидным фактом для НАТО. Активность советского подводного флота в удаленных от территории СССР регионах усилилась. Как отмечалось в аналитических материалах американской разведки, «большое число подводных лодок и надводных кораблей действуют в отдалении от своих баз». Военно-морская составляющая советской военной стратегии обуславливалась опасениями Москвы в отношении размещённых на американских подводных лодках ракет UGM-27C «Polaris А-3»[457]. Они были способны нести ядерный боезаряд и имели активные средства преодоления противоракетной обороны, а также так называемые ловушки, позволявшие вести борьбу с ПРО противника. В этой связи американские эксперты делали предположения о том, что советская сторона попытается провести совершенствование технической и материальной базы для противолодочной борьбы. В то же время они приходили к выводу о том, что возможности СССР для скорейшего проведения данных мероприятий на океаническом театре вызывали серьезные сомнения[458].

Со своей стороны, СССР, так же как и США в отношении ОВД, проявлял заинтересованность в усилении размежевания внутри Североатлантического альянса. Попытки Москвы инициировать стремление стратегически важной для Западного и Восточного блоков Турции к большей самостоятельности, предпринятые ещё весной-осенью 1965 г., привели к тому, что в феврале 1966 г. Анкара заявила о намерении пересмотреть двусторонние отношения с Вашингтоном. В то же время турецкие власти усилили преследование представителей коммунистических и левых сил, за которыми стоял СССР. Советское руководство рассчитывало, активизировав внешнеполитическую деятельность на турецком направлении, добиться большей лояльности Анкары по оборонным вопросам, что должно было найти своё проявление в сокращении американского присутствия в Турции в обмен на предоставление советского кредита этой стране в объеме 150 млн долларов США. Одновременно пропагандистское обеспечение проводимого курса делалось советской стороной в виде противопоставления политики Москвы и Вашингтона: «Американская “помощь” является комплексным явлением. Это – особая форма и метод мировой экспансии американского империализма, инструмент неоколониализма и подрыва национально-освободительного движения, политика, направленная на поддержку сопротивления социализму и социалистических идей»[459].

Американские эксперты, отмечавшие усиление «восточного направления» во внешней политики СССР, в частности, в отношении Турции, Пакистана, Индии и Ирана, а также Японии как противовеса политики США в Индокитае[460], обращали особое внимание на Балканы. Перспектива вероятного развития ситуации в этом регионе в момент военно-политического конфликта между двумя противостоявшими блоками представляла особый интерес для НАТО и США, в частности, с учётом оборонных возможностей балканских стран.

Имевшаяся в разведывательных структурах США информация[461] свидетельствовала о том, что сопротивление режиму Э. Ходжи в Албании даже в условиях вооруженного конфликта Запада и Востока, но без прямого вовлечения страны в боевые действия, не имело положительных перспектив. Одновременно лояльность вооруженных сил в отношении коммунистической власти рассматривалась в прямой зависимости от того, насколько в настроениях военных могла доминировать мысль о том, что «война минует их». Конфликтный внутриполитический потенциал, как полагали американские эксперты, заключался в существовавшей клановой системе албанского общества и возможных попытках «сведения счётов» между теми из них, кто «активно сотрудничал с режимом Ходжи», и их противниками[462]. В политических и экспертных кругах на Западе наиболее обсуждаемыми темами были две: во-первых, являлась ли Албания наиболее последовательным союзником Китая и, во-вторых, существовали ли какие-либо серьезные внутриполитические проблемы в стране[463].

Ответ на первый из вопросов не оставлял сомнений. На этом фоне становилась примечательным фактом проявлявшаяся Э. Ходжей солидарность с главным политическим союзником Тираны, заменившим СССР в начале 60-х гг. XX в., – КНР. Поддержка Китаем Пакистана в его конфликте с Индией, за которой стоял СССР и ряд государств Восточной Европы, автоматически означала для Тираны проведение соответствующей внешнеполитической линии. Достаточно вольно интерпретируя события и демонстрируя свою партийную принципиальность с явным расчетом на широкую аудиторию, Э. Ходжа отмечал в своём, впоследствии опубликованном, «политическом дневнике»: «Советские ревизионисты пригласили в Ташкент Лала Бахадура (Индия) [премьер-министр Индии] и Айюба Хана (Пакистан) [Мухаммед Айюб Хан – президент Пакистана и главнокомандующий вооруженными силами], чтобы помирить их. Итак, сутью комедии является трагедия, вызванная [5 сентября 1965 г.] нападением индийских агрессоров, открыто или косвенно устроенным американцами и советскими ревизионистами, на Пакистан, поддерживавший дружеские отношения с Китаем»[464]. Примечательной в этой связи становилась позиция другого коммунистического Балканского государства, проводившего особый курс внутри Варшавского пакта. Румынская позиция по индо-пакистанскому конфликту определялась с учетом как «китайского фактора», так и взаимоотношений между Москвой и Пекином. В отличие от албанского партийно-государственного руководства, Н. Чаушеску не делал публичных заявлений, в которых однозначно негативно определял бы шаги СССР, направленные на примирение Индии и Пакистана. В то же время, он крайне болезненно воспринимал односторонние действия Кремля без учета румынской позиции. На прошедшем 4 марта 1966 г. заседании Постоянного Президиума ЦК РКП было принято решение о том, что румынская сторона воздержится от каких-либо комментариев по данному вопросу, но одновременно глава МИДа К. Мэнеску отметил, что о таких действиях, как организация ташкентской встречи, СССР должен был поставить в известность своих союзников заранее[465].

Ответ на второй вопрос, имевший отношение к внутриполитическому положению в Албании, был более сложным, так как касался не только объективных, но и субъективных оценок происходящего. Речь «второго человека» в партийно-государственной иерархии страны – М. Шеху, переданная по албанскому радио 4 июля 1966 г. и активно комментировавшаяся наблюдателями[466], была симптоматична. Она содержала пассаж о том, что угроза (в лице бюрократии) государству исходит изнутри, а ситуация может повториться, как это было в Китае, если не принять превентивные меры, так как бюрократия как класс «может способствовать появлению ревизионизма в Албании», а также, что «никто не должен забывать ни на секунду о том, что появление ревизионизма в Советском Союзе и повсюду не произошло из-за воздействия внешних факторов либо в результате внешней агрессии, а является результатом действия внутренних факторов… создания привилегированных классовых элементов среди основных групп, состоящих из бюрократов в государственных и партийных структурах». Начатая режимом реформа вооруженных сил была направлена на недопущение создания так называемой военной касты, т. е. обособленного профессионального слоя, способного в дальнейшем создать серьезную конкуренцию партийной номенклатуре и при определенных обстоятельствах – угрозу власти Э. Ходжи. Отмена воинских званий[467] была воспринята среди офицеров и генералов крайне негативно, однако, открыто никто из них выступить не осмелился. Лишь заместитель министра обороны генерал-майор X. Джельос направил в 1967 г. анонимное письмо Э. Ходже по данному вопросу, но вскоре после проведённого в спешном порядке расследования, органы госбезопасности смогли выяснить его авторство и арестовать автора. На следующий день он совершил самоубийство в тюрьме, чтобы избежать пыток и допросов[468]. Несмотря на более «мягкий», чем в коммунистическом Китае, процесс чисток партийного и государственного аппарата, а также армии, к тому же растянувшийся на 20 послевоенных лет, командному составу вооруженных сил Албании был нанесен серьезный урон. Из 13 высших военных деятелей, включая начальников Генерального штаба, 8 были расстреляны; из 12 командиров дивизий 5 были казнены; из 8 начальников корпусов 2 были репрессированы и из 76 командиров бригад были расстреляны 28[469].

В то же время, имея в виду особенности международных позиций Албании, руководство считало необходимым разработку собственной военной доктрины. Её целью было определение стратегии и тактики оборонной политики, включая формулирование основополагающих принципов организации вооруженных сил и их использования в боевых условиях. Фактически было создано две группы экспертов, каждая из которых работала независимо друг от друга. Одна из них – при премьер-министре Албании М. Шеху, а другая, более известная, – при Министерстве обороны НРА[470]. Работа над концепцией в ней началась в феврале 1966 г. Министр обороны НРА Б. Балуку собрал группу военных, в число которых вошли преподаватель Военной академии им. М. Шеху Э. Хадо, закончивший советскую академию им. М. Фрунзе с отличием, два известных генерала – В. Дьине и С. Шалеси. Присутствовавшим на организационной встрече было передано мнение Э. Ходжи о том, что вся имеющаяся советская научная литература по военным вопросам более не представляет никакой ценности и необходимо самостоятельно разрабатывать основы военной теории[471]. Глава военного ведомства заявил о том, что созданная группа должна подготовить «Положение по военному искусству народной войны», которая рассматривалась как общенародное вооруженное сопротивление против агрессора. Идея «общенародной войны» по объективным обстоятельствам базировалась на принципах партизанской борьбы, составными частями тактики ведения которой были внезапное нападение и тактическое отступление перед превосходящими силами противника в целях сохранения собственных сил, создание соответствующих опорных пунктов в горах Албании как локальных баз, обеспечивавших деятельность партизанских соединений. Вопрос об отступлении как части партизанской тактики в идеологическом отношении достаточно щепетильно рассматривался партийным руководством, провозгласившим наступательную борьбу против «врагов социализма» и не признававшим каких-либо компромиссов. Более того, созданной группой военных специалистов была сформулирована «Теория скольжения» («Teoria е rreshqitjes»). Её суть сводилась к совместным действиям регулярной армии и поддерживавших её партизанских отрядов, задача которых заключалась в оказании сопротивления противнику в направлении от албанского морского побережья вглубь страны с дальнейшим переходом к обороне центральной (горной) части Албании, где и концентрировались бы основные силы на специально подготовленных базах. Там же должны были размещаться и командные пункты. В определенной степени эта концепция имела и внутриполитическое значение для переживавшегося Албанией периода: Э. Ходжа ориентировался на проведение политики недопущения усиления «военной прослойки» – т. е. кадровых военных и выдвигал идею создания «партизанской армии»[472].

В свою очередь, М. Шеху выдвинул концепцию, ставшую известной как «Теория перехода» («Teoria е kalimit»), в соответствии с которой конвенциональные боевые действия регулярных войск должны были перейти в новую стадию всеобщей партизанской войны. В законченном виде эта теория нашла своё выражение в утвержденной в 1967 г. Советом Обороны программе, ставшей известной как «Положения Совета Обороны» («Teza t Kshelit t Mbrjjtjes»). Их суть сводилась к двум основополагающим принципам организации оборонной политики страны. Во-первых, предполагалось использование горного ландшафта для создания укрепрайонов, а также строительство разветвленной системы бункеров с тем, чтобы не допустить закрепления агрессора на территории страны. Во-вторых, ставилась задача подготовки двух «видов сил»: а) сдерживающих и блокирующих наступление противника и б) так называемых оперативных, действующих наступательно.

Формулирование новой военной доктрины проходило в условиях обострения разногласий между Тираной и Москвой, а также большинством восточноевропейских стран – членов Варшавского пакта. В этой связи усиливалась роль албано-китайского сотрудничества в военно-политической фере. Руководство КНР, понимая, что оказание помощи Албании в случае гипотетического нападения на неё со стороны ОВД и СССР может быть серьезно затруднено по объективным причинам, выступило с инициативой, изложенной на секретной встрече Чжоу Эньлая с Энвером Ходжей. Предложение, а по сути, рекомендация, китайской стороны, заключалось в необходимости создания тройственного военно-политического союза в составе Албании, Югославии и Румынии, а также разработки тактики боевых действий с учётом особенностей партизанской войны в Албании[473].

Со своей стороны, албанское руководство проявляло особую обеспокоенность возможным влиянием на ситуацию в стране извне. Однако ряд действий Тираны давал основания считать, что Э. Ходжа был заинтересован в улучшении отношений с Западом, так как изоляционизм объективно влиял не только на внешнеполитические позиции и экономическое развитие Албании, на её оборонные возможности. Страна, будучи исключена из системы международных отношений или пользуясь лишь поддержкой далёкой КНР, не могла серьезно рассчитывать на какие-либо международные гарантии в момент обострения любого регионального кризиса, включая действия соседних Югославии и Греции в отношении Албании. Обе страны продолжали рассматриваться Э. Ходжей как источники потенциальной угрозы для созданного им режима. Одновременно фактический разрыв с Восточным блоком поставил перед режимом Ходжи серьезную проблему замены главных экспортеров вооружений и военной техники в Албанию – СССР и Чехословакии[474] – на КНР, превращавшуюся в единственного «донора» для Тираны, не имевшей своего военно-промышленного комплекса.

Одной из первых попыток разобраться более детально в албанских намерениях стало обсуждение этой проблемы во время межгосударственных австро-американских консультаций осенью 1966 г., когда министр иностранных дел Австрии Л. Тончич-Соринь обратился к Государственному секретарю США Д. Раску с вопросом о том, как следовало бы реагировать на знаки, подаваемые с албанской стороны. Американская сторона крайне скептически относилась к возможности налаживания отношений с руководством Албании, так как Тирана постоянно подчеркивала свой антиамериканизм и находилась под сильным влиянием Пекина. Поэтому Госсекретарь, обосновав невозможность участия США в попытках установить отношения с Албанией, всё же рекомендовал австрийской стороне положительно ответить на действия Тираны[475].

Балканский сектор международных отношений включал широкий спектр проблем, имевших принципиальное значение для развития военно-политической ситуации на так называемом южном фланге НАТО и Юго-Западном фланге ОВД. Одним из важных элементов оборонной политики Варшавского пакта в регионе была Болгария, которая в начале 1966 г. усиливала свою активность против Китая, пытавшегося использовать идеологические аргументы с целью получения поддержки общественных и политических движений на Западе, включая и государства Средиземноморья, а также его регионального союзника – Албании. На государственном уровне был разработан комплекс мероприятий с участием болгарского Комитета госбезопасности (КДС), направленных как на идеологическое противодействие Пекину и Тиране, так и на получение оборонной и политической информации на китайском и албанском направлениях[476]. Важное место в деятельности КДС и Разведывательного Управления Министерства обороны (РУМО) традиционно занимали Греция и Турция. Задача «разработки разведывательных органов ГШ [Генеральных Штабов] Турции и Греции» становилась одной из главных в начале 1966 г.[477]Одновременно стал реализовываться комплекс мероприятий, разработанных в конце 1965 г. Он был направлен на недопущение утечки информации о боеспособности и боеготовности болгарской армии, ситуация в которой после апрельской попытки переворота 1965 г. находилась в центре внимания разведывательных служб стран НАТО[478].

В свою очередь, американские эксперты пытались определить несколько внутриполитических факторов, способных повлиять на оборонные возможности этой страны. Прежде всего, они отмечали, что в Болгарии, «менее чем где-либо в Восточной Европе, существовали антирусские настроения», и сопротивление против режима могло опираться в социальном отношении на аграрное население, а в этническом – на турецкое национальное меньшинство. Последнее аргументировалось рядом произошедших в 1965 г. беспорядков. Перспектива усиления этнической базы сопротивления ставилась в зависимость от степени возможной вовлеченности Турции в конфликт против Болгарии в условиях военно-политической конфронтации между Западом и Востоком. Одновременно в расчёт брались события апреля 1965 г., когда в антиживковском заговоре участвовали представители офицерского корпуса, часть из которых могла, по мнению авторов аналитического доклада американских разведывательных ведомств, при определенных условиях принять участие в таком сопротивлении[479].

Летом-осенью 1966 г. эксперты американской разведки стали отмечать новые тенденции в регионе. ЦРУ США в специальном докладе «Оценки национальной разведки» с достаточной степенью полноты отмечало сложившуюся в Варшавском пакте ситуацию, выделяя две группы стран внутри блока. В одну из них входили ГДР, Польша и Чехословакия, рассматривавшие «ремилитаризацию Западной Германии как угрозу своей национальной безопасности», а в другую – «Венгрия, Румыния и Болгария… (которые – Ар. У.) склоняются к созданию баланса общей безопасности, предлагаемой пактом, против вовлечения в германские дела, которые эти три государства не рассматривают как направленные непосредственно против их интересов»[480]. Политические разногласия между членами Восточного блока при всей особенности сложившейся внутри Варшавского пакта ситуации не прекратили взаимодействия между их разведывательными службами по проблемам, имевшим прямое отношение к оборонному потенциалу конкретной страны[481].

В Софии отношения с Западом рассматривались как важный фактор укрепления внешнеполитических позиций и роли не только в региональной политике, но и в рамках так называемого социалистического содружества. В начале 1966 г. болгарское руководство попыталось и весьма успешно активизировать американское направление внешней политики[482], что нашло своё отражение в подготовленном министром иностранных дел НРБ И. Башевым специальном документе «Мероприятия в связи с отношениями НРБ и США». В нём предполагалось «избегать некоторых проявлений, которые в прошлом способствовали ненужному ухудшению отношений, как, например, крайности при демонстрации перед их [США] дипломатическим представительством и ненужная острота в печатной и радиопропаганде»[483]. В то же время София проявляла опасения в отношении возможного усиления идеологической активности Запада на болгарском направлении. Это нашло своё отражение в заявлении Т. Живкова на встрече с послом США Н. Дэвисом, состоявшейся в конце 1965 г., о том, что Болгарская сторона «увеличивает ресурсы для ведения “контрразведывательной” работы» против США[484].

Во внешней политике Софии начинают приобретать всё большее значением военно-технические аспекты её оборонных интересов. В середине 60-х гг. XX в. в странах Восточной Европы получил развитие национальный военно-промышленный комплекс, или, как он назывался в соответствии со сложившейся в коммунистических государствах традицией, оборонная промышленность. Расширение экспортных возможностей и их легализация с учётом чувствительности для международных отношений в целом темы торговли оружием становились одной из важных задач болгарской государственной политики. 8 июля 1966 г. Совет министров НРБ секретным решением № 131 создал внешнеторговое государственное учреждение «Кинтекс», задачей которого была организация экспорта вооружений и боеприпасов по ценам, существовавшим на этом специфическом рынке, и за свободно-конвертируемую валюту.

Внимание к восточноевропейским странам, проявлявшееся в НАТО, обуславливалось необходимостью определения возможных сценариев развития событий в них. Балканское направление, не будучи главным, тем не менее не игнорировалось экспертами из разведывательных организаций Североатлантического блока. Особое место в оценках американских аналитиков занимали Югославия и Румыния.

Внутриполитический кризис в СФРЮ, неожиданно разразившийся в начале июня 1966 г. и заключавшийся в разоблачении «аферы подслушивания» или «аферы Ранковича» – по имени ближайшего сподвижника югославского лидера и главы Управления Государственной безопасности (УДБ) – А. Ранковича, организовавшего прослушивание кабинета И. Броз Тито и его личных апартаментов, а также ряда других руководителей страны, стал важным эпизодом в развитии взаимоотношений между властью и военными в стране. 16 июня 1966 г. Тито срочно созвал заседание Исполнительного комитета СКЮ, на котором было принято решение о проведении чрезвычайного Пленума ЦК СКЮ на Бриони. Он состоялся в начале июля 1966 г. и принял решение об освобождении А. Ранковича со всех постов. УДБ поменяла своё название на Службу Государственной безопасности. Одновременно во время кризиса проявилась ещё одна его особенность, имевшая непосредственное отношение к проблеме обороны: стали очевидны острые противоречия между УДБ и Контрразведывательной службой (КОС) ЮНА, сформированной 13 марта 1946 г. из Третьего управления госбезопасности. Именно глава КОС генерал-подполковник

И. Мишкович, известный по своему прозвищу «Брк» (по-сербски – «ус»), активно участвовал в разоблачении А. Ранковича и его сторонников, а впоследствии стал специальным советником по безопасности у И. Броз Тито[485]. В партийном аппарате Сербии, вооруженных силах, а также министерстве внутренних дел и силах безопасности начались массовые чистки сторонников А. Ранковича, обвиненного, помимо незаконных действий по прослушиванию руководства Югославии, в злоупотреблении властью, проведении сербской националистической политики, включая подбор и расстановку кадров в УДБ. Были исключены из СКЮ, смещены со своих постов министр внутренних дел С. Стефанович-Чеча, которого заменил брат главы КОС И. Мишковича – М. Мишкович, генералы В. Лукич, С. Кристич, М. Жежель, М. Милоевич[486].

Серьезность произошедшего была очевидна как внутри самой Югославии, так и за рубежом. Аналитики американского ЦРУ склонялись к мысли о том, что действия Ранковича были направлены на обеспечение гарантий для главы УДБ как «наследника Тито» в случае актуализации этой проблемы во внутриполитической жизни страны[487]. Более того, исключительно серьезно оценивались отдельные заявления, сделанные на Брионском пленуме и озвученные как будто бы «вскользь», по поводу стремления А. Ранковича и его группы изменить внешнеполитический курс Югославии. Некоторые эксперты вспоминали в этой связи особую заинтересованность советской стороны в проникновении в службы государственной безопасности коммунистических стран и поездку А. Ранковича в Москву вместе с И. Броз Тито в 1962 г., а также его участие от имени СКЮ на XXIII съезде КПСС весной 1966 г.[488] Таким образом, после апрельского 1965 г. кризиса в Болгарии с участием военных, июньский 1966 г. в Югославии, где среди участников событий было также много военных, к которым прибавились уже и сотрудники госбезопасности, мог серьезно повлиять на общую ситуацию в регионе, так как затрагивал военно-политический аспект ситуации на Балканах в целом.

Балканское направление оборонной политики Варшавского блока усиливало своё значение в общем контексте военно-политических планов возглавляемого Москвой союза. Дипломатическая активность в регионе, которую развили члены Варшавского пакта – Болгария и Румыния, а также заинтересованность СССР в отрыве от НАТО её отдельных членов воспринимались соответствующим образом аналитиками и экспертами в Западном блоке. Слабость южного фланга Североатлантического альянса, обусловленная греко-турецкими противоречиями, а также попытками Афин и Анкары найти поддержку собственных внешнеполитических позиций за пределами Западного блока и среди членов противостоявшего альянса, а при определенных обстоятельствах – непосредственно у СССР, влияли на выводы, которые делали представители западного экспертного сообщества. Они констатировали, что «…нынешняя активность на Балканах представляет собой опасный момент с западной точки зрения. Будь это просто вопросом взаимоотношений Румынии и Болгарии с Советским Союзом, то это было бы обнадеживающей причиной. Но это касается также и отношений Греции и Турции с западными партнерами, а это даёт пищу для размышлений. И последствия здесь не заканчиваются… Греция и Турция образуют часть западной системы союза, простирающегося до Ближнего Востока и далее… В этом контексте советские подходы к Анкаре представляют особую значимость, так как Турция представляет собой стержень всей системы западного альянса в регионе. Но Турция, похоже, является более твёрдым орешком, чем две страны на её флангах: Греция и Иран. Ни в одной из этих двух стран нет стабильного правительства, в обеих существуют сильные левые настроения и усиливающиеся в общественном мнении идеи нейтралитета»[489]. Проведение осенью 1966 г. традиционных командно-штабных учений НАТО «Fallex», основная часть которых затрагивала на этот раз ФРГ, имело прямое отношение и к Балканам, рассматривавшимся как часть Центрально-Европейского ТВД. В соответствии с вводной «Fallex-66» от 12 октября 1966 г., в Балканском регионе разразился военный конфликт. СССР и его союзники по Варшавскому пакту оккупировали нейтральную Югославию и приготовились к нападению на Турцию. В это же время вооруженные силы стран-членов Варшавского пакта пересекли внутригерманскую границу. Примечательным становилось наличие в вводной тезиса о контроле над ситуацией в Центральной Европе с помощью неядерных вооружений, в то время как на Балканах ситуация обострялась, и командование НАТО переходило уже к использованию тактического ядерного оружия с учетом того, что вовлеченные в конфликты страны понимали последствия этого шага. Именно угроза его использования заставляла, по замыслу разработчиков вводной, пойти СССР на прекращение боевых действий и на переговоры, что, в конечном счёте, вело бы к победе НАТО[490].

Таким образом, оценка ситуации в Балканском регионе в 1966 г. как со стороны Варшавского пакта, так и НАТО, выявила определенную обеспокоенность уровнем оборонных возможностей участников двух блоков в данной части общеевропейского ТВД. В этой связи от позиции конкретной страны зависела общестратегическая ситуация в регионе. Для ОВД и НАТО особое значение приобретала политика Бухареста. Балканский сектор внешней политики Румынии, руководство которой обращало особое внимание на оборонный аспект региональных межгосударственных отношений с учётом существования противостоявших блоков, становился одним из главных. Состоявшиеся в августе – начале сентября 1966 г. визиты премьер-министра СРР И. Маурера в Турцию и Грецию предусматривали решение как экономических вопросов сотрудничества, так и спорных проблем – предоставление компенсаций греческим гражданам, имущество которых было национализировано коммунистическим режимом в Румынии.

Дипломатическая активность в Балканском регионе давала основания зарубежным экспертам достаточно точно определять советские намерения и планы в контексте внешнеполитических инициатив Софии, Бухареста и Белграда на Балканах. Для советского руководства было важно не допустить подпадания Болгарии под влияние Румынии и исключить блокирование последней с Югославией, но при этом способствовать так называемому мирному наступлению в регионе с участием трёх стран. В случае успешной реализации такой политики, это могло привести к тому, что Греция и Турция сократили бы свою поддержку Запада, и Москва достигла бы своей долговременной цели[491].

Активизация внешнеполитических действий Бухареста и Софии на Балканах была не только проявлением интереса Варшавского блока к ситуации на полуострове и членам НАТО – Греции и Турции, но также являлась свидетельством расширявшегося соперничества коммунистических стран региона за влияние в нём. Достаточно серьезно в усилении взаимодействия с соседями-членами ОВД была заинтересована Югославия, видевшая возможность укрепить собственные позиции не только на международной арене, но и среди стран, являвшихся союзниками СССР по военному пакту.

Белград надеялся на создание неформального «Балканского сообщества» в международной политике таким образом, чтобы с ним считались в политическом, а при определенных условиях, и военном отношении, как на Западе, так и Востоке. Оборонная составляющая подразумевала создание таких условий, при которых в военном конфликте на Балканах решение об участии в нём принималось бы странами региона, а не руководством двух соперничавших блоков или ведущих государств противостоявших пактов. Одновременно Белград надеялся на усиление именно своих позиций, так как участие Югославии в Движении неприсоединения, одним из лидеров которого был И. Броз Тито, давало основание для подобных планов. В этой связи официальные органы информации Югославии в начале февраля 1966 г. всё более активно озвучивали идею трёхстороннего сотрудничества между Белградом, Бухарестом и Софией[492]. Румынская сторона продолжала проводить собственный внешнеполитический курс, призванный продемонстрировать высокую степень независимости от СССР и его наиболее близких союзников. Изменения в высшем военном руководстве, последовавшие после скоропостижной смерти министра обороны Л. Сэлэжана и заключавшиеся в назначении на этот пост одного из самых молодых (42 года) представителей военного истеблишмента СРР – генерал-полковника И. Ионицэ[493], не повлияли на взятый Бухарестом курс, проявлявшийся в усилении самостоятельности Румынии в рамках ОВД. Примечательным стало озвучивание сущности такой политики высшими представителями румынских военных кругов даже в частных беседах с их коллегами по ОВД – болгарскими офицерами: независимость и недопущение давления со стороны кого бы то ни было, включая Советский Союз или Китай[494]. На этом фоне особое внимание Запада привлекала политика Болгарии в регионе. Попытки Софии добиться особых позиций на Балканах, используя также и свои тесные отношения с Москвой, достаточно болезненно воспринимались Белградом. Для болгарской стороны претензии Югославии на роль регионального лидера были неприемлемы, а постоянно подчеркивавшаяся Белградом идея македонской этнической идентичности не только в рамках югославской союзной государственности, но и в региональном масштабе, вызывала жёсткое сопротивление Софии. Сам «македонский вопрос» продолжал серьезно влиять на межгосударственные и межпартийные отношения Болгарии и Югославии. Осенью 1966 г. эта проблема вновь обострилась, но уже в контексте расширявшейся дипломатической активности Софии. В югославской официальной прессе в сентябре 1966 г. отчётливо проявилось раздражение белградского руководства слишком настойчивыми и явно идущими вразрез с его планами действиями болгарской стороны, стремившейся составить конкуренцию попыткам СФРЮ занять на Балканах признанные в системе международных отношений позиции главного координатора региональных инициатив. В этой связи, София обвинялась в приверженности плану Балканской федерации с целью фактического расширения своего влияния во всей Македонии, включая её югославскую часть[495].

Важность региональной компоненты в планах Софии была подчеркнута на IX съезде БКП (14-19 ноября 1966 г.): в выступлении Т. Живкова доминировал, как отметили зарубежные аналитики[496], внешнеполитический аспект. Для болгарской стороны было важно избегать осложнений отношений с Румынией. Поэтому, несмотря на существовавшее региональное соперничество между Софией и Бухарестом, продолжал сохраняться обмен разведывательными материалами по оборонным вопросам в отношении НАТО на балкано-средиземноморском направлении[497].

В декабре 1966 г. интенсивность межгосударственных контактов между Болгарией, Румынией и Югославией усилилась, так как партийно-государственное руководство каждого из государств рассматривало региональную политику как важный аспект всей своей внешней, а также оборонной политики. Дипломатическая активность трёх стран давала зарубежным экспертам основания предполагать о формировании некого «балканского треугольника» София – Белград —Бухарест, в котором так называемый «болгарский угол» был наиболее слабым из-за исключительной лояльности Т. Живкова Москве. Высокая степень самостоятельности И. Броз Тито и Н. Чаушеску, наоборот, усиливала позиции этих двух стран на региональном уровне. Болгария в этой конфигурации выступала как союзница СССР, а не как независимый региональный субъект[498].

В военно-стратегическом отношении отсутствие видимой определенности в советской оборонной доктрине и, в частности, в той её части, которая касалась применения ядерного оружия, способствовало тому, что в военно-политических кругах НАТО вопрос о выработке необходимых мер противодействия СССР находился в центре дискуссий. На проходившей в Париже 25 ноября 1966 г. встрече министров иностранных дел выявилось два подхода к решению проблемы. Первый из них, поддержанный большинством, в которое входили Великобритания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия и США, заключался в необходимости принятия соответствующей стратегической концепции, способной определить реальную роль ядерного оружия в оборонной доктрине НАТО с учётом намерений СССР[499]. Вторая группа стран, т. и. меньшинство, была представлена средиземноморскобалканским «сообществом» – Италией, Грецией и Турцией. Они принимали во внимание «традиционные элементы возможностей противника, нежели его намерения, и выступала за максимальное обладание ядерным потенциалом и [средств] сдерживания с тем, чтобы оказывать влияние на намерения Варшавского пакта». При этом другие государства – Дания, Люксембург, Исландия, Канада и Португалия – устранились от обсуждения данного вопроса, но последняя (Португалия) склонялась к точке зрения, высказанной представителями государств южного фланга НАТО, в то время как ФРГ была сторонницей первого подхода[500]. В складывавшейся ситуации, когда, как отмечалось американскими дипломатами, Италия проявляла гибкость, предстояло оказать нажим на Афины и Анкару, представляющих собой «особый случай»[501].

К поздней осени 1966 г. проблема выработки решений по оборонной политике НАТО в контексте вероятных советских намерений, военных возможностей СССР, а также определения так называемого «момента тревоги» (т. е. высшей степени опасности военного нападения) приобрела внутри альянса отчётливый политический характер. Обсуждение этих вопросов министрами обороны Североатлантического союза 15 декабря 1966 г. в Париже вновь обострило противоречия между группами государств – членов организации. Несмотря на согласие всех участников с необходимостью разработки общих политических принципов оборонного планирования в новых условиях, отчётливо выявилось их стремление усилить оборонные возможности в собственных национальных интересах. При этом греческий и турецкий министр обороны надеялись на решение финансовых проблем обеспечения вооруженных сил этих государств, что было критически оценено представителями США, так как основным «донором» фактически должен был бы выступать Вашингтон[502].

На этом фоне конфликтная ситуация в «Балканском секторе» Варшавского пакта являлась в определенной степени схожей с тем, что происходило среди балканских членов НАТО. Ещё в декабре 1966 г. вопрос о взаимоотношениях членов ОВД с Западной Германией являлся одним из наиболее серьезных в повестке дня Варшавского пакта. Варшава и Берлин постепенно оказывались в изоляции, так как в Софии, Праге и Будапеште начинала доминировать идея нормализации отношений с Бонном[503]. Действия Румынии, которая первой взяла курс на установление отношений с ФРГ, серьезно подействовали на обстановку внутри ОВД. Это привело к тому, что во время встречи в Варшаве 11 января 1967 г. министра иностранных дел Польши А. Рапацкого и главы внешнеполитического ведомства ГДР О. Винцера первый заявил о том, что вопрос о заключении двустороннего договора о дружбе будет во многом зависеть от того, подпишет ли аналогичное соглашение Чехословакия с Польшей и ГДР. В этот момент чехословацкая сторона вела переговоры с ФРГ об установлении отношений[504]. 13 января Л. Брежнев фактически дал согласие на установление странами-членами ОВД дипотношений с Бонном[505]. Одновременно советская сторона полагала, что в тот момент было важно добиться согласия большинства компартий на проведение международной конференции компартий. Последнее достаточно остро было воспринято в Белграде, что нашло своё отражение в публикациях официальной югославской прессы непосредственно по данной теме[506], а также по вопросам болгаро-югославских взаимоотношений, так как действия руководства Болгарии нередко рассматривались в официальных кругах Югославии не как самостоятельные, а срежиссированные Москвой. Обращение Софии к так называемому македонскому вопросу[507] в данном контексте оценивалось в Белграде с учётом того, что это может происходить в интересах усиления нажима на Югославию и достижения выгодного не только Болгарии, но, прежде всего, СССР решения по другим проблемам. К их числу относились как политические, так и оборонные аспекты взаимоотношений Белграда с ОВД.

Тем временем Румыния форсировала контакты с Западной Германией и 31 января 1967 г., уже без специальных консультаций со своими союзниками по ОВД и фактически не предупредив ГДР, установила дипломатические отношения с ФРГ. 3 февраля 1967 г. орган СЕПГ газета «Neues Deutschland» выступила с резкой критикой в адрес Бухареста. Это вызвало незамедлительную реакцию румынской стороны, обвинившей власти ГДР во вмешательстве во внутренние дела Румынии[508]. Не менее жёстко на действия Бухареста отреагировала Тирана, которая, в свою очередь, обвинила румынское руководство в преследовании «узко националистических интересов»[509]. Албания продолжила свой особый курс и достаточно резко отреагировала на установление дипломатических отношений между СРР и ФРГ, озвучив заявление о том, что Восточный блок под руководством СССР и собственно режим В. Ульбрихта в ГДР «предаёт социализм»[510]. Более того, выделение Румынии из общего числа других советских сателлитов не было случайным (на это обратили внимание и зарубежные эксперты). Такая оценка была вызвана тем, что Бухарест нередко подчеркивал свой нейтралитет в рамках коммунистического движения, устраняясь от занятия чьей-либо позиции, как это было в советско-китайском конфликте[511]. Югославская сторона, выступив в середине января 1967 г. в поддержку идеи установления отношений с Западной Германией[512], прежде всего, обращала внимание на то, что на данном этапе «труднее, чем ранее, синхронизировать отношения внутри [Варшавского] пакта по вопросу взаимоотношений между Востоком и Западом и одновременно сохранять единство действий»[513].

Параллельно с установлением дипломатических отношений с ФРГ в конце января 1967 г., румынское руководство активизировало отношения с ведущими странами евроатлантического сообщества, прежде всего, с США. При этом румынская сторона подчеркивала свою приверженность принципу независимости и суверенитета[514]. Она заявляла, что «чем дольше существуют блоки, тем дольше продолжает существовать угроза миру, и вот почему Румыния считает, что как НАТО, так и Варшавский пакт должны быть распущены. Эта позиция не направлена против кого-нибудь, а является требованием международной ситуации»[515].

Внутриблоковый конфликт, в котором оказались задействованы практически все государства-члены Варшавского пакта, был способен серьезно ослабить оборонные возможности возглавляемого Москвой альянса. Именно поэтому Кремль предпринял усилия, включая политический нажим на отдельных своих союзников – Польшу, Венгрию, Чехословакию и ГДР, с тем, чтобы не допустить разрастания кризиса. Советское руководство инициировало проведение совещания министров иностранных дел стран-членов ОВД. Во второй половине января 1967 г. глава советского МИДа А. А. Громыко и первый заместитель заведующего отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран К. В. Русаков направили специальные записки в политбюро ЦК КПСС относительно необходимости этой встречи[516]. Она состоялась в Варшаве 8-10 февраля 1967 г., и на ней было принято два решения. Первое из них касалось координации действий по вопросу признания ГДР на международной арене. Второе имело непосредственное отношение к оборонной политике и предусматривало исключение США из числа европейских участников системы безопасности, а также ограничение ФРГ в решении этих проблем. Фактически это было повторено на международной конференции компартий, состоявшейся в Карловых Варах 24-26 апреля 1967, но без участия румынских и югославских представителей[517]. Со своей стороны Бухарест не отказывался от проведения активной внешней политики в рамках Варшавского блока и налаживания отношений по военной линии с другими восточноевропейскими государствами, позиции которых на определенных этапах не совпадали с румынскими.

Однако в наиболее сложной в оборонном отношении ситуации из всех коммунистических балканских государств оказалась Албания. Это остро воспринималось её руководством. Находившаяся в различной степени конфронтации как с большинством государств-членов Варшавского блока, так и с лидером Движения неприсоединения – коммунистической Югославией; продолжавшая сохранять состояние войны с соседней Грецией, Албания была исключительно заинтересована в усилении политических, экономических и военных связей со своим единственным союзником – КНР. Однако проходившая в Китае «культурная революция» воспринималась Тираной с опасением как проявление хаоса, способного ослабить в политическом и военном отношении её союзника. Череда визитов высокопоставленных чиновников АПТ – министра обороны Б. Балуку, члена Политбюро X. Капо и министра иностранных дел Б. Штюлла в январе – феврале 1967 г. в Пекин, их встречи с руководством КПК свидетельствовали об обеспокоенности руководителей АПТ, стремившихся выяснить внутриполитическую ситуацию в Китае, что сразу и достаточно точно отметили иностранные аналитики[518].

Для албанского руководства, рассматривавшего положение страны как окруженной со всех сторон враждебными государствами и постепенно переходившего к идеологически мотивированной концепции «осажденной крепости», характеристика военно-политической ситуации в балкано-средиземноморском регионе в начале 1967 г. приобретала достаточно своеобразное звучание. Этим пытался воспользоваться Кремль, что понимал и глава АПТ Э. Ходжа. Он, в частности, отмечал в своём «Политическом дневнике»: «Московское радио в одной из своих передач две недели назад, если я не ошибаюсь, прибегая к шантажу, попыталось напугать нас. Касаясь “Общей европейской безопасности”, оно говорило, что “Албании угрожает НАТО, у которого имеются базы в Италии и в Греции” и что “флот Соединенных Штатов Америки находится в движении в Средиземноморье, особенно теперь, после того, как Соединенные Штаты Америки изменили свою тактику и свое отношение к Китаю”, и т. д. Иными словами, советские ревизионисты хотят сказать нам, что Китай уже “не может защищать вас, поэтому примите нашу защиту”»[519].

Оборонная составляющая в общеполитической повестке дня коммунистических стран-членов ОВД занимала одно из важных мест, и, прежде всего, это относилось к СССР. Во многом такая ситуация обуславливалась не только сохранившимся, но и усилившимся влиянием так называемого военного истеблишмента на выработку и принятие политических решений[520]. Быстрое назначение 12 апреля 1967 г. главнокомандующего объединенными силами ОВД маршала А. Гречко на освободившийся после смерти 31 марта маршала Р. Малиновского пост министра обороны СССР, свидетельствовало о важной роли ОВД в расчётах кремлёвского руководства. Подтверждением этого стало назначение в июле 1967 г. на должность Главнокомандующего силами Варшавского пакта первого заместителя министра обороны генерала армии И. И. Якубовского, получившего звание маршала в день назначения Гречко на министерский пост.

§10. «Геостратегическая периферия» между Южным флангом НАТО и Юго-Западным ТВД ОВД

Весной 1967 г. оборонная составляющая во внешнеполитической деятельности двух балканских членов Варшавского пакта – Болгарии и Румынии – нашла более явственное проявление, чем ранее. Оценка Софией потенциальных угроз для болгарского коммунистического режима и в целом Восточного блока заключалась в констатации того, что «усилилась разведывательная и подрывная деятельность» зарубежных спецслужб, в то время как правительства Западных государств, по мнению болгарской стороны, «проводили в отношении Восточной Европы политику, направленную на ликвидацию социалистического строя вооруженным путём». В этой связи отмечалось, что в новых условиях они преследуют цель «компрометировать сотрудничество между социалистическими странами, ликвидации их единства, сокращения роли и влияния Советского Союза»[521]. К числу основных противников Софии помимо стран-членов НАТО были добавлены КНР и коммунистическая Албания[522]. В то же время отмечалось, что «разведывательные органы КДС обладают возможностью своими средствами оказать влияние на общественное мнение некоторых стран, представляющих особый интерес для HP Болгарии в выгодном для нас и прогрессивных сил в этих странах направлении»[523]. Столь однозначно жёсткая позиция болгарского руководства по вопросам взаимоотношений как с государствами Запада, так и с теми странами, которые не входили в военно-политические блоки, но относились к числу коммунистических, контрастировала с точкой зрения руководства соседней Румынии на проблемы безопасности и международных отношений.

Однако, несмотря на это, румынская сторона не отказывалась от сотрудничества с болгарской по вопросам, относившимся к отслеживанию внешнеполитических шагов и оборонных мероприятий стран-членов НАТО из числа Балканских государств. Активность Болгарии и Румынии по добыче развединформации в регионе и её реализации свидетельствовала об исключительной заинтересованности Софии и Бухареста в максимально возможном определении вероятных угроз в области обороны для коммунистических режимов двух стран и блока в целом. На протяжении первых трёх месяцев 1967 г. румынская разведка в соответствии с существовавшей договоренностью об обмене развединформацией в рамках Варшавского пакта передала болгарским коллегам материалы по Греции и Турции. Помимо этого она предоставила разведданные по Ближнему Востоку, среди которых были справки «Обзор группы экспертов НАТО о действиях Греции в случае нападения со стороны Болгарии», «Положение о снабжении и учете материального имущества во время войны», «Внешняя торговля Турции», «О подготовке США и Англией переворота в Сирии», «Организация встреч между членами парламентов стран-участниц НАТО и социалистических стран», «Предстоящие маневры НАТО на Балканах и в других районах Европы», «Сессия Совета НАТО в Люксембурге». В свою очередь, болгарская разведка направила в апреле 1967 г. румынским контрагентам материалы о внутриполитическом и экономическом положении Турции, её внешней политике на Ближнем Востоке и в Европе, а также установочные данные на военных и политических деятелей Турции, среди которых были премьер-министр С. Демирель, президент Дж. Сунай, начальник Генштаба генерал Дж. Турал и др.[524]

Руководство Румынии стремилось оказать влияние на болгарскую сторону в вопросах, относившихся к общеблоковой позиции Варшавского пакта. В апреле 1967 г. Н. Чаушеску пытался убедить находившегося с визитом в Бухаресте Т. Живкова в необходимости установления взаимоотношений с ФРГ, отказе от предварительных условий по германскому вопросу, а также ликвидации иностранных военных баз в Европе, что было обусловлено, как он заявлял, не стремлением создать угрозу в отношении СССР, а нацелено на «ослабление американского влияния в Европе». Однако позиция Живкова осталась неизменной и основывалась на принципе признания равенства двух германских государств в системе международных отношений, а также необходимости сохранения советского военного присутствия в Восточной Европе[525]. Усиление советско-болгарского сотрудничества в данной связи становилось одним из важных элементов политики болгарского руководства. Поэтому визит Л. И. Брежнева в Софию 10-13 мая 1967 г. и заключение договоров по экономическим и военно-техническим проблемам имел принципиальное значение для Т. Живкова, рассчитывавшего использовать складывающуюся ситуацию для укрепления своих позиций в региональной политике.

В соответствии с предположениями американских аналитиков, достаточно точно определявших весной 1967 г. так называемые программы «максимум» и «минимум» советской внешней политики в оборонной области на международном уровне, Москва стремилась использовать складывавшуюся ситуацию, чтобы сорвать подписание в 1969 г. договора о пролонгации НАТО или, в крайнем случае, «выхолостить новый договор», используя разногласия между партнерами по Североатлантическому альянсу[526]. В свою очередь, Комитет военного планирования НАТО принял 9 мая 1967 г. новые «Наставления для военного руководства НАТО». Они были оформлены 11 мая на заседании министров в Комитете военного планирования альянса как решение. В нём заявлялось, что «вся концепция НАТО должна быть пересмотрена с тем, чтобы позволить НАТО действовать с большей гибкостью и дать задействовать одну или несколько форм непосредственной защиты в виде сознательного наращивания (обычных – Ар. У.) сил или общего ядерного ответа, для противодействия противнику (с помощью создания – Ар. У.) реальной угрозы наращивания сил в ответ на любую агрессию, находящуюся ниже порога общего ядерного нападения»[527]. Для балкано-средиземноморского сектора Юго-Западного ТВД Варшавского пакта это решение имело своё проявление в следующем. Ещё при провозглашении администрацией Дж. Кеннеди в 1961 г. доктрины «гибкого реагирования» Турция крайне резко восприняла отход от прежней стратегии Североатлантического альянса, заключавшейся в нанесении ответного массированного ядерного удара в случае нападения Варшавского пакта. Анкара рассматривала новый подход как возможное согласие НАТО на то, чтобы «пожертвовать турецкой территорией с целью выиграть время во время конфликта сверхдержав». Однако в 1967 г. Турция, как и ряд других стран-участниц альянса, согласилась на признание этой доктрины[528], так как становилась ясной усиливавшаяся роль каждого из существующих ТВД и их взаимосвязанность в случае межблокового военного конфликта. В сложившихся условиях опасения по поводу возможной территориальной «жертвы» для Турции уже не существовали. В определенной степени на решение Анкары повлияло и её желание не обострять отношений с США и НАТО в интересах получения поддержки по кипрскому вопросу.

На фоне происходившего в балканском секторе ОВД внутриблокового конфликта американские эксперты из разведывательного сообщества особое внимание уделяли коммунистической Югославии и отмечали, что «основной целью внешней политики Тито было сохранение независимости Югославии любой ценой, выступая примером неприсоединившегося социалистического государства в глазах мира, и получение экономических преимуществ в отношениях как с Востоком, так и с Западом… Югославия проявляла активность в деле улучшения отношений со своими непосредственными соседями как на Востоке, так и на Западе. Частично это было обусловлено возможностями, которые предоставляет сокращение напряженности в Европе, частично это представляет собой оборонительный барьер против любых будущих попыток доминирования»[529]. Выводы американских аналитиков касались общего вектора оборонной политики Белграда, который оценивал ситуацию в несколько ином виде. В мае 1967 г. И. Броз Тито рассматривал общую международную ситуацию как «ухудшившуюся, по сравнению с тем, что было два года назад». Более того, по его мнению, существовала реальная угроза со стороны Греции в отношении Югославии и Албании. В последнем случае глава югославского режима считал, что Югославия не может «оставаться равнодушной к любым угрозам в отношении Албании»[530].

Весной 1967 г. югославское руководство предприняло меры, направленные на модернизацию существовавшего режима. Данные шаги заключались в принятии поправок к Конституции СФРЮ, в соответствии с которыми усиливалась роль Палаты Национальностей, представлявшей интересы союзных республик и автономных национально-региональных образований, а также ликвидировались посты вице-президента республики и заместителя главнокомандующего. Это рассматривалось местными и зарубежными обозревателями как движение в сторону децентрализации[531] политической жизни и военного управления. Аналогичная реформа начала проходить и в органах Службы государственной безопасности (СДБ), переподчинявшейся региональным властям.

Усиление военно-командных структур на республиканском уровне объективно вело к укреплению национально-территориального принципа формирования вооруженных сил Югославии и могло на определенном этапе серьезно повлиять на обороноспособность страны. Данный подход к решению проблемы единоначалия и поддержания системы военно-командной структуры в рамках союзного государства вызывал серьезную озабоченность у военного истеблишмента СФРЮ. Дискуссия по этой проблеме началась ещё в конце 1966 – начале 1967 г., когда было озвучено решение Белграда о создании двух параллельных военных структур – так называемых вооруженных сил оперативного назначения с подчинением их федеральному центру и территориальных вооруженных сил под непосредственным командованием республиканских властей. Одной из важных причин проведения реформы было стремление сократить расходы на оборону в условиях начавшегося в стране экономического кризиса. Планировавшиеся изменения предполагали сокращение численности офицерского корпуса, а также предусматривали замораживание заработной платы кадровых офицеров. Одновременно республиканские власти стремились усилить свои позиции в отношении федерального центра и попытались с помощью перевода под своё командование территориальных воинских формирований добиться этого. Серьезные изменения предусматривалось внести в военную доктрину СФРЮ, основой которой становился принцип общенародной войны, т. е. делался упор на ведение оборонительных боевых действий, носящих характер партизанского сопротивления со стороны способных действовать самостоятельно воинских подразделений. В их задачу входило остановить противника до прихода помощи возможных союзников с Запада или Востока (в зависимости от того, кто выступал в роли агрессора)[532]. Произошедшая кадровая замена весной – летом 1967 г. министра обороны генерала армии И. Гошняка на генерала армии Н. Любича и начальника Генерального штаба ЮНА генерал-лейтенанта Р. Хамовича на генерал-лейтенанта М. Шумонью, несмотря на попытки ряда экспертов найти некую идейно-политическую причину произошедшего, в действительности, не имела таковой и была связана с обычной ротацией высшего командного состава.

Имея в виду происходившие изменения в оборонной политике Югославии, большинство экспертов и наблюдателей внимательно следили за происходившими изменениями во внешней и оборонной политике члена ОВД – Румынии, подчеркивавшей верность своего курса на сохранение высокой степени суверенитета и независимости в рамках Варшавского пакта. Руководство Румынии активизировало весной 1967 г. отношения с Польшей. 9 апреля румынская делегация во главе с министром промышленности М. Маринеску подписала договор с польской стороной о сотрудничестве в области машиностроения, а 11-20 мая 1967 г. в Варшаве находилась военная делегация Румынии во главе с министром обороны генералом И. Ионицэй. Однако для зарубежных аналитиков становилось ясно, что в складывавшейся ситуации Москва, всё более болезненно относившаяся к усиливавшейся самостоятельности Бухареста, могла постараться использовать существующие противоречия между Румынией и рядом стран Восточной Европы с целью её изоляции в Варшавском блоке[533]. Одной из первых пропагандистских попыток оказания давления на Бухарест стало обращение Кремля к темам национальной румынской истории в XX в. и, в частности, к проблеме существования Бессарабии в рамках румынского государства. Это рассматривалось советскими пропагандистами как «незаконная передача Королевству Румыния в 1918 г.» территории Бессарабии. Целью актуализации советской стороной «бессарабской проблемы» было противодействие румынской интерпретации национальной истории[534], которая использовалась румынскими коммунистическими властями как элемент идеологической мобилизации общественного мнения.

В отличие от советского и восточноевропейского направлений, на балканском у румынской стороны были определенные преимущества. Это объяснялось тем, что её отношения с соседними Болгарией и Югославией свидетельствовали о стабильных позициях Бухареста в региональной политике. По мнению зарубежных экспертов, «для Румынии возможное создание Балканского союза, даже и на неформальной основе, было бы дальнейшим укреплением её независимости в регионе, где находятся её непосредственные интересы»[535].

Достаточно симптоматичной становилась кадровая политика румынского руководства в военной сфере. В июне 1967 г. по личной инициативе Н. Чаушеску была проведена чистка офицерского корпуса от тех, кто проходил ранее подготовку в советских военных учебных заведениях и был каким-либо образом связан с СССР, включая наличие близких и дальних родственников. На своих должностях остались лишь те из военнослужащих – представителей офицерского корпуса и генералитета, кто не вызывали сомнений в лояльности. Одновременно глава РКП принял меры, направленные на усиление позиций органов госбезопасности. Они ориентировались на выявление и пресечение внутренних и внешних угроз коммунистическому режиму Активизация разведывательной деятельности румынских спецслужб требовала определенных системных изменений в их организации. 22 июля 1967 г. специальным указом № 710 было создано Управление Государственной безопасности (DSS), возглавляемое Советом Государственной безопасности в структуре МВД, но на особых правах, во главе с председателем в ранге министра и первого заместителя главы МВД CPR Эти изменения серьезно повлияли в организационном и политическом отношении на формирование новой системы безопасности и оборонной политики Румынии. В сентябре 1967 г. были проведены очередные изменения в структуре органов госбезопасности. Их организация после слияния Первого (внутренняя безопасность) и Второго (экономическая контрразведка) Управлений в Главное Управление внутренней разведки (DGII) и объединения Третьего (контрразведка) и Четвертого (военная контрразведка) Управлений в Главное Управление контрразведки (DGC) получила законченную форму[536]. Происходило явное усиление тех служб, которые отвечали за внутриполитическую ситуацию в стране. Было положено начало новой системе организации органов госбезопасности, когда 4 апреля 1968 г. Совет Государственной безопасности был отделен от Министерства внутренних дел. Это параллельное сосуществование двух институтов продолжилось до 9 апреля 1972 г., когда СГБ оказался вновь объединен с МВД[537].

Укрепление Варшавского пакта и проводившиеся государствами-членами ОВД оборонные мероприятия вызывали опасения в среде военного руководства НАТО в связи с возможным наращиванием сил и средств блока. Комментарии, подготовленные в американском командовании сухопутных сил, ВМС и ВВС, свидетельствовали о высокой степени обеспокоенности в их руководстве возможными преимуществами СССР и Варшавского пакта в ряде вооружений (авиация и ВМФ) над США и НАТО, а также недостаточным вниманием, оказываемым обычным неядерным силам сдерживания как США, так и Североатлантического альянса. В этой связи в рекомендательной части записок, представленных командованием сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил по результатам анализа Проекта президентского меморандума, высказывалось предложение усилить данное направление оборонной политики США и НАТО[538]. Оценка американскими экспертами перспектив развития советской оборонной политики

во второй половине июля 1967 г. заключалась в том, что «на протяжении последних лет не произошло серьезных изменений в основных тенденциях советской военной политики, которая продолжает делать главный акцент на стратегические вооружения. Расходы на оборону увеличились, сопровождаясь широкомасштабным размещением стратегических ракет, как наступательных, так и оборонительных, и продолжено проведение исследований, а также разработок новых систем стратегического оружия»[539]. Особое внимание в этом контексте уделялось оборонной политике стран-членов Варшавского пакта и их политическим позициям в рамках ОВД. Характерной чертой являлось усиление тенденций самостоятельности восточно-европейских режимов, проходившее на фоне того, как «СССР значительно усилил их военные возможности»[540]. К середине июля 1967 г. стало ясно, что Москва была вынуждена считаться со складывавшейся в Восточном блоке и Варшавском пакте ситуацией и «приближать свои политические цели к реальности». В военно-стратегическом отношении выявилось стремление Кремля делать основной акцент на так называемый северный пояс, состоявший из Польши, ГДР и Чехословакии, «интересы которых из-за их географического расположения и общих опасений в отношении Западной Германии более всего совпадали с интересами СССР»[541].

Одним из важных аспектов проблемы обороноспособности Варшавского пакта являлось советское участие в военно-техническом оснащении своих союзников по блоку. Начавшиеся проявляться к 1965 г. тенденции в этой области, достаточно чувствительной для Москвы и её союзников с точки зрения секретности, были замечены американской разведкой, использовавшей различные источники и каналы поступления информации. Характерной чертой происходившего аналитики из американского разведывательного сообщества считали сокращение военных поставок из СССР в государства Восточной Европы, включая и двух балканских членов ОВД – Болгарию и Румынию. В соответствии с оценкой аналитиков ЦРУ[542], «в 1967 г. поставки советского тяжёлого вооружения в восточноевропейские страны достигали от 400 до 500 млн долларов США[543], что составляло примерно три четвертых от объемов 1964 г. Вероятных причин этого сокращения две. Во-первых, оснащение восточноевропейских сил современным оружием, начатое в 1959 г., было, вероятно, закончено к 1964 г. Во-вторых, производство в Восточной Европе сейчас удовлетворяет более широкий спектр потребностей региона в большинстве типов вооружений»[544]. Применительно к балканским союзникам СССР по Варшавскому пакту, а также Югославии выяснялось, что последняя, не являясь членом блока, закупила советских вооружений больше, чем Болгария и Румыния[545]. Подобная диспропорция была, помимо всего прочего, связана со стремлением Москвы усилить зависимость Белграда в оборонной и внешнеполитической областях от СССР.

Одним из элементов оборонной политики Варшавского пакта, формулировавшейся преимущественно СССР, стало расширение его присутствия в акватории Средиземного моря, что было обусловлено заинтересованностью Кремля в ближневосточных делах. Ведущую роль на средиземноморском направлении играли советские ВМС. ВМФ СССР наращивал свои силы в этом регионе с перспективой создания военно-морского соединения масштаба эскадры в составе советского Черноморского флота. Это обстоятельство привлекало внимание и Североатлантического альянса[546]. Еще летом 1967 г. аналитики Министерства обороны США, оценивая советские намерения на Ближнем Востоке, в районах Северной Африки и Африканского Рога отмечали: «В рассматриваемом регионе Советский Союз ставит своей задачей осуществление косвенного удара по Европе с использованием всех средств, с тем, чтобы ликвидировать влияние Запада, в основном США, подорвать НАТО, СЕНТО и двусторонние связи Запада с регионом, затрагивающим вопросы безопасности, и получить соответствующие позиции с целью осуществления собственного политического, военного и экономического влияния»[547]. Оценка американской стороной взглядов их европейских союзников на образ действий и планы СССР излагалась представителями разведывательного сообщества США в конце 1967 г. следующим образом: «В целом европейцы полагают, что советское нападение на Западную Европу едва ли возможно»[548].

Расширение оперативного горизонта советских ВМС сопровождалось активным развитием океанических направлений в регионах Атлантики и Тихого океана. На протяжении 1964-1973 гг. время дней пребывания в океанических бассейнах кораблей ВМФ СССР увеличилось с 4 тыс. до 50 тыс.[549] Средиземноморье становилось с точки зрения Москвы одним из важнейших в стратегическом отношении театром военно-морских действий, объединявшим регионы Южной Европы, Балкан, Ближнего Востока и Северной Африки в единый транспортно-коммуникационный узел и одновременно рассматривалось как источник углеводородов мирового значения. К началу лета 1967 г. действия советских ВМФ в Средиземноморье оценивались американскими военными аналитиками с учётом не только боевых, но и коммуникационных возможностей. В этой связи они отмечали, что «участие СССР в развитии портов и судоверфей, а также сухих доков в рассматриваемом районе сконцентрировано в основном на судоверфях Александрии (Египет) и строительстве, а также расширении портовых сооружений Берберы (Республика Сомали) и Ходейды (Йемен). Сооружения в этих стратегических пунктах могут быть использованы для дозаправки, снабжения продуктами питания и ремонта советских военных и торговых судов…»[550] Советская политика в средиземноморском регионе предусматривала оказание военной и экономической помощи государствам, образовавшимся после крушения колониального господства Великобритании и Франции и падения монархических режимов. В идеологическом отношении она базировались на антизападной пропаганде. По оценкам американских аналитиков к лету 1967 г. советское военно-морское присутствие в регионе Средиземного моря «как по его нынешнему размеру, так и возможностям, не представляет серьезной угрозы военно-морским силам США или НАТО»[551].

Часть экспертов полагала, что «главной целью советского военного морского присутствия является менее всего военный, но более всего – политико-психологический (компонент – Ар. У.): заявить о том, что Средиземное море не является “американским озером”. В случае общего конфликта, разумеется, эти силы попытаются напасть на американские авианосцы»[552]. В то же время американские аналитики высказывали нередко во многом поверхностные оценки того, какие цели преследовал Кремль в Средиземном море в перспективе. В частности, они заявляли о том, что не верят в то, что «Советы преследуют цель добиться для себя военных позиций или возможностей в этом регионе, который был бы важным в связи с общей войной. Прими они, в конце концов, политику вовлечения в ограниченные конфликты в этом регионе, они были бы должны обеспечить себе возможности, которыми сейчас не располагают и, вероятно, стремиться создать соответствующую инфраструктуру для ВВС и ВМС в некоторых пунктах самого Средиземноморского бассейна»[553]. Другая часть экспертов рассматривала перспективу усиления советских позиций в Средиземноморье как вполне вероятную. В связи с чем они отмечали превращение бассейна Средиземного моря в предмет особого интереса политики Москвы[554] и возможность вовлечения СССР в ограниченные локальные военные конфликты[555]. Открытые советские публикации о роли и месте ограниченных конфликтов в советской военной доктрине давали основания считать, что Москва ведёт подготовку своих вооруженных сил и в этом направлении, хотя и без уточнения «доктрины гибкой реакции»[556].

Примечательным фактом стало появление осенью 1967 г. в открытой советской печати материалов, авторы которых – министр обороны А. Гречко, генерал-майор В. Земсков и др. – достаточно активно обсуждали необходимость тесного объединения политической и военной составляющей при формировании высших командных структур. Ряд зарубежных экспертов был введён в заблуждение этими публикациями и ошибочно полагал, что в советском партийно-государственном руководстве эта тема приобрела особую значимость применительно к условиям СССР[557]. В действительности, всё обнародовавшееся в печати, судя по всему, было рассчитано на идейно-пропагандистскую подготовку «зарубежной аудитории» – союзников Москвы по Варшавскому пакту и принятия решения, как это стало ясно на встрече 16 ноября 1967 г. в г. Дрездене начальников Генеральных штабов вооруженных сил государств-членов ОВД, о создании единого штаба Объединенного командования ОВД, а также так называемой технической комиссии, как первого шага на этом пути. Бухарест, как и прежде, выступил против этой инициативы Москвы. Противодействие румынской стороны советским попыткам усилить контроль Кремля над Варшавским пактом проходило и на уровне официальных заявлений румынского руководства, распространявшихся пропагандистской машиной режима. Одним из наглядных проявлений этого стала сессия Великого Национального Собрания СРР, проходившая 24-26 июля 1967 г. Во время его заседаний постоянно звучал тезис независимости Румынии и необходимости уважения её суверенитета. К декабрю 1967 г. румынская позиция стала всё больше беспокоить советское руководство, которое увидело в действиях Н. Чаушеску угрозу не только политическому, но и военному единству Восточного блока.

Расширявшаяся советская пропагандистская кампания в отношении Румынии к концу 1967 г. приобрела законченные формы, и основным тезисом Москвы, постоянно повторявшимся на высшем уровне и в передачах московского радио на румынском языке, было «единство и интернационализм», к которым добавились призывы усилить сотрудничество союзников с СССР. Советско-румынские отношения в декабре 1967 г. начали обостряться ещё по одной причине: руководство Румынии более не желало подписывать Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи в том виде, как это было сделано в 1948 г. Оно стремилось подчеркнуть необходимость соблюдения принципа равноправия при составлении этого соглашения. В свою очередь, Москва, уже заключившая новую серию подобных договоров в обновленном виде с другими странами-членами Восточного блока, надеялась применить подобный подход и к отношениям с Бухарестом. Разногласия достигли такого уровня, что заключение данного договора было отложено и состоялось лишь в 1970 г.

Особое значение для формулирования оборонных задач на Юго-Западном ТВД приобретали взаимоотношения СССР с Албанией и Югославией. Характер и перспективы советской политики на этом направлении находились в центре пристального внимания американских экспертов. Военный аспект проблемы с учётом существования Варшавского пакта и интересов Москвы по обеспечению Юго-Западного фланга ОВД оценивался ими крайне скептически: «Существование двух коммунистических стран в Средиземноморье – Албании и Югославии в настоящий момент не имеет большого значения для действий СССР в регионе. Вероятно, однако, изменения в Албании могли бы способствовать восстановлению отношений с СССР и дать возможность Советам возобновить доступ к военно-морским объектам. Политические тенденции в Югославии указывают на то, что Белград продолжит проведение независимой политики, несмотря на перемежающиеся в последние годы попытки улучшить отношения с Москвой. Белград также говорит языком революционного социализма и антиимпериализма и разделяет советские взгляды на многие международные вопросы»[558]. Не менее пессимистично оценивались к началу лета 1967 г. возможности советской объединенной военно-морской эскадры в Средиземноморье как с точки зрения её маневренности, так и наличия сопутствующей береговой инфраструктуры, учитывая дефицит портов базирования[559].

Однако положение начало резко меняться после Шестидневной арабо-израильской войны 5-10 июня 1967 г. Решение о создании особого военно-морского формирования ВМФ СССР в бассейне Средиземного моря было принято 14 июня 1967 г. приказом главнокомандующего ВМФ № 0195. В этом документе данное подразделение называлось 5-й Средиземноморской эскадрой, впоследствии переименованной в 5-ю оперативную эскадру (5-я ОпЭск), комплектование которой проходило с участием Балтийского, Северного, Черноморского и Тихоокеанского флотов при количественном доминировании надводных плавсредств 30-й дивизии противолодочных кораблей[560].

Ситуация, складывавшаяся в Средиземноморском регионе к началу лета 1967 г., оценивалась советским партийно-государственным руководством и высшими военными кругами в резко выраженных алармистских тонах. В немалой степени этому способствовали, во-первых, произошедший в Греции 21 апреля 1967 г. военный переворот и переход власти в руки военных, действия которых Москва рассматривала как «американские происки» и «выполнение плана ЦРУ»[561], и, во-вторых, Шестидневная война (5-10 июня 1967 г.) на Ближнем Востоке. Последнее событие имело важное значение для развития геостратегической обстановки в Средиземноморье и на Балканах в целом. Оно влияло на региональные позиции военно-политических блоков – НАТО и ОВД. За каждой из противостоявших сторон, участвовавших в ближневосточной войне, стояли соответственно Североатлантический альянс во главе с США и Варшавский пакт, возглавлявшийся СССР. 9 июня 1967 г. в Москве проходило срочно созванное совещание руководства Восточного блока, в котором участвовала и Югославия – член Движения неприсоединения. На нём было принято решение о поддержке арабских стран и, в частности, Египта, а также осуждение действий Израиля. На следующий день, 10 июня, все участники совещания, за исключением Румынии, выступившей с особой позицией, и ГДР, которая не имела дипотношений с Израилем, разорвали отношения с этой страной. Присутствовавшие на заседаниях 9-10 июня Н. Чаушеску и премьер-министр Румынии И. Маурер отказались подписать совместную декларацию с осуждением действий Израиля. Примечательным, однако, являлся факт приглашения в МИД Румынии представителей арабских стран, а также США, Франции и Великобритании на специальные беседы,. На них румынская сторона делала заявления о необходимости разумного подхода к происходящему, сдержанности и отказа от вмешательства в этот конфликт со стороны членов Евроатлантического сообщества, а также недопущении дальнейшего продвижения войск Израиля[562].

Вероятность прямого вмешательства СССР и США в конфликт увеличилась после получения 10 июня 1967 г. американским президентом Л. Джонсоном телеграммы советского премьера А. И. Косыгина о недопустимости пересечения израильской армией линии Голанских высот и готовности СССР предпринять военные действия в случае дальнейшего продолжения боевых действий[563]. Однако, по мнению американских аналитиков, высказанному ими в конце июня 1967 г., «не похоже, чтобы СССР стремился создать военно-морские и другие военные базы в ОАР, Ираке, Сирии и Алжире. Советы будут отказываться от долгосрочной политики, которая станет создавать риск усиления антиколониальных настроений, направленных в арабских странах против них самих и даже враждебную реакцию в Восточной Европе. Более того, они будут вынуждены непосредственно вмешиваться в любую будущую борьбу в регионе, чего бы они хотели избежать»[564].

Парадокс ситуации заключался в том, что из двух сохранявших активное членство в Варшавском пакте балканских коммунистических государств – Румынии и Болгарии, лишь последняя оказалась единственным лояльным Москве балканским союзником по ОВД в ближневосточном конфликте. Характеристика произошедшего болгарской стороной на срочно созванном 14 июня 1967 г. Пленуме ЦК БКП Т. Живковым отличалась жёсткой тональностью. Глава болгарского коммунистического режима, в частности, заявил: «Мы не знаем, кто и как оценивал, какие будут результаты этой войны, но члены Политбюро ещё с начала войны оценили, что Израиль победит»[565]. В то же время, он стремился избежать явного противоречия между изначально предполагавшимся результатом и действиями Восточного блока в ходе конфликта. В этой связи Живков заявил о том, что «исходя из большого стратегического, военного и политического значения арабского Востока, из того, что он находится в нескольких километрах от Болгарии и Советского Союза, исходя из нашей последовательной антиимпериалистической и антиколониальной политики, Советский Союз и остальные страны-члены Варшавского договора оказывают последовательную помощь национально-освободительным движениям в арабском мире. Особенно большой и всесторонней является помощь Советского Союза: и политическая, и экономическая, и дипломатическая»[566].

Со своей стороны, София также наращивала помощь ближневосточным союзникам Восточного блока. Совет Министров НРБ принял 19 июня 1967 г. секретное решение № 189 относительно созданной ранее торговой организации «Кинтекс»[567], в соответствии с которым она должна была заниматься тайными операциями по нелегальной закупке, транспортировке и доставке материалов военного назначения, включая непосредственно оружие и боеприпасы, драгметаллов и электроники. Военные поставки со стороны Болгарии арабским странам, включая Сирию и Египет, а также подготовка военного персонала приобрели летом-осенью 1967 г. довольно широкий размах и должны были достигнуть по решению Софии довольно значимой для экономики страны суммы в размере 22 млн левов[568].

Активизация болгарской внешней политики как на региональном, так и на более высоком, международном, уровне была отмечена в Бухаресте. Особую значимость для укрепления румынских позиций в мире и в структуре Варшавского блока имела интенсификация контактов на высшем уровне между Бухарестом и Вашингтоном в конце июня 1967 г. Визит премьера правительства СРР И. Маурера в США и его встреча с американским президентом Л. Джонсоном свидетельствовали о стремлении румынского руководства продолжить избранный им курс на достижение относительной самостоятельности в Восточном блоке в вопросах так называемой большой политики. В данном случае одним из таких вопросов являлся конфликт на Ближнем Востоке. Во-первых, румынская сторона оценивала позицию американской администрации и лично президента США в арабо-израильской войне как хорошо сбалансированную. Во-вторых, румынская точка зрения, изложенная официально на двусторонних переговорах, заключалась в осуждении советских действий в ближневосточном регионе. И. Маурер прямо заявил о том, что «большая часть ответственности за провоцирование конфликта на Ближнем Востоке лежит на Советском Союзе, в меньшей степени на коммунистическом Китае и не лежит на Соединенных Штатах»[569]. В-третьих, румынский премьер был польщён вниманием и деликатностью Л. Джонсона при обсуждении проблем Румынии – «маленькой страны»[570]. Наконец, в-четвертых, в соответствии с полученной ЦРУ США информацией, Бухарест направил по каналам МИДа в адрес своих посольств специальную информацию о том, что американская сторона согласилась на то, чтобы Румыния выступила посредником между Вашингтоном и Пекином[571]. Более того, в кругах высших чиновников внешнеполитического ведомства СРР получила распространение мысль о том, что Бухарест может многое получить в том случае, если «сделает США своей политической целью, так как Америка является единственной мировой державой»[572].

Совершенно иную позицию, нежели Румыния, занимала её союзница по ОВД и отвечавшая вместе с ней за балканский сектор Юго-Западного ТВД Болгария. Ещё накануне Шестидневной войны активную деятельность, направленную на то, чтобы убедить югославское партийно-государственное руководство солидаризироваться с Варшавским пактом, развил Т. Живков. Предпринимавшиеся им шаги преследовали цель, помимо сближения позиций Югославии и ОВД, ещё и укрепить взаимоотношения между Софией и Белградом на базе Восточного блока, который становился важным инструментом давления на И. Броз Тито в складывавшейся ситуации. Т. Живков уже накануне войны заявил главе югославского режима о том, что арабские страны проиграют войну, в то время как лидер коммунистической Югославии был уверен в обратном. Обсуждение ближневосточной темы на двусторонней встрече глав Болгарии и Югославии привело в конечном счёте к тому, что Белград занял позицию, соответствовавшую интересам Варшавского пакта[573]. Ближневосточный конфликт серьезно повлиял на актуализацию дискуссии по вопросам оборонной политики в политических кругах Югославии, что проявилось во время дискуссии 11 июля 1967 г. в парламенте страны. Глава югославского МИДа М. Никезич критиковался одним из депутатов – И. Дердьи за слишком мягкую позицию в отношении Израиля и его союзников из числа стран-членов евроатлантического сообщества, и, в первую очередь, США. Основным аргументом оппонента министра иностранных дел была угроза усиления присутствия в Средиземноморье иностранных вооруженных сил и возможность использования их против, как было сказано, «прогрессивных сил» региона. Под последними понимались как режим Г. А. Насера в Египте – государстве-члене Движения неприсоединения, так и режимы в странах ближневосточного и азиатского регионов, которые рассматривались в Белграде в виде потенциальных союзников. Полемика в югославском парламенте дала основания иностранным экспертам сделать вывод о начавшейся в руководстве страны борьбе между сторонниками жёсткой линии в лице И. Броз Тито, выступившего как союзник Варшавского блока, и теми, кто стремился сохранить за Югославией статус нейтрального государства[574]. Частично эти предположения нашли своё подтверждение во время встречи посла США в Югославии Ч. Илбрика с М. Никезичем. Руководитель югославского МИДа заявил о влиянии общественных настроений на внешнюю политику Белграда и о том, что «министерство иностранных дел часто оказывается в положении пытающегося смягчить точку зрения правительства точно также, как это вынужден делать время от времени Государственный департамент»[575]. Одновременно он сообщил своему американскому собеседнику, проявлявшему обеспокоенность усилившейся критикой американской политики со стороны Белграда и стремившемуся доказать невозможность каких-либо военных действий Афин против соседей, о существовании в югославском обществе и руководящих кругах представлений о Греции как об угрозе для Югославии, а также Албании, и это беспокоит югославскую сторону.

В свою очередь, Тирана также продемонстрировала крайне жёсткую позицию по ближневосточному кризису. Ещё накануне Шестидневной войны (5-10 июня 1967 г.) между Израилем и арабскими странами руководство Албании выступило в поддержку последних[576]. Сам конфликт оценивался албанскими руководителями с учётом как собственно позиций Албании в средиземноморско-балканском регионе, так и геостратегических изменений, последствием которых было наращивание военного присутствия НАТО и ОВД в Средиземноморье. На состоявшихся 4-21 июля и 18 сентября пленарных заседаниях пятой чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, созванной по настоянию СССР, при поддержке большинства членов ООН, Албания выступила с жёстким осуждением действий как двух сверхдержав – США и СССР, так и союзников Вашингтона по НАТО, и, разумеется, Израиля. Министр иностранных дел Албании Н. Насе, являвшийся в начале 60-х гг. послом в СССР, внёс на рассмотрение Генеральной Ассамблеи албанскую версию проекта резолюции (A/L. 521, 26 June 1967). Она получила 4 июля 1967 г. минимальную поддержку (22 голоса «за», 71 голос «против», 27 представителей воздержалось и два не голосовало)[577].

В выступлении албанского представителя в ООН 26 июня 1967 г. содержалась жёсткая критика в адрес США и СССР, которые усилили своё военно-морское присутствие в Средиземноморье, что оценивалось Тираной как реальная военная угроза большинству государств региона, не входивших ни в какие военно-политические блоки[578]. Со своей стороны, Белград от имени Движения неприсоединения предложил резолюцию (A/L. 522, 28 June 1967), в которой содержался призыв к мирному урегулированию конфликта и возвращению захваченных Израилем территорий. Однако и она не была поддержана, несмотря на свою относительную мягкость и отсутствие обвинительного уклона в чей-либо адрес. Принятие резолюции, внесённой 21 июля 1967 г. Австрией, Швецией и Финляндией, предлагавших перенести решение вопроса в Совет Безопасности, вызвало резкую критику Албании, которая вновь, как это было уже однажды, заявила о неспособности Генеральной Ассамблеи выполнять свои функции. Позиция Румынии по арабо-израильскому конфликту, существенно отличавшаяся от занятой государствами-членами Варшавского Договора, а также СФРЮ, КНР и Албанией, крайне враждебно оценивалась албанской стороной. В этой связи Э. Ходжа весьма скептически отнёсся к действиям своего единственного союзника – Пекина, постаравшегося использовать демонстративную позицию румынского руководства в собственных целях. Мнение Э. Ходжи заключалось в том, что «китайские руководители совершенно не разбираются в политике. Они либо не умеют как следует проводить в жизнь принципы, либо нарочно нарушают их. Ни в коем случае не надо было принять Маурера (премьер-министр Румынии – Ар. У.) в Пекине, ибо он представитель клики ренегатов, а китайцы открыто заявляют, что они против ренегатов. Более того, он показал себя врагом арабов, в то время как китайцы заявляют, что отстаивают арабское дело»[579].

Китайский фактор во второй половине 1967 г. становился одним из важных, оказывавших воздействие на развитие ситуации в ОВД. В декабре 1967 г. по инициативе Кремля был учрежден специальный межгосударственный межпартийный орган «ИНТЕРКИТ» для координации борьбы против маоизма. В него вошли просоветские компартии, за исключением румынской и северокорейской[580].

Изменения, развивавшиеся в системе внутриблоковых взаимоотношений ОВД после арабо-израильского конфликта, и прежде всего в Балканском секторе, давали основания Э. Ходже делать довольно противоречивые заключения о характере и перспективах эволюции ситуации в регионе, а также в Восточном блоке. В начале августа 1967 г. его оценки были следующими: «Югославия полностью превращена в капиталистическую страну, а Тито стал на международной арене явным и бесстыдным Спа-аком[581] американцев. Румыния, которая старается не отставать в своем беге в направлении перерождения, стала полем битв для иностранных капиталистических монополий. Она гордится тем, что “освобождается” от советского ига и рада тому, что, облачившись в лжекоммунистическую вуаль, свободно находит себе других партнеров – США, Западную Германию, Францию, Италию и другие… Примеру Румынии следуют болгары…

Однако нет худа без добра. Весь этот процесс вызовет острые конфликты. Народы встанут на ноги, ибо всё ляжет тяжким бременем на их плечи. Революция, наверняка, назреет и вспыхнет…»[582]

Военно-политические и международные позиции Балканских стран в целом и коммунистических государств в частности имели особое значение для НАТО и ОВД, членами которых, за исключением Югославии, они являлись. Пользуясь своими международными позициями одного из лидеров Движения неприсоединения, она стремилась играть особую роль во взаимоотношениях Запада и Востока, что нашло ещё одно выражение в том, что именно через югославское руководство Вашингтон получил информацию о намерениях Кремля предупредить египетских союзников: помощь Москвы не безгранична[583].

Наличие противоречий между членами противостоявших военно-политических блоков, а также попытки оппонентов из враждебного лагеря усилить их соответствующими действиями в отношении наиболее склонных к проведению «особого курса» в рамках этих союзов государств внимательно отслеживались «главными противниками» – СССР и США. Эксперты ЦРУ отмечали в связи со сложившейся к осени в Варшавском пакте ситуацией, что «попытки СССР убедить восточноевропейские государства следовать единой, определенной СССР, внешней политике натолкнулись в последнее время на сопротивление»[584]. Юго-Западный ТВД ОВД в этой связи оказался частично ослаблен из-за особой позиции Румынии, но он мог быть усилен в интересах Москвы. Румыния активизировала свои отношения с СССР и в целом с Варшавским пактом, а также с Югославией. 20-27 августа 1967 г. состоялись одни из наиболее масштабных оперативно-тактических учений в Балканском регионе под названием «Родопи-67» («Родопы-67»). Подготовка к ним была проведена в кратчайшие сроки с учётом как сложившейся ситуации в Греции после прихода к власти там 21 апреля 1967 г. военно-политического режима, так и положения на Ближнем Востоке. Последнее стало вводной для этих учений. В соответствии с планом локальный конфликт на Балканском полуострове рассматривался продолжением ближневосточного кризиса с возможностью распространения на бассейн Черного моря и на Проливы. В учениях приняли участие помимо советских вооруженных сил, подразделения сухопутных и военно-морских сил Болгарии и Румынии. Попытки, предпринятые болгарским руководством, как и накануне Шестидневной войны, вовлечь Белград в оборонную стратегию Варшавского блока и заключавшиеся в приглашении боевых соединений ЮНА участвовать в учениях, не увенчались успехом[585]. Однако югославы согласились на роль наблюдателей. Данный факт оценивался американскими дипломатами[586], аккредитованными в Белграде, с учётом ситуации, складывавшейся как в регионе в целом, так и собственно в Югославии. Они отмечали: «Отдельные группы в руководстве югославской коммунистической партии в свете реальной или мнимой обеспокоенности относительно “реакционного заговора” рассматривают советский лагерь, особенно в случае оказания ему поддержки со стороны “неприсоединившихся” скоординированными действиями, как наиболее мощную группу, которая могла бы сдержать “наступление”. Мнение посольства заключается в том, что Тито не стал бы колебаться и обратился бы к советскому лагерю во время ближневосточного кризиса, с тем чтобы попытаться получить энергичную поддержку для Насера и других, находящихся под сильным давлением, друзей в арабском мире. Одновременно присутствие (югославов – Ар. У.) на учениях “Родопы” может считаться реакцией на непосредственную, якобы существующую угрозу вдоль югославских границ»[587].

Территория проведения учений «Родопы-67» охватывала всю Болгарию, западный, северный и восточный сектора акватории Черного моря. На болгарские и румынские силы была возложена десантная операция, в которой принимал участие советский Черноморский флот. При этом в учениях были полностью задействованы болгарские ВМС, 12 кораблей румынских ВМС и 139 кораблей, включая подводные лодки, а также военно-морскую авиацию Черноморского флота СССР[588].

Несмотря на преимущественное выделение западного направления в оборонной политике СССР и ОВД, Юго-Западный ТВД не только продолжал сохранять, в действительности, свою значимость с точки зрения советских военно-стратегических интересов, но даже повысил её в 1967 г. Этот факт нашёл свое отражение и в замеченных экспертами ЦРУ особенностях развития советской внешней политики. Они делали вывод о том, что хотя «Советы не достигли действительных значительных успехов во внешней политике в последнее время», они тем не менее «усилили влияние в определенных регионах, особенно в государствах по южной периферии СССР и на Ближнем Востоке, а также они достигли некоторого прогресса в достижении своих целей в Западной Европе»[589].

Ближневосточный конфликт оказал серьезное влияние на взгляды руководства стран-участниц ОВД и, в первую очередь, тех из них, которые имели непосредственный выход в регион в силу своего географического положения. Оценка перспектив оборонной политики, делавшаяся, в частности, в Софии летом-осенью 1967 г. по результатам Шестидневной войны применительно к возможностям национальных вооруженных сил и их состоянию, была крайне критичной и даже алармистской. На последовательно проходивших заседаниях Политбюро ЦК БКП в августе и октябре 1967 г., во время которых анализировался ход войны и военно-политические аспекты действий противоборствовавших сторон, особое внимание уделялось готовности Болгарии выполнить возложенные её членством в ОВД задачи обороны на Юго-Западном направлении. В специально подготовленном для октябрьского 1967 г. заседания Политбюро болгарской компартии «Докладе о состоянии Болгарской народной армии в свете событий на Ближнем Востоке», который был зачитан министром обороны генералом армии Д. Джуровым, содержались оценки степени готовности болгарской армии, взаимодействия в рамках ОВД и уровня информированности болгарского политического и военного руководства о происходившем в регионе. Резко негативно была охарактеризована работа болгарской стратегической разведки (по определению Джурова «стратегической агентурной разведки»). В мирное время она удовлетворяла потребности БНА в получении информации по вопросам «состояния, организации, группировки, вооружений и оперативно-тактических замыслов турецких и греческих вооруженных сил». Однако, как отмечалось в докладе, «она (стратегическая разведка – Ар. У.)… не располагает необходимыми источниками для раскрытия намерений противника о внезапном нападении, которое, по опыту событий на Ближнем Востоке имеет решающее значение для обороны страны»[590]. Выполнявшиеся нормативы приведения в боевую готовность болгарских вооруженных сил заслужили положительную оценку министра обороны, так как, в соответствии с приведенными данными, оповещение всей армии о военной тревоге не превышало 20-25 минут, силы ПВО оповещались по системе «Круг»[591] в течение 3-5 мин., а выход из мест расположения войсковых частей в летний период составлял 45 мин. и 60 мин. зимой. В то же время достаточно критично были охарактеризованы возможности болгарских ВВС и способы дислокации ВМФ[592]. Критике подверглось Объединенное командование ОВД, так как в структурном отношении и с учётом существовавшего масштаба полномочий оно не могло «адекватно руководить союзными силами». Было признано, что болгарские вооруженные силы не смогли бы провести контрнаступление в случае неожиданного нападения с юга в условиях локального конфликта не только в двух – греческом и турецком – направлениях, но даже в одном из них[593].

Осенью 1967 г. Балканский сектор международных отношений, являвшийся одним из регионов противостояния военно-политических блоков, привлёк внимание военных и политических кругов как на Западе, так и на Востоке из-за получившего достаточно серьезное звучание предложения Будапешта, выступившего с инициативой дунайского сотрудничества[594]. Руководство Венгрии определило основных участников этого проекта таким образом, что из их состава оказались исключены Болгария и Румыния, а членами Дунайской инициативы предполагалось сделать Австрию, Венгрию, Чехословакию и Югославию. Планировавшееся региональное объединение фактически начинало выступать альтернативой существовавшей и испытавшей в послевоенные годы много кризисов Дунайской комиссии[595]. Политическая составляющая этого проекта оказывала влияние на оборонный аспект взаимодействия в рамках ОВД, так как исключение Болгарии и Румынии болезненно воспринималось руководством этих государств, которые вместе с Венгрией обеспечивали так называемый Юго-Западный ТВД Варшавского пакта, включая и часть бассейна р. Дунай. Данная инициатива противоречила активно пропагандировавшейся в конце 1966 – начале 1967 г. Софией идее широкого балканского сотрудничества, в котором болгарское руководство рассчитывало получить для себя особые позиции.

Борьба за отдельных членов противостоявшего блока, особенно в условиях международных кризисов, приобретала в политике НАТО и ОВД, а также ведущих сил этих союзов – СССР и США, особое значение. Так, в частности, внимание членов НАТО оказалось обращено на Румынию, отказавшуюся солидаризироваться со своими союзниками по Варшавскому пакту и занять однозначно проарабскую позицию, разорвав дипломатические отношения с Израилем. В международных дипломатических кругах ещё летом 1967 г. делались предположения о том, что Бухарест может выйти из возглавлявшегося СССР военно-политического блока[596]. Позиция румынской стороны, излагавшаяся во время дипломатических контактов с представителями зарубежных государств, включая страны-члены НАТО, заключалась в том, что «не существует политических различий между Румынией и государствами-членами Варшавского Договора; Румыния считает Варшавский Договор жизненной альтернативой до тех пор, пока существует НАТО, и будет предпринимать действия, не только направленные на выполнение требований, обусловленных её членством в Варшавском Договоре, но и на усиление её собственных оборонных возможностей, считая, что, действуя таким образом, она усилит оборонные возможности всех членов Договора»[597]. Позиция Бухареста как по ряду конкретных вопросов – ближневосточному кризису и советско-китайскому конфликту, так и по более общей теме – необходимости одновременного роспуска двух противостоявших военно-политических блоков, серьезно повлияла на принятие решения советским руководством об исключении Румынии из числа участников организационно-оформленной политико-идеологической структуры «ИНТЕРКИТ».

Достаточно необычным на фоне обострения разногласий Румынии со своими союзниками по ОВД было усиливавшееся сближение Югославии с Варшавским пактом. Это стало очевидным для политических и военных кругов Запада после состоявшегося 11-12 июля 1967 г. в Будапеште совещания по вопросам Ближнего Востока глав стран Восточного блока с участием Югославии и при отсутствии на этой встрече Н. Чаушеску. На состоявшейся 9 ноября 1967 г. в Москве рабочей встрече по вопросу

Ближнего Востока, в которой участвовали главы семи коммунистических стран, обсуждавшие более широкую повестку дня – подготовку к международному совещанию, И. Броз Тито заявил о том, что глава египетского режима Г. Насер рассчитывает на то, что СССР «будет оказывать более решительно сопротивление (президенту США – Ар. У.) Джонсону», а сам он – Тито – «лично считает, что было бы неплохо показать ему (Джонсону – Ар. У.) сильный кулак»[598].

Со стороны ОВД делались попытки воздействовать на руководство Албании с целью использовать складывавшуюся ситуацию и добиться от Э. Ходжи смягчения позиций в отношении Варшавского пакта и его ведущей силы – СССР. На фоне активизации попыток членов Восточного блока установить отношения с Западом, Тирана серьезно опасалась усиления давления со стороны любых внешних сил с целью ослабления её международных позиций. Особую значимость для оборонной политики коммунистической Албании вновь приобрела так называемая северо-эпир-ская проблема. Её актуализация военно-политическим режимом Греции в 1967 г. была обусловлена новой волной преследований и притеснений греческого национального меньшинства властями Албании после её провозглашения в 1967 г. «атеистическим государством». К началу августа 1967 г. ситуация серьезно обострилась. Э. Ходжа в характерном для него пропагандистском стиле писал в своём дневнике о готовности дать вооруженный отпор любым попыткам со стороны Греции начать боевые действия против Албании. Одновременно он обратил внимание на два достаточно серьезных в контексте оборонной политики Тираны факта. Первым из них было активное использование СССР и его отдельными союзниками тезиса греческой угрозы Албании и подчеркивание возможности нападения именно после действий Израиля в арабо-израильской войне как продолжение неких планов НАТО и при поддержке США. В этой связи официальные представители ряда восточноевропейских государств-членов Варшавского пакта в Тиране обращались к албанским дипломатическим представителям с информацией о возможных действиях Афин и подчеркивали значимость ОВД как гаранта албанской безопасности[599]. Э. Ходжа рассматривал подобные действия как попытку запугать Албанию и заставить её возобновить связи с блоком и «советскими ревизионистами»[600].

Северо-эпирская тематика привлекала внимание и ряда членов Варшавского блока, в частности Болгарии. Использование этой проблемы рассматривалось как способ воздействия на ситуацию в Греции. 2 августа 1967 г. министр иностранных дел НРБ И. Башев и заведующий Международным отделом ЦК БКП К. Теллалов составили специальное письмо в адрес Политбюро ЦК БКП. В нём недвусмысленно заявлялось о том, что «в связи с необходимостью внешнеполитической изоляции режима в Греции и оказания помощи прогрессивным и демократическим силам в их борьбе против военно-фашистской диктатуры и в исполнение утвержденных Политбюро мероприятий по поводу наших отношений с Грецией были обсуждены некоторые инициативы, которые мы могли бы предпринять вместе с другими социалистическими странами»[601]. Рассматривавшаяся ранее идея огласить совместно подготовленную декларацию Балканских государств, в которой бы осуждался военно-политический режим в Греции, по словам самих же авторов письма, оказалась малореализуемой в силу того, что позиция ряда стран региона могла быть совершенно противоположной ожидаемой. Так, в частности, Турция могла отказаться от участия в совместном демарше «из-за своих специфичных особенностей, которые определяют её отношения с Грецией и ввиду её членства в НАТО». Предполагалось, что «Румыния отклонит своё участие, ввиду своей особой политики», а Югославия, возможно, не поддержит «общую инициативу ввиду проводимой ею политикой неприсоединения»[602]. Именно данные обстоятельства давали основания считать главам болгарского МИДа и Международного отдела ЦК БКП, что необходимо «найти вопрос, вокруг которого мог бы попытаться объединиться более широкий круг государств». По их мнению, «для этой цели наиболее подходящим оказывается ныне вопрос Северного Эпира. В последнее время в Греции началось раздувание проблемы Северного Эпира – есть публикации в прессе, подготавливается конгресс греческого Комитета освобождения Северного Эпира и др. Эти факты, независимо от реальной опасности, которую они представляют, могут использоваться для того, чтобы выступить с декларацией странам

Варшавского договора и Югославии». Предусматривалось, что подобный шаг будет не только политической демонстрацией против военно-политического режима в Греции, но и «выступлением социалистических стран в пользу Албании и, независимо от отношения албанского руководства к ней, будет иметь значение для общественного мнения этой страны»[603]. На состоявшемся 3 августа 1967 г. заседании Политбюро ЦК БКП было принято решение о необходимости провести зондаж относительно возможности составления совместной декларации по северо-эпирской проблеме государств-членов ОВД и Югославии. При этом в расчёт брался международный статус последней как члена Движения неприсоединения. Предлагалось «выделить специальный пассаж в общей декларации», но не отвергалась также идея о том, что «она выступит самостоятельно с собственным заявлением в том же духе и в смысле, что присоединяется к декларации стран-членов Варшавского договора»[604].

Для Тираны в складывавшейся ситуация, когда проявилась очевидная координация действий ряда членов Варшавского блока и СССР на «албанском направлении», становились понятны цели инициаторов кампании. Реакция албанской стороны была однозначно негативной. В то же время албанское руководство обратило внимание на предпринимавшиеся Белградом меры, направленные на укрепление греческого участка границы СФРЮ[605]. Попытки СССР, ряда стран-членов ОВД, а также соседней Югославии наладить отношения с Албанией жёстко отвергались последней, несмотря на использование всеми заинтересованными сторонами тезиса военной угрозы Албании со стороны НАТО и Греции в частности. В октябре 1967 г. Белград попытался обратиться к теме нормализации албано-югославских отношений, используя косовскую коммунистическую номенклатуру[606], представители которой подчеркивали в албаноязычных югославских публикациях необходимость восстановления связей между двумя странами[607]. Чтобы продемонстрировать особую заинтересованность в восстановлении югославско-албанских отношений, Белград озвучил тезис: «Югославия выступает против любого вмешательства в дела Албании, так как независимая и свободная Албания всегда являлась условием безопасности Югославии»[608]. Фактически в ответ на это Тирана заявила в достаточно жёстком тоне об отказе восстанавливать какие-либо отношения с Белградом и обвинила его в очередной раз в попытках организации «антиалбанского заговора», сославшись на действия югославских властей в Косово[609]. Таким образом, попытки вернуть Албанию в той или иной форме в Восточный блок или хотя бы установить с ней отношения в ограниченном спектре оборонных проблем коммунистических стран Балканского региона не принесли успехов.

Ближневосточный конфликт усилил внимание как в НАТО, так и в Варшавском пакте в отношении Турции. По мнению советских дипломатов, Анкара начала проводить новый, дружественный курс в отношении арабских стран, преследуя собственные цели, а не на основе принципов «политики нейтралитета»[610]. Не меньшее значение для определения оборонных задач имела соседняя с Турцией Греция, в которой 21 апреля 1967 г. произошёл военный переворот. В соответствии с оценками болгарской стороны, сделанными осенью 1967 г., «американцы и НАТО придают греческой территории роль пространства для использования так называемой “стратегии передних рубежей” в случае нападения на социалистические страны. Этим целям служат регулярно проводимые каждый год военные маневры НАТО на сев[ерной] границе Греции. Эти маневры, которые часто приобретают провокационный характер, направлены против социалистических стран. В последние годы, после серьёзных потрясений, которые пережила НАТО, после ухода Франции, руководители Атлантического союза проявляют к Греции как к союзнику всё больший интерес»[611]. В контексте данных оценок, имевших непосредственное отношение к оборонным интересам как Болгарии, так и Варшавского пакта, болгарские официальные лица делали вывод о том, что «позиция Греции в отношении НАТО остаётся неизменной и “твёрдой”»; внутринатовский кризис и Ближневосточный конфликт повысили значение «юго-восточного крыла союза»; Греция рассматривается в Североатлантическом альянсе «не как “фланг”, а как “центр” НАТО»; предпринимавшиеся США попытки примирить Грецию и Турцию по кипрской проблеме не увенчались успехом[612].

В оценках советского военного потенциала и военно-стратегических установок в кругах НАТО в декабре 1967 г. выявились различия. Это нашло своё отражение в подходах США и их европейских союзников по Североатлантическому договору к стратегически важным для коалиционной оборонной политики проблемам. Первой из них являлась так называемая концепция «раннего предупреждения» (по принятой в НАТО терминологии «political warning», дословно – «политическое предупреждение»), суть которой заключалась в реализации политических решений, обеспечивавших военно-мобилизационные мероприятия на случай вооруженного конфликта. Американская версия этой концепции базировалась на утверждении о том, что в распоряжении европейских государств будет несколько недель на данные мероприятия, в отличие от точки зрения европейцев, опасавшихся внезапного нападения Варшавского пакта. Вторая проблема заключалась в определении самого факта развития конфликта и его эскалации. Американская позиция заключалась в том, чтобы не допустить провоцирования СССР и Варшавского блока на использование ядерного оружия, в то время как европейцы считали необходимым использовать все имеющиеся средства для отражения советской агрессии[613]. Одновременно выяснилось, что «в целом европейцы считают советское нападение на Западную Европу маловероятным. В то же время, полагая, что взаимная угроза существует, они не готовы принять стратегию НАТО, которая предусматривает взятие больших рисков для европейцев, чем для США»[614].

К концу 1967 г. на Юго-Западном направлении оборонной политики Варшавского пакта выявилось несколько важных факторов. Во-первых, усилилось присутствие ВМС двух противостоявших блоков в Средиземноморье. Во-вторых, произошло частичное сближение позиций Югославии и Варшавского пакта по отдельным вопросам обороны и региональной военной политики. В-третьих, усилилась самостоятельность Румынии в рамках ОВД, в связи с чем советское руководство начинало всё больше рассчитывать на Болгарию. В-четвертых, внутриполитические изменения в Греции дали основания для соседних с ней коммунистических государств оценивать установившийся военно-политический режим в Афинах с учётом вероятных угроз их обороне. Наконец, в-пятых, несмотря на происходившие изменения на Балканах, а также усиление военно-политической активности в Средиземноморье, формально сохранявшая своё членство в ОВД Албания продолжала избранный её руководством особый курс, частью которого были союзнические отношения с КНР.

§11. Определяя возможности: потенциал обороны и/или наступления

Развитие международной ситуации в конце 1967 – начале 1968 г. свидетельствовало об усилении противостояния между Западом и Востоком. Это влияло на эволюцию оборонных доктрин как двух противостоявших блоков, так и отдельных государств, входивших в них. Прежде всего, в центре внимания политических и военных кругов НАТО и ОВД оказалась проблема реагирования на возможные угрозы противоположной стороны. В январе 1968 г. министр обороны США Р. Макнамара направил президенту Л. Джонсону специальный меморандум, в котором рекомендовалось усилить конвенциональные силы НАТО, так как ядерные силы сдерживания потенциального советского нападения уже находились на высоком уровне. Поэтому в условиях конвенциональной (неядерной) войны предстояло обеспечить соответствующий уровень обычных вооруженных сил. Одновременно делался вывод о том, что «преимущественная военная цель Соединенных Штатов в НАТО – сделать так, чтобы агрессия любого вида была исключительно невыгодна для Варшавского пакта»[615].

Таблица 13

Соотношение сил общего назначения НАТО И ОВД (начало 1968 г.)[616][617] [618]

Оперативно-тактические направления вероятных военных действий и ТВД, а также распределение сил и средств двух военно-политических блоков на европейском пространстве в 1968 г. подчеркивали важность так называемого южного, т. е. балкано-средиземноморского сектора обороны НАТО и ОВД. Основные силы Варшавского пакта концентрировались на трёх направлениях. Первое из них было представлено военно-территориальным формированием – Северной группой войск со штаб-квартирой в польском городе Легница. Второе, условно выполнявшее роль центрально-европейского, было представлено Группой советских войск в Германии (ГСВГ). Наконец, третье – это Южная группа войск со штаб-квартирой в венгерском городе Тёкёл. Именно последняя группировка отвечала за балканский сектор обороны ОВД.

Североатлантический блок обладал более сложной территориальной военно-командной системой. Сформировавшаяся к этому времени структура зон ответственности в рамках НАТО в Европе обеспечивала управление военно-территориальными группировками членов альянса с учётом геостратегической детализации большинства европейских регионов, находившихся в зоне ответственности блока. Союзное командование в Европе (СКЕ или по латинским акронимам его английского названия – АСЕ) осуществляло управление всеми вооруженными силами НАТО в Европе, включая Турцию, а также военно-воздушную оборону Великобритании как отдельное направление его ответственности. Структура СКЕ включала соответственно командования Союзных сил в Северной, Центральной и Южной Европе. Первое из них (AFNORTH) располагалось в норвежском городе Колсаас, отвечало за оборону Норвегии, Дании, Балтийских регионов и контролировало не только сухопутные, но и военно-воздушные, а также военно-морские силы. Командование в Центральной Европе (AFCENT), которое переместилось в 1966 г. после выхода Франции из военной структуры НАТО из Фонтенбло в голландский город Брунссум, контролировало сухопутные силы, составлявшие на этом направлении 24 дивизии. В зону ответственности Союзного командования Южной Европы (AFSOUTH), располагавшегося в итальянском городе Неаполь, входили Греция, Италия, Турция, а также бассейн Средиземного моря и черноморские территориальные воды Турции. Именно это направление в Североатлантическом союзе включало в зону своей ответственности практически все Балканы[619]. Южная Европа и её балканский участок, несмотря на кажущуюся второстепенность по сравнению с центральноевропейским и североевропейским ТВД, в действительности, имели не меньшее, а при определенных условиях – равное значение для обоих военно-политических блоков.

Таблица 14

Соотношение сил и вооружений в Европе (по оценкам Международного Института стратегических исследований в Лондоне по состоянию на 1968 г.) (без ВМС и стратегических вооружений)[620]

Именно в этой связи оборонная политика государств, расположенных на полуострове, превращалась не только в проблему обеспечения их национального суверенитета, но и в политику безопасности двух блоков – НАТО и ОВД. Расходы на оборону коммунистических государств региона в 1967 и 1968 гг. составили соответственно для Албании 69 и 77 млн долларов США, Болгарии – 225 и 228, Румынии – 530 и 551, а Югославии 431 и 482 млн[621].

Коммунистические страны Балканского полуострова не были равнозначными по своим оборонным возможностям в военно-техническом отношении и с точки зрения количественного состава вооруженных сил. Болгария и Румыния формулировали, при всей начинавшейся проявляться специфике румынской позиции, свою оборонную политику с учётом пребывания в блоке и характера взаимоотношений с его ведущей силой – СССР.

Этот фактор серьезно влиял на военно-техническую составляющую всей военной политики Софии и Бухареста. Зимой 1968 г. для представителей политических кругов Западного блока стала очевидна тактика румынского руководства. В этой связи, в частности, американские дипломаты, аккредитованные в румынской столице, отмечали: «Наблюдение за румынской внешней политикой даёт основания считать, что румыны продолжат следовать отчётливо проявившимся курсом, хотя они могут сделать некоторые уступки – больше формального, чем сущностного характера – Москве»[622]. Одновременно становилось ясно, что поддержание Румынией отношений различной степени близости с КНР и Албанией использовалось румынским руководством для демонстрации своей самостоятельности в рамках Восточного блока и с целью противостоять давлению, оказываемому на Бухарест со стороны наиболее лояльных Москве сателлитов.

Сложнее была позиция Албании и Югославии. Несмотря на формальное членство первой из них в Варшавском блоке, важным условием оборонной политики двух стран было сочетание собственных боевых сил и средств сдерживания агрессора с политическими действиями на мировой арене с целью скорейшего привлечения мирового сообщества для участия в защите как существовавших в них режимов, так и территориальной целостности двух стран. Албания усилила союзнические отношения с КНР. Поддержка Варшавским пактом Тираны в случае гипотетической агрессии против неё могла, вероятно, быть оказана в нескольких случаях. Во-первых, при условии, если нападение было способно изменить соотношение сил в регионе в пользу НАТО. Во-вторых, в случае, если бы произошла маловероятная в тех условиях (вторая половина 60-х гг. XX в.), но допускавшаяся рядом зарубежных экспертов, интервенция со стороны

Югославии. Однако при реализации первого и второго вариантов событий многое зависело от позиции собственно албанского руководства, поведение которого при нападении на страну могло находиться под сильным влиянием идеи «опоры на собственные силы», т. е. фактически ведения партизанской войны. Параллельно с этим могло произойти обращение к международным организациям, в частности ООН, за помощью без участия какой-либо военно-политической коалиции или отдельного государства.

Действия И. Броз Тито в случае гипотетического нападения на Югославию зависели от того, кто мог выступить в роли агрессора. Прежние союзнические отношения в рамках Балканского пакта, членами которого являлись Греция и Турция, были прекращены ещё в конце 50-х гг. в связи с фактической ликвидацией этого блока. Определенные опасения в Белграде вызывала позиция Рима. Это было обусловлено латентно существовавшим конфликтом относительно ряда территорий, вошедших после Второй мировой войны в состав Югославии. Они рассматривались Италией как её исторические земли, с которых коммунистические власти СФРЮ фактически изгнали проживавших там итальянцев. Югославское руководство рассчитывало, помимо ведения долговременной партизанской войны, обратиться соответственно к НАТО или ОВД (в зависимости от того, кто напал на Югославию) с целью оказания помощи Белграду, а также использовать свой статус ведущего члена Движения неприсоединения на уровне ООН. Усилившиеся в Югославии середины 60-х гг. XX в. процессы укрепления республиканских руководств серьезно повлияли на оборонную политику страны. Зимой 1968 г. зарубежные аналитики приходили к выводу о том, что «в то время как тайная полиция (имелась в виду государственная безопасность – Ар. У.) в недалеком прошлом была ослаблена, а партийный аппарат начал терять своё влияние, армия, усилившаяся и обновленная, становится решающим фактором как во внутренней, так и внешней политике. Руководство армии, которое полностью отдаёт себе отчёт в этом, оказывает усиливающееся влияние на разработку политических решений»[623]. Однако подобная тенденция внутриполитического развития страны проявлялась на фоне стремления партийно-государственного руководства союзных республик получить контроль над армией в рамках их административно-территориальных границ. Это вызывало недовольство военного истеблишмента, видевшего в подобном развитии событий угрозу единой системе обороны Югославии и превращения ЮНА в территориальные республиканские армии. В целях усиления контроля над армией и поднятия статуса партийных организаций СКЮ в войсках руководство Югославии ещё в конце 1967 г. приняло решение об активном участии армейских парторганизаций в общественной жизни страны[624]. Одновременно в парламенте СФРЮ Комитетом национальной обороны 14 марта 1968 г. было инициировано обсуждение вопроса об учреждении контроля за деятельностью военной разведки со стороны Совета Народной Обороны (СНО) – военно-политического органа, который возглавлялся лично И. Броз Тито, состоявшего из представителей высшей партийной номенклатуры, государственного чиновничества и генералитета. Он являлся аналогом Совета Национальной безопасности США. Таким образом, предусматривался контроль не парламента, как это было сделано ранее с Управлением Государственной безопасности (УДБА), а специальной структуры, отвечавшей за координацию в области безопасности и обороны. Во время заседания часть выступавших, ссылаясь на установление парламентского контроля над органами безопасности СФРЮ, призывала не делать исключения и для военной разведки. На практике это фактически означало расширение полномочий представительной законодательной власти и ограничение исполнительной. Данный подход свидетельствовал о стремлении республиканских властей получить свою долю контроля над оборонной политикой, но не напрямую, а через представителей в федеральном парламенте. Однако эта точка зрения была отвергнута, и СНО стал главным контролером военной спецслужбы.

Важную роль в формировании структуры обороны стран Восточной Европы традиционно играли советские поставки военной техники и вооружений. В 1968 г. они составили, по оценкам американских специалистов, от 500 до 600 млн долларов (включая Югославию) из общей суммы в 700 млн долларов, а сам СССР занял второе место в торговле оружием после США, осуществивших поставки в 1968 г. в размере 1,4 млрд долларов[625].

Оборонные возможности государств Балканского полуострова в 1968 г. свидетельствовали о том, что ни одно из них не было в состоянии вести масштабные долговременные наступательные действия, в связи с чем все они рассчитывали (прямо или косвенно заявляя об этом) на помощь союзников в случае военного конфликта. Помимо межблокового противоборства на Балканах между странами полуострова развивалось соперничество за военно-политическое лидерство в регионе, происходило переплетение исторически сложившихся взаимных претензий с политико-идеологическими установками существовавших общественно-политических режимов уже в реалиях середины 60-х гг. XX в.

В то же время выявились существенные различия в качестве военно-технической подготовленности национальных вооруженных сил и степени их интегрированности в существовавшие блоковые структуры. Как Греция и Турция, так Болгария и Румыния, являвшиеся членами противостоявших военно-политических блоков, могли соответственно рассчитывать на поддержку НАТО и ОВД в случае нападения противоположной стороны. Линия соприкосновения двух союзов между коммунистическими странами полуострова и государствами-членами НАТО – Грецией и Турцией – проходила по северной границе первой, северо-западной с выходом на бассейн Черного моря второй. Таким образом, из балканских членов НАТО именно этим двум государствам предстояло обеспечить первый эшелон обороны альянса в случае агрессии со стороны ОВД до подхода основных сил союза или выступить в роли плацдарма для Североатлантического пакта при наступлении на Юго-Западный фланг Варшавского пакта. Оценка ситуации, сложившейся в Греции после установления в ней 21 апреля 1967 г. военно-политического режима, делалась во внешнеполитических и разведывательных кругах на Западе в достаточно осторожной критичной форме. Это нашло своё выражение в констатации того, что «заговор серьезно осложнил взаимоотношения Греции с большинством её союзников по НАТО. Практически во всей западной прессе военный переворот был осужден… США приостановили поставки большинства военного оборудования по программе военной помощи с момента осуществления заговора»[626]. Внутриполитическое развитие Греции и её позиции в НАТО находились в центре внимания Болгарии. По дипломатическим и разведывательным каналам София получала информацию по этим вопросам и делилась ею с Москвой. Особую важность как для Болгарии, так и для ОВД с точки зрения возможных конкретных военно-организационных мероприятий представляли оценки и выводы политического и военного руководства НАТО и конкретных государств-членов альянса относительно стратегических задач, оперативного планирования и сложившегося положения в геостратегических регионах. Средиземноморье, представлявшее часть Юго-Западного направления Варшавского блока и военно-политических устремлений СССР, имело высокую степень стратегической значимости для обоих. Именно поэтому в информации главы отдела болгарской политической разведки КДС генерала Д. Кьосева, начальнику II (контрразведка) Управления КДС обращалось внимание на то, что ещё в конце 1967 г. Военный комитет НАТО сделал вывод об изменении политического положения в районе Средиземноморья «в противоположном для западных стран направлении», т. е. об ухудшении ситуации для них. Одновременно отмечалось, что «другим фактором, который способствовал ухудшению западных позиций в Средиземноморье, является созданное в Греции после переворота в апреле 1967 г. политическое напряжение; спор между Грецией и Турцией по поводу Кипра и вывод английских войск с некоторых баз в этом районе». Для Софии было важным также и то, что военно-политический режим в Греции, несмотря на «прозападную ориентацию» и декларируемую верность НАТО, характеризовался в альянсе как «трудный союзник с политической точки зрения», а главы МИД Италии и ФРГ «выражали беспокойство в связи с положением Юго-Восточного крыла НАТО»[627]. Наращивание советского военно-морского присутствия на этом направлении стало особенно заметно весной 1968 г. В марте 1968 г. в Средиземном море началась первая боевая служба дизельных подводных лодок 161-й бригады, поход которых, в составе 8 подлодок и одной подлодки 9-й эскадры[628], продолжался до октября того же года. Задачами похода были обнаружение иностранных подводных лодок, разведка объектов военно-морских сил «вероятного противника», то есть США, изучение средиземноморского театра возможных военных действий и выявление слежения со стороны ВМФ государств-членов НАТО за советскими атомными подводными лодками[629]. Находившийся в этом регионе американский VI флот рассматривался советской стороной, с одной стороны, как основная ударная сила, способная обеспечить геостратегические позиции США и Североатлантического альянса в целом, а с другой, как реальная угроза советским интересам на Ближнем Востоке и частично в черноморском бассейне[630].

Однако именно на средиземноморско-черноморском «участке» НАТО существовали серьезные проблемы из-за конфликтных взаимоотношений Турции и альянса. Американские дипломаты из миссии США при НАТО, которые «с интересом следили за развитием планов сокращения американского присутствия в Турции», отмечали, что «если данные действия будут реализовываться как запланировано, то они ограничат идущий полным ходом процесс обращения турок к национализму, несовместимому с взаимными обязательствами в НАТО. Все мы наблюдаем нарастание нервозности турок, обусловленной их взаимоотношениями с НАТО… Сокращение американских сил в Турции в запланированном объеме, особенно если оно будет рассматриваться турками как изолированное американское действие, не предпринимавшееся более нигде, могло бы поощрить их на то, чтобы интерпретировать подобные шаги в том же смысле, как де Голль говорит о США, и даст [им] основания для подражания французам в занятии более независимой позиции по отношению к альянсу»[631].

Внутриблоковые противоречия в ОВД и НАТО затрагивали прежде всего их балканских членов. Это создавало определенные условия для появления в руководствах обоих блоков опасений относительно эффективности обеспечения при необходимости первого эшелона обороны. В контексте развивавшегося в НАТО конфликта с Турцией усиливалась роль Греции. Она имела 11 пехотных дивизий, которые объединялись в 3 корпуса (при этом 4 дивизии находились в состоянии полной боевой готовности), одну бронетанковую дивизию, на вооружении которой находились средние танки М-47 и М-48 Patton, и одну бригаду спецназа. Общее число танков М-47 и М-48 составили 300 машин производства 1951-1953 гг., полученных от США и ФРГ по различным договорам[632]. При этом 8 дивизий, дислоцированных на северной границе Греции, придавались командованию НАТО, в то время как дивизии, расквартированные на юге страны и на о. Крит, находились под национальным командованием, но также могли быть переданы при необходимости под командование альянса. Одновременно греческие вооруженные силы располагали двумя батальонами неуправляемых твердотопливных ракет класса «земля-земля» «Honest John»[633], способных нести ядерные заряды на расстояние до 48 км[634]. В состав сухопутных сил Турции входили 1 бронетанковая дивизия, оснащенная 1347 танками[635]М-47 и М-48, 4 бронетанковые бригады с танками М-47, 2 мотострелковых полка, 12 пехотных и одна механизированная дивизия, 2 механизированные пехотные бригады и 2 парашютно-десантных батальона. При этом турецкие вооруженные силы обладали парком лёгких танков М-24, произведенных в конце Второй мировой войны, и самоходных артиллерийских установок класса истребителей танков, выпущенных в то же время. Фактически все подразделения сухопутных сил были приданы НАТО, за исключением отдельных частей[636].

Противостоявшие на Юго-Западном ТВД Варшавского пакта Греции и Турции Болгария и Румыния имели определенные черты своеобразия в области имевшегося у них вооружения и организации национальных вооруженных сил также. В сухопутных силах Болгарии превалировали бронетанковые, а также моторизованные подразделения. НРБ обладала также развитой системой ПВО. В общей сложности болгарская армия имела в своем составе четыре танковые дивизии и восемь мотопехотных дивизий (в общей сложности на вооружении свыше 2 тыс. танков Т-54, Т-55 и модернизированных Т-34)[637]. Эти силы предназначались для проведения масштабных сухопутных коалиционных операций в рамках ОВД с тем, чтобы противостоять противнику на «греческом» и «турецком» направлениях и развить контрнаступление. Подвижные зенитноракетные комплексы С-75 были призваны обеспечивать прикрытие как стратегически значимых объектов, так и сухопутных сил на участках возможного наступления. В свою очередь, в Румынии принятые в середине 60-х гг. XX в. изменения сроков службы в вооруженных силах (1 год в сухопутных войсках и 2 года в ВМФ) серьезно повлияли на их структуру, численность и оснащение. Сухопутные силы были сведены в 2 танковые дивизии, 7 моторизованных дивизий, имевших в общей сложности 1200 танков Т-34, Т-54 и Т-55 советского производства. Как и в Болгарии, на вооружении румынских ПВО были подвижные советские зенитно-ракетные комплексы С-75[638].

Албания, находившаяся в конфронтационных отношениях с соседними Грецией и Югославией, обладала оборонным потенциалом, накопленным ещё в период тесных отношений с СССР, а также в последующие годы сотрудничества с КНР. Албанские сухопутные силы были малочисленны и насчитывали 30 тыс. человек, включали 1 танковую бригаду и 5 пехотных бригад. На их вооружении было около 100 танков Т-34 советского производства, а также ограниченное число подвижных зенитно-ракетных комплексов С-75, способных обеспечить защиту на высотах 25-27 км и хорошо зарекомендовавших себя как в СССР, так в Китае и Вьетнаме[639].

Большими оборонными возможностями обладала соседняя коммунистическая Югославия, развитие вооруженных сил которой к середине 60-х гг. XX в. характеризовалось высокой степенью боевой подготовки и технической оснащенности. Использовавшееся ЮНА тяжелое вооружение, а также парк ВВС имели как западное, так и советское происхождение. Сухопутные войска Югославии, насчитывавшие около 180 тыс. человек, состояли из 3 бронетанковых дивизий, имевших на вооружении американские танки М-47 (их число составляло около 300 машин)[640] и советские средние танки Т-54, Т-55; 10 пехотных дивизий с приданными им модернизированными танками Т-34; 27 самостоятельных бригад, включая одну воздушно-десантную и одну морских пехотинцев. На вооружении ЮНА также находились советский лёгкий плавающий танк ПТ-76, использовавшийся как разведывательный; американские колёсные бронетранспортёры М-3 периода Второй мировой войны и советские гусеничные БТР-50П на базе шасси лёгкого плавающего танка ПТ-76; американские гаубицы 105 мм М-101 (которые начали выпускаться в Югославии под названием М-56) и 155 мм[641]. Особое внимание уделялось средствам ПВО, основная часть которых была представлена советскими подвижными зенитно-ракетными комплексами С-75, сведёнными в 60 батарей, и зенитными самоходными установками ЗСУ-57-2.

Сухопутные силы Балканских государств, являясь основным компонентом национальных вооруженных сил, тем не менее не снижали значимости других видов вооруженных сил. Так, в частности, особое значение придавалось как в самой Греции, так и в руководстве НАТО военно-воздушной составляющей греческого оборонного потенциала, включая зенитно-ракетные средства ПВО. Последние начали поступать на вооружение в Греции относительно недавно и в 1968 г. ими был оснащен лишь один батальон ракетно-зенитных комплексов диапазона средних высот (до 25 км) «Hawk», к которым добавился один батальон с противовоздушными ракетными установками «земля-воздух» Nike-Ajax и Nike-Hercules.

Ставка на усиление греческих ВВС нашла свою реализацию в оснащенности греческих вооруженных сил передовыми для своего времени самолётами и вертолетами. Греция имела 2 эскадрильи (каждая по 18 машин) всепогодных лёгких многоцелевых сверхзвуковых истребителей F-5A. Они разрабатывались в США специально для «Программы военной помощи иностранным государствам» в рамках НАТО и СЕНТО. Несколько из этих машин закупило для своих нужд с целью использования во Вьетнаме Министерство обороны США. Помимо этого, греческие ВВС имели в своём составе 2 эскадрильи истребителей-бомбардировщиков F-104G и четыре эскадрильи истребителей-бомбардировщиков F-84F, полученные греческой стороной от США одной из первых в НАТО. Военно-транспортные самолеты С-47 и C-119G, предназначенные для перевозки груза и десантирования, были призваны обеспечить взаимодействие греческих вооруженных сил с союзниками по НАТО. Семь тактических эскадрилий и одна эскадрилья транспортной авиации находились в составе VI союзного тактического флота, который отвечал за воздушное пространство Средиземного и Черного морей.

В свою очередь, военно-воздушные силы Турции были ориентированы на проведение не только оборонительных, но и наступательных действий в составе коалиционных сил НАТО и насчитывали около 500 машин различного типа. Основной упор в организации и оснащении военно-воздушных сил Турции был сделан на подразделения истребителей-бомбардировщиков: 2 эскадрильи F-104G, 4 эскадрильи F-5A и 10 эскадрилий F-100C. Самолеты-перехватчики были сведены в 1 эскадрилью F-5A и 6 эскадрилий F-86D/E/K. Действиям ВВС придавалось особое значение как турецким командованием, так и руководством НАТО. Это было обусловлено географическим расположением страны, имевшей выходы одновременно на Балканы, советское Закавказье, Переднюю Азию и Ближний Восток. Поэтому турецкие ВВС имели в своём распоряжении 3 эскадрильи разведывательных самолетов RF-84F и F-84Q[642], оснащенных высокоточной аппаратурой для аэрофотосъёмки. Главными элементами разведснаряжения были: камера, способная делать трёхмерные изображения; компьютерная система контроля, объединявшая показатели данных объекта по яркости, скорости и высоте; самофокусирующаяся камера высокого разрешения и вертикального поиска объекта перископического вида на панели кабины пилота, а также специальное синхронизирующее устройство голосового сопровождения пилотом фиксируемого видеоряда. В соответствии с боевым расписанием каждая эскадрилья насчитывала не менее 20 машин. Военно-транспортная авиация состояла из четырех эскадрилий С-47, С-54 и С-130 и была способна обеспечить переброску личного состава, а также технику как собственно турецких ВС, так и союзников по НАТО. Прикрытие стратегически важных объектов средствами ПВО было обеспечено с помощью 6 батарей, сведённых в два батальона ЗРК Nike-Hercules[643].

Коммунистические страны Балканского полуострова также придавали особое значение ВВС в структуре своих вооруженных сил в соответствии с определенными целями, которые они были призваны выполнять. Болгарские военно-воздушные силы комплектовались и оснащались с расчётом на то, чтобы перекрыть доступ к воздушному пространству страны и нанесению ударов по Юго-Западному флангу ОВД. В этой связи основными типами боевых самолётов, в количестве около 250 машин, были истребители и перехватчики МиГ-17, МиГ-19 и МиГ-21. Они были сведены в 6 эскадрилий перехватчиков (МиГ-17 и МиГ-21), 6 эскадрилий перехватчиков МиГ-19, 6 эскадрилий поддержки МиГ-17, 3 эскадрильи самолётов разведки МиГ-17. Помимо этого в составе болгарских ВВС было 20 транспортных самолётов Ил-12 и Ил-14. Вертолетный парк был представлен 40 машинами Ми-4[644]. Военно-воздушные силы соседней Румынии, насчитывавшие 240 боевых самолетов, включали 18 эскадрилий МиГ-15, МиГ-17, МиГ-19 и МиГ-21[645]. Помимо этого румынские ВВС обладали 10 средними транспортными самолётами Ил-12, Ил-14 и Ли-2, а также вертолетным парком из 10 Ми-4. Отличительной особенностью военно-воздушных сил Румынии являлось наличие в их распоряжении около 150 тренировочных самолётов Як-18 и Л-29[646].

Югославские ВВС обладали значительными техническими средствами. Их оснащение включало боевые машины, закупленные по линии сотрудничества с США и, в меньшей степени, с СССР[647]. Из 335 единиц боевой техники военно-воздушных сил ЮНА 50 боевых самолетов были новейшими многоцелевыми истребителями второго поколения МиГ-21 различной модификации с преимущественно ракетным оружием; 120 американских самолетов истребителей-перехватчиков F-86D, CF-86; 120 американских истребителей-бомбардировщиков. Одновременно югославские ВВС получили боевые машины местного производства – 15 самолётов-штурмовиков и разведчиков Soko J-21 Jastreb, к которым начинали добавляться Soko G-2 Galeb – штурмовики, предназначенные для борьбы с небольшими подразделениями противника и выполнявшие функции разведчика-по-исковика[648]. В состав ВВС входили 30 разведывательных машин RT-33A и F-86E американского производства; 25 средних транспортных самолётов американского и советского производства С-47 и Ил-14. Аналогичным было сочетание машин в вертолетном парке ЮНА: 20 из них являлись произведёнными в Югославии по лицензии копиями американских Whirlwinds и 15 – советских Ми-4[649].

Наиболее слабыми из военно-воздушных сил коммунистических балканских стран являлись албанские. Этот вид вооруженных сил насчитывал всего 5 тыс. человек. В то же время он был оснащен 60 боевыми машинами – в основном МиГ-15, МиГ-17 и МиГ-19. Они были сопоставимы по своим боевым качествам и тактико-техническим данным с американскими F-86, находившимися на вооружении ВВС соседней Греции. Для переброски войск и вооружений, а также десантных операций военно-воздушные силы Албании имели около 20 самолётов Ан-2, Ил-14, а также вертолеты Ми-4[650].

Имея в виду значимость средиземноморского и черноморского водных бассейнов для обороноспособности двух противостоявших блоков, как в самих странах НАТО и ОВД, так и на уровне руководства США и СССР большое внимание уделялось военно-морским силам стран-членов альянсов. Состав и вооружение военно-морских сил Греции, в которых доминировали корабли береговой охраны (эскадренные и эскортные миноносцы, десантные корабли), определялись задачами обеспечения безопасности прибрежной зоны Греции и её островов с расчётом на участие в более крупных военно-морских операциях ВМФ стран-участниц НАТО и VI флота США[651].

Военно-морские силы Турции также достигли к 1968 г. достаточной степени оснащенности и организационной оформленности с учётом требований как национальной обороны, так и коалиционного взаимодействия в рамках военной политики Североатлантического альянса. Это выразилось в комбинировании судов, относящихся к категории наступательных, с судами береговой обороны и транспортно-десантными. Являясь страной «двух морей» – Средиземного и Черного, Турция приобретала важное значение для НАТО как государство, географически способное контролировать не только два морских бассейна, но и соединяющие их проливы. Подводный флот турецких ВМС, насчитывавших 10 судов, был усилен надводными кораблями: 10 эскадренными миноносцами, 8 торпедными катерами. Береговая оборона ВМФ включала 15 судов берегового сопровождения, 6 береговых минных заградителей, 14 минных тральщиков и 80 десантных судов различных типов[652].

Военно-морская компонента албанских вооруженных сил была несопоставима с тем, чем обладали соседи этой страны, так как 3 подводные лодки, 8 минных тральщиков и 20 вспомогательных судов были явно недостаточны с точки зрения оборонных потребностей страны[653].

Наиболее слабыми (если исключить Албанию) по оснащению и численности являлись болгарские ВМФ, насчитывавшие около 6 тыс. человек персонала, 2 подводные лодки, 2 эскадренных миноносца, 8 кораблей сопровождения, 6 тральщиков и 35 вспомогательных судов[654]. Незначительными силами НРБ обладала и на р. Дунай, где базировалась Дунайская флотилия.

Румынские ВМС в структуре вооруженных сил страны занимали в 1968 г. достаточно скромное место, обладая 3 кораблями сопровождения, 30 минными тральщиками, 5 ракетными катерами проекта 205 (по классификации НАТО «Оса») и 25 вспомогательными судами[655]. В свою очередь, руководство Румынии всё более склонялось к мысли о необходимости определения собственной «черноморской политики». Её сутью становилось расширение румынского присутствия в черноморском бассейне, расширение взаимоотношений с Турцией – второй после Советского Союза силой в регионе и членом НАТО, а также укрепление позиций в Средиземном море и проведение «собственной игры на периферии Красной империи»[656]. Н. Ча-ушеску планировал строительство большого морского флота и связывание черноморского бассейна с Дунаем, создание нефтеналивных сооружений, позволявших бы аккумулировать сырьё из Ирана и арабских стран[657]. Особое внимание начало придаваться развитию собственно национального военно-промышленного комплекса Румынии. Это нашло своё отражение в решениях пленума ЦК РКП, состоявшегося в марте 1968 г. и занимавшегося вопросами тяжелой и авиационной промышленности[658]. Одним из воплощений решений пленума было создание Авиационного научно-исследовательского института ICPAS (Institutul de Cercetare si Proiectare Aerospatiala).

Отличительной чертой югославских военно-морских сил была их ориентация на обеспечение обороны растянутой прибрежной линии, прикрытие которой осуществлялось более 60 батареями береговой артиллерии[659]. Этим объяснялось относительно небольшое количество подводных лодок (4 единицы) и эскадренных эсминцев (3 единицы), береговых тральщиков (4 единицы) в составе ВМФ Югославии. Основная часть флота была представлена кораблями берегового охранения (20 единиц), боевыми катерами (25 единиц), береговыми минными тральщиками (20 единиц) и вспомогательными кораблями. Помимо этого в распоряжении ВМФ находились 40 торпедных катеров и 4 ракетных катера проекта 205 («Москит») советского производства, известных по классификации НАТО как «Osa»[660], оснащенные советскими противокорабельными ракетами П-15 «Термит» (по классификации НАТО SS-N-2 Styx)[661].

Таблица 15

Советские поставки военно-морских судов в балканские коммунистические государства (1953-1968)[662]

Средиземноморский бассейн, имевший непосредственное отношение к южному направлению оборонной политики ОВД и НАТО, зимой 1968 г. всё более обращал на себя внимание руководства двух блоков. В феврале 1968 г. Генеральный секретарь НАТО М. Бросио склонялся к мысли о том, что Североатлантический альянс должен иметь в Средиземноморье постоянное формирование ВМС, состоящее из объединенных сил Италии, Великобритании и США. Это предложение было поддержано американской стороной[663], которая располагала в данном районе значительными военно-морскими силами в виде VI флота.

Необходимость усиления или перегруппировки имевшихся в распоряжении противостоявших блоков сил определялась как ситуативными, так и долговременными стратегическими оценками собственных оборонных возможностей и потенциала вероятного противника на определенном участке одного или одновременно нескольких европейских ТВД. В этой связи важным фактором, влиявшим на принятие конкретных военно-стратегических решений, становилось определение базовых параметров военной доктрины государств-членов противоположного блока и самого военно-политического союза в целом.

§12. Накануне Праги: политика, оборона, разведка

К началу 1968 г. в военных кругах США и НАТО не могли прийти к однозначным выводам относительно военной доктрины двух главных коммунистических держав – СССР и КНР. Первая из них являлась ещё и лидером регионального военно-политического пакта – ОВД. Это объяснялось противоположными подходами Москвы и Пекина к политическому и военно-техническому аспектам подготовки собственных вооруженных сил. Противоречие, отмеченное американскими военными, заключалось в том, что «Советы считают, что технология – это ключ к военной мощи. Руководители коммунистического Китая заявляют о том, что народ, правильно воспитанный, является решающей силой»[664].

Одновременно в отношении советской оборонной политики и роли военных кругов в её формулировании к 1968 г. у зарубежных экспертов из числа представителей американского разведывательного сообщества уже появилась определенная ясность: «Советская оборонная политика является частично функцией кремлевской политики, которая, как и повсюду, затрагивает вопрос о том, кто решает и что должно быть решено. В то время как первый вопрос редко можно задать напрямую в Советском Союзе, он обнаруживается в практическом политическом отношении каждый раз, когда советское руководство стоит перед главным решением, и каждый раз, когда основная политическая линия подвергается анализу… Последние свидетельства говорят о том, что военный истеблишмент не избегает вмешательства в политические дела, с тем чтобы усилить или защитить свои интересы»[665].

Таким образом, политическая и военная составляющая советской оборонной доктрины, включавшей как один из своих важных элементов коалиционное взаимодействие с коммунистическими странами советского блока, входившими в Варшавский пакт, оказывали серьезное взаимовлияние. Советские высшие военные круги выступали в роли лоббистов определенных реформ в ОВД, имевших не только военный, но и политический характер. Более того, ситуация, складывавшаяся в международном коммунистическом движении, где усиливались центробежные тенденции, имела также непосредственное отношение и к оборонной проблеме, так как затрагивала важный для Москвы и её союзников по пакту вопрос «единства действий коммунистических и прогрессивных сил». Оно использовалось Кремлём как инструмент манипулирования общественным мнением за пределами коммунистического блока и борьбы против оппонентов в лице коммунистических Китая и Албании. Смена партийного руководства в Чехословакии, когда 5 января 1968 г. первым секретарем КПЧ стал А. Дубчек, занявший этот пост после смещения А. Новотного, которого 22 марта на посту президента заменил генерал Л. Свобода, стала одним из важных событий для Восточного блока. Начатая новым чехословацким партийным руководством «политика обновления» и попытка проведения им реформ под лозунгом строительства «социализма с человеческим лицом» обеспокоила руководство СССР[666], а также ряда глав режимов других государств-членов ОВД. Помимо Румынии и Албании отныне мог появиться ещё один добивающийся большей независимости член пакта. Однако на совещаниях зимы – весны 1968 г. с участием чехословацкой стороны не проявлялось каких-либо отчётливых признаков изменения отношения Праги к ОВД и СССР. Э. Ходжа так характеризовал происходившее в Чехословакии: «Смена прислуги в Чехословацком ревизионистском руководстве. Брежнев поздравляет Дубчека. В своей телеграмме Брежнев делал упор на сохранение советско-чехословацкой “дружбы”. Но именно эта дружба теперь будет не сохранена, а сведена на нет. Ослабнет дружба между чехами и словаками, не говоря уже о дружбе с советскими… Каким же образом корзины с раками станут Варшавский Договор, СЭВ и всё так называемое сотрудничество, пронизанное духом интернационализма?![667] Мы будем свидетелями многих скандалов»[668].

Ближайший союзник Кремля по Варшавскому пакту на Балканах – глава коммунистической Болгарии Т. Живков – посетил Прагу 21-24 февраля 1968 г. в 20-летнюю годовщину коммунистического переворота в Чехословакии с явно «рекогносцировочным» визитом. Судя по всему, он сделал это не только в интересах болгаро-советского альянса и ОВД, но и реализации собственных региональных внешнеполитических планов. Ставка на пропаганду болгарского подхода к балканскому сотрудничеству, формулировавшемуся Софией как болгарская мирная инициатива на полуострове, была столь высока, что глава болгарского коммунистического режима пытался достичь серьезных результатов во взаимоотношениях с соседними государствами, включая членов НАТО – Турцию и Грецию. В это время с соседней Югославией вновь расширилась пропагандистская полемика по так называемому македонскому вопросу, в связи с чем югославские средства массовой информации, с одной стороны, заявляли о «добрососедском характере взаимоотношений», а с другой, резко выступали против болгарской интерпретации «македонской тематики»[669]. Этот спор, как отмечали и сторонние наблюдатели, при определенных обстоятельствах мог приобрести военно-политическое измерение, так как в случае прекращения существования Югославии и выделения из её состава союзной республики Македония последняя могла начать претендовать на территории, входившие в состав Болгарии и Греции[670].

Расширение внешнеполитической активности Болгарии зимой 1968 г. отмечалось на средиземноморском направлении, и особенно в отношении стран-членов НАТО, проводивших нередко подчеркнуто независимый курс в рамках евро-атлантического сообщества. К их числу относилась Италия, где болгарская дипломатия в феврале 1968 г. попыталась прозондировать почву относительно возможности балканского регионального сотрудничества. Для Софии была важна оценка итальянским министром иностранных дел А. Фанфани её политики на полуострове, которая характеризовалась главой итальянского внешнеполитического ведомства положительно, так как «болгарское правительство “работало хорошо и мудро во имя спокойствия на Балканах”»[671]. Более того, Рим положительно оценивал развитие болгаро-турецких и болгаро-греческих отношений, а также разделял так называемую обеспокоенность Софии по поводу ситуации в Греции[672].

В начале марта 1968 г. зарубежные эксперты отмечали, что «оценка проведения Болгарией балканской политики должна учитывать не только болгаро-советский союз, но также и исторические взаимоотношения на Балканах, нынешнюю ситуацию в регионе и возможности, существующие для Болгарии… Не касаясь первой темы в данный момент, ясно, что непримиримость албанского руководства и военный переворот в Греции являются факторами регионального характера, влияющие на развитие балканского сотрудничества и рассматриваемые режимом в Софии как враждебные болгарским интересам»[673]. Существовавший в Греции режим оценивался болгарской стороной как похожий на предвоенный, затруднявший развитие добрососедских отношений на Балканах[674].

Балканский аспект проблемы, имевшей и военно-политическое измерение, проявился накануне подготовки международной консультативной встречи представителей коммунистических и рабочих партий, проведение которой было намечено на 26 февраля – 5 марта 1968 г. в Будапеште. Руководство Албанской партии труда, выступило против созыва любого совещания под патронатом СССР. В свою очередь, руководитель РКП Н. Чаушеску поставил условие: в работе совещания должно было предусматриваться участие «всех коммунистических партий и не плохо, если бы также [приняли участие] и некоторые социалистические партии: японская, чилийская и другие; чтобы на встречу в Будапешт были приглашены все компартии, в том числе и СКЮ и все, которые откололись, как то индийская, израильская и прочие; чтобы не принимались документы, а происходил только обмен мнениями; ни под каким видом не восстанавливать центр Международного коммунистического движения (на такой центр не может претендовать ни одна партия); вмешательство некоторых партий в работу других является вредным и ведёт к расколу; каждая партия должна быть самостоятельной, каждая социалистическая страна – независимой. На будапештской встрече не выступать против какой-либо компартии, а искать объединяющую позицию»[675]. Однако на встречу так и не была приглашена югославская сторона, о чём весьма критично уже после проведения консультативного совещания заявил представитель СКЮ Дж. Муезинович, находившийся в Будапеште. Позиция Белграда была во многом схожа с точкой зрения Бухареста[676]. Со своей стороны, руководство коммунистической Албании выступило с жёсткой критикой будапештской встречи, а среди подвергшихся наибольшему осуждению Тираны были, помимо СССР и Югославии, Румыния[677]. Судя по всему, Э. Ходжа, даже несмотря на позиции СКЮ и РКП, решил подчеркнуть свою верность союзу с КПК, которая жёстко выступила с осуждением конференции и тех, кто не сделал того же публично. Выступление против позиции румынской компартии было обусловлено неприятием Тираной любой формы нейтралитета во «внутрикоммунистическом конфликте».

Идейно-политические разногласия между партийно-государственным руководством СРР и СССР имели продолжение уже в оборонной сфере на совещании на уровне начальников Генеральных штабов – заместителей министров обороны стран-участниц ОВД, состоявшейся 29 февраля – 1 марта 1968 г. в Праге. Целью совещания было, по замыслу советской стороны, убедить союзников по блоку в необходимости создания Военного Совета ОВД, который должен был играть роль, аналогичную натовскому Военному Комитету. Однако позиция Румынии серьезно повлияла как на саму работу совещания, так и на принятые решения. Встречей руководил главнокомандующий ОВС ОВД советский маршал И. И. Якубовский. Он ссылался на результаты встречи министров обороны стран-участниц пакта, проходившей в мае 1966 г. и принявшей решение о создании штаба ОВС и комитета по техническим вопросам. Якубовский пытался добиться принятия устава Военного Совета. Маршал предпринял попытку представить дело таким образом, что существовавшие ранее замечания румынской стороны о необходимости принятия единогласных решений в Военном Совете и соблюдении права вето, фактически сняты с повестки дня, а Румыния якобы согласна с планом создания этого органа. Последовавшие действия Бухареста были охарактеризованы Якубовским как приобретавшие всё более «негибкий характер». Именно поэтому он предложил согласиться в принципе с идеей создания Военного Совета, уточнив позднее детали, и дать, таким образом, возможность румынской стороне принять участие в решении этого вопроса[678]. Попытка румынской делегации вернуться к обсуждению проекта документа 1966 г. натолкнулась на серьезные препятствия. Как оказалось, «все члены других делегаций, и более всего настойчиво это делали генерал армии Соколов и маршал Якубовский, заявляли, что не имеют инструкций по данному вопросу, что они не готовы, и что нынешние условия не подходят для того, чтобы ответить на проблемы, поставленные румынской стороной». Начальнику Генерального штаба румынских вооруженных сил генерал-полковнику И. Георге становилось ясно (что и подтвердилось чуть позже): Москва начинала использовать новую тактику в общении со своими партнерами по Варшавскому пакту с целью достижения желаемого ею результата. Она предлагала проекты решений по важным вопросам, связанным с деятельностью ОВД, без предварительных обсуждений с союзниками. 24 мая 1968 г. маршал Якубовский направил в Министерство обороны СРР проекты уставных документов об Объединенных вооруженных силах ОВД, Военном Совете и Объединенной системе ПВО[679]. По справедливому заключению экспертов румынского Министерства обороны, реализация советских предложений по данным вопросам фактически вела к ликвидации контроля правительств стран-членов Варшавского блока над национальными вооруженными силами и легитимировала их окончательный переход под управление ОВД, т. е. под советское командование[680].

Бухарест не соглашался на отказ от ранее выдвинутых принципов суверенитета в оборонных вопросах, и фактически по его инициативе 6-7 марта 1968 г. состоялось заседание ПКК в Софии. Ещё накануне его проведения румынская сторона, как впоследствии отмечали в Госдепе США, распространила «слухи о том, что она хотела его созыва с тем, чтобы обсудить договор о нераспространении ядерного оружия»[681]. Н. Чаушеску хорошо понимал значение его страны для ОВД. В 1958 г. Н. С. Хрущев согласился на вывод советских войск из Румынии, что во многом было обусловлено второстепенным, как тогда полагала Москва, со стратегической точки зрения местом этой страны в оборонных схемах Варшавского пакта. Однако, являясь частью системы противовоздушной обороны ОВД[682]и находясь на западном фланге СССР, Румыния играла серьезную роль в советской системе ПВО. Её значимость повышалась в связи с наличием общей границы с Югославией в случае необходимости давления на Белград, так как практически весь северный и восточный периметр ФНРЮ, имея в виду границы Болгарии, оказывался бы под советским контролем.