Мединститут Соколов Дмитрий

Булгаков прошёл пешком почти весь путь от общежития Трубопрокатного завода. Голова требовала проветривания, а маршрут на трамваях с пересадкой его отталкивал. По времени это было бы ненамного быстрее, только в транспорте нужно было ещё ждать, платить и толкаться. Пройти же можно было напрямую по задним дворам, между каких-то пакгаузов, несколько раз пересекая на своём пути железнодорожные пути. В темноте существовала опасность где-нибудь споткнуться и подвернуть ногу, но Антон хорошо знал здешние места и любил пешие прогулки.

Он постоянно вздыхал, вспоминая расстроенное лицо Маргариты. Он ушёл, оставив её сидеть на кухне, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. В комнате громко храпел Виктор Иванович.

Антон одел ботинки, куртку и вышел на воздух. К этой странной паре он испытывал глубокое уважение. Такая женщина, как Маргарита Густавовна, изначально вызывала восхищение, а то, что она оценила и выбрала в спутники жизни именно Ломоносова, которого и Булгаков считал образцом для подражания, делало её необыкновенно поэтичной. Но Антон никак не мог понять причин дисгармонии между супругами, возникшей в последнее время. Ломоносов никогда не говорил с ним на эту тему, а Маргарита, при всей своей внешней простоте и открытости, что-то таила глубоко внутри себя.

Почему бы ей не выписаться из этой дурацкой Москвы? Работала бы себе по специальности, делом бы занималась! Чем здесь-то плохо? Город почти миллионный, метро только нет. Москвичка… Студент снова вздохнул. Ему вспомнилось, как пожилой хирург предлагал ехать к Краснокутской. Даже дико было сравнивать Маргариту и эту простушку-сестричку. Что же такое? Неужели не существует любви на белом свете? Неужели низменный инстинкт столь силён? Неужели стоит жениться, зная, что рано или поздно «потянет на свежака», и ты будешь вот так мучиться? Абсурд…

«А Нинка Краснокутская и правда ведь ничего», – подумалось вдруг Булгакову. Он вспомнил длинные взгляды, которые Ниночка иногда бросала на него, её грудные вздохи, редкие нечаянные касания в тесноте процедурной. Ему вдруг захотелось нежности и сочувствия. Он представил себе пухлые губки блондиночки, её округлости и мягкости, её сочувствующие серые глаза, посверкивающие из-за длинных ресниц, нащупал в кармане две копейки и решительно пошёл к ближайшему автомату. Оборванная трубка помешала ему осуществить намерение позвонить соблазнительной сотруднице.

В соседнем автомате тоже что-то было не в порядке – сволочь сжевал «двушку», но гудков не было. Булгаков громко чертыхнулся, как следует треснул кулаком по диску и оставил трубку висеть на шнуре. Другой двушки не было, а «стрельнуть» было не у кого- улица впереди безлюдна. Да может, и к лучшему.

«Ну и что я ей скажу? – невесело усмехнуся он, остывая. – Мне грустно, сестрёнка, давай «это самое»? Если б она согласилась, я б её зауважал. Так не согласится же, обидится. А гнать туфту о своей несчастной жизни, водить её в кино, поить газировкой, кормить мороженым, и только ради семяизвержения… бр-р, нафиг-нафиг…»

Как видим, под невинной внешностью чокнутого на хирургии студента, скрывался циничный и расчётливый охмуряло и сердцеед.

«Образовались определённые штампы в изображении любви: беганье по долам и весям, обольстительные взгляды на танцах, а вслед за тем умопомрачительные постельные сцены. Только непонятно – если это любовь, то что же тогда кошкины страсти?»

_{(Советская печать, октябрь 1986 года)}

Вокруг него по-прежнему была промзона Трубопрокатного, совершенно равнодушная к чьим бы то ни было страданиям. Антон поёжился. Столь богатый впечатлениями день, взвинтивший нервы, подогревший кровь коньяк, мизерность обожаемого человека и скрытое презрение такой милой женщины, как Маргарита, требовали разрядки. Нужно было срочно кого-нибудь выеб@ть и успокоиться. Организм Антона настоятельно требовал «этого самого» – именно этого и именно самого!

Но фанатичная увлечённость своей будущей профессией требовала жертв, точно кровавый Молох. У него никогда не было девушки, с Берестовой тогда не сложилось, что предопределило его чисто потребительское отношение к противоположному полу. Конечно, какие-то девушки мелькали вокруг него постоянно – Антон был молод и хорош собой, а аура «хирурга» создавала вокруг него тот самый демонический ореол, перед которым устоять было просто невозможно для обычной советской девушки 1980-х. Бурные романы с ними постоянно вспыхивали и гасли, как искры на ветру.

Последний недолгий роман был у него с Наташей Заречновой, 19-летней студенткой Политеха. Наташа попала в больницу в марте с аппендицитом. Дежурил тогда Ломоносов. Он осмотрел больную и позвал Булгакова, который медбратил в ту ночь на втором посту.

– Ну, ты готов к труду и обороне? – спросил он.

– Что, оперировать сейчас пойдём? – встрепенулся Антон.– Отлично. Сегодня на первом Танька Смирнова, она отпустит с вами помыться.

– Помыться! – хмыкнул хирург. – Не заеб@лся ещё ассистировать? Недоросль… Давай-ка, бери её, подавай, обрабатывайся, сам и начнёшь. Будет получаться – всё и сделаешь. А я на крючках постою.

У Булгакова захватило дух и полезли на лоб глаза.

– Виктор Иванович! – воскликнул он.– Да вы чего, я не могу оперировать. Я даже не субординатор, и вообще…

– Что- «вообще»? – раздражённо спросил Ломоносов, от которого слегка попахивало. Он тогда и начал понемногу «зашибать» на дежурствах. Похоже, что он где-то тихонько уже «остограммился». – Ты хочешь хирургом стать? Ну так и хули? Думаешь, тебя всю жизнь учить будут? Ты и так уже видел достаточно. Плавать как учат? Я же сказал, что постою на крючках! Булгаков, давай, не еби мозги. Дают- бери. Всё получится. Девка тощая, терпеливая, болеет всего шесть часов. Бабцу аппендикс отхерачить – ещё проще, чем палчонку кинуть. А у меня в глазах что-то рябит…

Да, в марте, 17-го, Антон Булгаков и сделал свою первую самостоятельную полостную операцию! Пациентка, высокая худенькая девушка с большими глазами, перенесла её хорошо и поправлялась стремительно. Конечно, тот факт, что операцию делал студент, постарались скрыть. Операционная сестра была своя в доску и всякое в жизни видела, анестезиолога не звали и справились под местной, в истории болезни Ломоносов записал хирургом себя. Булгакову очень хотелось похвастаться группе, но и тут нужно было держать язык за зубами – страшное слово «стукачи» постоянно повторялось Ломоносовым. Стукачи были повсюду, учил он. Особенно в хирургии…

«Свою» больную оперировавший хирург наблюдал очень усиленно, заходя по нескольку раз на день и каждый раз осматривая её по полчаса, лично делал все перевязки и снимал швы. В день выписки Наташа принесла ему букет цветов, торт и бутылку армянского коньяка о пяти звёздочках. Булгаков равнодушно принял всё это и отнёс своему учителю, моментально забыв о Наташе как о личности. Нет, он навек запомнил её – но как свой первый аппендицит, свою первую операцию, свой первый успех.

Однако Наташа считала иначе. Она влюбилась по уши во внимательного молодого доктора, потеряла покой и вскоре пришла к Антону на дежурство, одетая во всё лучшее и накрашенная. Она приходила ещё несколько раз, сидела в сестринской, курила, молчала и вздыхала. Антон бегал от неё по отделению взъерошенный и злой, в сестринскую не шёл и изображал всем своим видом крайнюю занятость. Над незадачливым хирургом уже смеялись дежурные врачи и медсёстры. Наташа не уходила.

Делать нечего, пришлось после отбоя вести её в пустующую в этот час чистую перевязочную, запирать дверь и отвечать взаимностью на пылкие чувства девушки. Она вовсе не была тощей, просто худой, но в меру, и демонстрировала такую покорность, такую влюблённость, что ему становилось совестно тут же убегать по окончании секса – снимать капельницу или записывать вновь поступившего.

Девушка знала график его дежурств и приходила ещё раза четыре или пять. Булгаков уже приноровился и научился извлекать из недолгого общения с нею максимум возможного удовольствия. Ни на что большее она, кажется, не претендовала. Антону тогда ни разу не пришла в голову мысль сводить её в кино или на дискотеку, хотя бы просто пройтись по улицам. Да и в разговорах с Наташей он ограничивался самым минимумом слов, предпочитая язык чувств, который у него тогда хорошо развязался.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось. Расстались они так же из-за Ломоносова, благодаря которому и познакомились. Опять они оба дежурили, опять привезли больную – этот раз с разлитым диффузным перитонитом. Больная была тяжёлая, операция предстояла рискованная. Ломоносов был зол и трезв. Он удивительно чувствовал ситуацию и «принимал на грудь» только тогда, когда это было безопасно. Булгаков готовился ассистировать, разыскивал по всей больнице кровяную плазму, ругался с напарницей Светой, которая «гавнилась» и не отпускала его на операцию, и очень разозлился, когда пришла Наташа. Её близорукое моргание и виноватая улыбка вдруг взбесили его. Антон наговорил ей всяких грубостей и выставил из отделения.

Наташа пропала и больше не появлялась. Антон поначалу чувствовал огромное облегчение, которое вскоре переросло в лёгкое недовольство собой. Он знал, что зря обидел хорошего человека и надеялся забыть о неудачной любви в объятиях новой женщины. Но вся беда была в том, что новая женщина с тех пор так и не объявилась. В учёбе и трудах прошла весна. Его студенческая, хирургическая и медбратская жизнь шла по накатанным рельсам. Всё в ней удавалось, жизнь получалась, но не хватало в ней чего-то очень важного.

Антону исполнилось 23. Всё чаще светлая и грустная тоска, тоска отсутствия рядом Её – кого? просто Её, девушки, подруги, предмета – находила вдруг, и вдруг ни с того, ни с его. Потребность в Ней была почти физиологическая. Но Она всё не встречалась. Да и как Она могла встретиться при таком диком образе жизни, который Антон считал совершенно нормальным.

«Такая жизнь – единственная форма существования моего  белкового тела»,– утверждал он, шутливо перефразируя Энгельса.

Потом была летняя сессия. Потом полная впечатлений поездка в лагеря с военной кафедрой, где из них шесть недель готовили военных медиков. Потом был снова экзамен, потом Булгакова попросили в августе поработать в отделении, совсем некому тогда было. Дежурства шли сутки через сутки, и август промелькнул незаметно. Сейчас уже октябрь заканчивался, а после Наташи так никакая женщина больше не появилась.

Булгаков вздохнул. Он выбрался с окраин на оживлённую улицу, где были магазины, киоски и телефонные автоматы. Он порылся во внутреннем кармане куртки, в который обычно никогда не наведывался, нашёл там какую-то бумажку, развернул под фонарём и энергично взмахнул рукой- есть!

Наменять двухкопеечных монет было делом двух минут. Вскоре он уже стоял в новой будке и, прижав трубку к уху, левой рукой крутил тугой диск, а в правой держал выцветшую бумажку с номером, провалявшуюся эти 6 месяцев в кармане куртки.

– Да? – услышал он слабый знакомый голос. – Говорите, вас не слышно…

– Наташа? – сфальшивил Антон. – Не узнала? Я, да. Добрый вечер. Как поживаешь?

– Кто это… Антон? Не вижу ничего особо доброго в этом вечере… – ответили ему, не сразу. – Откуда у тебя мой номер?

– Ты же сама мне его дала… тогда… когда… ну, это…

– «Это», если мне память не изменяет, было в марте… и в апреле… А сейчас – октябрь…

– Октябрь? Разве? Понимаешь, я тогда ушёл на операцию…

– И что, только с неё вышел? Поздравляю…

– Нет, не только что… у меня же работа, учёба, потом – армия.

– Так тебя что, в армию забрали?! И куда? Ты откуда звонишь-то?

Булгаков объяснил, что всё это время был на «офицерских сборах». То, что они, эти сборы, проходили в июне – июле и почти три месяца, как закончились, говорить не стал. Абонент приняла это объяснение, как любые другие. Всё же Антон для неё был существом из иных, горних, сфер, и вся его медицинская деятельность была априорно непознаваема.

– И ты сохранил номер моего телефона? Зачем же?

– Я.... я всё помню, Наташа. Очень помню, – голос Булгакова так правдоподобно задрожал, точно он испытывал сильное переживание. Антон заметил это и удивился – он и правда переживал, но не столь сильно.

– Почему раньше не позвонил? – несколько любезнее зазвучало с другого конца провода.

Молодой человек ответил, что… впрочем, какая нам разница, что именно он ответил. Уже понятно, что будущий хирург вполне умел «вешать лапшу», а так же мастерски использовать служебное положение в личных целях. В любом деле важен результат, а результатом разговора стала встреча возле Танка через час.

Наташа пришла не совсем вовремя, опоздав на десять минут. Она вдруг появилась из частого мелкого дождика запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с выбившимися из-под шапочки волосами. Она торопилась, боясь не успеть, и, сойдя с троллейбуса, почти бежала к памятнику. Антон прослонялся этот час по центральной улице Ленина, куря дешёвые болгарские сигареты одна за другой и думая непонятно о чём.

Девушка, достигнув своего хирурга, остановилась, сложила руки перед собой, скрестила ноги и нерешительно улыбнулась. Она так мало изменилась за эти полгода, как будто только вчера он её прогонял со своего рабочего места в грубых выражениях. Её полуулыбка и быстрый взгляд из-под свежеподведённых приспущенных ресниц означали готовность ко всему, которые тогда так взбесили нашего героя.

Привычка всегда преодолевать трудности иногда играет с героями злую шутку.

«Ну вот, снова она беспомощно мне улыбается, точно и не прошли эти полгода»…

Антону почти пришлось принудить себя улыбнуться.

– Ну, привет, – произнёс он, решительно обнимая подружку. Она моментально прильнула к нему, и близость знакомого тела тут же воспламенила притупившиеся за месяцы «простоя» чувства нашего героя. Он отвёл Наташу в сторонку и жадно поцеловал. Она так пылко ответила, что последние сомнения исчезли.

До родного общежития от памятника (впрочем, кому именно и был ли вообще это памятник, остаётся неизвестным. На булыжном постаменте стоял обычный танк «Т-34», крашенный в зелёный цвет, с воинственно приподнятой пушкой. Боевая машина была повёрнута на запад. К 9 Мая здесь появлялись букеты цветов и пионеры в белых рубашках) было рукой подать. Наташа не спрашивала, куда они идут. Она мечтательно держала высокого хирурга под руку и горделиво смотрела по сторонам. Чувствовалось, что за Булгаковым она пойдёт в огонь и в воду.

«Центральный Комитет исходит из твёрдого убеждения, что реализация курса на ускорение, на перестройку, на достижение качественно нового состояния советского общества немыслима без активации идейно-теоретической деятельности, без надёжного обеспечения научно-практических мер по совершенствованию общественных отношений развитого социализма»

_{(Советская пресса, октябрь 1986 года)}

На входе в общежитие обычно спрашивали пропуск или удостоверяющий личность документ. У Антона, как правило, особых трудностей с проходом и проводом к себе не имелось: все штатные вахтерши его знали, он всегда с ними здоровался и очень нравился бабушкам. Обычно на вахте сидел и кто-нибудь из студентов, но многих Антон знал и был в хороших отношениях. Его с дамой должны были бы пропустить беспрепятственно.

Проблема могла возникнуть в комнате. Прежний сокурсник и сосед   Антона, Дима Красненков, в начале шестого курса женился на городской и переехал жить к тёще. Видимо, ему не очень сладко у неё жилось, так как Дима заходил потом четыре раза и приносил с собой водку – «побухать на воле», и завидовал «безграничным возможностям» Антона. Закрыв дверь, пили и вспоминали прежние весёлые деньки.

Теперь соседом Антона стал первокурсник Миша Богомолов, только что окончивший школу юноша. Он мечтал стать гениальным хирургом или придумать лекарство от рака, а сейчас упорно грыз гранит науки. Он ещё не помышлял о близости с женщиной, но в Антоне видел высшее и мудрейшее существо, подчиняясь во всём беспрекословно. Пожалуй, соседа можно будет выпихнуть из комнаты на часок, не объясняя причин…

Но проблемы возникли ещё при входе. На вахте сидели и стояли несколько крепких и румяных молодых людей с красными повязками на рукавах, причём явно не жильцы общежития. Главным у них был Сева Мельников по кличке «Мюллер», сокурсник Антона, из группы терапевтов. Это был «Прожектор» Комитета комсомола. Парни проверяли документы не только у всех входящих, но и у выходящих. Без наличия документа не впускали и не выпускали. У вахты с обеих сторон образовалась очередь.

Сева, пухлый невысокий крепыш с длинным вздёрнутым носом и вечно готовым к скандалу выражением, лично разбирался с каждым и давал команду своим активистам – впускать или выпускать. Эта новая должность очень нравилась Мюллеру. Он и расхаживал упруго, и держал грудь колесом, и без конца взбивал наверх свои пышные волосы. На него смотрели. Кто-то попытался выйти на улицу с «запахом алкоголя изо рта». Это моментально унюхали комсомольцы, задержали и передали Севе для допроса.

– Тэ-экс, молодой человек, – надменничал толстенький Мельников перед перетрусившим студентиком, которого Булгаков хорошо знал – тот учился на четвёртом курсе и жил на их этаже, – от вас пахнет! Назовитесь, пожалуйста. Фамилия, комната, курс, группа. Итак?

– Я не понимаю, – ещё больше бледнел тот, – что такого-то? Мне срочно идти надо, на почту. У меня на 21.00 переговоры с домом, с матерью. Пустите, ребята…

– Наличие запаха алкоголя изо рта, – разъяснил Мюллер,– даёт основания мне вас остановить и выяснить ФИО. Вы знаете, что в общежитиях мединститута строжайше запрещено употреблять спиртное! Что пили? С кем пили? Где взяли?

– Не пью я вообще…Вам показалось… это, наверное, от меня так пахнет одеколоном «Шипр»!

– Андрей, подойди сюда, понюхай этого кадра. Пахнет? Да вы дышите! Не в себя!

– Конечно, пахнет, – подтвердил Андрей. – Заметно, во всяком случае.

– Вот. Ему тоже показалось? Всё, два свидетеля есть. Назовитесь, молодой человек, и можете быть свободны, идти на свои переговоры.

– Я назовусь, а вы меня запишите, что пьяный был, – подозрительно хлюпал носом задержанный. – Потом доказывай, что не верблюд. Не пил я! Вот и весь сказ. Вам надо – вы и узнавайте.

– Как вы себя ведёте?

– Я себя нормально веду! – закричал бедолага – студент, понявший, что ему терять нечего и начал вырываться из цепких рук активистов. – Я не пил! Не имеете права задерживать, у меня переговоры срываются! Пустите!

– Властью, данной мне народом, я имею право задержать вас до выяснения личности. Тем более, вы без пропуска… Не назовётесь – отведём в 27-е отделение милиции. Там быстро установят…

– Пропуск в комнате… – сразу сдавался задержанный при упоминании милиции. – Сейчас принесу.

– Андрей, сходи с ним, посмотри там, а то ещё сбежать надумает!

Антон и Наташа поспешили выйти, пока Сева, отправив четверокурсника за пропуском в сопровождении молчаливого самбиста Андрея, не повернулся в их сторону. То, что Мюллер и Булгаков учились на одном курсе, сейчас ничего не значило. Начальник «Комсомольского прожектора» и должен был проявлять особую принципиальность именно со своими, чтобы не заподозрили в мягкотелости. Шансы Булгакова застрять на вахте были более, чем высоки: отсутствие пропуска, запах алкоголя изо рта, попытка нелегально провести в общежиите постороннюю. А если он ещё начнёт некорректно вести себя и препираться…

В общежитие был другой путь – через подвал. Туда вела малозаметная дверь с улицы, с внутреннего двора, которая должна была быть наглухо заколочена. Её и заколачивали каждую неделю дежурные слесаря гвоздями – стомиллиметровками, но студенты не желали мириться с этим и тут же отколачивали, сохраняя за собой право беспрепятственного круглосуточного прохода домой.

– Может, не надо? – испугалась Наташа, когда Антон толкнул старую, обитую жестью дверь. Та со скрипом подалась, из проёма пахнуло подвальной сыростью.

– Надо, Наташа. Надо, – с повышенной серьёзностью ответил медик. – Пошли, не бойся. Я тут с завязанными глазами могу пройти.

Они пробрались в полной темноте между толстыми трубами. Несколько поворотов – и впереди забрезжил свет. Антон первым поднялся по узкой лестнице и приоткрыл ещё одну дверь, выглянул. Она выводила в один закуток внутрь общежития, к душевым. В этот час в закутке никого не было. Булгаков сделал знак подружке, и та вышла следом.

– Теперь спокойно, – предупредил он. – Тут нас никто не тронет.

Действительно, несмотря на комсомольскую проверку вахты, внутри общежитие выглядело безмятежным и родным. Поскольку время было довольно позднее, жильцы почти все были дома. Часть обитателей «крепости» была занята тем, что готовила ужин. Холодильники имелись только у иностранных студентов. На всех кухнях было оживлённо, у раковин и столов суетились студенты, на газовых плитах кучно кипели кастрюльки и шипели сковородки. Юноши предпочитали варить пачковые рыбные пельмени или жарить картошку на маргарине, девушки готовили несколько разнообразнее и вкуснее. Хотя ничего более убогого, чем студенческий стол в середине 80-х, когда почти всё съестное стало дефицитом, представить себе нельзя было.

Городские студенты питались плохо. Не имея времени стоять в очередях, они довольствовались двумя вышеуказанными блюдами; деревенские, те, у кого родители жили за городом и имели хозяйство, были в несколько лучшем положении, снабжаемые домашней консервацией. Впрочем, бесшабашная юность была мало склонна обращать внимание на такую мелочь, как кормёжка. Медики вообще – все в основном здоровые люди, переваривающие любую органику.

К тому же родная Партия, неустанно заботясь о повышении материального благосостояния трудящихся, вот-вот должна была ввести в действие Продовольственную программу. Это успокаивало сознательных. Несознательные шёпотом рассказывали друг другу анекдот, как диктор Центрального телевидения сообщал, что, мол, «дорогие телезрители, сегодня в 21.30 по первой продовольственной программе будет показан бутерброд с копчёной колбасой», злобно смеялись и тоже успокаивались.

На кухнях крутились в основном старшекурсники. Другая часть жителей «Брестской крепости», студенты первого и второго курсов, сидели в комнатах и зубрили – первые нормальную анатомию и латынь, вторые – биохимию. Те, кто не мог по каким-то причинам заниматься в комнате, шли в читальный зал на третьем этаже и занимались там. Кое-где курили в тёмных рекреациях, знакомились, в умывальных комнатах стирали халаты. В 417-й и соседней 412-й комнатах жили очень серьёзные шестикурсники из компании Вани Агеева, «забившие на всё». Там постоянно играли песни Розенбаума, потихоньку пили водку и играли сутками в преферанс.

Насчёт половой жизни студентов сказать что-либо определённое трудно. Медицинское общежитие не отличалось ни особыми пуританскими нравами, ни патологической распущенностью. В описываемое время в советском обществе отсутствовало единство взглядов на плотскую любовь. Секс был под запретом, но аборты были разрешены, «проверенные электроникой» презервативы продавались во всех аптеках (их так и называли – «Электроника»), в общественных местах можно было обниматься и целоваться. Если кто-то запирался в комнате с подружкой, на это старались не обращать внимания. Часа на два можно было всегда уединиться, но потом соседи начинали потихоньку постукивать в дверь, напоминая, что вы здесь не одни, и нельзя злоупотреблять правилами общежития.

Ещё в корпусе имелся цветной телевизор в Красном уголке, включавшийся Председателем студсовета в 20.00 и работающий до 23.00, душ и буфет в левом крыле, работающий только утром.

Антон с Наташей поднялись к нему в четвёртый этаж. На них не обратил внимания никто из встречных, все спешили по своим делам – кто с учебниками под мышкой, кто с дымящейся кастрюлькой в руках, кто с тазиком белья- и не особо глазели по сторонам. Наташа, кажется, зря краснела и тупила взгляд, торопясь следом за приятелем.

– Подожди здесь, – попросил он, оставив девушку у подоконника. Дверь его 433-ей, двухместной комнаты, которую он делил с Мишей, была приоткрыта. Из комнаты доносился шум, изобличая присутствие большого количества народу. Булгаков нахмурился, толкнул дверь, вошёл.

Миша, долговязый худой субъект в спортивном костюме, кадыкастый и взъерошенный, был не один. На обеих кроватях, трёх стульях и двух тумбочках разместились ещё несколько разнополых первокурсников 17-19 лет. Все свободные поверхности в комнате были завалены открытыми руководствами по анатомии – учебниками Привеса, атласами Синельникова, лекциями, рисунками. Из рук в руки передавался настоящий человеческий череп, потемневший от времени и кое-где подписанный тушью. То, что череп настоящий, проверить было легко: его поверхность несколько липла к рукам, производя своеобразное впечатление, которого не повторить никаким пластмассам.

Ещё в комнате находились два или три бурых позвонка и скелет стопы, но этот раз явно искусственный. Откуда все эти сокровища, никто не спрашивал. Кости, на взгляд Антона, были ещё ничего, вполне индифферентные предметы. Когда он сам на втором курсе готовился к экзамену по анатомии, кто-то из студентов даже «достал» в анатомичке заформалиненный мозг. Его хранили в цинковом тазике и плотно накрывали кастрюлей. Несмотря на это, мозг надолго провонял потом комнату, и в ней, единственной на всё общежитие, не было тараканов.

– Здравствуйте, – почти хором поздоровались с ним первокурсники.

– Привет, Антон, – засуетился Миша, освобождая кровать соседа от сидящих на ней согруппников. – Ты извини, у нас завтра зачёт по костям, мы тут с группой учим немного…

– Похвально, ребята, похвально, – осклабился вновь вошедший.– Мы все учились понемногу. Вопрос на засыпку – почему человек не может проглотить яйцо целиком?

Первокурсники оторвались от учебных пособий и с тревогой взглянули на многоопытного «шестёрку». Вопрос Булгакова поставил их в тупик.

– Не знаете? – удивился он. – Тогда на зачёт завтра можете не ходить, всё равно провалите. У вас кто – Молчанов? Зверь, фашист. У него высшая оценка – трояк, и то не с первой попытки. Максимум – с третьей. Миша, можно тебя на два слова…

Миша вскочил и последовал за соседом в коридор. Хозяева уже почти вышли, когда раздался голос одной из студенток, видимо, самой смелой:

– Постойте! А почему всё же так?

– Как?

– Ну, яйцо проглотить. Что же мешает человеку проглотить яйцо целиком?

Вся группа в небывалом волнении уставилась на Булгакова. Тот усмехнулся. Вопрос был давно избитый и предназначался для самых девственных, над кем собирались подтрунить. Похоже, в мишиной группе все были такими.

– Ах, да. Яйцо не пролезет в foramen occipitale magnum, – бросил он как можно серьёзнее. – Это базисный уровень. Михаил, тут вот что…

Они вышли и закрыли за собой дверь. В комнате началось бурное обсуждение сказанного Булгаковым. Студенты оживлённо заспорили, схватились за череп, начали искать большое затылочное отверстие, нашли. Яйцо в него, точно, не пролезло бы. Не успела группа перевести дух, как самая активная и, видимо, самая умная студенточка, тут же стукнула себя по лбу и воскликнула:

– Ребята! Это же шутка! К акту глотания foramen никакого отношения не имеет!! Через него же проходит продолговатый мозг!

– А яйцо?

– Вася! Какое яйцо?

– Ну, яйцо целиком. Я, например, не проглочу…

Началось ещё более бурное обсуждение, которое закончилось дружным смехом. Издёвку старшекурсника все поняли и оценили, и к моменту возвращения Михаила, снова уткнулись в атласы. Но тот громко попросил товарищей прерваться на этом.

– Там к моему соседу родственница из Воронежа приехала, – объяснил он, – так что он просит не мешать…

Через три минуты 433-я была свободна, и любовники смогли занять её. Времени у них было немного, часа полтора, поэтому терять его не стали. Антон сразу запер дверь и, не взглянув на Наташу, начал стаскивать с себя свитер. Та присела на краешек кровати и начала расстёгивать молнии на сапогах. Вскоре комната наполнилась звуками поцелуев и жарким дыханием. Только сейчас Булгаков понял, как озверел без женской ласки. Скомкав покрывало, он повалил недораздетую Наташу на кровать, кое-как стянул с неё трусики, пристроился сверху, сразу попал куда надо вспухшим пенисом, и, с исказившимся от обилия чувств лицом, начал энергично. Девушка зажмурилась, изо всех сил обхватила парня ногами и руками и начала усиленно помогать ему. Неизвестно, была ли она столь же долго лишена мужского общества, но энтузиазма и ей было не занимать.

Сетка кровати затряслась, пружиня, спинка застучала о трубу парового отопления. Излишне громко, но остановиться никак уже нельзя было. За стенкой соседи, до этого оживлённо разговаривающие, дружно, как по команде, смолкли.

«Ничего, потерпят», – стиснув зубы, подумал Антон, ускоряясь. Лицо Наташи вдруг показалось необыкновенно прекрасным, да и вся она тоже – несмотря на всю неэстетитчность сцены. Булгаков вдруг почувствовал, что весь мир, вся жизнь сейчас для него – эта девушка.

– Наташенька… – простонал он. – На…та…

«Это и есть любовь? Честное слово, умру ведь сейчас»…

В дверь постучали. Разумеется, ответа не получили, но ритмичные скрип и стук, наполнявшие комнату, были достаточно красноречивы. Там подождали, постучали снова.

– Антон, – послышался осторожный голос Михаила.

Булгаков вынужден был остановиться, и, тяжело дыша, повернул к двери голову.

– Ты извини, – услышал он через дверь, – но там сюда идёт «Комсомольский прожектор», с участковым, с комендантом и с Жориком-председателем студсовета, будут комнаты вскрывать. Они сейчас на лестнице, документы у моей группы проверяют. Мы их пока задержим, но минут через пять будут здесь. Мне придётся открыть им комнату…

Антон что-то прорычал, и, задрав лицо к потолку, принялся за подругу изо всех сил. Всё блаженство момента было смазано. Обнаружив в 433-ей столь сладкую парочку «в процессе аморалки», комсомольские активисты едва ли проявят понимание и сочувствие! А с Жориком Сыромятиным, председателем студсовета общежития, у Булгакова ещё с лета, с «лагерей», были очень напряжённые отношения (Жорик поступал, уже отслужив срочную, а тогда, нацепив сержантские лычки, начал «разводить дедовщину» среди неслуживших сокурсников, проучившись с ними 5 лет).

Едва дождавшись, пока толчки внутри прекратятся и любовные соки перестанут истекать, Антон, как мог, деликатно сдвинул ножки девушки со своих плеч,  вскочил и начал торопливо одеваться.

– Наташа, ты это… извини, – хрипло сказал он, – но нам нужно побыстрее уходить отсюда…

Со стороны лестницы послышался оживлённый шум. На четвёртый этаж уверенно и властно входила большая группа людей. Раздался настоятельный стук в соседние двери.

– Здравствуйте, – раздалось оттуда. – Разрешите войти? Так, кто у нас здесь живёт? Паспорта предъявляем…

В дверь опять стукнули. Это снова был Михаил.

– Антон, выходите быстрее, пока в коридоре никого нет, – прошипел он в замочную скважину. – Быстрее!

Одеваясь на ходу, парень с девушкой выскочили из комнаты. Проверяющая орда, разбившись на две группы, в этот момент находилась в соседних комнатах, так что путь действительно был свободен. Антон увлёк за собой Наташу и они почти бегом припустили вдоль коридора и успели выскочить на лестницу незамеченными. Булгаков уже собирался перевести дух, когда нос к носу столкнулся с высоким молодым мужчиной в костюме с галстуком – тот поднимался навстречу. Антон что-то пробормотал сквозь зубы, резко изменил направление и собрался миновать встречного. Но тот растопырил руки и не дал пройти.

– Остановитесь, молодой человек, – приказал он. – Длинные волосы незнакомца были зачёсаны наверх, а ля Николай Островский, а охотничье выражение лица выдавало принадлежность его к партийно-комсомольским структурам. – Секундочку, не спешите. И вы, девушка, тоже. Куда направляемся с такой скоростью?

– Тебе какое дело? – буркнул Булгаков.

– Не «тебе», а «вам», – поправил тот, заставляя беглецов сделать шаг назад и подняться на ступеньку вверх. – Я – член Комитета комсомола Чугунов. Вы здесь живёте? Давайте поднимемся.

– Отвали, нам некогда! – вскипел Булгаков. – Дай пройти, я сказал!

– Молодой человек, как вы себя ведёте? Я представился. Вы кто такие? Да пройдёмте же!

– Отойди по-хорошему…

– Ну, я же просил мне не «тыкать». И ведите себя корректно…

Мускулистому Чугунову, нисколько не терявшемуся от агрессивности Булгакова, ничего не стоило задержать подозрительную парочку. Он уже ухватил Антона за рукав и сжимал весьма крепко.

– Наташа, беги! – крикнул тот, стараясь обеими руками отцепить от себя невесть откуда взявшегося активиста.

Девушка сыпанула вниз по лестнице, взмахивая руками для равновесия. Чугунов сделал движение остановить её и на долю секунды выпустил рукав Антона. Момент был решающий. Потом, вспоминая его, юноша и сам не мог поверить, что найдёт в себе сноровку нанести столь стремительный и коварный удар носком ноги в комсомольскую промежность.

Булгаков всю жизнь был очкариком, отличником и дрался крайне редко. А если и дрался, то обычно набивали морду ему. Но тут, видимо, его дело было правое. «Маваши-гери», как называли такой пинок среди поголовно увлекающейся запрещённым тогда каратэ молодёжи, получился на славу. Член Комитета комсомола мгновенно охнул, согнулся пополам, схватился за больное место и обмяк.

Антон бросился за подругой, проигнорировав громовое «стоять!!!», прозвучавшее вослед. Кто-то из соратников Чугунова выбежал из коридора на лестницу и бросился в погоню, но было поздно. Беглецы сумели в очень короткий срок спуститься по лестнице и юркнуть в подвальную дверь. Через минуту они уже были на улице.

Наташа, опустив голову и засунув руки в карманы, шла по тротуару. Булгаков шагал рядом и нервно курил. Они подошли к трамвайной остановке и остановились. Нужно было что-то говорить, но оба молчали и не глядели друг на друга. Наташа всё вздыхала и искоса поглядывала на спутника, видимо ожидая, что он разрядит обстановку. Так грубо с ней ещё никогда не обращались. Ей было обидно. А долго обижаться она не могла. Всего несколько слов было достаточно, чтобы глаза её опять засияли, чтобы все неприятности позабылись тут же!

Но минуты уходили, а Антон всё молчал, отворачивался, и ничего не говорил. Она решительно обиделась на него и тоже отвернулась. Булгаков знал, что нужно что-то сказать, и чем быстрее, тем лучше. Тем более, что сейчас Наташу ему было жалко, и он был весь просто переполнен очень сильными чувствами. И она-то ни в чём не виновата! Без лишних разговоров пришла, пошла с ним в общагу, уединилась в комнате… Но нужные слова как-то не приходили, он, может, и произнёс бы их, к тому шло, и ещё как шло… но момент был упущен. А говорить теперь вообще не хотелось. Да и зачем обязательно говорить? Ведь молчание – золото… Собственно, всё, что ему сейчас нужно было, Антон получил, и может, даже хорошо, что так всё закончилось. Наташа уж точно была не «Она», стоило ли увязать и начинать всю эту канитель снова?

«Может, и хорошо, что набежали эти пид@расы…»

Так что за те несколько минут, что любовники прождали трамвай, взаимное охлаждение стало полным. Оба были рады, когда грохочущий вагон подошёл к остановке.

– Я это… позвоню как-нибудь? – предположил Антон, подсаживая Наташу.

– Можешь не стараться, – бросила она, не оборачиваясь. – Ты и так сегодня хорошо потрудился…

Дверцы сомкнулись, и вагон, загремев, покатился под горку. Булгаков, вздохнув, повернулся и поплёлся обратно. Выскакивая впопыхах из комнаты, он догадался захватить пропуск, поэтому смело пошёл через вахту. Там уже не останавливали. Кучка добровольцев вместе с Севой-Мюллером, Жориком Сыромятиным, комендантом и участковым милиционером сверяла какие-то списки. Лица у всех были, как говорится, усталые, но довольные. Видимо, проверка на вахте и рейд по общежитию удались, список нарушителей был полон. Теперь сведения о них пойдут по инстанциям в деканат и в «первички», где каждый такой случай будет разбираться.

Антон засмотрелся на них и не сразу услышал, что к нему обращаются. Это был его новый знакомый по спуску с лестницы.

– А, это вы, – как ни в чём не бывало, приветствовал его Чугунов. Он улыбался. – Что ж вы так ушли, не закончив разговор?

– О чём вы? – хмуро спросил Булгаков. – Я вас в первый раз вижу.

– Как в «первый раз»? А на лестнице? Вы выходили с неизвестной девушкой. А я уже всё о вас знаю – вы А. Булгаков, из 433-ей. Хирург-субординатор. Так ведь?

– Слушай, тебе что надо? – утомлённо спросил Антон. Он только теперь ощутил, что устал смертельно. – Ты, кажется, шёл куда-то. Ну так и иди себе прямо…

Благожелательность Чугунова как рукой сняло. Подбородок его задрожал, черты лица исказились, глаза потемнели. Контраст с безукоризненными манерами, которые он так победно демонстрировал, был разительным.

– Я пойду, куда мне надо! – выкрикнул он. – А тебя я очень хорошо запомнил, и шлюху твою запомнил. Не волнуйся, встретимся ещё…

– Тогда в следующий раз яйца покрепче держи, – посоветовал Булгаков, и, оттолкнув преграждавшего ему путь активиста плечом, начал подниматься по лестнице.

Общежитие гудело, как растревоженный улей. Похоже, набег активистского отряда наделал здесь дел. Антон поднялся на четвёртый этаж, вошёл в комнату. Первокурсники уже разошлись, но Миша всё равно сидел над открытыми атласами. Шестикурсник начал раздеваться и готовиться ко сну. Мучительная зевота начала напоминать о том, что почти всю предыдущую ночь он не спал, а день прошёл очень напряжённо и хлопотно.

Вынимая из внутреннего кармана куртки футляр для очков, Антон случайно нашёл ту бумажку, которую ему всучил Ломоносов. Он совсем про неё забыл. Миша сидел отвернувшись и не смотрел в его сторону. Антон тоже отвернулся и осторожно, точно боясь обжечься, развернул купюру. Это был Государственный кредитный билет 100-рублёвого достоинства – «стольник», с водяным профилем Ленина.

Не развернув его до конца, Булгаков торопливо сложил денежку и спрятал поглубже.

«Не фига себе, – подумалось ему, – если столько стоит ассистенция, то сколько же получил сам Виктор Иванович? Почти месячная зарплата интерна! Пара таких операций – и о деньгах можно месяц не думать. А впрочем, это так мерзко всё»…

«Зрители аплодировали, смеялись, скандировали- в общем, вели себя так, как и обычно на рок-концерте. Но вот солист группы Валерий Сюткин объявил: «…этот эксперимент пройдёт в один из вечеров 1986 года, объявленного ООН Годом мира,– все люди доброй воли выйдут из дома со светящимися предметами в руках. Их мирные сигналы зарегистрируют спутники, чтобы сторонники войны поняли, как их ничтожно мало». А потом была песня, и семь огоньков зажглись на тёмной сцене. И тут же десятки вспыхнули в затихшем зале»

_{(Советская печать, октябрь 1986)}

Город К… был обычный город, каких в Европейской части СССР было множество. История его уходила корнями вглубь веков, куда-то в былинные времена богатырей, татаро-монгол, удельных княжеств. Ничего конкретного, однако, история не сообщала. Ничем таким К… не прославился – никогда не  выдерживал осад, не имел боярской оппозиции, не подвергался разгромам опричников. В новое время тут тоже ничего примечательного не происходило, кроме периодических эпидемий холеры и оспы.

Гражданскую войну город тоже особо не запомнил, находясь в пределах той самой 1\5 прежней Российской империи, которые занимала молодая Советская республика. В 1919-м году его ненадолго захватили белые. Очень скоро белых прогнали красные. В городском парке о том мрачном месяце разгула белогвардейщины напоминала братская могила с Вечным огнём, могила, в которой были похоронены расстрелянные коммунисты.

Великая Отечественная война оставила более глубокий след. Осенью 1941 К… прославился упорной обороной, правда, недолгой. Оборону проломить немецкие полчища не смогли, поэтому взяли город обходным манёвром вероломно, как всегда в 41-м, с тыла, многотысячными массами тяжёлых танков. Но оборона была героической, о ней упоминалось вскользь во всех военных мемуарах. В 1943 К… брали обратно, и город вновь вписал горделивую страницу в летопись Великой Отечественной, и о 43-ем полководцы уже вспоминали гораздо больше, чем о 1941-м. Именно об этих временах и напоминал танк Т-34, установленный к 25-летию Победы.

В городе ещё имелся музей Великой Отечественной войны, где каждый мог ознакомиться с военной экспозицией. Там принимали в пионеры, там собирались ветераны, туда водили молодёжь на уроки Мужества.

Потом был период восстановления народного хозяйства, затем мирная жизнь. В описываемое время К… был довольно большой город, с почти миллионным населением. Главная улица была конечно же, улица Ленина, единственная улица, где имелось четырёхполосное движение транспорта. Она являлась как бы лицом всего города, и её старались содержать в порядке. На ней располагались административные «органы» – исполком, горком, обком, милиция и прокуратура. Здесь же был Дворец пионеров- ветшающее здание почтенного возраста, новый стадион "Трудовые резервы», Центральный универмаг, Драматический театр, несколько завитриненных гастрономов, в которых  в которых хоть изредка «выбрасывали» колбасу, книжный магазин и парк с уже отмеченной могилой коммунистов.

Вдоль Главной улицы были проложены широкие тротуары, через равные промежутки в них были решётки со зрелыми тополями, засыпающими город пухом каждый июнь, и фонари. Для полноты картины нужно добавить сюда две гостиницы и ресторан «Витязь». Вот и всё, кажется, ничто не забыто. Но и ничего тут не было лишнего, сомнительного – такого, что мешало бы достигать нашей цели. О том, что она есть коммунизм, громко напоминали метровые буквы на фасаде Центрального универмага.

Но улица Ленина была скорее не лицом, а визитной карточкой К… Всякий, кто бывал в областных городах, знает, насколько обезличены и разранжирены их центры, что Калугу не отличить от Рязани, а Курск от Орла. И если Мурманск трудно спутать с Новороссийском, то это не потому, что каждый город имеет свой неповторимый облик, а в силу сугубо географических причин. Ни новые районы со стандартными панельными домами, ни многочисленные предприятия, старающиеся перевыполнить план, ни колхозные рынки, на которых всё же можно купить кусок приличного мяса, пусть и по баснословной цене, ни сами люди, довольно плохо и бедно одетые, настолько, что и сами на это не обращали внимания – ничто не помогло бы в идентификации города, говоря заезжему москвичу лишь о «глубинке», о том, что заехал ты далековато от дома, что асфальт вот-вот закончится и начнётся такое Нечерноземье, что станет очень не по себе.

Но, как справедливо был назван один исторический фильм того времени, «и на камнях растут деревья». Русская провинция имеет в себе что-то неистребимо-прекрасное, неброское, прячущееся, но такое, что всегда способно сильно подействовать на воображение и разбудить мысль.

Помимо некрофага Гражданской войны, боевой машины победного 43-го, стреноженной на постаменте, помимо лозунгов, плакатов, наглядной агитации эпохи развитого социализма, помимо заводов и новостроек, в К… были и достопримечательности. Одной из главных был кинотеатр «Рассвет», расположенный в конце улицы Ленина. Это был кинотеатр как кинотеатр, с билетами и с дополнительными программами, с заурядным репертуаром, не считая того, что располагался в помещении бывшего кафедрального собора. Последний был возведён в середине ХIХ века в честь погибших при обороне Севастополя. Собор был огромен, даже сейчас оставаясь самым большим зданием в городе. Золочёный купол с него сняли ещё в 20-е, сначала хотели вообще снести, но потом одумались и превратили поповскую лавочку в храм важнейшего из искусств.

Имелось в черте города и старое кладбище, называемое «Купеческим». Там при царях хоронили только уважаемых людей, возводя им массивные гранитные памятники и чугунные ограды. Надписи с ятями и твёрдыми знаками до сих пор читались легко, пробуждая лёгкую иронию и смутное любопытство. В то, что под ногами лежат именно наши предки, верилось плохо.

Наверное, о многом могли бы рассказать и участки старой крепостной стены, некогда окружавшей центр города и кое-где сохранившейся, и бывшие особняки почётных граждан, почивающих в мире на Купеческом кладбище. Эти двух- и трёх этажные дома капитальной постройки с фигурными фасадами встречались по городу в больших количествах. Все они были заняты под какие-нибудь мелкие конторы и набиты служащими, являясь оплотом бюрократии, которую постоянно критиковали в «Крокодиле» и в «Фитиле», но уважали и не трогали.

Ещё одна достопримечательность имелась не в самом К…, а в окрестностях. Подростки и некоторые граждане постарше находили удовольствие в том, чтобы отъехать подальше и начать рыться в земле. Там можно было найти порядком заржавевшие патроны, мины, снаряды – то, что осталось от отгремевшей войны. Находили детали ручного стрелкового оружия, а то и само оружие- пистолеты, винтовки без прикладов, автоматы. Всего этого было в изобилии, схватка за К… велась не на жизнь, а на смерть. И ни наши, ни немцы не жалели материальных ресурсов. Не жалели и людских, ибо в особом изобилии откапывались человеческие кости, черепа, и даже целые скелеты.

В какой-то мере К… являлся и научным центром. Из высших учебных заведений в нём имелись обязательные для каждого областного города Пединститут и Политех. Это были ничем не примечательные вузики, ежегодно выпускающие стандартное количество учителей и ИТРов. Самым престижным в К… считался Мединститут. Он был открыт в 50-е годы, и одним фактом своего существования сразу повысил статус всего города. Окрестные области своего мединститута не имели, поэтому поступать и лечиться все ехали в К…

Поступить становилось всё труднее. Конкурс с каждым годом повышался и повышался, но количество абитуриентов не уменьшалось. Это было странно, ибо все знали, насколько тяжела учёба, трудна работа и мала зарплата. Более того, все мало-мальски приличные места в городских больницах были заняты, и выпускникам предстояло распределяться в районы. Ежегодные выпуски 200-300 молодых специалистов делали распределение всё более трудным, поскольку и в районах, особенно близлежащих, вакансии постепенно заполнялись. Оставались районы совсем отдалённые. Там был уже как бы не СССР, не РСФСР, и уж совсем не Европа. Там начиналась, как говаривал герой Достоевского, «страна Макара и его телят». Любой выпускник мединститута испытывал перед отдалёнными районами чисто животный страх, как перед любыми местами, даже не столь отдалёнными. Из-за отсутствия элементарных удобств и снабжения в них не то, чтобы заниматься медициной, а жить было невозможно.

««Свобода слова…» По разному понимают её в Советском Союзе и в Соединённых Штатах. Те в Америке, кто сегодня бредит идеей краха системы социализма, хотят такой «свободы слова» в СССР, которая сводилась бы к охаиванию всего советского, способствовала бы разрушению государственных и социальных устоев».

_{(Советская печать, октябрь 1986 года)}

Утро среды выдалось совсем тоскливым. Осень наступила уже не на шутку. Было пасмурно, лил упорный ледяной дождь, причём как-то косо, так, что капли то и дело норовили соскользнуть за ворот, в рукава, в глаза. Последний лист с деревьев облетел, намок под дождём и втоптался в землю. Стены домов набухли за ночь от влаги. Городские голуби сидели под крышами нахохлившись и старались не высовывать клювы, куда-то попрятались все бездомные собаки и кошки. Дождевой червь, обычно радостно реагирующий на осадки массовым выползанием на поверхность, тоже не показался этот раз.

В такое ненастье просыпаться, выбираться из-под одеяла, умываться и покидать помещение смертельно не хочется. Но долг перед страной и всем прогрессивным человечеством – сильнее. Надя Берестова очень любила поспать. Если предоставлялась возможность, она спала не меньше 12 часов, просыпаясь только к обеду. Утром снятся такие замечательные сны! Тем более, что вчера вернулась она домой очень поздно, в двенадцатом часу, а легла ещё позже.

Домашние знали об этом и оберегали её сон как только могли, ходя на цыпочках и разговаривая шёпотом, пока Надя не встанет. Но соней или лентяйкой она себя не считала, никогда не злоупотребляла этой своей способностью, и, как бы ни были сладки объятия Морфея, она легко выбиралась из них, если нужно.

Так и сегодня. Будильник зазвенел в полседьмого, через две минуты будущий доктор-гинеколог уже принимала энергичный контрастный душик, через десять – торопливо завтракала (бабушка вставала вместе с нею, кипятила чай и жарила картошечку c яйцом, так что тратить время на готовку не нужно было), через двадцать – одевала плащ и шапочку перед большим зеркалом в прихожей, а через двадцать семь, то есть  в  06.57 (как показывали её наручные часы марки «Электроника 55») Надя стояла уже на трамвайной остановке.

Остановка была конечная, так что можно было без помех войти в пустой вагон и занять место у окошка. Ехать предстояло почти через весь К…. На окраинах трамвай ещё успевал разогнаться от остановки к остановке, а через центр тащился медленно, останавливаясь перед бесчисленными светофорами и то и дело пропуская лихих перебежчиков всех возрастов, плюющих на все правила и лезущих под колёса очертя голову.

Народу в трамвай от остановки к остановке набивалось всё больше. Половина была работники КМЗ, большого механического завода, производившего комбайны и, как говорили всё громче, ракетные комплексы; другая половина была медицинские студенты, едущие на свои клинические базы. Особенно много медиков садилось у Танка, где была ближайшая к общежитию остановка.

Булгаков и Агеев еле втиснулись в задний вагон трамвая. Утром можно было смело ехать зайцами – никакому контролёру не под силу было протискиваться через плотно утрамбованную людскую массу. Если что, то можно было валить всё на эту давку, в которой невозможно ни в карман за мелочью залезть, ни руку за билетом протянуть.

Одногруппникам удалось затолкаться в самый угол и продолжить начатый разговор. Он был о вчерашнем «шмоне». Ваня и его непосредственные соседи оказались в числе тех, кого вчера «отловили». Как уже говорилось, вся их серьёзная компания старшекурсников вела себя тихо, в основном проводя время за преферансом, сигаретами, водкой в стабильно-умеренных количествах, песнями Розенбаума, гитарой и женским обществом. Последние, две или три свои же медички, жили здесь же в общежитии и дружили с этими ребятами с первых курсов.

– Они вчера заходят толпой и спрашивают: «Почему в карты играете»? – повествовал Агеев своим монотонным, начисто лишённым интонаций голосом. – Мы им – «а что, нельзя»? Они – нет, вы что, азартные игры в общественном месте запрещены. Мы им – вообще-то мы у себя дома, а вы вошли, даже не постучались. Они – имеем право, мы комсомольский патруль, с нами участковый и председатель студсовета, а общежитие находится в ведении АХЧ института и ничьим домом не является…

Дальше Агеев поведал, как проверяющие заставили девчонок покинуть комнату и перешли к проверке паспортов. Кто-то обнаружил за шкафом несколько пустых водочных бутылок.

– А, распиваете, значит, всё с вами ясно. Вася Иванов им – нет, это мы на улице собираем, чтоб потом сдать, деньги нужны. Те нам – а ну, дыхните. Да пожалуйста. Хорошо, мы ещё не начинали, за водкой Толик как раз перед этим пошёл. А Мюллер нам, такой – нет, вы все пьяны! Мы – почему? А Жорик, такой, нам – запах алкоголя изо рта! Мы – нет у нас никакого запаха. Если так, то давайте на экспертизу, мало ли, что вам покажется. Вы вот сами с запахом! Шумели, шумели, всё равно всех переписали…

– Надо было дверь не открывать, будто вас дома нет, – посоветовал Антон. – Взламывать не имеют права!

– А толку-то, – уныло произнёс Агеев. – Соседи вон, Костик и Митяй, так и сделали. У них как раз баба была посторонняя. Сидели тихо и не открывали Так они что сделали – двери им опечатали. Теперь не выйдешь. А если дверь тебе опечатали, то открывать можно только с комендантом или с председателем студсовета. Так утром Митяй с Костиком по пожарной лестнице в окно вылезли вместе с бабой… А ночью ссали в банку по очереди…

– Чёрт знает что делается, – скривился Булгаков. – Комсомольский произвол. Жаловаться надо…

– Кому? Валить надо с этой общаги, пока не поздно. Пока её в казарму не превратили. Жениться, что ли? Достало всё это, хочется покоя и тишины, – вздохнул Ваня. – Первый курс ещё ладно, но когда до диплома всего ничего, ещё влипнуть не хватало… Ты-то как, не попался «Комсомольскому прожектору»?

Антон ответил отрицательно. Рассказывать о стычке с Чугуновым не хотелось, вспоминать о вчерашнем приключении с Наташей тем более. Да и что тут такого, особенного – из таких эпизодов в основном и состояла жизнь.

Дальше ехали в полном молчании. У Десятой больницы была конечная, и оба вагона довольно дружно саморазгрузились. Тут были уже одни медики. Многие оглядывались в поисках своих, узнавали друг друга, улыбались, соединялись по нескольку человек, на ходу делясь новостями, заряжаясь друг от друга оптимизмом и весёлостью.

Надя в общей массе выдавилась из трамвая, огляделась вокруг и увидела Галку Винниченко, та ехала в хвосте вагона. Подруги радостно улыбнулись, посетовали на давку, поправили причёски, подкрасили губки и пошли по широкой аллее к больничному корпусу. Галя спросила, предварительно оглянувшись по сторонам хорошенько, чем закончилась вчера её история с Говоровым. Надя вздохнула и многозначительно взглянула на подружку.

– Жалко его стало, – с неохотой призналась она. – Я, конечно, не вчера родилась, и на такие крючки меня не поймаешь, но…

– Так вы чё делали-то? – сгорая от любопытства спросила Галя. Они с Валькой Кравцовой вчера успели втиснуться в трамвай и уехать, оставив Надю на остановке со столь навязчивым молодым человеком.

– Пошли в кино, – пожала Надя плечами. – «Письма мёртвого человека». Ушли с середины, поехали к нему на дачу. Потрахались. Он меня домой проводил. Вот, всё, ничего не забыла.

– И что теперь? Ведь он же…

– Женится, женится, – закивала головой Надя. – Я твёрдо дала ему понять, что у нас это было в последний раз, и чтобы он теперь от меня подальше держался, если не хочет, чтоб его невеста об этом узнала.

– А зачем тогда с ним ехать-то было? Если знаешь, что ничего больше не будет. С бесперспективным таким…

Галя была несколько наивнее и, как она считала, «порядочнее» подруги. С одной стороны она завидовала Надиной свободе распоряжаться собой и не терять зря времени, если рядом есть тот, кто нравится. С другой стороны, она осуждала Берестову за легкомысленность, за то, что ей не хватает самоуважения. Какое чувство было сильнее из этих двух, она не знала, но смутно чувствовала, что, как только поймёт, дружба с Берестовой сразу прекратится.

– Да так… Над благоразумием верх взяла романтическая сторона моей натуры, – ответила Надя какой-то цитатой из какой-то классики. –  Вот и устроила ему небольшой мальчишник. Ты-то как, подруга? Что твой-то, встречаетесь?

Галя последний год сильно увлеклась Виктором Козловым, студентом Политехнического института, кандидатом в мастера спорта по фехтованию. Они встречались почти каждый день, были вхожи друг к другу в дом, нравились родителям. В следующем году молодые люди заканчивали учёбу в своих институтах и получали дипломы, потом предстояло распределение и трудоустройство. Обстоятельства складывались так, что нужно было на что-то решаться именно сейчас.

– Молчит пока, – отозвалась Галя и посмотрела в сторону. То, о чём пока молчал её парень, видимо, было очень важным.