Эмпайр Фоллз Руссо Ричард
Empire Falls by Richard Russo
Copyright © 2001 by Richard Russo
All rights reserved
© Елена Полецкая, перевод, 2018
© Андрей Бондаренко, оформление, 2018
© “Фантом Пресс”, издание, 2018
Книга издана с любезного согласия автора и при содействии литературного агентства Permissions & Rights Ltd.
Художественное оформление и макет
Андрея Бондаренко
Пролог
По сравнению с городским особняком Уайтингов дом, выстроенный Чарлзом Бьюмонтом Уайтингом спустя десять лет после возвращения в Мэн, выглядел скромно. Но по любым меркам Эмпайр Фоллз, где жилье на одну семью стоило много меньше семидесяти пяти тысяч долларов, этот дом с пятью спальнями, пятью полностью оборудованными санузлами и отдельной студией для творчества смахивал на дворец. Ч. Б. Уайтинг провел несколько очень важных для него лет в старой части Мексики, и дом, что он возвел, наплевав на условности, был асьендой в суровом миссионерском стиле. Он даже раздобыл кирпичи с особой текстурой и выкрасил их в мутно-желтый цвет, чтобы они походили на саман. Дурацкий дом, говорили люди, надо же было отгрохать такое – и где, в глубинке штата Мэн, но лично Ч. Б. Уайтингу они этого не говорили.
Как и все Уайтинги мужского пола, Ч. Б. был коротышкой и не любил привлекать внимание к данному обстоятельству, поэтому приземистая испанская архитектура устраивала его как никакая другая. Мебель он выбрал ту, которой начиняют выставочные образцы домов и трейлеров с целью создать впечатление простора, и эта оптическая иллюзия держалась стойко, пока к Ч. Б. не являлись рослые визитеры, и тогда его хоромы обретали вид дорогущего кукольного домика.
Асьенда – иначе свой дом Ч. Б. Уайтинг не называл – стояла на участке земли, числившемся в семейной собственности уже несколько поколений. Первые Уайтинги из графства Декстер валили и сплавляли лес, скупая потихоньку землю по обоим берегам реки Нокс, чтобы приглядывать за своим добром, дрейфовавшим на юго-восток страны, к океану, одолевая путь длиною миль в пятьдесят. К появлению на свет Ч. Б. Уайтинга штат Мэн опутали электропроводами, и река, перекрытая дамбой ниже Эмпайр Фоллз, рядом с Фэрхейвеном, во многом утратила свою первостепенную важность. Лесозаготовки передвинулись к северу и западу, а семья Уайтинг переключилась на ткацкое, бумажное и швейное производство.
Хотя атрибутом могущества река более не являлась, Ч. Б. вместе с прочими правами и обязанностями, данными ему от рождения, унаследовал и рудиментарную потребность держать Нокс в поле зрения, и когда пришло время строить свой собственный дом, он выбрал площадку прямо над водопадом у Железного моста, по другую сторону от Эмпайр Фоллз, в ту пору процветающего городка, где мужчины и женщины дружно трудились на заводах и фабриках предпринимательской империи Уайтингов. Когда участок расчистили, а дом возвели, зимой, длящейся в сердцевине штата Мэн большую часть года, Ч. Б. мог видеть за голыми деревьями свои мастерские по пошиву рубашек и ткацкую фабрику. Его бумажный комбинат находился в нескольких милях выше по течению, но клубы дыма, когда белые, когда черные, изрыгаемые мощной трубой, можно было наблюдать из патио на задах особняка.
Переселившись на другой берег реки, Ч. Б. Уайтинг первым в своем клане признал за благо отдалиться на приличествующую дистанцию от тех, кто обеспечивал семейную прибыль. В особняке Уайтингов в Эмпайр Фоллз, георгианской громадине, построенной в начале прошлого века, в каждой спальне имелся камин из плитняка, в чинной обеденной зале под сверкающими люстрами, доставленными на поезде из Бостона, за дубовым столом помещалось до тридцати человек гостей. Дом проектировали с расчетом возбудить восторг и трепетную почтительность в сердцах ирландских, польских и итальянских иммигрантов, прибывавших с юга из Бостона, и французских канадцев, прибывавших с севера, – в поисках работы, разумеется. Семейный особняк располагался прямо в центре города, в одном квартале от рубашечной фабрики и в двух – от ткацкой; место для фабрик мужчины из клана Уайтингов выбирали с умом, ибо, вы не поверите, эти мужчины работали по четырнадцать часов в день, в обеденный перерыв забегали домой перекусить и опять возвращались на производство, где нередко задерживались до глубокой ночи.
В детстве Ч. Б. нравилось жить в городской усадьбе Уайтингов. Его мать постоянно жаловалась: дом старый, по нему гуляют сквозняки и от него неудобно добираться до загородного клуба, летнего дома на озере и, главное, до шоссе, что ведет на юг, к Бостону, где мать предпочитала делать покупки. Но на просторных тенистых угодьях, окружавших особняк, и в многочисленных комнатах причудливой конфигурации ребенок чувствовал себя прекрасно. Его отец, Хонас Уайтинг, тоже любил свою усадьбу – в частности, за то, что это было родовое поместье, никогда не принадлежавшее людям с иной фамилией. Отец Хонаса, Илайя Уайтинг, в ту пору старик под девяносто, жил там же, в поместье, в бывшем каретном сарае, вместе со своей вздорной супругой. Мужчины Уайтинги были во многом похожи, включая и то, что все они вступали в брак с женщинами, превращавшими их жизнь в нескончаемую муку. Отец Ч. Б. справлялся с ситуацией лучше, чем большинство его прародителей, но и в нем тлела обида на жену за плохое отношение к супругу, его особняку, городку Эмпайр Фоллз и глубинке штата Мэн в целом, куда ее, выросшую в Бостоне, забросила, как она утверждала, жестокая судьба. Изящные кованые ворота и ограда по всему периметру усадьбы, привезенные аж из самого Нью-Йорка, были для нее тюремным застенком, и всякий раз, когда она произносила эту фразу, Хонас напоминал: ключ от ворот у него в кармане и он в любой момент распахнет их для нее. Если ей так чертовски хочется обратно в Бостон, значит, туда ей и дорога. Он говорил это, ничуть не сомневаясь, что никуда она не уедет, ибо на Уайтингах мужского пола лежало специфическое родовое проклятье: жены назло им оставались с ними навсегда.
Однако к тому времени, когда у них родился сын, Хонас Уайтинг начал понимать и втайне разделять умонастроения своей жены – по крайней мере, в том, что касалось Эмпайр Фоллз. Во второй половине девятнадцатого века городок рос как на дрожжах, усадьбу Уайтингов постепенно окружили дома заводских рабочих, и со временем в повадках этих новых соседей все отчетливее проступала неприязнь. По давно установившейся традиции Уайтинги старались умаслить своих работников, закатывая каждое лето шумные празднества на усадебной лужайке, но Хонасу Уайтингу казалось, что многие из тех, кто исправно являлся на эти сборища, странным образом не выглядят благодарными за обильное дармовое угощение, выпивку и музыку, а некоторые взирали на семейный особняк с плохо скрываемым раздражением – они явно не расстроились бы, сгори дом дотла.
Вероятно, из-за этой молчаливой, но нарастающей враждебности Ч. Б. Уайтинга отослали из дома сначала в частную школу, потом в колледж. Далее он провел лет десять в путешествиях, сперва с матерью по Европе (которая пришлась этой доброй женщине куда более по вкусу, чем штат Мэн) и позднее самостоятельно по Мексике (которая пришлась ему куда более по вкусу, чем Европа, где нужно было на каждом шагу лезть в справочники, чтобы понять, чем же ты, собственно, восхищаешься). Если европейские мужчины по большей части нависали над ним, то мексиканцы ростом были даже пониже, и Ч. Б. Уайтинга особенно радовала их мечтательность, очищенная от настоятельной потребности претворять мечты в жизнь. Но его отец, за чей счет Ч. Б. болтался по свету, решил наконец, что наследнику пора возвращаться домой и приниматься за упрочение семейного благосостояния, а не проматывать по другую сторону южной границы все, что ему присылали. Чарлзу Бьюмонту Уайтингу в ту пору было под тридцать, и его отец нехотя осознал, что единственное, в чем его сын по-настоящему талантлив, так это в умении тратить деньги, хотя молодой человек уверял, что в живописи и поэзии он не менее силен. Настал момент покончить и с мотовством, и с искусством – таков был вердикт главы семьи. Хонас Уайтинг стремительно приближался шестидесятилетию, и, хотя ему доставляло удовольствие баловать сына, теперь он понимал, что чересчур увлекся, потакая Ч. Б., и к введению наследника в тонкости семейного бизнеса следовало приступить много раньше. Сам Хонас начинал на рубашечной фабрике, затем перебрался на ткацкое производство и под конец, когда старый Илайя в припадке сумасшествия попытался убить жену лопатой, занял директорский пост на бумажной фабрике, стоявшей выше по реке. Хонас хотел подготовить сына к тому, что неизбежно должно произойти: его отец тоже сорвется с катушек и набросится на супругу с тем, что попадется под руку. Европа не улучшила ее мнения о муже, Эмпайр Фоллз или штате Мэн, на что Хонас в душе надеялся. На собственном опыте он убедился: люди редко становятся счастливее, увидев воочию, чего они лишены, и Европа только укрепила естественную склонность благоверной к презрительным и ядовитым сравнениям.
Что касается Чарлза Бьюмонта Уайтинга, в детстве, когда его отправляли в иногороднюю школу, он предпочел бы остаться дома, теперь же возвращаться из Мексики ему хотелось не больше, чем его матери – из Европы, но, повздыхав, он сделал то, что ему велели; он почти всегда так делал. Не то чтобы он не понимал: молодости неминуемо придет конец, а с ней и путешествиям, живописи и поэзии. Рано или поздно он возглавит “Предприятия Уайтинга и сыновей”, это само собой разумелось, и хотя у него мелькала мысль, что возвращение в Эмпайр Фоллз к работе в семейном бизнесе будет равносильно отказу от его истинного призвания – творчества, деваться было некуда. Однажды, чувствуя, что очень скоро его призовут домой, он попытался выразить словами то, что, по его мнению, было лучшим в его человеческой природе, и сколь ужасной ошибкой было бы закопать в землю его таланты. Этими размышлениями он намеревался поделиться с отцом, но то, что он написал, походило на его стихи, туманные и неубедительные, даже на его собственный взгляд, и в итоге он выбросил письмо в мусор. К тому же он не был уверен, что отец, практик до мозга костей, поверит, что у человека может быть природа, а если таковая все же завелась, то ее обладатель обязан не поддаваться, но не мытьем, так катаньем придать этой “природе” подобающий вид, показав, кто в доме хозяин. В последние месяцы свободы Ч. Б. валялся на мексиканском пляже и мысленно спорил с отцом, выдвигая все новые и новые аргументы и каждый раз проигрывая спор, и когда его вызвали домой, у него уже не было сил сопротивляться. Он вернулся, чтобы исполнить свой долг, но опасаясь, что его подлинное “я” и все, для чего он был создан, осталось в Мексике.
Выяснилось, однако, что поступать вопреки своему “я” не настолько неприятно или трудно, как он представлял. На самом деле, когда он немного освоился в Эмпайр Фоллз, у него возникло стойкое впечатление, что люди здесь поступают так каждый день. А если ты – мужчина с фамилией Уайтинг, вынужденный отказ от своего призвания выглядит не так уж страшно. К своему удивлению, он также обнаружил, что можно преуспеть в том, что тебя крайне мало интересует, как и потерпеть неудачу в том, к чему тебя искренне влечет, – в живописи или поэзии, например. Рубашечная фабрика не потрясла его воображения, но управлял он ею очень даже недурно, угадывая скрытые причины сбоев и понимая инстинктивно, как устранить проблему. Кроме того, он любил своего отца и восхищался энергией этого коротышки, его напористостью, неуступчивостью, неколебимой убежденностью в своей правоте и умением железно обосновать любой свой шаг. Хонас либо пребывал в полной гармонии со своей природой, либо кулаками усмирил ее до совершенной покорности. Чарлз Бьюмонт Уайтинг так и не разобрался, как именно его отец поладил со своей природой, да это было и неважно; в любом случае старик являл достойный пример для подражания.
Тем не менее Ч. Б. Уайтингу было ясно, что буйный рост, пережитый “Предприятиями Уайтинга и сыновей” в годы правления его отца и деда, завершился. Времена менялись, и уже ни рубашечное, ни текстильное, ни бумажное производство не приносило таких же дивидендов, как раньше. В предыдущие два десятилетия в графстве Декстер на заводах и фабриках предпринимались попытки организовать профсоюзы, и хотя эти начинания провалились – это вам не Массачусетс, но штат Мэн, – даже Хонас Уайтинг не отрицал: что разрешать профсоюзы, что ставить им заслон обходится одинаково дорого. Угрюмые рабочие, вернувшись к станкам, не торопились признать поражение и на работе более не выкладывались.
Хонас Уайтинг предполагал, естественно, что его сын поселится в фамильном особняке, как только обзаведется женой, а старик Илайя из чувства приличия покинет эту грешную землю, но спустя десять лет по возвращении Ч. Б. из Мексики ни того ни другого не произошло. В молодые годы, жаркие и солнечные, Ч. Б. Уайтинг был отъявленным женолюбом, но в морозном Мэне он словно утратил сексуальный пыл и погрузился в непреднамеренный целибат, хотя и воображал иногда, как лучшая часть его “я” беззаботно предается плотским радостям в Юкатане.
Возможно, его страшила наследственная матримониальная перспектива – жениться на девушке, которую однажды ему захочется убить.
Илайе Уайтингу, которому было уже под сто, не удалось убить жену лопатой, и от огорчения и досады он так и не оправился. Он по-прежнему жил с супругой в бывшем экипажном сарае, цепляясь за свое горе, а сварливая жена цеплялась к нему. Его лечащий врач говорил, что старый Илайя умирает изнутри, вернейшим доказательством чего служил его прямо-таки эпический метеоризм. В экипажном сарае уже много лет было не продохнуть, но все обследования показывали: сердце реликтового старика бьется ровно, и Хонас осознал, что сам он еще не скоро переедет в каретный сарай, освободив фамильный особняк для сына. И даже если старик умрет завтра, понадобится не меньше года, чтобы проветрить после него помещение. А кроме того, собственная жена Хонаса дала ясно понять: в сарай она не переедет ни в коем случае, и мысль о том, что она умрет в штате Мэн, настолько ее угнетала, что Хонас, скрипя зубами, купил ей небольшой дом из тех, что стоят впритык друг к другу в зажиточном бостонском Бэк-Бэе, где, по ее уверениям, она провела детство, что, конечно, было враньем. Хонас повстречался с ней в Южном Бостоне и, будь у него голова на плечах, там бы с ней и расстался. Тем не менее, когда Чарлз явился к отцу и объявил о своем намерении построить себе дом, отгородившись рекой от Эмпайр Фоллз, Хонас не возразил и даже одобрил эту затею. Позднее, однако, когда из дома получилась асьенда, Хонас не на шутку испугался: уж не принялся ли его мальчик снова кропать стишки.
Зря он тревожился. Ранее в том же году Ч. Б. Уайтинга на улице приняли за его родителя, и вечером, глядя в зеркало, он понял почему. Волосы у него уже серебрились, а в глазах появилась некоторая лютость – как у терьера, чего он прежде не замечал. От молодого человека, жаждавшего жить и умереть в Мексике, мечтать, рисовать и сочинять стихи, мало что осталось. И когда прошлой весной отец предложил ему возглавить не только рубашечную, но и ткацкую фабрику, он не почувствовал, что его навеки загоняют в капкан ответственности, напротив, скорее обрадовался этому следующему шагу к реальному обладанию тем, что причиталось ему по праву рождения. В мужской компании его начали называть Ч. Б. вместо Чарлз, и ему это нравилось.
Когда бульдозерами взялись расчищать площадку для дома, обнаружилось нечто неприятное. Несметное количество мусора – кучи и кучи – вдоль реки; мусор торчал меж корней деревьев и свисал с ветвей, холмистый берег был усеян им до самого верха. Такое скопление отходов ошеломляло, и сперва Ч. Б. Уайтинг решил, что кто-то, и вовсе не один человек, а многие имели наглость устроить на частной собственности незаконную свалку. Сколько же лет длилось это безобразие? У рассвирепевшего Ч. Б. руки чесались пристрелить мерзавцев, пока один из работников, которых он нанял убирать мусор, не вразумил его: для того чтобы превратить землю Уайтингов в помойку, кому-то одному или многим людям сразу понадобилась бы подъездная дорога, каковой не существовало, – точнее, не существовало, пока сам Ч. Б. Уайтинг не проложил дорогу месяцем ранее. И хотя казалось невероятным, что такую тьму отбросов – автомобильные камеры и колпаки, коробки из-под молока, ржавые банки, переломанную мебель и прочее в том же роде – могло прибить к берегу естественным путем, течениями и водоворотами, однако вот она, свалка, а значит, так оно и произошло. Иного выхода, кроме как вывозить мусор, не просматривалось, что и было сделано в мае одновременно с заливкой фундамента нового дома.
Весенние дожди, половодье и рекордный выводок мошкары замедляли строительство, но к концу июня нижний ярус обширной асьенды был виден с другого берега реки, откуда Ч. Б. Уайтинг, сидя в своем офисе на последнем этаже рубашечной фабрики, наблюдал за ходом работ. К празднику Четвертого июля установилась сухая и жаркая погода, прикончившая остатки мошкары, и полураздетые загорелые плотники, оседлав кровельные балки, морщились и подозрительно поглядывали друг на друга. Чем здесь так воняет, господи прости?
Вздувшийся труп крупного лося в лощине обнаружил лично Ч. Б. Уайтинг. Лось валялся под деревьями, что пощадил бульдозер, – предполагалось, что эти зеленые насаждения обеспечат асьенде тень, а также приватность, если вдруг кому-то в Эмпайр Фоллз станет любопытно узнать, как там живут-поживают на другом берегу. Но даже более, чем эта разлагающаяся туша, Ч. Б. Уайтинга поразил слой мусора, хотя и меньший по объему, чем уже вывезенный, в том самом месте, где берег узкой полосой вдавался в реку, образуя на изгибе стоячую, кишевшую комарами, а теперь и провонявшую мертвым лосем заводь.
Размокший, склизкий, смрадный мусор вынудил Ч. Б. Уайтинга задуматься, а не вредят ли ему нарочно, и, присев на речном берегу, он перебрал в памяти всех, кого ему, его отцу и деду случилось разорить в процессе естественного развития бизнеса. Перечень получился не коротким, но никто в этом списке – если, конечно, Ч. Б. удалось припомнить всех до единого – не тянул на статус врага. В основном это были незначительные люди с незначительными средствами – из тех, кто мог бы пристрелить его, представься им такая возможность. К примеру, забреди он в их любимый кабак, эти людишки, хлебнув для храбрости, схватились бы за оружие, при условии, что таковое при них имелось. Нет, эта враждебность была иного сорта. Кто-то, по-видимому, решил, что за все отходы, производимые графством Декстер, в ответе лично Ч. Б. Уайтинг, и, будучи уверен в своей правоте, собрал весь мусор (геройски преодолев отвращение, надо думать) и перевез сюда.
Выходит, мертвый лось здесь случайно оказался? Ч. Б. не торопился с ответом. На шее животного виднелась дырка от пули, и это могло означать что угодно. Возможно, тот, кто сваливал отбросы, заодно убил и лося и специально оставил его здесь. Опять же, животное мог подстрелить браконьер в любом другом месте (в Эмпайр Фоллз проживало целое семейство браконьеров по фамилии Минти). Что, если раненый зверь попытался перебраться через реку, но, выбившись из сил, рухнул головой в заводь, где и упокоился прямо под асьендой?
Ч. Б. Уайтинг провел полдня, то вскакивая, то присаживаясь неподалеку от гниющего лося и пытаясь установить личность своего врага. Первым приплыл бумажный стаканчик и застрял между задними ногами лося. Затем в течение часа к берегу прибило пакет из супермаркета, пустую, но все пузырившуюся бутылку из-под колы, проржавевшую банку из-под масла, огромный моток лески и, если Ч. Б. не обознался, человеческую плаценту. Все это перемешалось со смердящим лосем. Оттуда, где сидел Ч. Б. Уайтинг, было видно лишь небольшой отрезок Железного моста, и в следующие полчаса он насчитал с полдюжины людей, автомобилистов и пешеходов, на ходу что-нибудь швырнувших в реку. Ч. Б. прикинул в уме количество мостов на реке Нокс выше по течению (восемь) и количество фабрик, заводов и самых разнообразных мелких предприятий, выстроившихся вдоль реки (десятки). Он и сам после заката солнца не раз поддавался искушению сбросить отходы в воду. Поколения Уайтингов сливали красители и прочие химикалии, загаживая берег на всем его протяжении вплоть до Фэрхейвена – городка, которому было грех жаловаться, учитывая, что их собственное ткацкое производство десятилетиями столь же мало беспокоилось о соседях, обитавших ниже по течению. Жалобы, как усвоил Ч. Б., неизбежно ведут к обвинениям, обвинения – к шумихе, шумиха – к судебным разбирательствам, суды – к расходам, расходы – к богадельне.
И однако вот эту свалку нельзя было оставить как есть. Разумный человек, Чарлз Бьюмонт Уайтинг пришел к разумному заключению. К исходу второго часа, проведенного у кромки воды, он осознал: у него и впрямь имеется враг, и не кто-нибудь, но сам Господь Бог, сотворивший проклятую реку такой – узкой и бурной в верховьях, расширяющейся и замедляющей течение у Эмпайр Фоллз, – что все виды человеческого дерьма сваливаются кучей к ногам Ч. Б. Уайтинга. Хуже того, ему казалось, он понимал, почему Господь предпочел именно этот эскиз для русла. Он поступил так, чтобы заблаговременно наказать Ч. Б. за то, что все лучшее, что в нем было, он оставил в Мексике много лет назад и в результате превратился в человека, которого по ошибке принимают за его отца.
Это были неприятные мысли. Впрочем, подумалось Ч. Б., вблизи смердящего лося приятным и взяться неоткуда. Тем не менее он продолжал сидеть на берегу, и в плеске воды ему слышалось закодированное послание и казалось, что он его вот-вот расшифрует. По правде сказать, в последнее время Ч. Б. не раз посещали неприятные мысли. С тех пор как он решил строить дом, ему постоянно что-нибудь снилось, заставляя просыпаться по нескольку раз за ночь, а порою он обнаруживал, что стоит у темного окна, выходившего на газоны перед особняком Уайтингов, и не может припомнить, как он встал с кровати и подошел к окну. Он пребывал под впечатлением, будто ему все еще снится сон – о чем бы то ни было, – хотя подробности уже ускользнули. Вроде бы он вел с кем-то очень важный разговор. Но с кем?
Днем, когда ему следовало заниматься неотложными делами на двух фабриках, он рассеянно разглядывал чертежи асьенды, словно забыл вставить в них некую весьма важную деталь. В прошлом месяце ему стало настолько трудно сосредоточиться на работе, что он попросил отца, заведовавшего бумажным производством, помогать ему один день в неделю, пока не закончат строительство дома. Теперь, сидя у реки под гнетом мрачных мыслей, возможно вызванных соседством дохлого лося, он начал сомневаться в том, что новый дом был хорошей идеей. Асьенда с примыкающей художественной студией была, разумеется, не чем иным, как призывом к его прошлому “я”, Чарлзу Бьюмонту Уайтингу – Удальцу, как называли его тамошние приятели, – оставшемуся в Мексике. Именно с Удальцом, сообразил вдруг Ч. Б., он и беседовал в своих снах. Хуже того, для этого молодого “я”, преданного им, он и строил асьенду. Он убеждал себя, что студия предназначена его сыну, в надежде, что со временем его таковым осчастливят. В таких пределах он мог позволить себе бунтовать. Студия будет его даром мальчику, подразумевающим, что сыну никогда не придется по необходимости или из соображений лояльности отказаться от своего истинного призвания. Но, конечно, понял он теперь, все это было самообманом. Студию он строил для себя, а точнее, для Чарлза Бьюмонта Уайтинга – то ли погибшего, то ли ведущего жизнь поэта и распутника в Мексике. Тогда как на самом деле он вел жизнь, исполненную навязанных ему обязательств и монашеского целомудрия в Эмпайр Фоллз, штат Мэн. По пятам за этим ошарашивающим откровением явилось еще одно. Послание, нашептываемое ему рекой, пока он целый день сидел на берегу, было приглашением, простым и кратким. “Ступай ко мне, – совершенно отчетливо пробулькала вода. – Ступай… ступай… ступай…”
В тот же вечер Ч. Б. Уайтинг привез отца и старика Илайю на строительную площадку. До сих пор он не подпускал их к новому дому, сам не зная почему. Теперь он знал. Деда, не выходившего из экипажного сарая целый месяц, усадили на пенек, где он тут же заснул крепким, спокойным, метеорно-газовым сном, а Ч. Б. с отцом отправились осматривать стены и перекрытия. Да, признал Ч. Б., конструкция у его дома, черт его дери, мексиканская, а строение на отшибе – будущий гостевой дом; пусть он лишь изменил назначение студии, но так тому и быть. Зов реки перепугал его. Когда они закончили экскурсию по стройке, Ч. Б. Уайтинг повел отца на реку показать залежи мусора, подросшие с утра, и раскисшего лося. С того места, где они стояли, Ч. Б. видел и лося, и старого Илайю, приподнимавшего во сне то одну ягодицу, то другую под неудержимым напором газов, и хотя Ч. Б., если разобраться, не мог считать себя ответственным ни за лося, ни за старика, слюна во рту отдавала горечью разочарования в самом себе. И все же, опомнился он, предпочтительнее ощущать иногда привкус виноватости на языке, нежели пустить на ветер труды всей жизни отца и деда, и он поймал себя на том, что смотрит на обоих мужчин с искренней теплотой, особенно на отца, которого он всегда любил и чья основательность, практичность и несгибаемая твердость помогут ему выбраться из этой смрадной жути.
“Ладно, Бог так Бог”, – согласился Хонас, когда Ч. Б. изложил ему свою “вражескую” теорию, а затем оба молча наблюдали, как разнообразные ошметки и обломки болтаются на воде, пока не пристроятся под боком у лося. Уайтинг-отец был религиозным человеком, тем более что Господь умел объяснить то, что иначе было бы абсолютно невразумительным. “Давай-ка лучше прикинем, как теперь с Ним быть”.
Хонас посоветовал сыну нанять инженеров и геологов для изучения проблемы. Ничего лучше и нельзя было предложить: инженеры-геологи, предупрежденные о том, с Кем они, может статься, соревнуются, не пожалели времени и сил и вдобавок к многочисленным обследованиям местности проштудировали геологические карты по всему региону, даже проплыли от истоков реки у канадской границы до того места, где она сбрасывает воды в залив Мэн. Что касается реки Нокс, тут Господь не слишком мудрствовал, сотворив ее широкой и ленивой там, где ей полагалось быть узкой и проворной, и инженеры подтвердили догадку своего работодателя: именно базовый инженерный недочет Всевышнего привел к тому, что любой бумажный стаканчик, брошенный в воду между Канадой и Эмпайр Фоллз, вероятнее всего, осядет на предполагаемой лужайке Ч. Б. Уайтинга. Это была плохая новость.
Хорошая новость заключалась в том, что такой расклад – не приговор. Люди прозорливые, устремленные в будущее уже два столетия совершенствуют Господние проекты, и почему бы не подкорректировать и этот. Если военные инженеры заставили непомерно громадную Миссисипи течь там, где им требовалось, то уж плюгавенькую Нокс можно переделать в два счета. План действий был составлен немедленно. За несколько миль к северо-востоку от Эмпайр Фоллз река делает резкий и несуразный поворот, и, прежде чем вернуться к направлению, по которому она текла изначально, Нокс довольно долго плетется, извиваясь и заболачивая низины на северо-западных окраинах города, где каждую весну вызревают легионы мошкары, а затем, летом, столь же бесчисленное множество комаров. С высоты глядя, абсурдность такого положения вещей была очевидна. Вода, пояснили инженеры, предпочла бы течь под уклон наиболее прямым из всех возможных маршрутом. Изгибы случаются, лишь когда похвальным намерениям реки что-то мешает. Преградой на прямом и верном пути реки Нокс стала узкая полоска земли (скалы на самом деле), прозванная местными Засадой Робидо, – неровный бугристый выход на поверхность горной породы, не лишенный живописности в глазах тех, кто захотел бы построить на берегу летний домик с видом на реку, но решительно не предназначенный для возделывания, чем владельцы этого участка упрямо и безуспешно занимались на протяжении многих поколений. Со временем, естественно, реки берут свое, и в конце концов – скажем, через пару тысяч лет – Нокс выпрямится, ликвидировав все извилины и излучины.
Ч. Б. Уайтинг не любил ждать и воодушевился, когда услыхал от инженеров, что при наличии достаточных средств можно прорыть канал в самой узкой части Засады Робидо, взорвав каменистую породу, и тогда за один календарный год река выпрямится, а возросшей скорости потока в районе Дуги Уайтинга хватит, чтобы унести практически весь мусор (включая затесавшегося туда лося) вниз по течению прямиком к дамбе в Фэрхейвене, где ему самое место. Разумеется, в департаменте штата на поспешно созванных слушаниях за закрытыми дверями эксперты утверждали, что выиграют все поселения по берегам Нокс, поскольку река станет много лучше прежней – быстрее, красивее, чище. Вдобавок, когда ее воды прекратят подпитывать болота, штат разбогатеет на несколько тысяч акров земли, которую можно будет использовать не только для разведения насекомых. Сколько-нибудь значимое экологическое движение в штате Мэн возникнет лишь спустя десятилетия, так что против этого плана всерьез никто не возражал, хотя эксперты допускали – вполголоса и в узком кругу, – что река, обретя дополнительную игривость, способна разыграться не на шутку. Нокс, как и большинство рек в Мэне, всегда была склонна к разливам, особенно весной, когда под теплыми дождями снежные заносы на севере таяли слишком быстро.
Более существенным препятствием для модификаций, задуманных Ч. Б. Уайтингом, являлось то, что предыдущие поколения его семьи, скупая участки по берегам Нокс, почему-то упустили из виду Засаду Робидо. Этот кусок принадлежал семье по фамилии Робидо, и владели они им с прошлого века. Но и тут судьба улыбнулась Ч. Б. Уайтингу, ибо Робидо оказались не только жадными, но и невежественными – идеальное сочетание в сложившихся обстоятельствах. Люди более сведущие задумались бы о стоимости своего владения, когда юристы от имени богатого человека обратились к ним с предложением о покупке, но Робидо думать не стали. Больше всего они боялись, как бы Ч. Б. Уайтинг самолично не прибыл осмотреть землю, которую они ему продают, потому что, увидев, сколь эта почва непригодна для фермерства, а иного варианта ее использования они и вообразить не могли, он бы мигом отказался от сделки.
Ничего подобного у Ч. Б. и в мыслях не было, он купил их акры, заплатив неслыханную, по представлениям Робидо, цену, и потом они долгие годы верили, что сумели обставить одного из богатейших и влиятельнейших людей в штате Мэн, а приобретение им Засады Робидо лишь окончательно убедило их в том, что они давно и так знали: богатеи не больно-то башковиты. Ч. Б. Уайтинг, отряхнувшись от смрада и ужаса и вновь став самим собой, пришел к выводу не менее спорному: он обвел вокруг пальца не только Робидо, которые могли его разорить, но по простоте своей до этого не додумались, но и Господа Бога, чью реку он теперь реформирует.
Подрыв Засады Робидо в семи милях вверх по течению в Эмпайр Фоллз услышали и ощутили, а когда взрывные работы завершились, Ч. Б. Уайтинг теплым августовским днем устроился на берегу перед своим новым, полностью отстроенным домом и с гордостью наблюдал, как резко оживившийся поток уносит прочь то немногое, что осталось от лося, вкупе с подросшими залежами молочных коробок, пластиковых бутылок и ржавых банок из-под супа, – мусор бодро и весело плыл на юг по направлению к ничего не подозревавшему Фэрхейвену. Река более не нашептывала всяких ужасов, не то что в начале лета. Зарядившись энергией, она бурно радовалась предприимчивости Ч. Б. Уайтинга. Довольный результатом, он закурил сигару, глубоко вдохнул пряный летний воздух и посмотрел на стройную женщину, сидевшую рядом, которую звали – кто бы мог подумать! – Франсин Робидо.
Франсин была девушкой смышленой и с далеко идущими планами; она только что закончила Колледж свободных искусств имени Колби, и, будучи лет на десять моложе Ч. Б. Уайтинга, до того дня, когда ее родня заключила сделку о продаже Засады Робидо ее будущему мужу, она в глаза его не видела, хотя, конечно, о нем слыхала. Ч. Б. учился в том же колледже, что и его отец, и дед; Франсин, однако, была первой в семье Робидо, кто после школы поступил в высшее учебное заведение. Ей повезло получить стипендию, и из колледжа она вышла другим человеком. По ее речи, манерам, светскому тону никто не признал бы в ней Робидо, что обескураживало и злило ее родных, и знай они наперед, каким презрением она обольет их по возвращении, не видать бы ей студенческой скамьи. Бедная девушка среди богатых, Франсин Робидо исподтишка подглядывала за сокурсницами, перенимая у них ловкость в обращении со столовыми приборами, умение одеваться, интонации, лишенные и намека на вульгарность, и гигиенические привычки. В колледже она также научилась флиртовать.
В уставленном книжными полками, мягко освещенном кабинете его юристов Ч. Б. Уайтинг, который не рассматривал всерьез ни одну женщину с тех пор, как вернулся в Мэн, залюбовался Франсин Робидо. Кроме диплома о высшем образовании, что было немаловажно, его особенно восхитило то, как она держалась, – девушка вроде бы понимала, что Ч. Б. собирается надуть ее семью, но не считала нужным вмешиваться. С каждым взглядом в ее сторону, с каждой ее репликой зачарованность Ч. Б. Уайтинга нарастала, ибо он явственно ощущал, что находится в поле внимания Франсин, тогда как ее поведение и манеры скорее говорили о том, что его присутствия она даже не замечает. То ли был он в кабинете, то ли нет – непонятно. И, желая выяснить, был он все же там или нет, Ч. Б. решил жениться на Франсин, если она ему не откажет.
Не отказала, нет. Они поженились в сентябре, и до конца дней своих на этой земле Ч. Б. Уайтинг пытался вспомнить, что же именно привлекло его в Франсин Робидо на той встрече в адвокатской конторе с приглушенным светом. При дневном освещении Франсин выглядела костлявой заносчивой замухрышкой, и, как у многих женщин с предками – выходцами из французской Канады, у нее был скошенный подбородок, словно его срезали. Он также понял, что женитьба на Франсин Робидо, вопреки ожиданиям, не дала исчерпывающий ответ на вопрос, замечает ли Франсин его присутствие, находясь с ним в одном помещении. В тот августовский день, в наплывавших сумерках, когда он закурил сигару, празднуя победу вместе со своей будущей женой, Ч. Б. Уайтинг исподтишка изучал суженую. Мужчины из рода Уайтингов все как один обладали врожденным деловым чутьем, и каждого из них неизменно, словно мотылька к пламени, тянуло к единственной женщине в мире, полагавшей своим высшим предназначением сделать мужа глубоко несчастным, а потом держаться за их брак с мрачным упорством монахинь, преданных страдающему Христу. Отлично усвоив семейную историю, Ч. Б., естественно, опасался женитьбы. Время от времени отец напоминал сыну, что тому нужен наследник, но Ч. Б., глядя на отца и деда, не был в этом уверен. Почему бы не положить конец этому безумному замкнутому кругу несчастий? И зачем производить на свет новых Уайтингов мужского пола, если им суждены вечные матримониальные муки?
Вот почему Ч. Б. Уайтинг пристально разглядывал Франсин Робидо, пытаясь представить, как по прошествии скольких-то лет ему захочется забить ее до смерти лопатой. К счастью, он оказался не способен живо воспроизвести эту сцену в своем воображении. Самое большее, на что его хватило, – поразмыслить, стоило ли затевать войну с Богом. Если Он смог подбросить дохлого лося, что Ему стоит подбросить что-нибудь куда хуже. Например, женщину – не ту, какая ему нужна. Подобные размышления встревожили бы Ч. Б., не будь эта женщина ему нужна. Но она была ему нужна. В этом он почти не сомневался.
Его невеста предавалась иным мыслям. “Вон там отличное место для беседки”, – сказала она, тыча тощим указательным пальцем на середину отлогого берега. Чарлз Бьюмонт Уайтинг медлил с ответом, тогда Франсин Робидо повторила фразу, и на этот раз будущий супруг различил в ее голосе жесткую нотку: “Ты слышал, что я сказала, Чарли?”
Слышал. И в принципе, он ничего не имел против беседок, но сооружать таковую в качестве архитектурной спутницы асьенды казалось ему не лучшей идеей. Однако вовсе не эстетические соображения погрузили его в задумчивость. Он не откликнулся сразу, потому что никто и никогда не называл его Чарли. С самого детства он был Чарлзом, и его мать решительно не допускала, чтобы прекрасное имя, которое она ему дала, искажали пошлыми производными вроде Чарли или, того хуже, Чака. В быстро промелькнувшие студенческие годы друзья звали его Бьюмонтом, а в Мексике – Удальцом. С недавнего времени его знакомые по бизнесу обращались к нему Ч. Б., но с почтительной интонацией, им бы и в голову не пришло назвать его Чарли.
Ясно, что устанавливать правила нужно было прямо сейчас, но пока он раздумывал, как половчее преподнести преимущества Чарлза перед Чарли, “сейчас” плавно скатилось в “тогда”. Странно. Если бы кто другой назвал его Чарли, он поправил бы этого человека, не дав его голосу стихнуть, но с этой женщиной, которую он, опустившись на колено, попросил стать его женой, как ни странно, вышла заминка. Момент был упущен, а за ним и другой, и третий, и вдруг Чарлз Бьюмонт Уайтинг осознал, что причина его онемения в некоей новой эмоции. Сперва он отметил лишь непонятное ощущение, но постепенно распознал, что это такое. Новым чувством был страх.
“Я сказала…” – в третий раз начала его суженая.
“Конечно, дорогая. Прекрасная мысль”, – согласился Чарлз Бьюмонт Уайтинг и в этот судьбоносный миг превратился в Чарли Уайтинга. Впоследствии он любил говорить, не без печальной усмешки, что в размолвках с женой за ним всегда оставалось последнее слово, а точнее, два слова: “Конечно, дорогая”. Знай он, сколько раз в общении с Франсин он повторит эту фразу, будто мантру их супружеских отношений, возможно, он принял бы приглашение реки и следом за лосем отдался на волю волн, избавив себя от многих мучений и сэкономив на револьвере, который он купит тридцатью годами позже, чтобы покончить со своей жизнью.
“И будь любезен, загаси эту ужасную сигару”, – добавила Франсин Робидо.
Часть первая
Глава 1
“Имперский гриль” был вытянутым, слегка вросшим в землю строением, с окнами во всю длину, и поскольку соседнее здание, аптеку “Рексолл”, подвергли разорению и сносу, теперь можно было, не отходя от стойки, обозревать всю Имперскую авеню вплоть до старой ткацкой фабрики и прилегавшей к ней рубашечной. Обе пустовали уже лет двадцать, но их мощные грозные стены в самом конце авеню, где улица плавно обрывалась у косогора, по-прежнему притягивали взгляд. Разумеется, ничто не мешало смотреть на Имперскую авеню в противоположном направлении, но Майлз Роби, управляющий ресторана – и в будущем хозяин, как он надеялся, – давно заметил, что его клиенты в другую сторону почти не глядят.
Нет, они инстинктивно предпочитали пялиться туда, где улица буквально и фигурально заканчивалась тупиком у подножия двух фабрик – кирпичного олицетворения славного прошлого их города, и эти магнетические свойства старых пустующих зданий лишь укрепляли Майлза в решимости продать “Имперский гриль” за любые, пусть и невеликие деньги, как только ресторан перейдет в его собственность.
Прямо за фабриками протекала река, некогда питавшая их энергией, и Майлз часто задавался вопросом: если эти старые здания снести, очнется ли наконец город, выросший вокруг них, чтобы начать новую жизнь? Не факт. На месте сгинувшей аптеки не возникло ничего, кроме забора из металлической сетки, а значит, размышлял Майлз, одно дело – махнуть рукой на прошлое, но совсем другое – изобрести будущее и попытаться претворить его в жизнь. Опять же, если стереть прошлое, предложив людям пресловутый “чистый лист”, может, они станут реже путать прошедшее с будущим, а это уже кое-что. Ибо, пока фабрики нависают над городом, опасался Майлз, многие будут по-прежнему верить, вопреки всякому здравому смыслу, что по крайней мере на одну из них или даже на обе найдется покупатель и тогда к Эмпайр Фоллз вернется его прежняя экономическая бойкость.
Но в этот день в начале сентября Майлз Роби не спускал глаз с Имперской авеню – не потому что ему не давали покоя потускневшие высокие окна рубашечной фабрики, где его мать проработала боґльшую часть своей жизни, или похожая на крепость, мрачная ткацкая фабрика – нет, он лишь надеялся увидеть свою дочку Тик, когда она появится из-за угла и медленно потопает вверх по пустынной авеню. Как и большинство ее сверстников, Тик, худая как щепка десятиклассница, складывала все свои учебники в холщовый рюкзак и несла его, согнувшись, будто сильный ветер дул ей в лицо, а иначе она могла бы и упасть под грузом, едва ли не равным ее собственному весу. Поразительно, сколь многое переменилось с тех пор, как Майлз учился в старшей школе. Они с товарищами носили учебники на бедре, перекидывая их с одного бока на другой. Домой они брали только те книги, которые понадобятся вечером для домашнего задания, либо те, что они не забывали взять с собой, оставляя все прочее в именных школьных шкафчиках. Теперь же ребята сгружали содержимое шкафчиков целиком в крепкие плотные рюкзаки и тащили домой – вероятно, затем, полагал Майлз, чтобы не выбирать, какие им понадобятся, а какие нет, и таким образом не принимать решений, чреватых последствиями. Увы, без последствий мало что обходится. На осмотре у врача прошлой весной у Тик обнаружились зачатки сколиоза, пока только небольшое искривление позвоночника, но беспокоился Майлз не только о физическом здоровье дочери. “Просто эта ноша слишком тяжела для нее”, – объяснила врач, не замечая, насколько Майлз мог судить, метафорического подтекста сказанного. Тик потребовалось почти целое лето, чтобы вернуть себе нормальную осанку, и вчера, всего через день после начала занятий, она опять ссутулилась.
Вместо дочери, единственного в данный момент человека в мире, которого он хотел бы увидеть выворачивающим из-за угла, взору Майлза предстал Уолт Комо, которого он совсем не желал видеть и не огорчился бы, если бы этот малый больше никогда не попадался ему на глаза. Свой фургон Уолт использовал в качестве рекламы на колесах: на капоте прямо над радиатором было выведено “МАТЁРЫЙ ЛИС”, а на сделанных на заказ номерах – “ЛАПА 1”. Фургон был высоким, а Уолт низким, и ему приходилось спрыгивать с подножки, и что-то в этом молодцеватом прыжке вызывало у Майлза желание схватить топор, рвануть навстречу Уолту и раскроить ему башку прямо на пороге заведения. Это желание преследовало Майлза уже почти год и наяву и во сне.
Однако он вернулся в ресторан и занялся бургером для Хораса Веймаута, волнуясь, не передержал ли мясо на сковороде. В бургерах Хорас ценил кровавость.
– Ладно. – В предвкушении еды Хорас свернул газету “Бостонский глобус”, его внутренние часы подтверждали: Майлз и впрямь замешкался. – Ты уже встретился с миссис Уайтинг?
– Нет еще. – Майлз положил на тарелку Хораса помидор, салат, колечко бермудского лука, маринованный огурчик и разрезанную не до конца булочку, затем надавил на бургер лопаткой, заставив его пошипеть, и сбросил на булку. – Обычно я жду, когда меня позовут.
– И зря, – наставительно произнес Хорас. – Кто-то ведь должен унаследовать Эмпайр Фоллз. Почему бы не ты, Майлз Роби?
– Скорее я выиграю в лотерею “Мега Бакс”.
Майлз поставил тарелку на стойку и заметил, чего с ним давно не случалось, багровую фиброзную кисту, проросшую на лбу Хораса. Она увеличилась или просто Майлз, уезжавший в отпуск, хотя и ненадолго, отвык от этого зрелища? Киста занимала половину правой брови Хораса, туго натянутая безволосая кожа поблескивала на узелке, из которого веером расходились темные венозные сосуды. Маленькие города, часто говаривала мать Майлза, хороши еще и тем, что в них удобно жить любому; хромые и покалеченные – твои соседи, и, встречаясь с ними каждый день, ты вскоре перестаешь замечать то, что отличает их от других людей.
На Мартас-Винъярде, где они с дочерью отдыхали на прошлой неделе, Майлз практически не сталкивался с физическими изъянами. Почти все на острове выглядели богатыми, стройными и красивыми. Когда он удивился вслух этому факту, его старый друг Питер посоветовал Майлзу наведаться в Лос-Анджелес. Там, уверял Питер, уродство быстро и целенаправленно отбраковывают путем селекции.
– Он имеет в виду не столько ЛА, – поправила мужа Дон, когда Майлз недоверчиво прищурился, – сколько Беверли-Хиллз.
– И Бель-Эр, – добавил Питер.
– И Малибу, – подхватила Дон.
И далее они перечислили чертову дюжину мест, где некрасивость извели на корню. Питер и Дон могли многое порассказать о том, как устроен нынешний мир, и Майлз обычно с удовольствием внимал им. Все трое вместе учились в маленьком католическом колледже в пригороде Портленда, и Майлзу нравилось, сколь мало осталось в его друзьях от студентов, какими он их когда-то знал. Питер и Дон стали совсем другими людьми, и Майлз полагал, что так оно и должно быть, хотя с ним ничего подобного не произошло. Если его друзья и были разочарованы вялостью личностной эволюции Майлза, они ловко скрывали свое разочарование и даже заявляли, что их старый друг возвращает им веру в человечество, оставаясь таким, каким был прежде. Поскольку они явно преподносили это как комплимент, Майлз старательно делал вид, будто ему польстили. Каждый год в августе они, похоже, были искренне рады его видеть, и хотя каждый год Майлз запрещал себе рассчитывать на очередное приглашение, но таковое неизменно получал.
Хорас большим и указательным пальцами снял с тарелки колечко бермудского лука, будто счел великим оскорблением столь тесную близость лука к тому, что ему предлагалось съесть.
– Я не ем лук, Майлз. Знаю, ты был в отъезде, но я-то не изменился. Я читаю “Глобус”, пишу для “Имперской газеты”, никогда не посылаю рождественские открытки, и я не ем лук.
Майлз забрал бермудское колечко и бросил в мусор. Он и правда весь день был не в форме; несколько разленившись и расслабившись в отпуске, он будто забывал, где он и с кем. Майлз собирался впрягаться в работу постепенно, выходить поначалу только в первую смену, но Бастер, его сменщик у гриля, неизменно отыгрывался, уходя в загул, стоило Майлзу вернуться с острова, и Майлз парился у гриля, будучи к этому пока не готов.
– Она лучше, чем “Мега Бакс”, – развивал Хорас тему миссис Уайтинг, которая с каждым годом все меньше и меньше времени проводила в Мэне, зимуя во Флориде и предаваясь тому, что покойная бабушка Майлза с материнской ирландской стороны, никогда не покидавшая насиженного места, называла “дурью маяться”. А совсем недавно миссис Уайтинг вернулась из круиза по Аляске. – Принадлежи я к твоей семье, я бы изо дня в день лизал ее тощий зад.
Майлз наблюдал, как Хорас собирает свой бургер, и с облегчением вздохнул, когда по булочке растеклось красное пятно.
Майлз Роби, разумеется, не принадлежал к семье миссис Уайтинг. Хорас лишь намекал на девичью фамилию старухи – Робидо, а по уверениям некоторых, Роби и Робидо были, пусть и в отдаленном прошлом, одной семьей. Макс, отец Майлза, в это свято верил, принимая желаемое за действительное, по мнению его сына. Не умея доказать свою родственную связь с богатейшей женщиной Центрального Мэна, Макс просто постановил, что они родня, и точка. Обладай отец таким же состоянием, подозревал Майлз, Макс решил бы этот генеалогический вопрос совершенно иначе, и ни один Робидо не увидел бы от него ни цента.
Досужие разговоры о миссис Уайтинг не утихали. Она вышла замуж за деньги в лице Ч. Б. Уайтинга, владевшего бумажной, рубашечной и ткацкой фабриками, проданными позднее международной корпорации, которая сперва разорила их, а потом закрыла. Уайтинги по-прежнему владели половиной недвижимости в Эмпайр Фоллз, включая ресторан, где вот уже пятнадцать лет хозяйничал Майлз под присмотром миссис Уайтинг, обещавшей ему, что по ее кончине бизнес достанется Майлзу, и он надеялся, что она исполнит обещание, но почему-то не мог себе этого представить. Участь остального имущества старухи порождала самые различные домыслы. В нормальных обстоятельствах все унаследовала бы ее дочь, но Синди Уайтинг половину своей взрослой жизни провела в психиатрической лечебнице в Огасте, и мало кто сомневался, что миссис Уайтинг никогда не оставит дочери больше, чем требовалось на жизнь и услуги медиков. На самом деле в графстве Декстер никто не знал ни истинных размеров состояния миссис Уайтинг, ни ее дальнейших намерений. С местными юристами и бухгалтерами она никогда не имела дела, предпочитая нанимать бостонскую фирму, чьими клиентами Уайтинги были на протяжении почти ста лет. Она не развеивала слухи о своем желании посмертно облагодетельствовать город, но и не высказывалась на сей счет сколько-нибудь определенно. К филантропии миссис Уайтинг не проявляла особого интереса. В кризисных ситуациях, как, например, при недавнем разливе реки Нокс, она порою жертвовала деньги, но всегда лишь половину суммы, необходимой для решения проблемы, вынуждая город потратить столько же. На тех же условиях она участвовала в сборе средств на новое крыло больницы и апгрейд компьютеров в старшей школе. Каждый раз ее вклад, хотя и внушительный, виделся как тонко срезанная верхушка финансового айсберга. Когда старуха умрет, надеялись в городе, деньги потекут более мощным потоком.
Майлз не был в этом уверен. Щедрость миссис Уайтинг по отношению к Эмпайр Фоллз, как и к самому Майлзу, не поддавалась однозначному толкованию. Несколько лет назад она преподнесла в дар городу старый ветшающий особняк Уайтингов, занимавший большой участок в старом центре, с тем условием, что дом сохранят. И только приняв это пожертвование, мэр и муниципалитет поняли, какое бремя на них взвалили. Они больше не могли взимать налоги с этой недвижимости, и им не разрешалось использовать особняк для общественных мероприятий, а средств на содержание дома с участком уходило изрядно. И Майлз боялся, что если миссис Уайтинг в итоге отдаст ему ресторан, он не сможет принять подарок по причине его дороговизны. Мало того, теперь, когда фабрики не работали, миссис Уайтинг, как заправский монополист, не брезговала давить на бизнес. Она владела большей частью коммерческой недвижимости в городе и всегда с радостью предоставляла помещения для новых предприятий. Но затем арендная плата неуклонно повышалась, и никто из бизнесменов или менеджеров, обращавшихся к миссис Уайтинг с просьбой о более щадящих условиях, понимания у нее не нашел.
– Уж не знаю, Майлз, – сказал Хорас, – похоже, старуха к тебе неравнодушна. Она явно выделяет тебя среди прочих. Что ей стоило прикрыть ресторан? И то, что ты все еще здесь, свидетельствует о глубине ее чувств к тебе. Либо о том, что ей нравится смотреть, как ты мучаешься.
Майлз понимал, что последняя фраза Хораса была шуткой, однако – и не впервые – задумался, а не является ли это чистой правдой. Да, миссис Уайтинг обходилась с ним более милостиво, чем с другими предпринимателями, и все же временами ему казалось, что она не питает к нему ни малейшей приязни. Вероятно, по этой причине он не рвался встречаться с ней, сознавая, впрочем, что свидания с миссис Уайтинг надолго не отложить. Каждую осень она все раньше отбывала во Флориду, и хотя его ежегодный отчет о положении дел в “Гриле” был не более чем ритуальной проформой, миссис Уайтинг настаивала на этих встречах. И все эти годы он не мог избавиться от впечатления, что старуха ждет от него чего-то, – но чего, он понятия не имел. С каждой встречи он уходил с ощущением, будто провалился на экзамене по неведомо какому предмету.
Над дверью прозвенел колокольчик, и Уолт Комо танцующей походкой вошел в ресторан, разведя руки на манер эстрадного певца полувековой давности; его седые волосы были гладко зачесаны назад по моде пятидесятых.
– “Не дай звезде ослепить тебя, – заголосил Уолт, – не дай луне разбить твое сердце”[1].
Завсегдатаи ресторана, сидевшие за стойкой, понимая, чего от них ждут, развернулись на табуретах, наклонились боком к проходу, вытянули правые руки и подхватили вразнобой: “Па-па-па-па-пайя”.
– Перри Комо, – произнес Хорас, когда, не поворачивая головы, ощутил, что место рядом с ним заняли. – Самое время.
– Командир, – обратился Уолт к Майлзу, – слыхал новость?
– О-о, ради бога, – ответил Майлз. За утро кто только не сообщил ему эту “новость”.
На выходных рядом с ткацкой фабрикой видели черный “линкольн” с массачусетскими номерами. В прошлом году это был “БМВ”, годом ранее – шикарный “кадиллак”. Цвет автомобиля менялся от черного до белого, номера, однако, всегда оставались массачусетскими, и Майлза это забавляло. Орду приезжих, наводнявших Мэн каждое лето, обычно именовали “массачушками”, но когда бы Эмпайр Фоллз ни предавался фантазиям о своем возрождении, спасители всегда являлись из Массачусетса.
– Что? – возмутился Уолт. – Тебя здесь даже не было.
– Дай ему рассказать, – посоветовал Хорас. – Иначе он не уймется.
Уолт Комо переводил взгляд с Майлза на Хораса, словно прикидывая, кто из них больший недоумок, и в конце концов остановился на Хорасе – наверное, потому, что тот высказался последним.
– Ладно, тогда как ты это объяснишь? Три парня в костюмах по восемьсот долларов тащатся сюда из Бостона субботним утром, паркуются у фабрики, взбираются к вершине водопада, не жалея своих лакированных черных ботинок, потом стоят там с полчаса и тычут пальцами в здание фабрики. И кто же они, по-твоему, такие и зачем их сюда принесло?
Хорас положил бургер на тарелку, вытер рот салфеткой:
– По мне, так все ясно как день. Они приехали, чтобы вложить сюда миллионы. Раньше они подумывали о хайтеке, но теперь нет, черта с два. Займемся текстилем, сказали они. Вот на чем реально разбогатеешь. И знаете, что они придумали? От идеи построить фабрику в Мексике или Таиланде, где люди работают за десятку в неделю, они гордо отвернулись. Поедем в Эмпайр Фоллз в штате Мэн, решили они, глянем на остов старой выпотрошенной фабрики, который чуть не снесло наводнением прошлой весной, закупим новое оборудование и создадим сотни рабочих мест с оплатой не меньше двадцати баксов в час.
Майлз не смог сдержать улыбки. За вычетом сарказма, очень похожий сценарий ему озвучивали все утро. Ежегодный слух об инвесторах, полагал Майлз, родился из той же потребности, что заставляет людей натыкаться на Элвиса в дешевых забегаловках. Но почему всегда осенью? Кажется, не самое подходящее время года для генерирования столь рьяного оптимизма. Может, это как-то связано с тем, что дети опять пошли в школу, рассуждал Майлз, и у родителей появилось свободное время, чтобы в преддверии очередной зверской, безжалостной зимы сочинить волшебную байку, которая поможет пережить холода.
– Эй, – Уолт явно обиделся, – я лишь хочу сказать, что однажды даже здесь может случиться что-то хорошее. Ведь никогда не знаешь. А больше я ничего не хотел сказать.
Хорас, опять принявшийся за бургер, на сей раз не стал отрываться от еды и вытирать рот, прежде чем заговорить.
– Хорошее, значит, – повторил он вслед за Уолтом. – Значит, так ты мыслишь? Деньги делают людей хорошими?
– А, да ну вас, – отмахнулся Уолт от обоих собеседников. – Но вот что мне хотелось бы понять, умник хренов. Как ты можешь сидеть здесь и лопать один жирный бургер за другим день за днем, черт побери? Разве ты не знаешь, что такая жратва тебе вредна?
Бургера у Хораса осталось на один укус, он положил его на тарелку и уставился на Уолта:
– А я не понимаю, почему тебе обязательно надо испортить мне ланч, и так каждый раз. Почему ты не можешь оставить людей в покое?
– Потому что я беспокоюсь о тебе, – ответил Уолт. – И ничего не могу с собой поделать.
– Жаль. – Хорас отодвинул тарелку.
– Такой уж я человек. – Уолт отодвинул тарелку Хораса еще дальше и, вынув из кармана потрепанную колоду карт, шлепнул ею по стойке перед Хорасом. – Не могу позволить тебе умереть, пока не выясню, как тебе удается обыгрывать меня в джин.
Хорас вытер салфеткой стойку там, где с бургера капнуло жиром, и сдвинул колоду.
– Тебе придется долго жить. Черт, нет, это мне придется долго жить, – сказал Хорас, наблюдая, как Уолт сдает карты, и безмятежно дожидаясь окончания раздачи, прежде чем взять их в руки. Он вел себя как человек, изучивший эту игру досконально, и самой большой трудностью для него было скрывать скуку, притворяясь опять и опять, будто ему невдомек, чем закончится партия. И наоборот – когда сдавал Хорас, Уолт подхватывал каждую карту на лету, нетерпеливо впивался в нее глазами, словно играл впервые.
– Не-а. – Уолт перекладывал карты из раздачи и так и эдак, пытаясь вычислить, как выстроить комбинацию – по масти или значимости, – чтобы наверняка победить. – Я твой лучший друг, Хорас. Ты просто этого не понимаешь. И не только это. Еще ты не понимаешь, кто твой злейший враг.
Хорас, которому обычно было достаточно переложить одну-две карты, чтобы из его раздачи образовалась комбинация, закатил глаза, повернулся к Майлзу и спросил тоном человека, заранее знающего ответ:
– И кто бы это мог быть, Перри? – В эту игру он тоже играл не раз.
Уолт кивком указал на Майлза и снова никого не удивил:
– Командир, кто же еще. Ты постоянно ешь его бургеры и скоро станешь похожим на него, если, конечно, инфаркт не хватит тебя раньше.
– Хочешь кофе, Уолт? – спросил Майлз. – Мне всегда легче слушать, как ты порочишь мой бизнес, предварительно раскрутив тебя на восемьдесят пять центов.
– Побольше бы тебе таких клиентов, как я, – ответил Уолт, швыряя двадцатку на стойку. В числе многого прочего, бесившего Майлза в Матёром Лисе, была его навязчивая привычка расплачиваться крупными купюрами. Иногда он пытался заставить Майлза отсчитать сдачу с сотни и блаженствовал, когда Майлз отказывался. – Чашка кофе, она обходится тебе… во что? В десять центов? Пятнадцать? А берешь ты за нее почти доллар, так? Это же восемьдесят пять центов прибыли. Недурно.
Майлз налил игрокам кофе и с двадцаткой Уолта направился к кассе. Не было никакого смысла уличать Матёрого Лиса в прихотливости его арифметики. “После того как я подолью вам кофе раз пять, сколько я выручу?”
Дверной колокольчик снова звякнул, и в ресторан вошел младший брат Майлза с газетой, зажатой под мышкой изуродованной руки. Увидев Уолта Комо, он уселся на противоположном конце стойки. Когда Майлз налил ему кофе, Дэвид, читавший первую полосу, поймал взгляд брата, затем покосился на Уолта и снова уткнулся в газету. Обычно братья отлично понимали друг друга, особенно когда оба молчали. На сей раз молчание Дэвида предполагало, что Майлз вернулся из отпуска таким же дураком, каким уехал.
– Ты сегодня задашь жару, – сказал Майлз, имея в виду частную вечеринку, которую Дэвиду предстояло обслуживать. – Я привез тебе пару банок лобстера для соуса.
Дэвид кивнул, наливая молоко в кофе здоровой рукой.
– Объясни наконец, почему ты пускаешь его сюда?
– Отказывать в обслуживании противозаконно.
– Убивать тоже. – Дэвид перевернул газетную страницу. – Тем не менее это было бы изящным решением проблемы.
Майлз попытался представить себе это “решение”. Положим, ему удастся раздобыть револьвер, но кем должен быть человек, чтобы приблизиться к другому человеческому существу – пусть даже к Уолту Комо – и принести в мир еще одну смерть? Не Майлзом Роби, заключил Майлз Роби.
– Эй, – окликнул Дэвид брата, когда тот двинул обратно к грилю, – спасибо за лобстера. Как там на Винъярде?
– Похоже, Питер и Дон хотят разбежаться, – сообщил Майлз.
Дэвид не удивился, не заинтересовался. К дружбе бывших однокурсников он был равнодушен – возможно, потому, что сам он не учился в высшем учебном заведении, если не считать одного семестра в Кулинарном институте штата Мэн.
– Но я не уверен, – продолжил Майлз. Мысль о разводе Питера и Дон вгоняла его в тоску, с этим трудно будет свыкнуться. Он и с мыслью о собственном разводе до сих пор не свыкся. – Может, мне просто почудилось.
– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Дэвид, не поднимая головы от газеты.
Майлз растерянно припоминал. Ему задали вопрос? И не один?
– Как… там… на Винъярде?
– Ах да, – откликнулся Майлз и тут же подумал, что именно на это его будущая бывшая жена все время жаловалась: он никогда ее по-настоящему не слушает. Двадцать лет он старался убедить Жанин, что это не так или, по крайней мере, не совсем так. Не то чтобы он пропускал мимо ушей ее вопросы и просьбы. Скорее, они провоцировали ответы, которых она не ожидала. “Я не игнорирую тебя”, – твердил Майлз, на что у нее была одна реплика: “А выглядит так, будто игнорируешь”.
– Ну? – потребовал ответа его брат. Насчет Винъярда.
– Как обычно, – сказал Майлз. Из всех мест в мире, которые были ему не по карману, Винъярд нравился ему больше прочих.
– Знаешь, что тебе нужно, командир? – громко заговорил Уолт, чтобы его было слышно на другом конце стойки. Каждый раз, проигрывая Хорасу очередную партию в джин, он выступал с предложениями по реформированию “Имперского гриля”.
– Что, Уолт? – вздохнул Майлз, насыпая соль в солонки.
– Завязывай ты с этим пойлом и начинай подавать кофе “Грин Маунтин”.
Себя Уолт числил человеком передовым, мгновенно подхватывающим все новое и высококачественное. В своем фитнес-клубе, куда он без устали заманивал Майлза, суля выдающуюся мускулатуру, Уолт недавно завел новшество, белковые протеиновые коктейли, и полагал, что и в “Гриле” на них набросятся. Майлз, разумеется, отвергал подобные идеи, лишь укрепляя Уолта в убежденности о патологической замшелости Майлза, которому на роду написано управлять замшелым ресторанчиком. Уолт высказывал эту мысль практически ежедневно, впрочем оставляя без ответа вопрос: почему он, человек прогрессивный во всех отношениях, предпочитает проводить столько времени в этом замшелом заведении?
– Спорим, вслепую ты на вкус эти два кофе не различишь? – сказал Хорас, обычно принимавший сторону Майлза в подобных диспутах, тем более что сам Майлз крайне неохотно отбивал эти нескончаемые атаки на свое личное мировоззрение.
– Издеваешься? Кофе “Грин Маунтин”? Колоссальная разница, – ответил Уолт.
Опять звякнул колокольчик, Майлз обернулся и на сей раз увидел свою дочь, а значит, если ее никто не подвез, она всю дорогу топала от реки по Имперской авеню, а он даже не вышел ей навстречу. Майлз вдруг разнервничался. С тех пор как они с Жанин расстались, между ним и Тик тоже образовалось расстояние, и он давно пытался понять, в чем тут дело. Он бы не обиделся на дочь, сочти она его за предателя, когда он согласился развестись с ее матерью, но вроде бы она так не думала. Тик с самого начала понимала, что инициатива исходила от Жанин, и с матерью обходилась куда суровее, чем с отцом, настолько суровее, что Майлз из чувства справедливости был вынужден напомнить ей: тот, кто хочет развода, необязательно главный виновник матримониального краха. Он подозревал, что перемены в их отношениях скорее связаны с ним, а не с дочерью. Начиная с весны Тик постоянно уворачивалась от его пристального внимания. Разумеется, она взрослела, превращалась из ребенка в юную женщину, и с ней что-то происходило, чего он не понимал, да его вмешательства никто и не требовал. И все же его беспокоило, что он не держит руку на пульсе. Слишком часто ему страшно хотелось увидеть ее, словно только физическое присутствие Тик могло унять его отцовские тревоги, но когда она появлялась, то вовсе не походила на девочку, за которую следовало столь отчаянно переживать. Неделю на Винъярде они провели замечательно, и к концу отпуска Майлз более чем когда-либо с тех пор, как он и Жанин разъехались, ощущал себя на одной волне с Тик. Но по возвращении домой чувство разобщенности нахлынуло с новой силой, и когда дочери не было рядом, ему уже мерещились всякие ужасы. Вот и сейчас, вместо того чтобы обрадоваться, Майлз перемалывал в голове альтернативный сценарий: хриплый визг шин где-то за квартал от ресторана; безжизненное тело Тик на асфальте; автомобиль мчится прочь, волоча за собой ее огромный рюкзак. Чего не произошло, опомнился Майлз, торопливо проглатывая панику.
Как обычно, когда Тик после уроков приходила в “Гриль”, она аккуратно обогнула Уолта Комо, притворяясь, будто не видит его вытянутой руки, и вырулила у другого конца стойки.
– Привет, дядя Дэвид. – Тик чмокнула его в щеку.
– Привет, красавица, – ответил Дэвид, помогая племяннице сбросить рюкзак. Когда тот стукнулся об пол, стаканы и солонки на стойке задребезжали. – Сегодня ты моя помощница?
– Что ты носишь в рюкзаке, зайка? Камни? – раздался голос Уолта Комо.
Продолжая не замечать Уолта, Тик подошла к Майлзу, обвила его руками, сцепила пальцы в замок и уткнулась лицом в отцовский фартук.
– У меня в голове АББА, – сказала она. – Выгони их.
– Бедняжка. – Майлз обнял дочь, чувствуя, как улыбка расползается по лицу от того, что она рядом, и от того, что верит в его дар развеивать дурную магию старых поп-групп. Хотя она уже не ребенок, не совсем ребенок. – Ты по радио их наслушалась?
– Нет, – ответила Тик. – Это все из-за него. – Она имела в виду Уолта. Предъявив обвинение, Тик разжала руки, выпрямилась и взяла фартук.
Вина Уолта Комо состояла в том, что Жанин, мама Тик, работала в его фитнес-клубе, где вела занятия по аэробике у новичков и в группе второй ступени под “Мамма миа” и “Танцующую королеву”, а потом напевала эти песни дома. Предполагалось, что лишь наиболее продвинутым из обучающихся по силам совладать с крутостью Барри Манилоу и его “Копакабаны”.
– Твой отец говорит, что вы хорошо провели время на Винъярде, – обронил Дэвид, когда Тик направилась в подсобку с подносом, полным грязной посуды.
– Я хочу там жить, – призналась Тик с той легкостью, с какой признаются в грехе, когда не видят ни малейшей возможности этот грех совершить. – Там по дороге на пляж выставили книжный магазин на продажу, но папа ни за что его не купит. – Дверь в подсобку за ней захлопнулась.
– Сколько? – поинтересовался Дэвид, отложил газету, схватил фартук и встал рядом с братом у сервировочного стола. Покалеченная рука плохо его слушалась, прежняя сила и ловкость пока не вернулись. – Завяжешь? А то я полчаса буду с этим возиться. – Но Майлз уже взялся за тесемки его фартука, оставив в покое солонки. – Ну? – продолжил Дэвид, когда с узлом было покончено.
– “Ну” что?
– Сколько хотят за магазин? Господи! Как так получается, что ты способен запомнить наизусть, что заказывали на завтрак двадцать пять клиентов, и тут же позабыть, о чем тебя спрашивали две секунды назад?
– На самом деле это книжный секонд-хэнд.
Майлз говорил чистую правду, именно такова была специализация магазина. На первом этаже хватило бы места для торговли новыми книжками и маленького кафе, поскольку теперь люди уже не могут представить книжного магазина без кафе, а второй этаж, если привести его в порядок, сгодился бы для подержанных книг. На участке также стоял небольшой коттедж. Магазином около двадцати лет владела и заправляла одна и та же семейная пара, но теперь жена болела, и ее муж убеждал себя в необходимости свернуть семейный бизнес. Их дети, разъехавшись по колледжам, не хотели участвовать в этом никоим образом.
– Выходит, ты знаешь об этом все, кроме цены? – удивился Дэвид, когда Майлз закончил рассказывать.
– Я не видел объявления о продаже. Питер просто показал мне это место. Вряд ли он в курсе, сколько они запрашивают. Книжная торговля его не привлекает.
– Командир, у них там есть фитнес-клуб? – встрял Уолт.
– Не знаю, – ответил Майлз как можно более нейтральным тоном. Если что-то и могло испортить остров в глазах Майлза, так только присутствие Уолта Комо. Конечно, трудно было вообразить, что за пределами Эмпайр Фоллз найдется место для самовлюбленного придурка по кличке Матёрый Лис, но поехидничать Майлз не осмелился. Год назад Уолт как бы в шутку сказал, что если Майлз не поостережется, то он уведет у него жену, а потом взял и увел.
Уолт задумчиво скреб подбородок, прикидывая, какую карту сбросить.
– А что, дела в моем клубе идут отлично. Все работает как часы. Пожалуй, настало время расширяться. – Интонацией Уолт давал понять, что самое главное в его ситуации – не упустить удобный момент.
Матёрый Лис любил намекнуть: деньги для него не проблема, любой банк в графстве Декстер с радостью даст ему кредит на любую запрашиваемую сумму. Майлз в это не верил, но всякое бывает. Когда-то Майлз не верил, что его будущая бывшая способна повестись на хвастливый треп Уолта Комо, и сильно ошибся.
– Иди рассчитай его, – сказал Дэвид, – и он тут же захочет помериться с тобой силой на руках.
– Думаю, – пожал плечами Майлз, – он ходит сюда, чтобы показать, что не держит зла.
– После того, как умыкнул твою жену? – хохотнул Дэвид.
– Грех часто сам по себе наказание, – тихо произнес Майлз, поглядывая на дверь в подсобку, где Тик гремела тарелками, укладывая их в дряхлую посудомоечную машину.
Когда их брак с Жанин распался, они мало о чем сумели договориться касательно их дальнейшего существования, но одной из договоренностей было не поливать друг друга грязью перед дочерью. Майлз понимал, что соглашение ему на руку, поскольку у него редко возникало желание обругать почти бывшую жену, тогда как Жанин была всегда готова поделиться своим уничижительным мнением о Майлзе. Разумеется, все прочие соглашения – позволить Жанин жить в их доме, пока его не продадут, отдать ей машину получше и боґльшую часть имущества – оказались в ее пользу, Майлзу же осталось разбираться с долгами.
– Тик правда хорошо отдохнула?
– Видел бы ты ее, – кивнул Майлз. – Она была такой, как прежде, до того как на нее обрушилась вся эта хрень. Улыбалась всю неделю напролет.
– Приятно.
– А еще она там познакомилась с парнем.
– Это всегда помогает.
– Не вздумай ее подкалывать.
– Ладно, – пообещал Дэвид, хотя кому-кому, а ему сдержать подобное обещание было нелегко.
Майлз снял фартук и бросил его в корзину, стоявшую у двери.
– Тебе бы тоже стоило отдохнуть недельку. Поезжай куда-нибудь.
– Зачем кликать беду? – усмехнулся Дэвид. – Я уже однорукий. Ну поеду я поразвлечься и вдруг начну себя плохо вести, и потом придется мне переворачивать твои бургеры ступнями.
Он был прав, конечно. Майлз знал, что брат уже три года не пьет, с того самого дня, когда, возвращаясь с охоты на севере графства, Дэвид, пьяный, заснул за рулем и его пикап сорвался с горной дороги в овраг. В свободном полете грузовичок врезался в дерево, и в это мгновение автомобиль и его не пристегнутый водитель расстались, еще с сотню ярдов пикап носило по оврагу, пока он не утихомирился в густом перелеске. Дэвид же, выброшенный из кабины, зацепился охотничьим жилетом за верхние ветви дерева, где и повис примерно в пятидесяти футах над землей, то теряя сознание, то приходя в себя, с рукой, переломанной в нескольких местах, и четырьмя треснувшими ребрами, пока следующим утром его, почти окоченевшего, не обнаружила компания охотников. Один из них пристроился отлить ровно под тем самым деревом, на котором – ни фига себе! – покачивался Дэвид, будучи не в силах издать ни звука. Если бы того мужика не подвел мочевой пузырь, любил повторять Дэвид, он бы до сих пор болтался там на ледяном ветру мешком с побелевшими костями в классной охотничьей упаковке от “Л.Л.Бин”.
Ночь в беспомощном одиночестве и полубреду оказалась куда эффективнее, чем все курсы терапии в клиниках, где Дэвида на протяжении десяти лет лечили от разных зависимостей. Старые дружки, с которыми он вместе выпивал, – многие из них по-прежнему бороздили на снегоходах графство – время от времени наведывались к нему в надежде убедить развязать, задушевно напомнив, насколько веселее жить поддатым, но пока Дэвид не велся на их увещевания. Год назад он купил небольшую турбазу в лесу неподалеку от озера Смолл-Понд и говорил, что как только его потянет взглянуть на мир сквозь коричневое стекло пустой пивной бутылки, то все, что ему надо сделать, – просто выйти на дощатое крыльцо, поднять голову к соснам и снова услыхать этот жуткий свист ветра в ветвях ближе к верхушкам. Майлз надеялся, что так и есть. На момент инцидента он почти не общался с братом и теперь неустанно втихаря наблюдал за Дэвидом, сомневаясь не столько в твердости его намерения исправиться, сколько в его внутренних силах. Майлз был в курсе, что Дэвид понемножку покуривает травку и, возможно, даже возделывает малюсенькую плантацию марихуаны в лесу, как и добрая половина его соседей в деревнях штата Мэн, но после аварии Дэвид ни разу не выпил и частенько надевал оранжевый охотничий жилет, что спас ему жизнь.
Майлз оглядел ресторан, соображая, не оставил ли что-то недоделанным. Одной недели отпуска хватило, чтобы он чувствовал себя здесь чужаком. Вчерашний день он провел, восстанавливая в памяти, где что лежит, и лишь когда был занят делом и не было времени думать, тело само вспоминало привычные движения. Сегодня все шло лучше, хотя пока и не отлично.
– Ладно, – сказал Майлз. – Ты уже знаешь, что тебе понадобится?
– Все на свете, – усмехнулся Дэвид. – Но ты не парься.
– Окей, – согласился Майлз.
– Тебе стоит об этом подумать, Майлз. – Дэвид, согнувшись, проверял запасы под стойкой.
– О чем? – Его брат высунул голову из-за стойки.
– О чем? – повторил Майлз.
Пожав плечами, Дэвид нырнул к полкам.
– Пункт первый: мне это не по карману. По крайней мере, до тех пор, пока я не продам ресторан. Пункт второй: Жанин никогда не отдаст мне Тик, а Тик – единственное, чего я не хочу ей оставлять. И пункт третий: кто присмотрит за отцом?
Дэвид встал на ноги, прижимая локтем искалеченной руки мегаупаковку салфеток, явно в укор Майлзу, забывшему пополнить салфетницы.
– Пункт первый: ты не знаешь, по карману ли тебе это, потому что понятия не имеешь, сколько хотят за этот книжный. Хозяин может творчески подойти к финансовому вопросу, если ему понравится покупатель. Пункт второй: загорись ты этой идеей, у тебя хватило бы запала, чтобы подать в суд насчет опеки над Тик. Далеко не факт, что именно тебя сочтут непутевым родителем. И пункт третий: не родился еще на земле человек крепче Макса Роби. Он только выглядит и прикидывается беспомощным. Короче, твой отказ на самом деле означает, что тебе просто неохота с этим связываться, я прав?
– Думай что хочешь, Дэвид. – Майлз был не в настроении спорить. – Дай сюда.
Но когда он потянулся за салфетками, брат ловко увернулся:
– Отвали.
– Дэвид, отдай чертовы салфетки.
Человеку с двумя здоровыми руками разложить салфетки – плевое дело, однорукий же намучается, что Дэвид и имел в виду: пусть ему будет трудно, но он исправит недочет Майлза. Для парня, повисшего на дереве и едва на замерзшего насмерть по собственной глупости, брат Майлза был, как ни странно, нетерпим к промахам других людей.
– Иди уже. Проваливай.
Покачав головой, Майлз сдался. И спросил:
– Он заходил сюда на прошлой неделе?
– Макс? Целых три раза.
– Ты не подпускал его к кассе, надеюсь?
Их отца не стоило оставлять наедине с деньгами; впрочем, Майлз с Дэвидом издавна спорили о границах его бесчестности. По мнению Майлза, таковых вовсе не существовало. Дэвид настаивал на том, что границы имеются, только их не всегда легко определить. Например, он считал, что Макс запросто очистит карманы своих сыновей, но не ресторанную кассу.
– Правда, я рассчитывался с ним по-черному, – признался Дэвид.
Читать бесплатно другие книги:
