Маленькая рыбка. История моей жизни Бреннан-Джобс Лиза
– Не надо было тебя оставлять, – сказала она как-то в субботу в конце ссоры. – Ошибкой было заводить ребенка.
Не глядя на меня, она плакала, потом поднялась, направилась в свою комнату и хлопнула дверью.
Я знала, что другие родители не говорят такого детям. Если я разрушаю ее жизнь, думала я, почему она ходит за мной из комнаты в комнату, будто мы скованы одной цепью?
Я на цыпочках вышла в прихожую, потом – на улицу, спустилась по ступенькам с крыльца, пересекла лужайку и пошла по Ринконада-авеню в сторону школы «Эмерсон».
На улице в тот тихий час никого не было, из-за темных окон на лицах домов не было никакого выражения, меня не обгоняли машины, а те, что мне встретились, стояли припаркованными на подъездных дорожках. Я быстро дошла до перекрестка и все это время видела себя со стороны: вот я иду в юбке и балетках, озираясь – нет ли позади мамы? Она, наверное, все еще у себя в комнате и не заметила, что я ушла.
Я повернула на восток, потом на юг, потом снова на восток, в сторону «Эмбаркадеро», в сторону шоссе 101. Миновав перекресток, на котором можно было либо свернуть, либо идти прямо, я знала, что теперь маме не так-то легко будет меня найти. И я начала дышать. Я чувствовала неожиданную свободу и подъем, дрожь в коленках – от восторга и ожидания. Не просто побег – избавление.
Груз будто свалился с плеч, я вернулась в тело, ощущала его границы – черту между мной и воздухом.
Я глядела на свои ладони. Левая и вправду походила на непроходимые заросли – ни одной четкой линии. На правой ладони линии тоже были не совсем отчетливыми, но линия жизни выглядела аккуратнее. Я знала, что развилки и утолщения на ней – это плохо, но откуда я могла знать, когда именно случится несчастье, как далеко я уже продвинулась по этому начерченному на руке пути? Даже сбежав от мамы, я смотрела на будущее ее глазами.
В какой-то момент мне понадобилось в туалет. На лужайке перед домом в испанском стиле, отделанном штукатуркой розоватого цвета, я заметила розовые кусты возле круглого окна в рост взрослого человека. Я огляделась – рядом никого не было. Я спряталась за кустами и быстро пописала.
Я шаталась по округе до самых сумерек. Казалось, будто прошло уже несколько часов, и мне ничего не оставалось, кроме как вернуться домой.
Я была в квартале от нашего дома, когда заметила на лужайке людей, услышала щелчки раций, похожие на стрекот насекомых. В наших окнах и на крыльце горел свет, напротив стояла полицейская машина.
Одна из женщин в форме увидела меня издалека и пошла мне навстречу. На лужайке, расставив ноги и скрестив руки, стояла мама.
– Ты вернулась, – сказала она.
– Да, – ответила я.
Она опасливо приблизилась.
Женщина в форме заговорила с ней. Еще один полицейский стоял в стороне, разговаривая по рации, отвернувшись.
– Спасибо, – сказала мама, кивнув женщине, которая кивнула в ответ и пошла к машине.
– Не надо было этого делать, – сказала она, когда полицейские уехали. – Нельзя просто убегать.
– Не надо было на меня кричать, – я стояла твердо, расставив ноги, как она. Чувствовала в себе новую силу, о которой до этого не подозревала.
– Прости, что кричала, – ответила она.
Тем вечером, когда я укладывалась спать, мама зашла ко мне в комнату. Она уже успела умыться. Наклонившись надо мной, она сказала:
– Прости, – она пахла мылом. – Хочешь есть?
– Немножко, – ответила я.
Она порезала на кухне яблоки и сыр, принесла мне в постель на тарелке, и мы съели их вместе, упершись локтями в подушки и прикрыв ноги одеялом.
– Ты всем расскажешь, – сказала мама. – Выставишь меня ведьмой. Расскажешь Ли.
– Нет, – с нажимом ответила я.
Следующим утром я нашла Ли – за перегородкой в большой классной комнате.
– Смотрите, – сказала я, показывая синяк на плече, похожий на грязное пятно. – И еще она сказала, что меня не нужно было рожать.
– Она не должна была так говорить, – сказала Ли. – Но она так не думает.
– Скандалы длятся часами, – жаловалась я. – Когда это кончается, уже поздно, я не могу сосредоточиться на домашнем задании. Я сбежала из дома. А потом вернулась.
Недавно мама стала выпивать за ужином бокал вина.
– И она пьет! – добавила я.
– Правда? Много?
– Бокал вина иногда по вечерам, – ответила я мрачно.
Выражение лица Ли изменилось, и я догадалась, что эта информация произвела не такое сильное впечатление, как все остальное.
– Бокал вина – это немного, – сказала Ли. – Но мы советуем тебе подумать, где пожить во время экзаменов: поездка в Японию не за горами.
Следующую неделю я провела у Кейт в Берлингейме. В понедельник мама отвезла меня с дорожной сумкой в школу: она признала, что ей тоже нужно отдохнуть. После уроков нас забрала мама Кейт. Она была высокой и крупной, очки висели у нее на шее на длинном, унизанном бусинами шнурке, и бусины приятно постукивали на ходу.
– Хорошего понемногу, – сказала она, когда привезла нас домой. Она окинула меня взглядом сверху вниз, когда мы втроем оказались на кухне, выложенной белой плиткой.
– Спасибо, – ответила я, мгновенно почувствовав, какой небольшой была по сравнению с ними.
Прибыв в Киото, мы остановились в комнатах при храме, окруженном оградой: девочки – в одной, мальчики – в другой, учителя – в третьей. Мы спали на тонких матрасах, которые стелили на татами, а по утрам сворачивали и убирали в шкафчик за перегородкой-седзи, чтобы вечером достать снова.
Мы завтракали, сидя на коленях за низким столом во дворе, в окружении деревьев. На третий день мы обнаружили в нашем утреннем рисе микроскопических серебряных рыбок.
Предполагалось, что мы станем отмечать свои расходы в том же дневнике, куда записывали впечатления. Пометки о моих тратах были рассыпаны по страницам – я заносила их в тетрадь бессистемно, как только прощалась с деньгами. Там были и 300 иен за то, чтобы загадать желание в храме на вершине горы Хиэй в первый день. К концу поездки, когда пришло время делать подсчеты, я с трудом могла отыскать разбросанные по дневнику цифры.
В храмах к нам подходили японские девочки и, хихикая, спрашивали, можно ли с нами сфотографироваться. Они прикрывали рот ладонью, когда смеялись. Фотографируясь, ставили друг другу рожки. Я заплатила за возможность записать свои желания на бумажках, которые после протолкнула в отверстие в гранитной плите; позже во время молитвы их сожгли монахи.
Мы съездили в Икеду, где провели неделю. Как-то вечером мы отправились в баню. Мы принесли с собой полотенца, чтобы соблюсти приличия, но я совсем не почувствовала неловкости. Нагота здесь совсем не смущала.
В большой комнате с тремя разными купелями и сауной в дальнем конце жарко пахло паром и сандаловым деревом. Там был горячий бассейн, холодный бассейн и темная сауна, которую наполнял звон электрического нагревателя. Нас окружали молодые женщины и женщины в возрасте, очень худые – их кожа обвисла, сквозь нее проглядывали очертания костей. Женщины в полотенцах, обернутых вокруг груди, лежали в горячих бассейнах, закрыв глаза.
Несколько часов спустя мы вышли через металлический турникет в ночь, жар от воды еще обволакивал меня, не давая ужалить холодному ночному воздуху. От нас всех шел пар.
Одним из последних остановочных пунктов нашей поездки была Хиросима.
В темном музейном холле стояли освещенные стенды с ногтями и волосами в коробочках, обгоревшими кусочками кимоно, черно-белыми фотографиями брошенных и плачущих детей. Некоторые дети погибли мгновенно, другие выжили, но в последующие недели у них пучками выпадали волосы, они теряли ногти и даже пальцы. От взрыва образовались торнадо. Ветер неравномерно разносил радиацию.
В школе я читала книгу о матери и дочери на мосту. После взрыва от дочери осталось только черное пятно, горстка золы на земле, а мать нашли голой, и темные цветы с ее кимоно были выжжены у нее на коже. Меня долго преследовал этот образ.
Потом некоторые из нас пошли посмотреть на эпицентр взрыва – огороженную забором территорию с одним уцелевшим старым зданием. Посмотреть на это место можно было с бетонных скамеек: их окружали вазоны и сикоморы с пятнистыми стволами, их листья падали на асфальт под скамейками и сворачивались, будто цепляющиеся за них руки.
В магазинчике неподалеку я купила унаги с рисом и села на скамейку. За забором был покрытый чахлой травой участок. Участок земли вокруг здания был больше любого, что я видела в Японии до сих пор, не считая храмовых территорий. Это напомнило мне о ничем не занятых прогалах между домами вокруг Пало-Алто, вдоль дороги Эль-Камино-Реаль: точно так же здесь торчали из земли сорняки.
Посередине стоял остов старого здания с куполом из стальных пластин, похожим на леса или на проволочный манекен. Это здание стояло тут в утро взрыва; покрывавшие его краска и штукатурка исчезли без следа, уцелел только скелет – будто искрошившийся сухой лист, от которого остались лишь коричневые вены. Здание устояло, потому что по законам физики место в эпицентре ядерного взрыва остается нетронутым.
После Хиросимы мы поехали в городок в сельской местности и остановились в низком, плоском здании с общей комнатой посередине. Мы уже посетили много храмов в зеленых горах, где пахло дождем и торфом. Уже ездили на скоростном поезде, который шел так мягко, что нам казалось, будто мы почти не двигаемся.
Я вспоминала о маме и наших ссорах. Облегчением было находиться вдали от нее. Я знала, что, когда вернусь, ссоры продолжатся.
На второй день в городке, уже в самом конце нашего путешествия, в дверь общей комнаты зашел человек. И только мгновение спустя я поняла, что это – отец. На нем не было обуви, привычным жестом он отбросил с лица волосы.
– Стив?! – воскликнула я.
– Привет, Лиз, – сказал он, улыбаясь. На нас уставился весь класс. – Я здесь по делам. Подумал навестить тебя.
– Но откуда ты узнал, где я? – мы были далеко от Токио и Киото, куда он обычно ездил по делам.
– У меня свои дорожки, – ответил он.
Я посмотрела на Ли, и та подмигнула.
Каким же он был молодым и красивым. Я почувствовала тот же трепет, что испытывала, когда видела его лицо на обложке журнала.
В тот день меня освободили от занятий. Нас с отцом оставили наедине в комнате с ширмой из рисовой бумаги, окном и подушками на покрытом татами полу. Я водила руками по плетеному из тростника мату с узором-елочкой и окантовкой из ткани. Находиться рядом с ним поначалу всегда было неловко, как с мальчиками: вы явно нравитесь друг другу, но в то же время не знаете, что сказать.
– Я так рада, что ты пришел, – сказала я.
– Я тоже рад, Лиз. Хотел провести с тобой время.
Я сидела у него на коленях. Я была уже слишком взрослой, чтобы сажать меня на коленки – четырнадцать лет, – но маленькой для своего возраста, и иногда забиралась на колени мамы тоже. При этом мои кости впивались ей в бедро, и мне не хотелось, чтобы это случилось с ним, ведь я не так хорошо его знала. Поэтому изо всех сил я старалась сидеть аккуратно, и для этого пришлось изогнуть спину.
Я немного дрожала. От страха? Восторга? Я не знала. боялась его и в то же время чувствовала электрическую, пронизывающую любовь. Надеялась, что он не заметит, как пылают мои щеки: у меня наконец был отец, и мы были близки тогда, чего я так долго ждала. Для меня иметь отца было не чем-то обыденным, а наоборот, чем-то экстраординарным. Время, что мы провели вместе, текло не плавно, а рывками – как сменяют друг друга кадры мультфильма, нарисованные на уголках страниц в блокноте.
Насколько близкими должны быть отношения с отцом? Мне хотелось погрузиться в него, стать неотделимой. В его присутствии я не знала, куда деть руки и ноги. Другие дочери знали бы.
В тишине и прохладе храмов у меня появлялось ощущение, будто я больше, чем просто я, – часть какой-то великой и благой системы, благого плана. Я задумалась, что будет, когда путешествие подойдет к концу и я вернусь домой к маме. Скажет ли отец, что я могу жить с ним?
– Ты веришь в Бога? – спросила я, чтобы узнать, испытывал ли он когда-нибудь то же, что и я в храмах. Я очень боялась говорить о переезде напрямую, потому что он мог ответить отказом. Вместо этого я собралась произвести на него впечатление и увлечь своей любознательностью, которой не ожидаешь от девочки-подростка.
– Да, но не в общепринятом смысле, – ответил отец. – Я верю в то, что существует нечто. Дух. Сознание. Что-то вроде колеса.
Он стал подниматься, и я слезла с его колен. Присев на корточки, он стал рисовать пальцем круг на татами, а внутри круга – еще один, поменьше. С колотящимся сердцем я присела рядом. Вот она, близость! Мне хотелось больше! Чтобы он говорил со мной так, будто ему интересно, чтобы рассказывал, о чем думает, зная, что я пойму, потому что я его дочь.
– В некоторых местах находятся точки, где внешнее и внутреннее колеса соединяются; на внешней стороне такие точки крупнее, – он нарисовал между кругами две спицы. – Не знаю, понятно ли объясняю.
Казалось, он и сам запутался.
– В общем, это просто, – сказал он.
Тем вечером я записала в дневнике: «То, что я ему рассказываю, оживает. А того, чего не рассказываю, не существует».
«У меня внутри все прыгает», – написала я.
После он поехал с нами на велосипедах в сонный городок, который составляли дома и магазинчики из темного дерева в окружении рисовых полей и холмов, будто вырезанных ступеньками. Мы сели за столик в лапшичной. Я заказала кицунэ-удон – похлебку с капельками жира и полоской жареного тофу на поверхности; толстая, едва различимая на дне лапша напоминала белые камни в глубине мутного пруда. Отец заказал холодную собу, которую нужно обмакивать в соус.
– Можешь одолжить мне несколько иен, Лиз? – спросил он. У него с собой были только доллары.
– Хорошо, – ответила я. Я выделила ему немного из той суммы, что мне выдала мама, следуя инструкции учителей: они рассчитали, сколько нам нужно на еду в те дни, когда мы покупали ее себе сами, на проезд и на желания в храмах.
– Я тебе верну перед отъездом, – сказал он.
После обеда мы поехали в банк, а потом он должен был сесть на поезд, чтобы вернуться в Токио. Помещения в Японии были маленькими, но пахли открытым пространством, еда блестела в лакированных плошках, в залах звенели игровые автоматы патинко, двери открывались прямо на улицу – все это так отличалось от того, к чему я привыкла, казалось таким экзотичным. Но банк выглядел, как и всякий большой банк в Калифорнии: ковры на полу, ограждения из красного толстого шнура, подвешенного между стоек с латунными навершиями, очередь в кассу.
– Вот, – сказал отец, когда служащий за стеклом отсчитал ему стопку банкнот.
Он выдал мне одну, но такую, какой я никогда здесь не видела, – в 10 000 иен. А это была почти половина всех моих карманных денег на поездку. Другие банкноты были потрепанными, его же – новенькой и хрустящей.
– Мельче нет, дружище. Прости.
– Ого. Спасибо.
Мы попрощались. Теперь, когда в моем кармане оказалось столько денег, день заиграл всеми красками.
На них я купила сувениры для отца и Лорен, в том числе четыре маленькие чашки из тончайшего фарфора разных пастельных цветов, упакованные в деревянный ящичек с четырьмя отделениями. И еще благовония в продолговатой бумажной упаковке, которые пахли лесом и смолой.
– Кедр, – прокомментировала женщина за прилавком. Она взяла купюры, которые я выложила перед ней, поклонилась и вернула мне более мелкие на сдачу. Маме я купила хлопковую юкату размера S, цвета индиго, с узором из раскрывающихся белых вееров и пояс из такой же материи. Она была упакована в пластиковый пакет и стоила дешевле, чем подарки отцу и Лорен.
– Им ты привезла подарки лучше, чем мне? – спросила мама.
Мы были в ее спальне, я вынула ее подарок прямо из чемодана – он все еще был в оригинальной прозрачной упаковке.
– Нет, они просто разные, не хуже и не лучше.
– Но на них ты потратила больше, – не сдавалась она. Откуда она знала? Мне следовало купить ей самые лучшие подарки, потому что у нее было меньше денег и она не могла поволить их себе сама.
– Мне нравится юката. Тебе идет, – ответила я. Она надела ее поверх одежды, а я смотрела с кровати.
– Мне не нравится, как она завязывается, – сказала она. – Слишком большая. В любом случае я твоя мать, и ты должна относиться ко мне с большим уважением.
– Это самый маленький размер, – ответила я. – И я отношусь с уважением…
– Так что ты купила им? – перебила она.
Как было объяснить ей, что я купила для них более дорогие подарки, потому что боялась, что безразлична им, потому что хотела им нравиться, завоевать их любовь? В их компании я не так была уверена, что меня любят, что я часть их семьи; это чувство было поверхностным, непрочным, мое положение в их доме – шатким, я – заменимой. Они не расспрашивали меня о моих делах, не интересовались моей жизнью так, как мама, и от этого мне еще сильнее хотелось произвести на них впечатление.
Мама уже меня любила. Я знала это, даже когда она кричала на меня. Об их чувствах я не могла судить так определенно.
Риду уже исполнилось шесть месяцев. Через несколько дней после возвращения из Японии я отправилась к ним в гости, и отец попросил меня сменить брату подгузник.
– Это твои семейные обязанности, Лиз, – сказал он. – Ты уже давно ими не занималась.
Я прижала брата к бедру, прошла мимо французского окна в прихожей и стала подниматься по изогнутой каменной лестнице, держась за перила. Отец сменил пол в комнатах второго этажа: теперь его устилали широкие доски дугласовой пихты – дерева с мягкой, шелковистой текстурой. Для детской он заказал полки из того же дерева, соединенные с высоким пеленальным столиком.
Я положила Рида на стол, расстегнула липучки на подгузнике, вытерла брата салфеткой и повернулась, чтобы взять чистый подгузник – как я делала обычно.
Но за те три недели, что я провела в Японии, он научился переворачиваться. Никто меня не предупредил. Я услышала шлепок: его голова ударилась о пол. Посмотрела вниз и увидела его лежащим кверху лицом. Одно мгновение было тихо, и я подумала, что, может быть, он не заплачет, может быть, они не заметят и все само собой образуется. Секунду спустя он заревел. Я подхватила его на руки и услышала топот босых ног: это отец и Лорен бежали с кухни.
По дороге в больницу Лорен кормила Рида грудью. Я сидела рядом с ней на заднем сидении, надеясь, что мне представится возможность помочь. Мне хотелось обратить время вспять и вернуться в те часы и минуты, когда ничего еще не случилось.
За рулем был отец. Он молчал. Наконец произнес тихим ядовитым голосом:
– Лиз, тебе нужно научиться понимать, как твои поступки отразятся на окружающих.
Это случилось, и ничего нельзя было поделать. Я должна была защищать Рида, а эта ошибка грязным пятном легла на мою сестринскую преданность – как если бы ни до, ни после я не совершила ничего хорошего.
Но на пеленальном столике не было ни бортиков, ни углубления. Матрас был плоским – коврики из вспененного материала с прогибом посередине еще не изобрели. И подгузники лежали совсем не под рукой.
– Простите, – сказала я.– Пожалуйста, простите меня.
– Подумай, пожалуйста, о том, чтобы переехать к нам, – сказал отец пару месяцев спустя. Мы сидели в его «Мерседесе», возвращались домой из магазина органических продуктов, где купили яблочный сок Odwalla. Мы с мамой уже обсуждали, что нам нужно отдохнуть друг от друга, – во время затишья, когда понимали, что нельзя постоянно ссориться и дальше. Ей нужен был перерыв – она так сказала.
Отец произнес эти слова резко, как будто считал меня виноватой в чем-то. Я боялась, что после случая с братом они не захотят, чтобы я жила с ними, хотя с тех пор часто просили меня сменить подгузник и даже посидеть с ним вечером – у меня как раз были летние каникулы после средней школы.
Я так долго на это надеялась. И вот это случилось. Он попросил меня жить с ним. Но в его голосе не было ни радости, ни воодушевления.
– Да, – ответила я. – Мне бы хотелось пожить с тобой. Если ты тоже этого хочешь.
Я воображала, что если перееду к нему, мы станем лихорадочно, словно в ночь перед экзаменом, пересматривать вместе старые фотографии, чтобы наверстать все, что упустили. И все это будет мне в новинку: большой дом, образцовая семья. Я была его дочерью, которую он потерял на время – как Пердита из «Зимней сказки», – а теперь я готовилась вернуться. У меня было множество достоинств (так мне рисовалось), я заслужила это, и – под определенным углом, возможно – была красива. Все это он заметит и признает. Жизнь будет полна удовольствий. Меня ждут платья и горы фруктов.
Позже мне рассказали, что в восьмом классе, когда наши с мамой ссоры стали особенно суровыми и частыми, отцу позвонили из школы и предупредили, что если он не заберет меня к себе, придется обратиться в социальные службы. Я не знаю наверняка, правда это или преувеличение, но в любом случае – спустя столько времени – я посмотрела на него как на спасителя.
– Не пожить, – запротивился отец. – Если ты собираешься жить с нами, тебе придется выбирать. Она или мы. Я хочу, чтобы ты дала нашей семье шанс. Если ты живешь с нами, ты должна пообещать, что не будешь видеться с матерью полгода. Я жду от тебя решительных действий, – сказал он.
Если я буду бегать туда-сюда, ничего не получится, я не приживусь. Отец решил, что резкий разрыв будет правильным решением; мама была не согласна, но таковы были его условия. Приближалось лето, а это значило, что с мамой я не увижусь до самого декабря.
– Иначе, – сказал он, – сделка отменяется.
– Я правда хочу жить с тобой, – ответила я с твердостью, которой не чувствовала.
– Ты приняла очень важное решение, – торжественно сказал он. – Сделала важный шаг. Это и значит – быть взрослой.
Я уйду от мамы – я произнесла это вслух. У меня кружилась голова, я полностью оцепенела и чувствовала себя преступницей. Возможно, именно в тот момент во мне и поселилось то чувство вины, которое буквально парализовывало меня порой, когда я переехала к ним: вины за то, что украла мамину молодость и энергию, за то, что она стала тревожной и нервной, потому что не имела ни поддержки, ни средств. За то, что добившись успеха в школе и став любимицей учителей, отказалась от нее и выбрала его – того, кого не было рядом. Выбрала красивую жизнь, хотя именно она читала мне книги со старыми сказками о том, что внешность обманчива.
Мы свернули с Уэверли-стрит на Санта-Рита-авеню и остановились у дома. Шикарная машина, молодой и привлекательный отец, самый красивый дом в Пало-Алто. Я понимала, что была частью этой идеальной картинки, но каждый раз будто видела себя со стороны. Ни на одной из граней их жизни не было ничего несовершенного, постыдного. И за этим идеальным фасадом можно было наконец расслабиться: не нужно беспокоиться о том, что подумают люди, не нужно склонять их на свою сторону или извиняться. Отец взял бутылку с яблочным соком за ручку и сквозь ворота направился к дому.
– Я горжусь тобой, – сказал он.
Маленькое государство
Несколько недель спустя, в июне, утром буднего дня мы с мамой упаковали мои вещи, и она отвезла меня к отцу. Четыре квартала, два перекрестка, всего два поворота.
Мама поставила машину в тени на Санта-Рита-авеню. Мы прошли сквозь металлические ворота с металлическим кольцом наверху, кольцо звякнуло, и эхо разнесло этот звук по двору. Я знала, что нам обеим здесь не место, хотя никто никогда не произносил этого вслух. Задняя дверь дома была не заперта.
– Эй! – окликнула я. Никто не отозвался. Отец был в NeXT, Лорен – в Terra Vera. Брата, наверное, повезла гулять Кармен, няня, которая сидела с ним по будням с девяти до пяти.
Мы зашли в дом. Внутри было прохладно и свежо, как под ветвями раскидистого дерева в жаркий и солнечный день.
– Иди за мной, – сказала я. Налево через арку и низкий коридор, потом снова налево – через дверь в мою новую спальню.
Комната была квадратной, с кирпичными стенами, крашеными в белый, и окнами, выходящими на сад с розовыми кустами и дорогу. Потянувшись, я могла достать до свисавшего с толстой деревянной балки светильника из рисовой бумаги, формой напоминавшего коробку. Там были матрас на каркасе, стол и комод; к комнате примыкала ванная, выложенная зеленым кафелем. Эта комната не казалась мне моей. Мне не хотелось дотрагиваться до поверхностей, спать на кровати, принимать душ в ванной. Я выбрала ее, потому что она находилась рядом с кухней, а именно там они проводили время вместе, кормили брата. Я хотела находиться настолько близко к отцу, Лорен и брату, насколько возможно.
Впервые увидев дом, еще до того как они поженились, я сказала отцу, что хочу себе комнату рядом с их спальней: я лежала на полу и представляла, что она уже моя – окна по обеим сторонам, камин с изогнутой, убранной внутрь кирпичной кладки трубой. Мне нравилось, что она полна света и что отец с Лорен рядом.
– Мы не можем отдать ее тебе, – ответил отец. – Возможно, у нас будет пополнение.
Мне тогда не пришло в голову, что он имел в виду под «пополнением» – что Лорен могла быть беременна. Когда я спросила, отец ответил только:
– Прости, дружище.
И только потом, незадолго до моего переезда, когда брат уже родился и поселился в понравившейся мне комнате, отец сказал, что я могу выбрать себе спальню из тех двух, что остались. Обе находились далеко от их комнаты. Одна была над гаражом в конце длинного темного коридора, пахнувшего плесенью. Вторая – внизу, рядом с кухней.
– Маленькая, – сказала мама, – но мне нравится вид. И ты знаешь, что я обожаю такую плитку, – она уже несколько лет говорила, что хочет положить на пол терракотовую плитку.
Она перешла в другую комнатку в конце коридора. Я начинала беспокоиться, что нас поймают – что дверь распахнется и либо отец, либо Лорен застанет нас здесь вместе. Мне хотелось, чтобы мама поскорее ушла. И в то же время я не хотела, чтобы она уходила. Я хотела, чтобы она была рядом и защищала меня.
– Здесь все еще нет мебели, – сказала мама, и ее голос эхом разнесся по коридору.
– Знаю, – ответила я. – Хотелось бы мне, чтобы они купили диван или еще что.
Большинство комнат пустовали. Звук разносился по ним беспрепятственно и отражался от стеклянных, глиняных и кирпичных поверхностей: ничто не останавливало его, не приглушало, не поглощало. Все те годы, что я жила там, я мечтала, чтобы они поставили больше мебели, и эти мечты превратились в горячечную тоску по обставленным мебелью комнатам, как в других домах.
– Ну, все, – сказала мама. Она стояла в дверях моей спальни – глаза на мокром месте. – Я буду по тебе скучать. Надеюсь, это к лучшему, – мы обнялись. – За меня не волнуйся, со мной все будет хорошо.
– Ты поедешь в Грецию, – сказала я.
– Да. Я уже не могу дождаться, – ответила она. Когда она грустила, ее кожа испускала сияние, как будто подсвечивалась изнутри.
– Будет здорово, – сказала я.
В октябре она на три недели улетела в Европу – в Италию и Грецию: отец обещал ей это путешествие в качестве компенсации за то, что я переехала к нему. Он далей 10 000 долларов.
Она полетела одна, сначала в Венецию, потом в центр йоги в Греции. Впервые мама занялась йогой после того, как я съехала.
Впоследствии она рассказывала мне, как ей было одиноко, как плакала она в тот вечер, когда приехала в Венецию – все вокруг такое абсурдное, глупое, вся эта вода вместо улиц! Но на следующее утро раздвинула шторы, и перед ней предстал Гранд-канал, сверкавший в лучах утреннего солнца.
В последующие несколько месяцев, когда мы не разговаривали друг с другом – впервые в жизни – и я не знала, как она там, вина давила мне на грудь, будто бы там устроилось крупное животное. Я знала, что совершила преступление, но не могла точно вспомнить какое. Бросила маму? Уронила Рида? Иногда я не могла говорить из страха, что скажу что-нибудь не то или допущу ошибку, которая ранит окружающих.
Я вышла за мамой из дома и встала у двери. В воротах она повернулась и помахала – хлопанье птичьего крыла в режущем белом свете.
Мы с мамой согласились на его условия. Мне казалось, что они были слишком суровыми для людей, которые за тринадцать лет и дня не провели врозь, и что создание новой семьи необязательно должно подразумевать уничтожение старой. Но втайне я чувствовала еще и облегчение. У меня появилось превосходное оправдание: мне полгода не нужно было видеться с мамой, которая вечно на меня сердилась, но формально я была здесь ни при чем, потому что этого потребовал отец. Хотя позднее я и стала страдать от угрызений совести и считать себя соучастницей.
К тому же я посчитала, что если продемонстрирую отцу верность и преданность, то произведу на него впечатление, и он сильнее меня полюбит. Я была так уверена, что он осознает всю суровость жертвы, которой от меня потребовал, что спустя время оказалась в полном замешательстве: он не только не осознавал, но и упрекал меня в том, что я недостаточно усилий прилагала, чтобы стать частью семьи. Мне же казалось очевидным: ради него я отказалась от всего.
В то первое лето, проведенное в разлуке с мамой, я продолжала волонтерствовать в Литтон-Гарденс, доме престарелых, куда устроилась в прошлом году и где работала пару дней в неделю. Я возила старушек на прогулку, толкая кресло-каталку по зеленым улочкам рядом с Юниверсити-авеню. Обычно я брала либо Люсиль, либо старушку, звавшую себя Дза Дза, – она часто распевала Tiny Bubbles, когда мы гуляли. Казалось, старушкам нравится проводить со мной время, но в перерывах между моими визитами они обо мне забывали.
Несколько раз я случайно встречала маму в той части Пало-Алто, однажды это случилось на Гамильтон-авеню, когда я возвращалась из дома престарелых, а она садилась в машину после йоги. Она окликнула меня, и мы немного поболтали о разных мелочах. Я старалась не задерживаться. Во время этих встреч меня наполняли одновременно тоска по ней и ужас. Я старалась окончить разговор как можно быстрее, чтобы меня не поймали, не осудили. Боялась, что кто-нибудь увидит нас вместе и доложит отцу, боялась и нарушить правила, и вызвать ее гнев.
Мне не хотелось признавать, что все это было ошибкой, что мне было ужасно одиноко и что я нуждалась в ней. Выхода из этой ситуации я не видела.
Отец не запрещал звонки, и осенью, когда снова начались занятия в школе, мы с мамой стали разговаривать по телефону по вечерам, после того как вся семья засыпала.
Я уносила домашний телефон настолько далеко, насколько позволял провод, протягивала витой шнур за сушилкой для тарелок и зажимала трубку между ухом и плечом. Мы разговаривали, пока я мыла посуду. Я боялась, что она скажет, что я предала ее, но она этого не говорила. Ее тепло и интерес во время тех вечерних звонков ободряли меня. Мы не говорили о том, что нам нельзя видеться. Не ссорились. Тогда она этого не показывала, но позже призналась, что беспокоилась обо мне и стала по вечерам оставаться дома, чтобы подойти к телефону, если я позвоню.
Отец нанял людей, чтобы обнести лужайку перед домом со стороны двух пересекавшихся улиц низким забором из длинных продольных досок. Всю траву вырвали, осталась только земля. Со стороны Уэверли-стрит решено было посадить дерево.
– Мне нравятся дубы на Восточном побережье, – сказала Лорен в машине, когда мы обсуждали, какое именно дерево посадить.
– Ты знаешь дубы с Восточного побережья, Лиз? – спросил отец, глянув на заднее сидение, где сидела я. Словосочетание «Восточное побережье» он обычно употреблял как синоним слова «второсортный».
– Как они выглядят?
– А вон, – ответил отец, показывая на растущее между тротуаром и дорогой дерево. Оно было совсем не похоже на калифорнийский дуб. Его листья были больше и с неровным краем, как будто в нем понаделали дырок с помощью огромного дырокола.
В конце концов они решили пересадить взрослый медный бук. С помощью крана дерево опустили в глубокую яму. Толстенный ствол и клубок корней. Оно было высотой с двухэтажное здание и поднималось над крышей дома. Его голые ветви, на которых задержались только несколько мертвых листьев, торчали вверх и в стороны, будто прутья метлы.
Уходя по утрам и возвращаясь по вечерам из школы, я искала на нем следы жизни: листья, почки – хоть что-нибудь, что указывало бы на то, что дерево собирается расти и цвести. Но и через месяц бук не изменился. На нем не появилось новых листьев, он не распрямился, чтобы стать симметричным, как другие деревья, а так и остался покосившимся и бесплодным. Однажды приехали люди, распилили на части ветви и ствол и увезли.
Как-то раз к нам на обед пришла подруга отца Джоанна. Она работала в Apple почти со дня основания, и у нее был девятимесячный сын, ровесник Рида. Стив устроил ей экскурсию по дому.
– А вот это, – сказал он, показывая на серебрящиеся от времени деревянные балки под потолком небольшой ниши, – использовалось при строительстве моста «Золотые ворота».
Я подумала, что они были частью самого моста, но после поняла, что он имел в виду строительные леса.
– А ты не беспокоишься насчет белков, Стив? – спросила Джоанна за обедом. У нее был приятный акцент. Она сказала, что в веганской еде может быть недостаточно белка и жиров для развивающегося детского мозга. По ней было видно, что она из тех, кто часто беспокоится.
– Не-а, – со спокойной уверенностью ответил отец. – Ты ведь знаешь, что в наиболее важный для развития период дети питаются грудным молоком?
Он всегда приводил этот аргумент, когда его спрашивали о веганской диете.
– Да. И? – осторожно ответила Джоанна.
– И знаешь, что? Грудное молоко только на шесть процентов состоит из белка, – заявил он. – А значит, белок не так уж и важен.
Он высказывал свои выводы так убедительно, что я много лет не подвергала их сомнению. Он верил, что молочные продукты состоят из слизи, а слизь забивает духовное зрение, совсем как нос. Именно посредством диеты он обособлял себя от окружающих. Когда я была маленькой, он относился к своему рациону чуть проще и иногда даже позволял себе мороженое из магазинчика Hagen-Dazs на территории Стэнфорда. Но теперь он сделался несгибаемым и требовал, чтобы никакие продукты животного происхождения не касались губ ни одного из членов его семьи, в особенности Рида.
Я подмечала, какой уверенной в себе кажется Лорен, как симметрично и безмятежно ее лицо, тогда как мое лицо, казалось, составлено из двух неровных половин: бровь, глаз и ухо с одной стороны были выше, чем с другой. Без моего разрешения и моего ведома лицо отражало все мои мысли и чувства: так хмурится и светлеет небо. Я сталась подражать той марене, в которой Лорен отбрасывала длинные волосы. Она не была хиппи, не вела богемную жизнь. Отклонила два предложения руки и сердца, а потом заарканила моего отца. А потому я верила, что она способна на великие дела. Отец говорил о ней в третьем лице, когда притягивал к себе, чтобы поцеловать:
– Знаешь, что она была чирлидером?
На обед отец приготовил пасту, а я разложила на тарелке буррито из Terra Vera – черные бобы, соус сальса и авокадо в лаваше, – порезав на кусочки, как японские роллы. В тот момент мне нравились истота и умеренность нашей диеты, не перегруженный мебелью интерьер, обнажавший красоту скелета дома – балки, словно ребра, – и то, что дверь никогда не запиралась и кто угодно мог войти. Садовник посадил ромашки между камнями мощеной дорожки, и когда я шла по ней, от нее поднимался тонкий аромат. Мы ели всю эту здоровую еду за круглым деревянным столом на кухне, с краю стоял высокий детский стульчик брата. В такие моменты – когда в доме были гости, брат хлопал по пластиковому столику, отец напевал, накладывая пасту с кубиками авокадо, щедро политую его роскошным оливковым маслом, – я чувствовала, будто я часть семьи.
Единственной проблемой были руки. С тех пор как я переехала, они вели себя так, будто существовали сами по себе, и это бросалось в глаза. Они то неловко порхали и жестикулировали, то безжизненно свисали самым неестественным образом, чего, как мне казалось, нельзя было не заметить. Я все время их стыдилась. Когда мы садились за стол, я про себя молила их не предавать меня. Но все же почти каждый вечер за ужином я разбивала стакан.
Меня приводила в ужас мысль, что отец с Лорен однажды скажут, что я ничтожество, что они разочаровались во мне, что я неряшлива и отвратительна и только и делаю, что ломаю все вокруг, как младенец. А ведь у них уже был младенец. Как плохо я вписывалась в их семейный портрет! Я это видела и чувствовала. Они совершили ошибку, когда позволили мне жить с ними; я не понимала, какое место занимаю среди них. И эта непреходящая тревога – вкупе с безмерной благодарностью, разрывавшей меня изнутри, – побуждала меня слишком много говорить, расточать комплименты, отвечать согласием на любую их просьбу в надежде, что, угождая, я смогу вызвать их сочувствие и любовь. Они забрали меня из тусклой жизни в свой прекрасный дом, она была сильной и умной, он – гением с идеальным вкусом.
Я всячески обхаживала Лорен, срывала цветы лантаны в саду и осыпала ее ими, когда она возвращалась с работы. Я пыталась – безуспешно – выразить свою благодарность и доказать, что достойна быть здесь – я, когда-то утраченная дочь, которой им со Стивом, возможно, не хватало. Но мои руки продолжали вести себя так, будто хотели сорваться и улететь, и я по-прежнему била стаканы.
Как-то раз, вернувшись из школы, я подбежала к отцу и Лорен; они стояли во дворе под французским балконом, и толстые деревянные балки, удерживавшие его, оплетали зеленые побеги глицинии. Они обсуждали садовую архитектуру.
– Сколько калифорнийцев нужно, чтобы пожарить картошку? – спросила я. Я редко рассказывала шутки, но эту услышала в тот день в школе и подумала, что она может произвести на них впечатление. Мне она не показалась особенно забавной, но остальные ученики смеялись.
Отец с Лорен выжидающе посмотрели на меня.
– Ну и сколько? – спросил отец.
– Они не жарят картошку, – ответила я. – Они жарят друг друга, – и в тот момент, когда я произнесла эти слова, я впервые поняла двойной смысл слова «жарить», и это против моей воли отразилось у меня на лице.
Они не смеялись.
– Мне кажется, она не понимает, – сказал отец.
– А я думаю, что понимает, – ответила Лорен, внимательно меня разглядывая. – Я в этом уверена.
Тем вечером я разбила за ужином очередной стакан и убежала в свою комнату.
Спряталась в гардеробной, сжавшись в темноте на полу. Отец пошел за мной и нашел меня там, на что я и надеялась.
– Эй, Лиз, – сказал он. Он присел рядом со мной на корточки, посидел немного, потом поднял меня на ноги. – Прости, что меня не было рядом. Когда ты была маленькой.
– Ничего, – ответила я слишком быстро.
– Я буду любить тебя до конца времен, – сказал он.
– Эй, Лиз, – спросил он как-то раз, когда мы пересеклись в коридоре. – Ты не хочешь сменить имя?
Он был босиком, в одной черной футболке и белых хлопковых трусах – его домашней форме. Он очень гордился своими стройными ногами и ходил так по дому, даже когда приезжали гости, и я часто дразнила его за это.
– На что сменить? – спросила я. Свет струился сквозь витражное стекло, занимавшее всю стену в коридоре, и яркими прямоугольниками ложился на пол, согревая плитку.
– На мое имя, – ответил отец.
На мгновение я подумала, что он имеет в виду имя Стив.
– Ты имеешь в виду… на Джобс? – уточнила я.
– Да.
Я замялась. Мне не хотелось его обижать. Когда он обижался, он отдалялся и не обращал на меня внимания, порой по нескольку дней. Всю свою жизнь я была Лизой Бреннан. Это было бы уже слишком – не только бросить маму, но и сменить ее фамилию; он как будто предлагал мне совершить кражу.
– Может быть, – ответила я. – Но мама… Мне нужно подумать.
Читать бесплатно другие книги:
