Маленькая рыбка. История моей жизни Бреннан-Джобс Лиза
Взрослые, кажется, считали, что учеба важнее всего, но я решила, что они просто не понимали, какое удовлетворение приносит популярность, возможно, потому что сами были слишком старыми или уродливыми, чтобы быть популярными, и потому завидовали. Я считала, что мама такая же, поэтому я воспринимала все ее правила относительно одежды и сережек как отчаянное желание не дать мне получить то, что уже недоступно ей.
Я намеренно одевалась вызывающе, но, когда была со взрослыми, которыми восхищалась, и видела, что им не нравился мой внешний вид, мне казалось, будто они смотрели мне прямо в душу, а там возникло нечто ветреное и распутное, что уже невозможно искоренить. Какая-то порочность, какой не было в моих друзьях. Однажды я гостила с ночевкой у тети Линды в ее квартире во Фремонте.
– У тебя есть бойфренд? – спросила она.
– Мне бы хотелось, – ответила я. Она дала мне послушать свою любимую песню, Get Outta My Dreams, Get into My Car.
– А твоя любимая? – спросила она.
– Не знаю, можно ли тебе сказать, – ответила я. – Это песня Джорджа Майкла.
– Которая?
– I Want Your Sex, – ответила я. Она, нахмурившись, отвернулась.
В «Нуэве» мы иногда занимались в библиотеке. Это была открытая комната в конце двух параллельных коридоров, по обеим сторонам в ней тянулись ряды книг на низких полках. Посередине стояли стул и три дивана вокруг – мы сидели на них, когда Дебби, библиотекарь, читала нам вслух о том, из чего делают зубную пасту. Оказалось, что в основном из мела, а сам мел – из костей морских обитателей, которые жили тысячи лет назад, умерли, осели на дно океана, их кости спрессовались, а потом были измельчены. Дебби была высокой и красивой, с коротко стриженными каштановыми волосами, в очках с толстыми стеклами в позолоченной оправе. Она носила длинные юбки из плотной ткани в рубчик. Ее кожа как будто состояла из двух слоев: восковый белый поверх красного – и когда она сердилась, красный просвечивал сквозь белый.
Когда она заканчивала читать вслух, мы должны были тихонько читать сами. Меня книги не интересовали, мне хотелось болтать с Кейти, Кейт и Еленой, которые были послушны и не отвлекались, если только рядом не было меня. Я была безразлична к учебе и тормошила друзей, подбивала их бездельничать вместе со мной. По этой причине Дебби следила за мной пристальнее, чем за остальными.
Для отвода глаз я положила книгу на колени и стала перешептываться с Кейти и Кейт. Мы сидели дальше всех от Дебби, спиной к полкам, вытянув ноги, прижавшись друг к другу локтями, и шептали на выдохе – согласные слегка клекотали.
Казалось невозможным, что Дебби может услышать нас с такого расстояния. Но она была тут как тут: она сердито смотрела с высоты своего роста, лицо полыхало красным.
– Лиза, – сказала она и показала на другой участок ковра, слишком далеко, чтобы болтать. – Сядь там.
Оказавшись в изоляции, я достала с полки случайную книгу и, открыв, обнаружила картинки с голыми женщинами, изображенными в мельчайших деталях – вплоть до волос на теле и комочков на сосках.
Я отодвинулась подальше, в самый дальний угол, и прижимала книгу к себе так, чтобы если Дебби поднимет глаза, ей был бы виден только профиль. Усевшись на пол, я снова открыла ее и склонилась над страницами, чтобыразглядеть получше. Мое сердце забилось чаще: в середине книги на развороте было пять изображений одной и той же женщины, проходящей пять стадий физического развития.
От картинки к картинке груди набухали и соски увеличивались. Волос на теле становилось больше, а курчавые волосы на голове, наоборот, из длинных стали короткими. Вначале она была без очков, но на четвертой картинке они появились и остались на пятой. Одна нога была одинаково повернута вправо на всех картинках. Она улыбалась как ни в чем не бывало, не помня себя и будто не подозревая, что голая. Словно она была бумажной куклой, должной принять участие в деловом совещании, но ее одежду еще не успели вырезать.
Последовательность напоминала виденные мною схемы эволюции человека, от шимпанзе до финальной стадии, где изображенный в профиль Homo sapiens устремлялся за пределы страницы навстречу цивилизации. В начале он был косматым, а заканчивал путь почти безволосым; с женщиной же происходило наоборот. В конце у нее появлялись волосы, а вначале – гладкое тело нежно-розового цвета, почти однотонное, если не считать сосков и волос на голове, как у меня. И если прямоходящий человек, казалось, стремился к новым возможностям за пределами страницы, то женщина стояла неподвижно, развернувшись к смотрящему широкими бедрами, и улыбалась так, будто хотела остаться именно там, где была.
Я знала, что у взрослых женщин есть грудь, бедра и лобковые волосы. Но я не знала о промежуточных стадиях, и именно это становление больше, чем первая и последняя стадии, волновало и вызывало отвращение. Мне хотелось посмеяться над картинками, но вместе с тем я не могла отвести от них взгляда.
– Елена, смотри! – прошептала я, когда та проходила мимо.
– Ого! – сказала она, садясь рядом.
– Т-с-с, – прошептала я и посмотрела поверх полки на Дебби, которая разговаривала с кем-то из учителей.
– Я как вот эта, – сказала Елена, показывая на лобковые волосы на второй картинке. Тонкие волоски, сквозь которые проглядывала кожа.
Меня удивила ее откровенность. Мне-то казалось, что мы просто дурачимся, смотрим на картинки с другого края Вселенной, поэтому ее тон застал меня врасплох. До этого момента я была своей, потому что нашла книгу, а теперь превратилась в изгоя, потому что у меня еще не было ни волос, ни груди.
– Я тоже, – соврала я. Эта книга вызывала во мне тот же трепет, тот же страх и тепло в животе, что и фотографии голых женщин на страницах Playboy.
– Но грудью я больше похожа на эту, – призналась Елена, показывая на третью картинку, где груди были еще маленькие, но уже отбрасывали тень. До этого я думала, что все части тела эволюционируют синхронно от фазы к фазе. Неужели существовали смешанные варианты?
– А у меня как на первой, – сказала я.
Она перевернула страницу: там оказались изображения покрытых волосами лобков крупным планом. «Лобковые волосы, – говорилось в книге, – у разных женщин занимают разную площадь». На одной картинке они выдавались полукругом в сторону живота, на другой граница была ровной, отчего получился треугольник, на третьей волосы образовывали V-образный выступ, похожий на вдовий мыс на лбу, только наоборот. «У некоторых женщин лобковые волосы растут в форме сердца», – говорилось в книге, стрелка указывала на третью картинку. Я и понятия не имела, что такое возможно. И страстно возжелала, чтобы мои волосы были в форме сердца.
Я не замечала Дебби, пока она не подошла так близко, что ее юбка загородила свет. Книга служила доказательством, что она была права на мой счет.
Она без улыбки нагнулась над нами. Я подумала, что она сейчас разразится гневной речью о порочности моей натуры или снова изолирует меня от остальных. Но вместо этого она протянула еще одну книгу о половых отношениях и половом созревании с картинками голых людей. Когда мы ее почти закончили, Дебби подошла и, улыбаясь, дала следующую. Ее улыбка была доброй, но глаза поблескивали, как будто здесь таился какой-то подвох. Она продолжала снабжать нас книгами: в библиотеке было по меньшей мере еще шесть таких томов, хотя я никогда их раньше не замечала. Следующие несколько дней мы с ее дозволения внимательно их изучали, как будто это был вполне обычный нужный предмет, вроде истории или математики.
В «Нуэве» не ставили оценок. Вместо этого учителя писали от руки длинные характеристики, которые обсуждались на встречах с родителями. Когда я перешла в новую школу, все мое внимание сосредоточилось на социальной сфере, поэтому мои характеристики не блистали.
Я с ужасом ждала этих встреч – солидарности мамы и учительницы, двух женщин, порицающих мой идеальный внешний вид и недостаточную прилежность. Мама всегда хорошо одевалась для таких посещений, внимательно слушала и вела себя сдержанно, как будто дома мы тоже были сдержанны и почтительны друг с другом, хотя на самом деле она все чаще на меня сердилась.
Моя учительница Ли сказала маме, что мне нужно обзавестись хобби.
– Если у нее появится какое-то увлечение помимо школы, то и учиться она станет лучше.
– Все, что тебе интересно, – сказала Ли, глядя на меня. – Что-нибудь, что хотелось бы попробовать. Не связанное со школой.
И это, по их мнению, наказание?! Больше похоже на подарок! Месяц назад мама сводила меня на отчетный концерт в студию танцев «Зоар» за книжным магазином на Калифорния-авеню, и там я смотрела, как женщины в трико прыгают под музыку среди разноцветных огней в белых палатках. С раскинутыми руками, растопыренными пальцами, они мелко и быстро покачивались, как отряхивают с себя пыль купающиеся в лужах птички.
– Мне бы хотелось ходить на танцы, – ответила я. – Джаз.
– Отлично, – сказала Ли. – У нас есть план.
Я стала дважды в неделю ходить на танцы, но мы с мамой все равно ссорились из-за моих нарядов и недостаточной усидчивости. Каждая деталь, необходимая мне для создания образа, попадала в список запрещенных ею, поэтому я постоянно врала и носила запретную одежду тайком, пребывая в постоянном страхе, что однажды она без предупреждения нагрянет в школу или что позвонит учительница, и она узнает.
И вот это случилось. Обычно я ездила домой на автобусе и до своей остановки успевала переодеться и стереть макияж, но как-то раз мама спонтанно решила за мной заехать и увидела накрашенной, с висячими сережками и в короткой юбке поверх драных чулок. К машине мы шли в молчании.
– Это всего лишь сережки, – сказала я в машине. – Почему ты так из-за них злишься?
Сережки были центральным элементом моего образа. Они намекали на секс.
– Они неприличные, – заявила мама. – Сними их.
– Но другие дети их носят, – ответила я, осознавая, что, с одной стороны, сказала правду и сережки были всего лишь сережками, а с другой – что они были чем-то еще и мама тоже в чем-то права, хотя я не совсем понимала, в чем.
– Мне плевать на других детей, – она потянулась ко мне, будто хотела вырвать их из моих ушей. Я увернулась.
– Я запрещаю тебе гулять месяц, – заявила она. До этого она уже запретила мне гулять два месяца за то, что я протащила в школу мини-юбку и черные нейлоновые колготки в рюкзаке. – А еще тебе запрещается пользоваться телефоном, юная леди, – добавила она, стиснув зубы. – Ты врешь и ты юлишь.
Это была правда. Я тайно носила запрещенную одежду. Тайком пробиралась в ее ванную, когда ее не было дома, и брила ноги, пока икры не начинали отражать свет. А потом врала, что не трогала бритву.
– И месяц без карманных денег.
Мне выдавали пять долларов в неделю, но так часто наказывали за мою одежду, отрицательные характеристики в школе, за то, что я не делала домашнее задание, когда обещала, что сделаю, что я провела без карманных денег по меньшей мере месяца три. Единственные средства, которыми я располагала, я получала от отца Кейт Уилленборг, который выдавал нам по двадцатидолларовой купюре и высаживал у торгового центра. Мне казалось, что деньги нужно как можно скорее потратить, превратить в предметы, пока они не исчезли.
Когда мы вернулись домой, мама стала кричать. Я беспокоилась, что соседи услышат. По ее венам будто бежала какая-то неведомая мощь, напряжение было слишком высоко для ее небольшого тела. Она затрясла указательным пальцем прямо у меня перед носом, ее щеки порозовели.
– Ты впустую тратишь свою жизнь, – сказала она. – Если ты сейчас не будешь учиться, то потом не сможешь заниматься делом, которое любишь, не сможешь работать с умными людьми.
– Но я только в пятом классе, – ответила я.
– Ты не понимаешь, – сказала она и заплакала. – Работа, которую ты делаешь сейчас, приведет тебя к работе, которой ты будешь заниматься в будущем. Она определяет людей, с которыми ты проведешь свою жизнь, насколько они будут интересными. Твоих коллег.
– Да плевать на коллег, – ответила я. Я представляла себе людей в душной комнате, которые воображали, что здорово проводят время, но в действительности лгали себе. Мне казалось, мама меня обманывает, потому что хочет, чтобы я стала такой, как она. В этом не было смысла – у нее не было никаких коллег. Но из-за того, с какой настойчивостью она заставляла меня отказаться от собственного мировосприятия и перенять ее, я предположила, что, если сделаю это, в конце концов превращусь в нее. Я была уверена, что если откажусь от всякой радости в пользу учебы, сулящей мне награду в отдаленной перспективе, то в результате получу такую же пресную и бесцветную жизнь, какой была жизнь в школе. И только годы спустя я поняла, что она говорила о собственной потере – о том, что, так рано родив ребенка, не смогла продолжать учиться, найти интересную работу. О том, что теперь она работала одна, а ведь ей, может быть, понравилось бы работать в команде. И то, как отчаянно она заставляла меня учиться, чтобы потом у меня была хорошая жизнь, ярче всего выражало то неимоверное чувство утраты, что она испытывала.
– Потом тебе не будет плевать, маленькая дрянь, – ответила она, с такой силой пнув дверь моей спальни, что на белой краске остался след, похожий на удивленно открытый рот.
Несколько дней спустя я застала маму в ванной: склонившись на раковиной, она острогубцами сдирала брекеты.
– Что ты делаешь?
– Ортодонт сказал, еще год, – ответила она, – но я не хочу.
Что-то громко треснуло.
– Мам, сходи к врачу. Пусть он это сделает.
– Не могу ждать. Не могу так больше жить.
Я заметила, что в последнее время она жалуется на них чаще обычного: больно, еда застревает, надоело менять ободки. Ей хотелось как можно скорее от них избавиться. По ее словам, из-за того что она так часто меняла ободки, зубы смещались быстрее и теперь были достаточно ровными.
– Пожалуйста, не надо, – попросила я. Я стояла рядом с ней в маленькой ванной. Проволока торчала наружу, как серебристые усы.
– Я не перестану, – ответила она. – Иди отсюда. Займись чем-нибудь другим.
Иногда по вечерам звонил Тоби. Он был уже в шестом классе и пользовался популярностью в школе. У него были светлые волосы, длинная шея и торчащие в стороны уши, словно нежные раковины. Его голос был густым и низким, с хрипотцой, в нем иногда все еще звучали высокие нотки. Я флиртовала с ним в школе: поглядывала и быстро отводила глаза, а потом мы с подружками заливались смехом.
– Хочешь встречаться? – как-то раз спросил он.
– Конечно, – ответила я. Я заранее решила, что если он спросит, отвечу: «Конечно», – это означало согласие, но звучало сдержанно.
Мы запланировали французский поцелуй. В обеденный перерыв Кейт с Крэйгом должны были сопроводить нас к Дровам. Дровами мы называли местность на самом краю школьного участка – там, в изгибе пожарного проезда, тянущегося вдоль пересохшего русла ручья, находилась вырубка и лежали распиленные стволы. Обеденный перерыв длился всего сорок минут, и с учетом дороги оставалось не так много времени на поцелуй.
Мы пошли по тропинке от школы, потом пересекли по мостику ручей в тени деревьев, напомнивший мне «Мост в Терабитию» – книгу, заставившую меня прочувствовать всю значимость любви и жизни. В теплом сухом воздухе трепетали ленточки свежего ветра. Листья шуршали под ногами, деревья над головой отбрасывали на тропинку прохладные тени, солнечные блики сияли по всему лесу, словно белая краска.
– So kiss a little longer, longer with Big Red, – пропела Кейт.
После моста тропинка стала более крутой и заросшей, и я чуть было не упала, поскользнувшись, но удержалась, хватаясь за ветки и стараясь не потерять сережки.
Когда мы дошли до места, Тоби сказал:
– Теперь вам, наверное, лучше уйти.
– Да, – подхватила я. – Спасибо, что привели нас.
В школе я врала: говорила, что уже целовалась, потому что стыдилась того, что отец начал раньше меня, и думала, что буду выглядеть привлекательнее, если пройдет слух о том, что я это уже делала. У меня закружилась голова. Я встала на пенек, чтобы наши лица оказались на одном уровне.
– Ну… – произнес он.
От него пахло мылом и стиральным порошком. У меня по спине побежали мурашки, из живота поднималось тепло. Я не совсем представляла, как долго все должно длиться, насколько лихорадочно нужно шевелить языком. Поцелуй был теплым, приятным и электрическим, температура у Тоби во рту была на градус-два ниже, рот казался не таким соленым. Я спрашивала себя, правильно ли двигаю языком? Сколько внимания уделять его языку и сколько – своему собственному?
Мое сердце трепетало. Его язык казался алчным, ищущим, заостренным на конце, Тоби с силой проталкивал его в мой рот. Подбородок намок от слюны, и в какой-то момент я забеспокоилась, как мне ее стереть, когда все закончится. Он провел языком позади моих верхних передних зубов, по бугоркам на моем небе.
У меня затекла шея, поэтому я рискнула прерваться и склонить голову на другую сторону, перебросив и волосы тоже. В попытке возобновить поцелуй мы столкнулись зубами. Мы оба нервно хихикнули, потом продолжили. Впоследствии я научилась поворачивать язык в обе стороны так, чтобы открыть мягкую нижнюю часть.
Мы не совсем представляли, когда пора закончить, но нам нужно было вернуться в класс. К тому же мы уже поцеловались, склонив головы и в ту сторону, и в другую.
– Пора идти, – сказала я. На ватных ногах я соскочила с пенька. Его губы покраснели по краям. Он вытер рот тыльной стороной ладони.
Когда он отвернулся, я сделала то же самое.
Следующим летом, когда мы целовались в кинотеатрах, на пляже, в заповеднике «Бейлендс» и в фургоне его матери, когда мы обменялись не одним десятком писем, Тоби позвонил, чтобы со всем покончить. Я говорила с ним по новому беспроводному телефону в брызгах краски, который мама купила, когда мы въехали в дом на Ринконада-авеню. Как и микроволновка, телефон был символом того, что наша жизнь пошла в гору.
– Думаю, нам нужно расстаться, – сказал он.
Я почувствовала укол вины, которую не могла объяснить.
– Прости, если я что-то сделала не так, – ответила я, задыхаясь.
– Чего? Да все в порядке, – ответил он.
Я повесила трубку, отправилась в мамину ванную и стала рыться в маминой красной кожаной косметичке, где она хранила драгоценности и где я однажды нашла свои детские зубы. Рядом с ней на выложенной плиткой полке лежал кулон и два индийских браслета, на которые я давно положила глаз, но которые мне не разрешалось носить. Я надела их. Было утро воскресенья, мама ушла по делам на несколько часов. Подняв руку, чтобы не слетели браслеты, я прошла в ее гардеробную и, покопавшись в одежде, достала из корзины с грязным бельем шелковую персиковую блузку с короткими рукавами, пуговицами спереди и воротником. Надевать ее мне тоже было нельзя. Я натянула блузку через голову, чтобы не расстегивать. И вот я уже чувствовала себя по-другому – сильнее.
Я снова взяла телефон и села на ее кровати. Собралась позвонить ему, чтобы показать мою уверенность, мой новый независимый дух.
– Алло?
– Привет, это снова я. Я только хотела сказать, чтобы ты не переживал. Я в порядке, – едва я произнесла эти слова, как мне стала очевидной вся глупость этой затеи: он и не думал переживать.
– Знаешь, я просто хотела, чтобы ты знал, что у меня все хорошо. Просто я так быстро повесила трубку и ве такое.
– Спасибо, – повисло долгое молчание.
Дрожа, я нажала на кнопку, и разговор наконец окончился. По крайней мере все произошло быстро. Я схватила мамину расческу и отправилась в свою комнату в ее браслетах, блузке и своих пижамных штанах.
По дороге я расчесалась и несколько раз взмахнула волосами, чтобы они были пушистее. Вытянула джинсы из кучи грязного белья у себя в комнате, надела их, схватила с полки дневник и опустила скрежещущие жалюзи выходившего на дорогу окна.
Открыла шкаф, чтобы видно было зеркало на внутренней стороне дверцы, но не стала смотреть. Села на полу против зеркала и принялась писать. Периферийным зрением мне был виден мой расплывчатый силуэт в зеркале, и я писала косым взрослым почерком, словно боль от первого разрыва уже сделала меня старше, более зрелой. Я сидела на коленках, склонившись вперед, мои волосы падали на одну сторону, будто я позировала для фотографа или просто для кого-то, кто мог меня увидеть, – все это было важно, потому что отражало мою суть.
Я передвинула руку, браслеты звонко ударились друг о друга. Посмотрела на блузку, на то, как персиковый цвет сочетался с кремовыми браслетами, а те – с деревом. Взрослые говорили, что некоторые моменты из детства запоминаются навсегда, а некоторые стираются из памяти, но мне не было ясно, какие моменты оставят воспоминания, а какие нет: сами моменты никак на это не указывали.
Я записала, что рассталась с Тоби – то есть что он со мной расстался. И записала, что мне грустно. Но у меня все будет в порядке – это следующая строка. В деталях описала, что на мне надето – на случай если много лет спустя я захочу представить, какой была в этот момент. Мои слова создавали впечатление, будто блузка и браслеты мои, а не мамины.
Я откинула волосы и подняла взгляд. В зеркале мои волосы не падали гладкой волной, а пушились, тонкие и глупые. Наряд, который я описала, выглядел не так, как я его себе представляла: блузка сидела криво, из-за того что смялась, пока лежала в корзине, короткие рукава спускались ниже локтя, у меня не было груди, чтобы приподнять ее, поэтому спереди она болталась, как пустой мешок. Цвет был слишком тусклый, почти сливался с кожей. Браслеты были не изящными, а просто большими и нелепыми.
Побег
Я проснулась в темноте с колотящимся сердцем. Ужас ощущался камнем в груди, привкусом жести во рту. Только что воздух колыхнулся от отдаленного гула, и твердая опора, земля все еще дрожала под моей постелью. Это был конец: ядерная бомба уже на пути к НАСА.
Я знала, что делать – заранее спланировала, как использую короткий промежуток времени между секундой, когда пойму, что это бомба, и моментом взрыва. Я побегу через темный дом в мамину спальню, разбужу маму, расскажу ей о бомбе и о том, что у нас осталось всего несколько минут. Мы обнимемся и будем плакать, пока не растворимся в свете и беспредельной радиации.
Я успела вскочить, прежде чем поняла, что это был всего лишь поезд. Грузовые поезда ходили по ночам, они были длиннее, чем пассажирские. Раньше они меня никогда не будили.
Незадолго до моего одиннадцатого дня рождения у меня начались мигрени. Я понимала, что очередная на подходе, если опускала взгляд на руку и часть ее пропадала или если смотрела в зеркало и вместо половины лица видела серое облако с мерцающим швом. В течение 20 минут после этого первая серебристая электропила проходила сквозь мой лоб, глаза и проникала прямо в мозг.
Мигрень стала неотделима от страха перед надвигающейся ядерной войной. Женщина в передаче на радио NPR объяснила, что, если бомба запущена, ее невозможно остановить. Наши снаряды были направлены на Россию, их снаряды – на нас. Русские будут целиться в НАСА, подумала я, потому что это стратегически важный объект. НАСА находилось всего в нескольких километрах от нас.
Той осенью я уверилась, что ядерная атака случится на Рождество. Еще я чувствовала, что именно мне предстояло ее предотвратить, заставить взрослых поверить мне, хотя мне было всего одиннадцать. Однажды, когда у меня началась очередная мигрень, мама позвонила Рону, который все еще работал в НАСА. Он не показывался уже несколько лет. Я опустила жалюзи и легла на кровать, со страхом ожидая прихода боли. Мои нервные окончания, казалось, касались каждой болевой точки планеты – всякого страдания, реального или потенциального.
– Как дела, малыш? – спросил Рон, заходя в мою комнату с завешенными окнами, где я лежала пластом.
– Я беспокоюсь из-за бомбы, – ответила я. – Они будут целиться в НАСА, правда?
– Может быть, – ответил он. – Но если это случится – а этого не случится, поэтому я и говорю «если», – ты ничего не почувствуешь. Вообще ничего. Просто хлопок. И все.
– Но в Хиросиме…
– Бомбы сейчас в тысячу раз мощнее, – ответил он.
– То есть быстрее? – спросила я. – Или дальше летят?
– И то и другое, – ответил он.
– А прямо перед взрывом? Те минуты, когда мы знаем, что она летит, но еще не долетела?
– Ты исчезнешь прежде, чем успеешь что-то понять. Вот так, – он щелкнул пальцами, – и ты покойница.
– Спасибо, что зашел, – вяло ответила я. Я не поверила его словам. Будет по крайней мере секунда, когда я буду знать о приближении бомбы, когда мир все еще будет существовать, а я буду иметь форму и плотность. Я застану этот момент, если буду бдительна.
Несколько дней спустя заглянул отец. Он откусывал треугольники от огромного батончика Toblerone. Обычно он не ел шоколад. Подарок женщины, с которой он начал встречаться, объяснил он.
– Это мой, – ответил он, когда я попросила кусочек. – Знаешь, она такая умная, – сказал он. – И красивая. Она похожа на модель, на Клаудию Шиффер.
Кто такая Клаудия Шиффер?
Прошла всего пара месяцев с последнего расставания с Тиной. Я подумала, что новое увлечение долго не продлится, поэтому не особенно заинтересовалась. Слишком много информации, чтобы все запоминать. Но я никогда раньше не слышала, чтобы он хвалил кого-то за ум. Я и не знала, что нужно обладать и тем и другим: быть и красивой, и умной. И чувствовала себя обманутой – мне внушили, что нужно стремиться к красоте, тогда как красоты было недостаточно.
– Знаешь, в конце всегда забываешь, как легко и здорово что-то начинать, – сказал он.
Взрыва не случилось на Рождество, и я решила, что бомба прилетит в Новый год, сразу после полуночи. Меня продолжали мучить мигрени. Отец и Мона забронировали на новогоднюю ночь длинный стол на втором этаже ресторана Chez Panisse в Беркли и позвали нас с мамой. По крайней мере мы с ней превратимся в пар одновременно.
Отец пригласил и свою новую девушку Лорен, которая приехала отдельно от него и привезла подругу. После праздника отец должен был развести по домам Мону и нас с мамой. Я тогда не заметила ни Лорен, ни ее подруги, и не помню, чтобы отец нас знакомил. Там было много людей, которых я не знала, и это не имело значения. Мы все вот-вот должны были погибнуть.
С нами праздновали и друзья Моны, включая невысокую женщину с короткой стрижкой.
– Привет, милая, – сказала она, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза. – Как тебя зовут?
– Лиза. Я племянница Моны.
– А, – сказала она. – Точно. Я так рада с тобой познакомиться. Сколько тебе лет?
– Одиннадцать.
– И в каком ты уже классе?
– В шестом.
– Чудесно, – сказала она. – Тебе здесь весело?
Я вздрагивала от каждого звука. Стала искать маму, чтобы уговорить ее поехать домой. Но она обожала вечеринки, а мы не так часто на них ходили. Когда она наконец согласилась уехать, ей нужно было попрощаться со всеми, с кем она разговаривала, и при этом завязывался новый разговор, поэтому прощание вышло более долгим, чем собственно вечеринка.
Когда я пробивалась через толпу взрослых, ко мне подошла та же самая миниатюрная женщина и задала те же самые вопросы. Раньше я никогда не встречала пьяных взрослых и не поняла, почему она так скоро меня забыла. Но это могло быть доказательством того, что ткань мироздания начала распадаться из-за приближения аомной бомбы.
Наступила полночь, и мир потонул в какофонии звуков: гудели рожки, разворачивались и скручивались снова языки из бумаги – и мое сердце в панике затрепыхалось в груди. Однако когда шум стих, темный мир остался таким же, каким и был – нетронутым. Я вся дрожала, но чувствовала благодарность за наше избавление и гордость – будто бы мои переживания не дали миру рухнуть.
По дороге домой отец орал на нас. Заявил, что мы не уделяли внимания его новой девушке. Шел сильный дождь. Отец включил дворник на полную мощность: в его машине был всего один толстый дворник, который сгибался и хлестал вправо-влево, словно тростинка на ветру.
– Я ее не видела, – смиренно ответила я. Ему говорили, что я боюсь ядерной бомбы и жду конца света. Он слышал о моих мигренях, но был не из тех, кто вдавался в подробности или стал бы успокаивать. Он остался безучастным, и теперь, когда мир не взорвался, я чувствовала облегчение, но вместе с ним пришла неловкость.
– Мы разговаривали со всеми остальными, Стив, – ответила Мона. – У нас там тоже были друзья, знаешь ли.
– Бога ради, – сказал он. – Вы такие эгоисты. Представьте, как мне было неловко. Я сказал ей, что у меня замечательная семья. Но с чего бы ей хотеть иметь со мной дело, когда моя семья так себя ведет?
Мы не были похожи на семью. Я никогда не думала о нас в таком ключе, кроме нескольких случаев, когда была вместе с обоими родителями, а потому меня удивило, что он это признал. Приятно было это слышать, пускай он и произнес эти слова в гневе. Казалось, он считал себя непривлекательным, словно не замечал собственной притягательности, не замечал, что люди тянулись к нему.
Как будто женщина могла его бросить только потому, что мы не заметили ее на вечеринке!
Ту ночь я провела у него, как изначально и планировалось. Несколько раз он будил меня: присаживался на корточки в темноте возле моей постели и тряс меня за плечо. Я тогда уже спала в другой комнате, в кровати с плетеным каркасом, которую купила мне Мона, когда он покрасил в комнатах стены и постелил ковры.
– Не могу ей дозвониться, – говорил он. – Может быть, она сердится. Может быть, все кончено.
Он чуть не плакал. Поначалу он был холодным и раздраженным, будто намекая, что это я виновата, хотя в то же самое время хотел, чтобы я его утешила. Потом сел на край кровати и схватился за голову.
– Она, наверное, у подруги, – сказала я. – Уверена, все в порядке. Поговоришь с ней утром.
– Я так боюсь, что все кончено. Что она не вернется.
Мы не видели ее всего несколько часов. Ночь постепенно переходила в утро, небо начинало светлеть.
– Она позвонит завтра. Тебе надо поспать.
– Постараюсь, – ответил он и ушел обратно в свою комнату.
На мой двенадцатый день рождения Мона подарила мне диск Пэтси Клайн с грустной песней о плакучей иве и одинокой ночной прогулке. Чуть позже она заехала к нам в гости, они о чем-то поговорили с мамой, и когда она собралась уходить, я вышла вслед за ней на улицу. Мы стояли на лужайке. Вечерело, свет был желтым, в воздухе царила тишина, ее не нарушали газонокосилки и садовые пылесосы. Над верхушками травинок подпрыгивала, словно пузырьки в минеральной воде, мошкара.
Маленькая Мона, ростом лишь 157 сантиметром, держалась так, будто всегда была на своем месте, будто клочок земли, на который она становилась, был ее собственностью. Ее живот немного выгибался вперед, как у девочки. Я воспринимала ее одновременно и как женщину, и как ребенка. Мне казалось, она меня понимает, и я верила, что она поможет мне в будущем. Я знала, что она тоже росла без отца, что им с мамой вечно не хватало денег. В отличие от моих родителей она окончила университет. При ходьбе она покачивала бедрами вперед-назад. Она преподавала в Бард-колледже и в разговоре использовала слова вроде «амортизировать» и «комплиментарный», которые мне приходилось искать в словаре. При этом она не повторяла удачные слова, а каждый раз использовала новые: она обертывала их в предложения и не поясняла, будто ожидала, что я знаю их значение.
И вот мы стояли вдвоем у нашего дома, и кончики травы, встав на пути у наискось падавшего света, казались прозрачными, будто подсвеченная сзади соломинка.
– Если Стив не станет оплачивать твою учебу в университете, я оплачу, – ни с того ни с сего сказала Мона. Университет был еще далеко впереди, но я уже волновалась из-за него, хотя не могла сформулировать причины волнения и потому удивилась, что она об этом знала. В разговоре отец часто отзывался об университетах с презрением: если в них не нуждался он, то к чему они мне? К тому же иногда он передумывал платить в самый последний момент: выходил из ресторана, не рассчитавшись, не покупал то, чем другие обзаводились, не раздумывая, например мебель. Всем его близким приходилось терпеть его причуды, связанные с деньгами: он то предлагал за что-нибудь заплатить, то брал свои слова обратно.
Однажды мы с отцом и Моной зашли в магазин винтажной одежды в Пало-Алто. Мона и я отыскали симпатичные куртки и шапки, и отец смотрел, как мы примеряли их.
– Они не так хороши, как вам кажется. Когда вы приходите в такой магазин, вы воображаете, что все в нем прекрасно, а на самом деле это не так, – сказал он громко и вышел на улицу, хотя мгновение назад казалось, что он готов купить нам, по крайней мере, по шапке.
– Спасибо, – ответила я Моне.
Она направилась к машине, которую оставила под магнолией, и помахала мне, когда отъезжала от дома. Я побежала в дом рассказать маме о том, что сказала Мона.
– Правда? – сказала мама таким тоном, будто глубоко задумалась над значением этих слов или не верила им.
В конце шестого класса моя классная руководительница Джоан подозвала меня к своему столу. Я подошла к ней и сжалась изнутри, готовясь к критике. Меня часто отчитывали за манеру одеваться.
– Вот это, – сказала Джоан, взяв в руку листки с моим сочинением о Гарриет Табмен, – очень хорошая работа.
Ее очки увеличивали глаза, и без того большие и водянистые. Ее голос звучал искренне, губы слипались.
Я ощутила прилив радости. Меня впервые выделили за хорошо выполненное задание. Я вспомнила, как писала сочинение предыдущим вечером, как легко и даже приятно было подбирать слова: они скользили и становились друг рядом с другом, будто смазанные, и мне оставалось только записывать их.
Оказалось, я тоже могла стать умной. И писать сочинение было не скучно. Удовлетворение от похвалы Джоан было больше удовольствия, которое, как мне казалось, приносило ношение мини-юбок и драных джинсов, где я написала имена всех мальчиков, с кем целовалась. Все они по чистой случайности начинались на «Т»: Тоби, Том, Трип, Тейлор.
Летом, перед началом седьмого класса мама с Иланом сводили меня на постановку «Зимней сказки» в Калифорнийском университете в Беркли, актеры там играли в современных костюмах. Мне понравилась Гермиона – тем, что одурачила короля, притворившись статуей. Король ходил вокруг нее, говорил с ней, раскаивался, что плохо с ней обошелся. Она даже не шелохнулась, пока не услышала все, что хотела.
Впервые в жизни мне захотелось носить вещи, против которых мама не стала бы возражать: простую повседневную одежду, которую легко подбирать по утрам, как форму. Я преисполнилась решимости полностью измениться в седьмом классе и превратиться из той девочки, какой была, в новую – прилежную и умную – девочку. Мне нужен был гардероб, который не будет мучить меня необходимостью выбирать. Джинсы и рубашки на пуговицах.
Средние классы занимались в отдельном здании, рядом с полем высоко на холме, над главным домом поместья. Главными учителями были Стив Смуин и Ли Шульт, которая преподавала у меня и в пятом классе. По слухам, они были очень строгими руководителями.
В седьмом классе добавились уроки географии, на них мы должны были выучить каждую страну, океан, море и все объекты на карте мира. Итогом домашней работы должно было стать полное описание планеты, до единого островка. Мы переходили от континента к континенту и как раз добрались до Европы. Я десяь часов потратила на создание собственной карты, хотя за нее не ставили оценку, – она была всего лишь средством выучить расположения стран, о которых должен был после спросить учитель. Я просиживала за ней часами, потому что знала: если карта выйдет отличной, меня похвалят, а ее повесят на стену. Меня не волновало потраченное время, мною двигало предвкушение похвалы.
Я раскрашивала Ионические острова цветом морской волны, который звался «империей». Подошла мама. На ней были сморщенные на носках теннисные туфли, мешковатые хлопковые штаны с пятнами краски и свитер наизнанку. Она посмотрела на меня, склонив голову набок.
– Тебе нужен свет, – заявила мама и несколько минут спустя принесла лампу из мастерской, в которую превратила гараж, зашпаклевав там стены. Она включила лампу в розетку и поставила рядом со мной.
Я закончила карту в тот вечер, на следующий день сдала, и Ли повесила ее на стену в классе – единственную из всех.
По вечерам в дополнение к домашней работе я переписывала свои заметки с уроков в большую тетрадь на спирали. Иногда я вырывала листы и начинала писать заново, если находила почерк недостаточно аккуратным. Я перестала ставить кружочки вместо точек над i и начала писать с изысканным наклоном, чтобы казалось, будто мои слова летят к краю страницы.
По утрам нам устраивали короткий опрос, чтобы проверить, как мы усвоили информацию, полученную накануне, а потом в присутствии всего класса мы по очереди называли свои результаты, и Стив, не поднимая головы, заносил их в компьютер, и только если кто-нибудь набирал совсем низкий балл, он удостаивал неудачника саркастичным взглядом. Класс в эти минуты погружался в молчание. Казалось, что низкий балл был показателем не только плохой успеваемости, но и морального несовершенства, словно свидетельствовал о нежелании ученика участвовать в великом школьном эксперименте. Почти каждый день кто-нибудь плакал.
Я боялась Стива и оттого трудилась еще усерднее. Каша во рту и эгоизм во всех его проявлениях – вот что выводило его из себя. У него были тонкие губы и маленький рот, частично скрытый бородкой. Вспышки презрения, мелькнувшей на этих тонких губах внутри бороды, было достаточно, чтобы лишить меня уверенности в себе, порой на целый день. Если за пределами школы мне на глаза попадалась машина, похожая на голубую «Хонду» Стива, сердце выпрыгивало из груди, я терялась и становилась осторожной: выпрямляла спину и старалась отчетливо произносить слова на случай, если он меня заметит. Этот рефлекс сохранялся у меня долгие годы, даже после того как я окончила школу.
Я так старалась в школе не только ради оценок, или чтобы стать умной, или чтобы в восьмом классе меня взяли в долгожданную поездку на месяц в Японию, но и чтобы избежать его презрения, чтобы почувствовать хотя бы возможность его благосклонности. Однажды утром у нас был опрос по компонентам культуры, и мы с подругой выучили их с помощью техники запоминания, которую изобрели предыдущим вечером. Впервые я набрала десять из десяти – до этого у меня были не слишком хорошие баллы, – и Стив, вместо того чтобы недоверчиво хмыкнуть, одобрительно кивнул.
На первую в новом учебном году встречу с учителем родители прибыли по отдельности. При виде входящего в класс отца, молодого и энергичного, пружинящего на ходу, у меня приятно зазвенело в голове. Встречи проводились дважды в год. Тогда я еще не задумывалась о схожести двух Стивов – о том эффекте, который они производили на меня.
Мы сели впятером: Стив, Ли, мама, отец и я. Ли заговорила, и ее треугольные глаза искрились, когда она мигала:
– Лиза – молодец. Она бросила вызов самой себе.
Они со Стивом упомянули мою карту. Упомянули, что мне понравилась книга «Лесные люди», что я готовилась к опросам и утренней гимнастике тайцзицюань. Поговорили о резком отходе от прошлогодних мини-юбок и броского макияжа. Ли переводила взгляд с меня на отца, с отца на маму. Чаще всего он останавливался на отце: его присутствие, казалось, нагнетало давление в воздухе, и оба учителя чувствовали легкое головокружение рядом с ним. Меня беспокоило, что они слишком часто на него смотрят, игнорируя маму. Как будто мы с ним были звездами, а мама – всего лишь тенью.
– Мы ожидали увидеть ту же ученицу, что и в шестом классе – которая думала только о нарядах и мальчиках, – но мы ошиблись.
– Здорово, – ответил отец. – В целом я считаю, что средняя школа ужасна и детей лучше было бы сразу выпускать в большой мир. Просто сажать в лодку и отправлять в плавание. Но это место – исключение.
– Да, – сказал Стив. – Мы очень довольны результатами Лизы, – я постаралась скрыть улыбку. – Особенно нам понравится, если она будет продолжать в том же духе, – добавил он, прежде чем выйти из образа.
– На нас произвела большое впечатление ее самоотдача, – продолжила Ли.
Она сказала, что я поеду в Японию, если буду и дальше работать на том же уровне.
– Мне сложно заставить ее мыть посуду, – сказала мама, глубже усаживаясь в кресле. – Если она хорошо учится, это еще не значит, что ей можно игнорировать домашние обязанности.
– Согласна, – ответила Ли. – У нас дома девочки моют посуду, иногда даже обед готовят. Также они занимаются стиркой и легкой уборкой.
Ли посмотрела на меня.
– Лиза, если мама составит расписание работы по дому, ты постараешься ему следовать?
– Хорошо, – ответила я. Я видела, что маме это принесло облегчение. Но мне хотелось рассказать Ли, что настоящей причиной наших ссор были не домашние обязанности, а то, что маме не хватало моральной и эмоциональной поддержки. Даже в присутствии отца она обращалась со своими заботами к Ли.
Мама уже просила отца о помощи: ей нужны были не деньги, а его время и энергия. Она сказала, что умоляла его. Она никогда раньше не просила его о такого рода помощи, разрешала приходить и уходить, заботиться обо мне или не заботиться – как ему вздумается. Но теперь я готовилась стать подростком, училась в средней школе, которая находилась в часе езды на машине от дома, уроки начинались в семь, а это значило, что ей нужно было вставать в пять. Она недосыпала. Были и другие проблемы. Как-то раз ей позвонил отцовский бухгалтер, чтобы известить, что отец передумал платить за ее лечение (хотя оплачивал его на протяжении года), они с Иланом ссорились, ее усилия помогли мне заслужить похвалу учителей, а она между тем чувствовала, что в школе ее ставят ниже моего отца, считают второстепенным родителем.
Отец отказался помогать и заявил, что если она хочет больше поддержки, я должна переехать к нему. Впоследствии он рассказал, что предложил это по настоянию школьных учителей. По их мнению, было бы лучше, если бы я жила с ним, потому что мама все чаще срывалась на меня и мы постоянно ссорились. Мама же считала, что до этого бы не дошло, если бы отец проявлял больше участия.
Я надеялась, что родители разойдутся не сразу после собрания. Я замешкалась на минуту в классе, собирая бумаги в рюкзак, а они вышли в крытую галерею: мама – в длинной юбке, ботинках и блузке, отец – в накрахмаленной белой рубашке и шерстяных брюках от костюмной пары. Это был один из тех дней, когда в воздухе висит туман, пришедший с океана. Мамины волосы вились кольцами, отец недавно постригся, и его голова будто была покрыта черным лаком. Я смотрела на них через стеклянную дверь: они стояли лицом друг к другу и разговаривали. Мне было все равно, о чем была между ними речь – на душе становилось спокойно уже оттого, что они разговаривали друг с другом. Я подошла, чтобы побыть рядом с ними, но они объявили, что им нужно вернуться на работу, и разошлись в разные стороны – туда, где оставили машины. Они уехали порознь, как и появились.
Когда мы с мамой вернулись из магазина, уже сгущались сумерки, заходящее солнце прочертило на дороге широкую золотую полосу. Мы вышли из машины, и к нам приблизилась наша престарелая соседка Маргарет, которая иногда присматривала за мной после школы.
Примерно тогда отец предложил купить дом, где мы жили, но владелец отказался его продавать. Я считала, что мы должны были переубедить владельца или найти другой дом по той же цене, пока отец не передумал, но мама, видимо, не видела никакой срочности. Наверное, она рассказала Маргарет, что мы подумываем о покупке дома.
– Есть дом на продажу, – сказала соседка. – Тот, кирпичный, как будто сказочный, на углу Уэверли-стрит и Санта-Рита-авеню.
Это было всего в четырех кварталах от нас.
– Я знаю этот дом, – сказала мама. – Напротив пирожного дома Нэнси?
Женщина по имени Нэнси Мэллер скопила деньги на огромный дом в итальянском стиле, продавая замороженные слоеные пироги, которые мы иногда ели.
– Да, тот самый. Он еще не выставлен на продажу. Я подумала, нужно вам сказать, вдруг вы захотите взглянуть, – она подмигнула.
Мама решила съездить к тому дому, пока не стемнело: до конца нашей улицы, поворот, еще один квартал, снова поворот и еще квартал до перекрестка – и перед нами предстал кирпичный дом, выстроенный в затейливой манере, с черепичной крышей. В окнах были витражи, на крыше закручивался, точно штопор или поросячий хвостик, маленький шпиль. С одного бока дом ограждала высокая стена из того же старого, поросшего мхом и покрытого щербинками кирпича, что и сам дом.
Она изгибалась и окружала двор. В той части стены, что была дальше всего от дома, помещалась стрельчатая деревянная калитка с железным засовом, как в сказке.
Мы просунули головы в ворота.
– Вот это да, – сказала мама. Ее лицо осветилось, глаза засияли, как будто она позволила себе поверить, что он уже наш, как она позволяла себе захмелеть после нескольких глотков вина.
Читать бесплатно другие книги:
