Богини: тайны женской божественной сущности Кэмпбелл Джозеф

Женственность в европейском романтизме[150]

Много лет назад, в 1957 г., я был на конференции в Японии с Митчем Айяди и Джо Китагавой, двумя выдающимися исследователями в области сравнительного религиоведения из университета Чикаго. Оба они приехали в Японию со своими женами, а я был один, и мы собирались отправиться из Осаки в Кобэ поездом. А эти японские поезда прибывают точно по расписанию; стоит им на пару секунд опоздать, так сразу по радио приносят извинения.

Поезд прибыл на станцию, и двери открылись. Мы шли по направлению к поезду. Наши женщины шли впереди, за ними Джо, Митч и я, а позади нас шел носильщик с нашим багажом. Поезд прибыл, двери распахнулись, две жены вошли внутрь, двери захлопнулись и поезд отправился в Кобэ.

Сначала нам стало смешно, а потом мы вдруг поняли: боже, ведь наши женщины не знают японского! До Кобэ нужно было проехать три станции, и мы весь вечер метались в поисках наших потерянных жен. А носильщик сказал Джо: «С японскими женами такого не могло бы произойти. Они всегда идут позади нас».

И тогда мне пришли в голову строки из «Фауста» Гёте, ставшие одной из главных тем моих размышлений: «Das Ewigweibliche, zieht uns hinan» («Вечная женственность, тянет нас к ней»).[151] Да, они тянули нас за собой в тот вечер, это уж точно, и мы отправились на поиски наших женщин.

Все эти истории о взаимоотношениях мужчины и женщины проявляются в незначительных привычках и обычаях, которых мы даже не замечаем, но в них скрывается глубокий смысл, уходящий корнями в далекое прошлое. Говоря о женственности на Западе, я хотел бы представить вам две абсолютно противоположные друг другу традиции. Одну я обозначил бы как европейскую традицию «Das Ewigweibliche/Zieht uns hinan» («Вечная женственность / Тянет нас к ней»[152]). Здесь образ женщины возвышался над всем по крайней мере на протяжении 25 000 лет. Палеолитические пещеры и найденные там маленькие фигурки Венер – ровесницы хомо сапиенс в Европе.

Примерно около 10 000 лет до н. э. появляются свидетельства возникновения сельского хозяйства и одомашнивания животных. Теперь мы от охоты и собирательства переходим к оседлым сообществам людей. Они постоянно разрастаются, некоторые поселения превращаются в центры торговли; из них затем образуются города. Первые города в истории человечества возникают в Месопотамии, а затем в долине Нила в IV тысячелетии до н. э. Это происходило примерно 5000 лет спустя после возникновения первых очагов земледелия. Итак, между 10 000 лет до н. э. и 4000 лет до н. э. господствовала эпоха неолита, Новый каменный век, когда Богиня была главным объектом поклонения. Женщина рожает и вскармливает детей, как сама мать-природа, ее магия совпадает с магией Земли, и эта глубокая ассоциация имеет принципиальное значение.

Искусство земледелия распространилось из трех центров, где господствовал культ Богини. Один был расположен в Юго-Западной Азии и Юго-Восточной Европе, другой в Юго-Восточной Азии в области современного Таиланда, а третий – на территории современной Мексики и Центральной Америки. В других частях света, на просторах великих равнин, где жили охотники, приоритетным становится приручение животных, и там мы имеем дело с племенами кочевников-скотоводов. В тех местах мужские божества играли более важную роль, а богини в основном были просто спутницами мужских богов.

А в тех областях, где процветало сельское хозяйство, именно Богиня властвовала над всем. Она была вездесущей. Она не только создала эту Вселенную, она и есть сама эта Вселенная, а мы – ее дети. Человека рождает мать, он плоть от плоти ее, и точно так же мы – дети Вселенной.

В Индии, где почитают женственность и где она до сих пор играет важнейшую роль, был период мужского доминирования, которое наступило во время вторжения арийцев во II тысячелетии до н. э. Но спустя 600 или 700 лет Богиня вернулась в образе Кали. О ее появлении говорится в истории под названием Деви-махатмь, Великая Похвала Богине. Боги, ее дети, не сумели убить чудовище – Чудовищного Быка. В бессилии они встали в круг и отдали свои силы, возвращая их источнику. И тогда перед ними возникло огромное темное облако, а из него вышла прекрасная Богиня с восемнадцатью руками, и в каждой руке она держала силу каждого бога, и она пошла и убила это чудовище.

Вот ответ Мардуку, который убил Богиню бездны, Тиамат, решив, что сила на его стороне.

Рис. 144. Кали попирает ногами Шиву (рисунок гуашью на бумаге, Индия, дата неизвестна)

Когда боги поняли, что не в силах сами что-то сделать, то были вынуждены вернуть силу туда, откуда они ее получили: отдать ее женственности. Именно в ней – источник жизни двух миров, нашего и потустороннего. В культуре Греции мы видим возвышение мистических культов – богини Деметры, Персефоны, в Египте – Исиды и Нефтиды. В них – ключ к возрождению, именно их символика проявляется в образе Девы Марии как Богоматери.

Но в более утонченных мифологических образах Упанишад, представляющих собой синтез двух культур, божество-творец – это и есть сама вселенная. В Брихадараньяка-упанишаде есть замечательный фрагмент, который относится к IX в. до н. э., когда божественное Я, Брахман, первичная энергия, проявлениями которой мы все являемся, сама себе сказала: «Атман» («Я»). Эта энергия не была ни мужской, ни женской, она была Вселенной. И едва она сказала себе «Я» – она испугалась. А потом спросила себя: «Так чего же я боюсь, ведь кроме меня здесь никого и ничего нет?» И как только ее посетила эта мысль, она сказала себе: «Хорошо бы, чтобы здесь был кто-то еще». Вот две самые важные движущие силы жизни: страх и желание. Когда Вселенная захотела, чтобы здесь был кто-то еще, она стала разрастаться и приняла формы мужчины и женщины, обнимающих друг друга, а потом она разделила их. И тогда мужчина овладел женской частью мира и слился с ней вначале в антропоморфной, человеческой форме, и она подумала: «Как он может сливаться со мной, ведь я и он – это единое целое?» И она обратилась в кобылу, а он – в жеребца, и слился с ней. Она превратилась в корову, а он в быка, и так далее, пока они не превратились в муравьев. И тогда он огляделся вокруг и промолвил: «Я влил свои силы во все это, я и есть весь этот мир».

Смысл в том, что мы и Бог – это единое целое. Так вы можете сказать о Матери-Богине, но в нашей традиции за слова «Я и Господь – это одно и то же» человека распнут на кресте. Христа именно за это и распяли, то же самое сделали представители ислама с Мансуром Аль-Халладжем девять столетий спустя. Отождествлять себя с Богом считается богохульством.

И вот перед нами двесовершенно противоположные традиции. Для одной важнее всего видимый мир и его отдельные формы, поэтому, говоря «Я», вы думаете о себе как об отдельной форме, отличной от всех остальных. А для другой мифологии интересна перспектива, выходящая за рамки отдельной личности. Там считается, что все мы – частички единой жизни, всех нас объединяет общее сознание. Мы просто представляем собой индивидуальные проявления того, что выше всего индивидуального, и все же являемся индивидуальными личностями.

Одна из проблем любой мифологии и религии состоит в том, что нужно пережить эту открытость всему окружающему, и при этом не утратить свою самобытность, то, что мы называем Mitleid (в буквальном переводе с немецкого – «сострадание»). С этим переживанием приходит понимание, идентификация, а в противовес ему возникает понятие о вечной душе, которую создала наша ортодоксальная традиция. С логической точки зрения это кажется абсурдным, но так обстоят дела, и индивид был создан как отдельное существо.

В IV–I тысячелетии до н. э. происходили вторжения кочевников-скотоводов в земледельческие регионы. В западном мире существовали два типа захватчиков. Это были семитские скотоводы, разводившие овец и коз. Они жили в основном в сирийско-арабской пустыне, оттуда и явились бедуины, грабители, мародеры и завоеватели. Прочтите Книгу Судей, Книгу Исайи, и у вас волосы дыбом встанут. Я обычно не рекомендую читать эти главы Библии. Например, в Иерихонском послании говорится: «Убейте всех в этом городе!» Такой приказ отдал тот же Бог, который пару месяцев назад передал заповедь: «Не убий». Подумайте об этом.

В этот же исторический период так называемые арийцы, или индоевропейцы, вторгались с севера в Центральную Европу, с юга – в Италию, Грецию, Персию и Индию, а с запада – в Британию и Ирландию. Все современные европейские языки, кроме языка басков, относятся к индоевропейской группе. Самые далекие северо-западные языки – это кельтский язык в Ирландии, Шотландии, Уэльсе, на острове Мэн и, формально, во Франции. Основные вторжения кельтов происходили около 10 000 лет до н. э., примерно в то же самое время, что и вторжения представителей так называемой гальштатской культуры[153] в Центральную Европу.

Когда Цезарь завоевал Галлию и вторгся в Британию примерно в 50 г. до н. э., во Франции и на Британских островах жили кельты. Господство Рима длилось там с 50 г. до н. э. примерно до 450 г. н. э. К тому времени солдаты стали жаловаться, что их снаряжение слишком много весит, что в день им приходится проходить слишком большие расстояния, и все стало разваливаться. Римская империя слишком разрослась и стала отступать. Дунай являлся северо-восточной границей этой империи, а на северо-западе там проживали племена германцев. С востока наступали персы, и началось падение Рима. Тогда римляне и ушли из Англии.

Но римские армии защищали Британию от внешнего вторжения. Когда римские войска ушли, жившие там раньше кельты стали осуществлять набеги на Шотландию и Ирландию. Слово «шотландец» в переводе означает «захватчик» и первоначально ассоциировалось с ирландским языком. Тогда же германские захватчики обрушились на эти земли с северо-востока. Именно их мы и называем англичанами: это были англо-саксонцы и юты, которые пришли туда из мест, где располагается современная Дания. Они завоевали бывшие владения Рима – территорию будущей Англии. Но Шотландия, Уэльс и Ирландия не были захвачены Римом, и англичанам они тоже не достались.

И вот что еще важно учитывать, размышляя об истории мифологий в Европе. История Англии известна нам с момента, когда оттуда ушли римляне и англичане вторглись на Британские острова. Но до того там жили кельты. Кельты и сами были захватчиками, а до них там жили люди эпохи неолита и бронзового века, земледельцы, оставившие после себя огромные мегалитические сооружения в Ирландии, чей возраст определяется не позднее 2500 лет до н. э.

В мире кельтов господствовала Мать-Богиня. После вторжения воинственных германцев боги древних кельтов удалились на таинственные холмы.

Большинство волшебных английских сказок уходят корнями в сказания кельтов. В Ирландии есть много холмов, населенных феями, и самое интересное, что такой холм невидим, и никогда не знаешь, где именно он находится, и на него нельзя попасть по прямой дороге – только обойдя холм вокруг, а иначе туда никак не попадешь. У волшебного мира есть одно гораздо более глубокое измерение по сравнению с видимым миром: он – повсюду. Его населяют феи – природные силы, а тайна их волшебства и колдовской силы заключается в объединении вашего бессознательного с их природой. В феях воплощается ваше постоянное энергетическое сознание, присущее всем живым существам. Это – царство Матери-Богини.

В Средневековье, и особенно в XII–XII вв., произошло значительное возрождение кельтского образа мыслей в Европе, особенно ярко проявленное во множестве легенд о короле Артуре. Романы о короле Артуре и Святом Граале – это мотивы кельтских сказаний, чьи корни уходят в далекое прошлое.

В XIII в. в умах господствовал образ Девы Марии. Богиня вернулась в христианский мир, что проявилось в противоречащих культуре Богини представлениях о Богоматери. Повсеместно, особенно в католическом мире, наблюдалось укрепление позиций Пресвятой Девы, начиная с V столетия н. э. и до наших дней.

Главнейшей проблемой для апостола Павла было решить, кому принадлежало христианство: только иудеям или всем остальным, и он сделал выбор в пользу последних.

В Евангелии от Луки возникает тема непорочного зачатия. В Евангелиях от Матфея, Марка или Иоанна, которые все были иудеями, этой темы вы не найдете; она возникла именно в Евангелии от Луки, который был греком. В иудейской традиции отсутствует тема непорочного зачатия, поскольку подобная идея представителям этой культуры отвратительна. А когда вы задумаетесь о библейской истории, где говорится, что Сара родила Исаака в возрасте 108 лет («И Сара засмеялась»),[154] то, с мифологической точки зрения, это и было непорочное зачатие. Прочитайте внимательно историю рождения Самсона. Но и Самсон не был иудеем, он был филистимлянином, то есть индоевропейцем. История его рождения очень напоминает историю о непорочном зачатии. Но эта тема существует не только в традиции Ветхого Завета.

Непорочное зачатие на самом деле символизирует зарождение духовности в животном теле. Мифологическое значение непорочного зачатия не имеет никакого отношения к биологической аномалии. В индийской системе кундалини первые три чакры соответствуют нашему животному стремлению к жизни, животную эротику и животную агрессию. А потом, на уровне сердца, зарождается нечто подлинно человеческое – чисто человеческое осознание возможности духовной жизни, отодвигающей все остальное на второй план. Символ этой чакры в системе кундалини – соитие мужского и женского органа – два треугольника: один, обращенный вершиной вверх, и другой – направленный вниз. На этом уровне рождается духовность, в этом и состоит смысл непорочного зачатия.

Легенды о непорочном зачатии существуют практически во всех мировых культурных традициях. Кецалькоатля родила непорочная девушка, а он создал всех людей. Подобно Христу, он умер и воскрес, а одним из основных символов Кецалькоатля был крест.[155] Когда испанские представители римско-католической церкви прибыли в Мексику, они пришли из-за этого в полное замешательство. Тогда они придумали два объяснения: первое состояло в том, что апостол Фома, отправившись в Индию, возможно, достиг и берегов Америки и там проповедовал учение Христа. Но поскольку до Рима и папы римского было далеко, то его учение деградировало до этой ужасной истории с Кецалькоатлем. Другое объяснение исходило из того, что это дьявол издевался над христианским учением, искажая его так, чтобы миссия христиан закончилась провалом. В любом случае они признали, что Кецалькоатль – это их бог, но в ином обличье.

Боги символизируют мистические принципы, возможности человека. В различных культурах они принимают различные формы в зависимости от конкретного окружения, истории и требований – всего, в чем проявляется духовность. Поскольку на человеческий облик в разных частях света оказывается различное воздействие, так и на мифы оказывают влияние невидимые силы духовности, которая их формирует.

И вот еще что важно: в культуре захватчиков на первое место ставится именно культура, а не природа. Когда мы имеем дело с мифологией, в которой главную роль играет Богиня, то мы слышим голос матери-природы, и корни ее глубоки – они повсюду.

Как я уже отмечал, воинственные народы, сражаясь за свое существование с другими, акцентируют особые формы этого общества и образа жизни его людей. Поэтому большее значение имеет социальный аспект культуры, а не природный, и это может зайти очень далеко – вплоть до абсолютного истребления природы. Именно с этим мы и сталкиваемся в Ветхом Завете. Перечитайте Книгу Исхода, Левит, Числа, Второзаконие – о чем там идет речь? Законы, законы, законы. Как причесываться, как сморкаться, что можно есть, а что нельзя. К природе все это не имеет ни малейшего отношения; все это важно потому, что сплачивает нас, держит нас вместе. Мы не можем больше ни с кем устанавливать отношений, и мы ни с кем больше не смешиваемся. Законы о пище, будь то законы для браминов или для иудеев, направлены на то, чтобы изолировать эту группу людей от всех остальных. Для этого они и написаны. Просто перечитайте их и убедитесь сами, а иначе в этих законах просто нет никакого смысла.

Итак, мифологии, связанные с природой, и мифологии, связанные с законами общества, противоречат друг другу. Мифологии единого Бога нацелены на важность соблюдения социальных норм, а мифологии Богини подчеркивают значимость природы. Что касается Библии, то патриархи, о которых там идет речь, воплощают значимость общества: все остальное – это мерзость, которую нужно стереть с лица земли вместе с мерзкими богами. Как сказано во Второй Книге Царей: «Нет иного Бога во всей земле, кроме Израиля». Вот и всё. С точки зрения общечеловеческих ценностей это звучит просто отвратительно. А вот Богиня, наоборот, присутствует во всех, во всем, она и есть все, что нас окружает. Научить узнавать ее во всех проявлениях – вот в чем состоит цель подобной мифологии. Поэтому нетрудно понять, отчего мифологии единого Бога так яростно ее отрицают: она воплощает природу, а природа, с библейской точки зрения, греховна и низменна. Природу изгнали из рая, и каждый природный импульс – это грех, все природное подвергается обрезанию, от него нужно откреститься. И такое представление глубоко укоренилось в нашей культуре.

Такова историческая основа божественной женственности в Западной Европе. В эпоху раннего палеолита Богиню ассоциировали с поселениями, где жили люди, а шаманы-мужчины и мужские ритуалы ассоциировались с великими пещерами и наскальной живописью. Живопись аналитична, а скульптура синтетична – это два разных стиля мышления, два разных настроения.

С формированием сельского хозяйства роль Богини, бывшей раньше домашним божеством, возрастает. Она становится главной в пантеоне богов, потому что основной источник пищи теперь получают дома, а не на охоте. Перед нами – сформировавшиеся устойчивые поселения, где выращивают собственную пищу. Сначала землю возделывали женщины. Если обратить внимание на сегодняшних земледельцев, мы увидим, что мужчины выполняют тяжелую физическую работу, готовя почву к пахоте, но семена в нее сажают женщины. Это их магия. С изобретением плуга возникло нечто напоминающее сексуальные отношения с матерью-землей, мужчины стали играть в сельском хозяйстве ведущую роль, но Богиня при этом все равно властвовала над всем. Подобная культура существовала в Европе в бронзовом веке, артефакты которой мы до сих пор находим в Ньюгранже в Ирландии (25 000 лет до н. э.) и Стоунхендже в Англии (между 1700 и 1800 гг. до н. э.).

Рис. 145. Спирали в Ньюгранже (резьба по камню, эпоха неолита, Ирландия, ок. 2500 г. до н. э.)

Затем произошло вторжение индоевропейских воинов. Первая их волна на Британских островах появилась вместе с кельтами.

Приведу типичное кельтское сказание о воине, который, преследуя оленя в чаще леса, гонится за ним, поднимаясь на холм, и там олень превращается в Богиню. Она владычица этого холма, и охотник волшебным образом попадает внутрь этой горы, становясь ее возлюбленным и защитником. Он остается с ней, как ему кажется, месяцев на шесть или на год или около того, а потом говорит: «Я хотел бы выйти наружу, узнать, как там поживают мои друзья».

Она пытается отговорить его. Но он просит отпустить его, и тогда она соглашается: «Хорошо, ступай. Но сиди на коне, не спешивайся». Она позволяет ему уехать, и он отправляется в путь.

Покинув волшебный холм, он понимает, что все вокруг сильно переменилось. «Боже мой, да с тех пор прошли сотни лет!» Не осталось никого из его знакомых. Он оказался в том удивительном природном пространстве, где не властно время. Он был у входа в вечный холм, волшебный холм, на пути в пространство бессознательного, где не ощущается ход времени. Именно там вам приходят сны о том, что ваши мать и отец еще живы, и они дают вам советы, и там с вами все мертвые – а вы находитесь снаружи, за пределами поля времени.

И вот этот воин едет на коне, и тут он роняет перчатку. Не успев подумать, он соскакивает с коня, чтобы поднять ее, но едва прикоснувшись к земле, он рассыпается в прах.

В Японии есть похожая легенда на этот древний кельтский сюжет. Интересно, что великий период подъема Японии до проникновения в нее буддизма, до VI в. до н. э., по времени совпадает с дохристианским периодом развития кельтской Европы. Многие подобные темы перекликаются друг с другом.

Впоследствии мужская мифология с Ближнего Востока проникла в Европу в форме христианства, подавив исконную мифологию, последователи которой поклонялись силам природы. Библейская мифология не имела ничего общего с европейским стилем жизни. Она просто подавила то, что существовало раньше. Она была насильно навязана во время военного вторжения, а затем поддерживалась с помощью жестокого правления. Кризисный момент для нее настал в IV в. н. э. Именно тогда Феодосий I Великий объявил, что в Римской империи не потерпят никакой иной религии, кроме христианства, и лишь той его ветви, которую исповедовали правители Византии. Люди немедленно стали прятать предметы древнего культа, чтобы защитить их от вандализма ранних христиан, принимавшего ужасающие масштабы. Совершая путешествие в страны Восточного Средиземноморья – в Грецию, Сирию и Египет – и любуясь прекрасными памятниками, которые были намеренно разрушены, вы не можете даже вообразить себе, сколько энергии было вложено в это разрушение. И Акрополь, и другие великие храмы не разрушались сами по себе – это дело рук вандалов. Эти храмы восхваляли красоту Богини. «Не сотвори себе кумира».

Но нападкам подвергалось не только то, что было создано язычниками. Священнослужители решали, какие именно книги Библии следовало признать каноническими, а все остальные подлежали сожжению. Так погибли коптские свитки Наг-Хаммади, Евангелие от Фомы и многое другое.

Библейская традиция радикально противоречила традиции поклонения Богине. В то время как в Европе доминировало библейское учение, культура почитания живой матери-земли продолжала потихоньку сохраняться. В Ветхом Завете мы читаем в начале Книги Бытия: «Помни, из праха ты пришел и в прах обратишься».[156] Знаете ли, земля – это не прах, она живая, полная сил. Но тут приходит этот навязчивый бог и хочет все забрать себе, он унижает землю, называя ее прахом. А вам он говорит: «Вы – дети земли и должны в нее вернуться. Но ваша земля – это, вообще-то, просто прах». В Книге Бытия говорится: «В начале сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над водою». Там не говорится, что он создал эти воды. Эти воды и есть Богиня – она была там изначально.

Обратимся к Книге Притчей Соломоновых, где богиня мудрости София говорит: «Когда он создавал Рай, я уже была там».[157] Так она говорит. И это – та же старая мифология Вавилона и Шумера, где присутствовали две силы, женская и мужская, и между ними существовало противостояние, какие-то отношения и творческий союз. В Библии великая мужская сила была представлена антропоморфно – как мужчина. А женская была сведена к природному элементу – обыкновенной воде. Там говорится, что «Дух Божий носился над водою».[158] И ни слова о том, что это воды Богини. Ее вытеснили и скрыли, но она всегда возвращается.

Очень интересно, как мужественность пытается все подавить. Вам говорят: «Вот ваш бог», а ваше сердце подсказывает: «Нет, это не так, это Мать-Богиня». Я люблю спрашивать: «Кому нужно Авраамово лоно?»

Итак, в нашей традиции два мировоззрения накладываются друг на друга, создавая путаницу и сбивая с толку, но даже эта неразбериха указывает нам путь к мифологии Матери-Богини, потому в Книге Бытия, вплоть до 11-й главы, – отражена древняя шумерская мифология: мифы о потопе, о башне, миф о создании живого существа, разделенного надвое – на Адама и Еву из его ребра (на «спутницу-антрекот», по меткому выражению Джойса). И во всем царит Мать-Богиня.

Один из самых интересных мотивов просматривается в истории Каина и Авеля. Сэмюэль Ной Кремер, ведущий переводчик шумерских текстов, обнаружил интересную историю, которая датируется 2000 г. до н. э. В ней пастух и земледелец соревнуются друг с другом, стараясь понравиться Богине.[159] Земледелец говорит: «О, я подарю тебе зерно, и испеку хлеб, и много чего еще».

А пастух обещает: «О, я подарю тебе сыр и молоко и много чего еще».

А Богиня отвечает: «Выбираю земледельца».

И вот появляется Книга Бытия в традиции поклонения Яхве, примерно около 800 лет до н. э. И там рассказывается о споре Каина и Авеля, соперничающих за милость Бога, и мужское божество выбирает пастуха. Почему? А разве израильтяне не были сами пастухами? Разве не они пришли в мир городов и разве не Каин создал города?

В библейской мифологии можно проследить, как та роль, которая естественным образом и по праву принадлежала женщине, теперь отводится мужчине.

Обращаясь к европейской мифологии, мы сталкиваемся с четырьмя идеальными, основательными природными мифологиями: кельтской, германской, италийской и греческой. Это были зрелые мифологии, где властвовала Богиня. Вы можете переходить от одной к другой и сравнивать их друг с другом, находя похожих персонажей: вот богини судьбы, а вот – норны. Богини судьбы указывают нам путь, как «вечная женственность, к которой мы стремимся». А у Сенеки мы читаем: «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt» («Желающего судьба ведет, не желающего – тащит»).[160] Это хороший совет, так нас ведет наша природа. Но ваш рассудок может иногда противоречить вашей природе, а Богиня воплощает именно природу.

Дева Мария

От чисто мужского культа в Ветхом Завете мы переходим к Евангелию от Луки, где Дева Мария зачала Бога Христа.

В 431 г. до н. э. совет города Эфеса официально объявил, что Дева Мария – это истинная Богоматерь – теотокос. К началу XIII в. все соборы стали прославлять ее. Она стала посредницей, единственной, кто мог обращаться к Христу напрямую, – и это истинная правда. Единственный Бог, к которому вы можете приблизиться, – тот, кого вы можете познать, а как можно познать Бога? Поэтому вы приближаетесь к нему через Богоматерь, через источник вашей человеческой природы, и она молит его за вас. Ей не поклоняются, ее почитают; она – почти Богиня, но не совсем божество. Однако ее тоже считают Спасительницей.

Рис. 146. Мария восседает на троне с Христом на коленях в соборе Шартра (резьба по камню, готический стиль, Франция, XII в. н. э.)

Вы можете увидеть ее на западном портале шартрского собора, где она напоминает Исиду или Кибелу, восседая на императорском троне повелителя мира, Христа. Именно она привела его в этот мир подобно тому, как майя придала всему живому форму и нарекла все именами. Все боги произошли от матери: она – Мать Формы, она – Мать Имен. За ее пределами – трансцендентное, и потому она представляет то, что трансцендентно, все, что возможно, все, что грядет; она – начало всему и всему – конец. Вот так почитают женственность в западном мире.

Суд любви

В легендах о короле Артуре прослеживается попытка средневековой Европы ассимилировать и собрать воедино две абсолютно противоположные мифологии, философии и два стиля восприятия жизни. Кельтская культура в Европе была очень сильна; период господства кельтов длился с 1000 гг. до н. э. и достиг своего подъема в 500 г. до н. э., когда кельты чуть не завоевали Рим. По легенде, Рим спасли гуси, находившиеся недалеко от храма Весты, громко загоготав, когда кельты попытались забраться на Капитолийский холм.

В результате римского завоевания Британии античная мифология наслоилась на местную, и они гармонично слились друг с другом, примеры чего мы уже встречали. Те же самые боги возникли потом в европейских волшебных сказках XI–XII вв.

Римляне ушли из Англии в 445 г. до н. э., а после них произошло вторжение англосаксов. Британским королям на юге Англии помогал обороняться от врагов человек по имени Артур, или Артус (это имя восходит к тому же корню, что и Артемида), о котором упоминается в хрониках Гильды Премудрого[161] и Ненния[162] в VI–XIII вв., где его называют dux bellorum (храбрый полководец). Возможно, Артур по рождению был римлянином и играл, очевидно, важную роль в обороне Британии. Ему приписывают участие в двенадцати битвах (цифра 12 указывает на божественное происхождение) и бесчисленное множество поверженных врагов. В конце концов в одном из сражений он был убит, и тогда англы и саксы захватили страну, которая теперь называется Англией.

Кельтские беженцы покинули Южную Англию и нашли приют во Франции, переплыв пролив и оказавшись в провинции Бретань, где и обосновались. В Бретани сформировалась так называемая Надежда бретонцев: легенда о том, что Артур в один прекрасный день вернется и вернет им их утраченную родину, Великобританию.

Итак, Бретань стала одним из важных источников легенд о короле Артуре. Все началось с устных преданий о его возвращении. Но откуда? Прежде всего, рассказывали, что он мирно почивает в одном из погребальных курганов.

По другой легенде, он, скорее всего, ждет своего часа в Авалоне, волшебной стране в западных морях, куда его перенесли три королевы-волшебницы, когда он умер, и где он должен спать мирным сном в течение долгих веков. Прошли годы, но он все еще там, в одном из волшебных холмов или на одном из волшебных островов, откуда обязательно вернется. Само слово «Авалон» этимологически связано со словом apples – «яблоки». Потому что это страна золотых яблок, Гесперид, которая находится за границами доступного нам мира. Это греческий образ, но и кельтский тоже. И снова встретились две традиции: европейская волшебная страна, где живет герой, думая, что прошло всего несколько дней, а на самом деле прошли сотни лет, и потом он к нам вернется, чтобы спасти нас.

Еще говорят, что Артур находится в стране Антиподов. В Средние века, хотя люди и считали, что Земля плоская, некоторые думали, что она представляет собой шар и что земля находится только в северном полушарии, а внизу – только вода. И вот там, на дне этого шара, например, находится земля Антиподов, земля под океанами или за их пределами, где, возможно, и живет Артур.

В «Божественной комедии» Данте Вергилий ведет поэта через ад в чистилище на другой стороне земного шара. Когда Колумб впервые приблизился к берегам Северной Америки и увидел мощную реку Ориноко, он был убежден, что перед ним одна из тех самых библейских рек, которые текут из рая, расположенного на самой вершине горы чистилище.

Так возникает мифологическая тема возвращения Артура – древнего короля на все времена. А затем появляется совершившая переворот в литературе книга Гальфрида Монмутского «История королей Британии», где мы видим много подобных историй. Из них черпал сюжеты для своих пьес Шекспир. Например, его «Король Лир», поделивший свое королевство, как в сказках, и «Цимбелин». А еще у нас есть история про битву за Британию и за спасение жизни Артура, только в этой версии его называют королем.

Воин, защищавший жизнь короля, сам стал в народных сказаниях великим королем. Первая записанная легенда рассказывает нам об Артуре, короле небольшой Британской империи, которой угрожает Рим. Отправившись на завоевание Рима со своей армией, он получает известие о том, что его племянник Мордред склонил к измене жену короля Гвиневеру, чтобы захватить его трон. И потому он возвращается в королевство, чтобы принять последний бой. В таком изложении легенды Гвиневера – просто амбициозная и нелюбимая жена; романтики в этой истории нет и в помине.

В этом варианте история о короле Артуре была известна в англосаксонской Британии. В 1066 г. н. э. норманны вторглись в Британию из Франции и захватили страну. Получается, что кельтов захватили англичане, а англичан захватили норманны. На протяжении следующих нескольких столетий никто из аристократов не умел говорить по-английски. Все аристократы говорили по-французски, а английский язык переместился на скотный двор, где выращивали домашних животных. Когда мясо подают к нашему столу, мы называем его veal от французского veau, то есть говорим «говядина». А на скотном дворе говорят просто calf – «теленок», это английское слово. Англичане разводили овец, а норманны – «мутонов» (от фр. mouton), и таких примеров еще довольно много.

Итак, вот что мы имеем: кельты, англичане и норманны собрались вместе на этом маленьком острове. Телевидения в те времена не было, и что же они делали долгими вечерами? Они обычно приглашали бардов, чтобы те развлекали их; часто это были кельтские барды, которые и исполняли свои произведения на норманнском диалекте французского языка для высокородных слушателей, собиравшихся в замках. Такая замечательная комбинация норманнского французского языка и кельтских исполнителей привела к созданию обширной литературы – кельтских мифологических сказаний, где главными действующими лицами были кельтские герои и героини, одетые в средневековые костюмы, добрые христиане, которые разыгрывали древние истории.

Норманнские дворы существовали не только в Англии, но и практически повсеместно во Франции. Можно сказать, что именно Жанна д'Арк избавила Францию от англонорманского господства в XV в. Но в те древние времена жила другая замечательная женщина, Алиенора Аквитанская (1122–1204), законная наследная правительница юго-западной части Франции, супруга двух королей, мать троих королей и бабушка всех, кто притязал на трон на протяжении последующих столетий. Она вышла замуж за Людовика VII, короля Франции, вместе с ним отправилась в крестовый поход и, похоже, заскучала там с ним. И вот однажды утром король просыпается, а Алиеноры рядом с ним нет. Между прочим, вы можете подумать, что только сейчас женщины стали всеми заправлять, но и в Средние века они были очень самостоятельными – эти девушки знали, как постоять за себя.

Алиенора уехала, чтобы выйти замуж за другого короля и посвятить ему всю свою жизнь: это был Генрих II Плантагенет, король Англии. Выйдя за него замуж, она принесла ему в качестве приданого значительную часть Франции. Она родила Генриху сыновей – короля Ричарда Львиное Сердце и короля Джона, а из детей от Людовика самой знаменитой была дочь Мария Шампанская.

Мария Шампанская (1145–1198) тоже была выдающейся женщиной. Она являлась королевой-регентшей Франции с 1181 по 1187 г., при ее дворе вновь стал расцветать гуманизм, предтеча Ренессанса. Придворным поэтом при дворе Марии Шампанской был Кретьен де Труа, именно ему приписывают самые ранние версии романов о короле Артуре.

Итак, средневековые поэты никогда не утверждали, что сами сочиняют свои истории; они всегда цитировали их источник (matire), а сами лишь интерпретировали, приукрашивали и развивали какую-то традиционную тему (san). Истории, созданные Кретьеном де Труа между 1165 и 1195 гг., стали основой романов о короле Артуре в разной их интерпретации. Он создал раннюю версию романа о Тристане и Изольде. Она была утрачена, но другие авторы подхватили этот сюжет, ставший любимейшей темой романтических произведений Средневековья.

В истории Тристана герои выбирают любовь, а не брак. Брак в Средние века – как в большинстве случаев в истории – был браком по политическим или экономическим расчетам. Во Франции XII в. против этого стали протестовать; это вдохновило трубадуров, так и зародилась целая традиция куртуазной любви – Amor. Если прочитать Amor от конца слова к началу, то получится Roma, что означает «церковь» и связанное с ней таинство брака. Amor же означает пробуждение сердца. Поэты и трубадуры с юга Франции творили на провансальском языке, из этого мира и пришла Алиенора Аквитанская. Ее дед, Вильгельм X Аквитанский, был самым первым трубадуром.

И здесь возникает серьезный психологический вопрос: что такое Любовь? Что такое Amor? До того на христианском Западе было лишь два представления о любовных взаимоотношениях. Во-первых, похоть, которую я определил бы как влечение половых органов друг к другу, когда совершенно неважно, кому эти органы принадлежат. Поэтому подобное отношение безлично. И нечто совершенно противоположное, так называемая agap, или высокая любовь – «Возлюби ближнего своего как самого себя».[163] Но и эта любовь безлична.

Однако одной из ярких отличительных европейских черт характера является признание личности, индивидуальности в человеке. Нет ни одной культуры в мире, где бы так процветало портретное искусство, – вспомните, например, картины Рембрандта. Индивидуальность очень много значит. Amor – это именно личная любовь, когда взгляды двух людей вдруг встречаются. Чудесный провансальский поэт Гираут де Борнель в своих стихах описал свои размышления о любви. Их подхватили другие трубадуры, и таким образом была создана целая поэтическая традиция. Конечно, это написано с точки зрения любящего человека, где любящий – всегда мужчина, а возлюбленная – женщина:

Вот что здесь главное: нежность. Другой господствующей ценностью того времени было благородное сердце; считалось, что оно должно сопутствовать воинской доблести. Нежное сердце способно на любовь – более высокое чувство, чем похоть. Вот прекрасное определение: Amor, любовь, возникает, когда взоры двух людей встречаются.

Великая история любви Amor – роман о Тристане и Изольде. Нам известно, что Кретьен де Труа создал первую версию этой истории, но она до нас не дошла. Величайшие строки, которые нам известны, были созданы Готфридом Страсбургским в начале XIII в.

Тристан был юным сиротой из Бретани, где и возникла эта традиция лирической куртуазной поэзии. Он был необычайно талантлив, мог говорить на множестве иностранных языков, играл на бесчисленном количестве музыкальных инструментов и был прекрасным охотником – словом, он был разносторонней личностью. Тристан отправляется служить своему дяде королю Марку в Корнуолл.

В историях о короле Артуре есть одна примечательная деталь: здесь постоянно идет речь о племяннике и о дяде, брате матери: родственнике по материнской линии. Тристан и Марк, Артур и Мордред ит. д.

Приехав на место, Тристан узнает о том, что прибыл воин, собирающий дань с корнуолльцев, потому что король Ирландии завоевал Корнуолл. Данью были юноши и девушки, которых отправят служить при ирландском королевском дворе. Но люди не хотели отдавать своих детей. Тристан сказал своему дяде, королю Марку: «Поручите это дело мне. Я отправлюсь к тому королю и сойдусь с ним в бою один на один, сокрушу его, и тогда не нужно будет платить дань». Здесь мы слышим эхо истории о Тесее и Минотавре, намеренная парафраза античных сюжетов.

Морхольт, ирландский боец, был вооружен мечом, кончик которого королева Ирландии намазала ядом; эту королеву звали Изольда, как и ее дочь. Очень популярный троп[165] в куртуазной поэзии: меч, отравленный ядом. Битва состоялась, и отравленный меч пронзает Тристану бедро, и яд начинает действовать. Меч Тристана обрушился на шлем Морхольта, разрубил его и размозжил ему череп, Морхольт погиб, и часть меча Тристана обломилась и застряла в черепе убитого.

Все кончено, и тело Морхольта увезли назад в Ирландию. Его юная племянница Изольда, дочь королевы Изольды, была в него влюблена, и когда кусочек меча вынули из его головы, она оставила его себе на память и положила в свою маленькую шкатулку.

Когда Тристан вернулся домой, его отравленная рана стала источать такое зловоние, что никто не мог этого вынести. Тогда он сказал Марку: «Положите меня в маленькую лодку, и пусть она волшебным образом принесет меня туда, где я получу исцеление», – от той, что отравила его.

Куртуазная любовь – Amor – это такая рана, которую не в силах исцелить никакой врач. Ее исцелит лишь та, кто нанесла эту рану, та, в которую человек влюблен. Вот как по-иному обыгрывается мотив отравленного клинка.

Итак, Тристан уплывает на лодке, и она, конечно же, приносит его к берегам Ирландии, ко двору той, чей яд убивает его. Он играет на арфе в своей маленькой лодке, ему очень плохо, и так он вплывает в гавань Дублина. Люди выходят на берег и слушают, как играет этот юноша, похожий на Орфея. Они выносят его на берег и, надо же такому случиться, несут его прямо к отравившей его королеве.

Отчего-то королева не догадывается, что перед ней убийца ее родного брата Морхольта. Конечно, наш герой назвался вымышленным именем – Тантрист (фр. «слишком печальный»), то есть «такой грустный», а не своим настоящим именем, так откуда же ей знать, кто он? И она решает помочь ему – эта женщина способна на сострадание. Когда прекращается зловоние от раны, она приглашает свою дочь, Изольду, послушать, как играет удивительный арфист, и, когда ее дочь входит в зал, Тристан играет так, как никогда в жизни не играл. Иными словами, он влюбился – но сам еще об этом не знает. Вот в чем тайна той легенды: он еще не догадывается о своей любви.

Наконец Тристана излечили, и он отправляется домой, в Корнуолл. Эта чудная девушка так его вдохновила, что он рассказывает о ней своему дяде и говорит: «Ты должен жениться на ней». Ничего себе, да? Он настолько не подозревает о своих собственных чувствах, что предлагает дяде на ней жениться.

Итак, все вокруг тоже думают, что его дядя должен жениться, потому что стране нужна королева, и они отправляют Тристана назад, снова не называя его подлинного имени, чтобы он привез в Корнуолл Изольду. И вот он снова в Ирландии, где узнает, что там завелся дракон, который никому житья не дает. А король этой страны говорит: «Кто убьет дракона – тому отдам в жены Изольду».

И конечно же, Тристан отправляется в путь, чтобы убить дракона. Есть там еще один сенешаль, придворный, который сам не может убивать драконов, но он очень хочет жениться на Изольде. И поэтому как только кто-то отправляется на подвиг, этот сенешаль следует за ним.

И вот Тристан убил дракона, разодрал ему пасть, вырезал язык как доказательство своей победы, спрятал язык в свою рубашку и ушел прочь.

Хитрый сенешаль приходит вслед за ним, отрубает дракону голову и предъявляет ее при дворе, чтобы попросить руки Изольды.

Бедный Тристан. А вот язык дракона никогда не надо совать к себе в рубашку, потому что этот язык ядовитый. Он бредет назад с драконьим языком в рубашке, но теряет сознание и падает в пруд, так что только нос его оттуда торчит, но дышать он может, не беспокойтесь за него, пожалуйста.

А Изольда с матерью как раз в ту пору прогуливались неподалеку от того пруда. Как только они подошли поближе, то одна сказала другой: «Посмотри-ка, кто-то там лежит!» Они вытащили Тристана на берег – и почему-то снова его не узнали, не поняли, что это тот самый Тантрист, которого они когда-то излечили.

Они укладывают его в купель, чтобы вылечить. Тем временем Изольда разбирает его вещи в комнате, вытащила его меч, и – посмотрите-ка! – на нем выгравировано его имя! Открыв свою маленькую шкатулку, она видит, что сохраненный ею обломок меча идеально вписывается в зазубрину на мече Тристана. Она видит это – о боже! Она же так любила своего дядю! И вот она берет меч и решает убить Тристана, пока тот лежит в купели.

Он смотрит на нее и говорит: «Руби. Тогда этот сенешаль дурацкий возьмет тебя в жены».

Да, это серьезный аргумент, думает Изольда. Тем временем ей надоедает держать тяжелый меч, у нее затекает рука. Ну и все, конец истории.

Как только Тристана снова вылечили, он приходит ко двору и задает важный вопрос: «Кому достанется Изольда?» Сначала на ее руку претендует сенешаль, который принес голову дракона, и все это выглядит весьма убедительно.

А Тристану осталось всего-навсего задать еще один вопрос: «Откройте пасть дракона и посмотрите, может быть, там чего-то не хватает».

А языка-то и нет. Куда же он делся?

А вот он! И Тристан протягивает драконов язык. Так Изольда достается ему.

Глупый мальчишка, он все еще хочет доставить Изольду своему дяде Марку. И вот ее мать, та, что приготовила яд, из-за которого завертелась вся эта история, готовит любовный напиток для Изольды, чтобы она вместе с королем Марком выпила его и чтобы они прожили друг с другом в любви и согласии.

И тут возникает большая проблема, теологическая и не только. Королева приготовила любовный напиток и вверила дочь заботам верной кормилицы юной Изольды, Брангены.

Но Брангена была такая невнимательная. По пути назад пятнадцатилетние Тристан и Изольда выпили по глотку этого напитка, перепутав его с вином. И вдруг они поняли, что уже давно любят друг друга.

Узнав, что произошло, Брангена пришла в ужас, и это – потрясающий момент: она подходит к Тристану и говорит: «Ты выпил собственную смерть!»

А Тристан ей отвечает: «Я не понимаю, что ты имеешь в виду. Если ты называешь смертью муки любви, то именно в них – моя жизнь».

Такова идея куртуазной любви Amor: страдать от нее. Вся жизнь наполнена страданиями, и любовь не исключение. В Японии примерно в это же время придворная дама Мурасаки написала роман «Легенда о принце Гендзи», где происходит утонченная игра аристократов и юных дев в вышитых цветами нарядах. Все они глубоко чувствуют и переживают то, что мудро заметил о жизни Будда: что жизнь есть страдание, а муки любви – это муки самой жизни, и там, где ваша боль, – там и ваша жизнь.

Тристан продолжает: «Если ты считаешь, что эта любовь принесет мне смерть, то в этом и состоит моя жизнь. Если смертью ты называешь наказание, которое меня постигнет за супружескую измену, то я его приму». И вот так человек прорывается между двумя противоположностями – жизнью и смертью, именно там и живет любовь: и в этом движении он и испытывает страдание. И в довершение своей мысли он говорит: «А если смертью ты называешь мое вечное пребывание в Аду после смерти, то я навечно принимаю и это».[166]

Вот это уже очень серьезное заявление, в нем воплощается средневековое представление о куртуазной любви. Тут не просто аристократические изыски или поверхностная любовная интрижка. Это – миссия, выводящая человека за пределы обыденных ценностей физического мира, уносящая его в мир вечных ценностей. Когда Данте проходил через круги ада, самым первым и ужасным из них был круговорот влюбленных. Среди них были Тристан и Изольда, Ланселот и Гвиневера – все великие любовники всех времен. Среди них он узнает одну пару, Паоло и Франческу, и, исполненный сознания общественного долга, подзывает ее к себе и спрашивает: «Как ты дошла до такой жизни?»

Далее следуют самые пронзительные строки во всей поэме, когда она ему отвечает: «Мы читали книгу о Ланселоте и Гвиневере. А потом наши взгляды встретились, мы посмотрели друг другу в глаза, и больше в тот день мы не читали».[167] Эти люди пребывают в месте, которое нам кажется адом, но вот какую мысль выразил в своей книге афоризмов «Брак Рая и Ада» замечательный мудрый человек Вильям Блейк: «Я брел среди адских огней/Радуясь наслаждениям Гения/Что Ангелы считают мучением и безумием».[168] Вот вам и ответ. И Тристан добровольно принял это горение в огне, адские муки, в которых заключалась для него вечная любовь, – и такова его судьба в мире вечности.

Далее в легенде рассказывается о предательстве дяди Тристана, короля Марка. Трубадуры считали, что у Марка не было прав на Изольду. Он ее никогда не видел, она никогда не видела его, они не встречались взглядами, между ними не возникала любовь Амор. Могли быть доброта и сострадание, но только не любовь. И когда Тристан и Изольда прибывают ко двору и Марк узнает об их любви, он не в силах казнить их, потому говорит: «Уйдите с глаз моих, прочь, в леса».

А дальше следует рассказ о тех годах жизни, которые Тристан и Изольда провели в лесах. Они вошли в пещеру, на которой было начертано: «Пещера влюбленных». Эту пещеру выдолбили в скале и приспособили для жизни еще в дохристианские времена. Она была связана с кельтскими мистическими ритуалами и напоминала милую маленькую часовню. И там, где должен был располагаться алтарь, стоял альков из хрусталя, а тайна этой пещеры была связана с таинствами любви. Так говорится в версии Готфрида Страсбургского, придумавшего эту маленькую часовню.

А в потолке этой часовни было два маленьких оконца, пропускавшие солнечный свет. Однажды Тристан заслышал звук охотничьего рога вдалеке – то король Марк отправился на охоту. И Тристан подумал: «Если Марк обнаружит эту часовню и заглянет в нее, он увидит нас с Изольдой в постели, – я положу меч между нами».

Он честь предпочел любви, совершив величайшую ошибку. Это одна из главных тем в средневековых историях о куртуазной любви Amor. В средневековом языке германцев были слова ere (честь) и minna (любовь), и средневековые трубадуры Германии именовали себя миннезингерами. А здесь ere отдали предпочтение, и она побеждает, и вот Тристан положил между ними меч.

Марк, конечно, заглядывает в эту пещеру, и видит меч между спящими и говорит: «Меня обманули. Напрасно я так несправедливо судил о них». И он приглашает их вернуться ко двору.

Конечно, Тристан и Изольда не в силах совладать со своими чувствами, их снова застали вместе, и на этот раз дело обстоит весьма серьезно. Изольде предстоит пройти испытание: она должна перейти реку и поклясться, что никогда не делила свое ложе ни с кем, кроме своего супруга, а потом взять в руку кусок раскаленного докрасна железа. Если она скажет правду, ее рука не будет обожжена, а если солжет, то на руке останется ожог.

Итак, им приходит в голову одна идея. Тристан нанимается грести лодку с Изольдой и одевается так, чтобы никто его не узнал. Изольда заходит в лодку, он сидит на веслах, они переплывают реку, а когда он поднимает ее на руки, то спотыкается и падает на нее сверху: «Ах! Простите, пожалуйста!»

Она отряхивается и громко клянется: «Я никогда не делила ложе ни с кем, кроме моего мужа – и лодочника, который нечаянно упал на меня». И на ее руке не остается следа от ожога.

Но Тристана все равно отправили в изгнание, и он возвращается в родную Бретань. Там он узнает, что какую-то красивую девушку зовут Изольдой, и влюбляется в нее только из-за имени, ни разу ее не видев.

Он женится на Изольде Белорукой – это уже третья Изольда. Но он не может делить с ней супружеское ложе, потому что она – не его Изольда; от этого его хранит Amor.

Однажды расстроенная жена Тристана едет верхом в компании своего брата, сэра Каэрдина, и ее конь наступает в лужу, грязь из этой лужи забрызгала ее бедро. Тогда она с горечью говорит брату: «Эта грязь и то отважнее, чем Тристан».

Каэрдин удивляется: «Что такое?»

И она ему обо всем рассказывает.

Каэрдин в гневе, он едет к Тристану и упрекает его в уклонении от супружеского долга, и Тристан открывает ему душу, рассказывая о своей любви к Изольде – его Изольде.

«Понимаю, да, – говорит Каэрдин. – Что же, все понятно».

Потом Тристана тяжело ранят в бою. Он умирает от ран, и единственная, кто может исцелить его смертельную рану, – это его Изольда. Тогда Каэрдин посылает за той, кого любит Тристан. По уговору, если она согласится приехать к нему, на корабле, который принесет об этом весть, поднимут белый парус. Если откажется – парус будет черным. Мы слышим отголосок истории о Тесее.

И вот Каэрдин возвращается с Изольдой на корабле под белым флагом, но ревнивая жена Тристана, Изольда Белорукая, говорит Тристану, что парус черный, и Тристан умирает от горя.

Такое противоречие между браком и романтической любовью было основной проблемой XII в. Как примирить их?

Кретьен де Труа создал первую версию романа под названием «Тристан», его вторым литературным произведением был роман «Эрек и Энида». Придворным дамам не очень нравился роман о Тристане и Изольде, потому что их любовь осуществилась в лесу. Дамам хотелось, чтобы это происходило при дворе – тогда придворная жизнь стала бы благороднее. Потому «Эрек и Энида» – это история о любви в браке, представляющая типично мужскую проблему.

Эрек – славный рыцарь, который так сильно влюбляется в Эниду, что забывает о военном искусстве и перестает быть доблестным воином. А потом он понимает: «Что-то я совсем из-за этой любви расклеился!» Отвергнув Эниду, он скачет на своем добром коне навстречу приключениям, но она устремляется вслед за ним верхом на своей легконогой лошади. Она хранит ему верность, даже будучи отвергнутой, и в конце концов он снова обретает боевую доблесть и женится на ней, и она становится его преданной спутницей жизни.

Дамам и эта история не очень понравилась.

Следующая история под названием «Клижес» тоже очень странная. Она рассказывает о влюбленном, который раскрывает перед своей дамой сердце, но она замужем и не может ответить на его чувства. Она не пойдет на супружескую измену, пока жив ее муж. Поэтому они замыслили убить его.

Многие литературные критики отчего-то называют такое решение нравственным выбором. Очевидно, что это неприемлемое решение, и об этом романе мало кто знает, никто никогда не пробовал написать ничего в этом роде.

Затем появилась история под названием «Ланцелот, или Рыцарь телеги». Это величайшее литературное произведение Кретьена де Труа, история прекрасная. Прелесть ее в том, что Артур признает, что Ланцелот и Гвиневера влюблены друг в друга, он понимает, что такое любовь, он ценит и почитает ее. Это вам не французский рогоносец, которого провансальцы называют ревнивцем – le jaloux.

Название этого романа связано с очень интересным эпизодом.

Гвиневеру похитили. Ланцелот отправляется на ее поиски, но он загнал своего коня, и тот погибает. И вот Ланцелот бредет в одиночестве, в тяжелых латах, и идет довольно медленно, и тут мимо него проезжает телега.

Было бы полным бесчестьем для рыцаря ехать в простой деревенской телеге в полном боевом облачении, потому что именно на телегах тогда возили преступников на казнь. Ни один рыцарь никогда не сел бы в телегу.

Когда телега подъезжает поближе, ему в голову приходит мысль: «Вот на телеге-то я бы быстрее нашел Гвиневеру, но как же моя честь…»

Пройдя три шага, он решается – и садится в телегу. Так он проходит первое испытание, выбирая между честью и любовью.

Ему предстоит еще одно испытание в поисках Гвиневеры, так называемое Испытание Опасной Постелью. Рыцарь в полном боевом облачении входит в пустой мраморный зал, в центре которого стоит кровать на колесах. Нужно лечь на эту постель и остаться на ней.

Ланцелот приближается к этой постели, а она откатывается в сторону. Он снова подходит к ней, она снова откатывается. В конце концов он с разбегу, в полном облачении, запрыгивает на нее, но тут она начинает гарцевать и подбрасывать его вверх, как жеребец в вестернах, она колотится о стены и обо все вокруг. В конце концов Ланцелот укрощает этого «льва», но он тяжело ранен.

И тут приходят дамы из замка, чтобы узнать, как там поживает герой. Они исцеляют его, и он отправляется в свой опасный путь.

Много лет назад мой друг Генрих Циммер спросил: «А в чем смысл этого испытания с опасной кроватью?» Думаю, что он нашел правильный ответ. Он так ответил на свой вопрос: «Это метафора восприятия мужчиной женского темперамента. Мужчина не может понять, какого черта там, внутри у нее, происходит. Но нужно проявлять терпение, она успокоится, и тогда вы сможете наслаждаться всеми прелестями общения с женщиной».

У меня был опыт соприкосновения с Опасной Постелью, когда я работал над книгой об индуистском искусстве, издавая одну из неопубликованных книг Циммера после его смерти. Я собрал уже все необходимые иллюстрации для этого издания, мне оставалось найти еще три-четыре.

Я был знаком с Анандой К. Кумарашвами, признанным в те времена авторитетом в этой области, но он только что умер. Я знал, что необходимые мне изображения находились в его коллекции в Бостоне и что они должны храниться у его вдовы. Поэтому я позвонил ей и поинтересовался, можно ли мне поработать с коллекцией ее мужа, чтобы найти нужные иллюстрации.

В Бостоне стоял жаркий день, но я подумал: ничего страшного, я за полчаса управлюсь с документами.

«О, – сказала мне вдова, – входите». И я вошел. «Джо, вот сюда, документы в этой комнате».

Я только открыл папку, как она вошла и спросила: «Джо, сегодня так жарко, хотите лимонада или чего-нибудь освежающего?»

Я из вежливости согласился.

И мы выпили лимонада, и долго беседовали, а потом она вышла, и я только принялся за работу, как наступило время обеда. И вот мы стали обедать, и снова беседовали. Я вернулся к документам, рылся в папках, и тут она пришла и говорит: «Джо, если хотите, можете переночевать здесь на диване, не стесняйтесь, все в порядке».

Я мысленно сказал себе: «Вот она, Опасная Кровать, я, похоже, здесь зависну надолго».

Три дня я там провел. Изображения попали в книгу, я их нашел, но вот что я вам скажу – это и было испытание Опасной Кроватью.

Следующим испытанием Ланцелота был Мост Мечей. Этот архетипический мотив встречается во всех мифологиях – от индуистской до эскимосской. Герою нужно преодолеть пропасть на Мосту Мечей. Смысл этого испытания на языке трубадуров заключается в том, чтобы на пути куртуазной любви Amor следовать Путем Левой Руки.

Те, кто идет Путем Правой Руки, следуют правилам, связанным с социальными нормами. Но Путь Левой Руки полон великих опасностей и страстей, и нет ничего более разрушительного в жизни, чем страсть. Этот урок и следует усвоить: переходя Мост Мечей, нужно нести в сердце возвышенную любовь Amor, а не темную страсть, иначе один неверный шаг в сторону или малейшее проявление страха ввергнет вас в бурный поток, который унесет вас далеко прочь. Вот чему учит Путь Левой Руки и путь Amor.

Ланцелот пересекает Мост Мечей, побеждает в бою стражей замка, где томится Гвиневера, и подходит к ней, чтобы получить ее благоволение.

А она холодна как лед.

Отчего?

Оттого, что, прежде чем сесть в ту телегу, он сделал сначала три шага в сомнении.

Законы любви жестоки. Если вы отказываетесь от чего-то ради чего-то немногого, тогда отказывайтесь от всего вообще ради этого немногого и храните эту мысль в своей душе на протяжении всего пути.

Вот какие замечательные уроки встречают люди на Пути Левой Руки. Таков ваш путь, если вы следуете по пути духовности, а не просто мирно и благополучно вписываетесь в законы общества.

Возрождение Богини

В XV в., в период расцвета итальянского Ренессанса, во времена Козимо Медичи, покровителя философов и художников, во Флоренцию прибыл византийский священник с копией рукописи на греческом под названием Corpus Hermeticum («Герметический свод», или «Герметика»). Это были герметические труды позднеантичного периода, совпавшего с периодом расцвета христианства: они датировались первыми тремя столетиями нашей эры.

Козимо предложил Марсилио Фисино перевести рукописи на латинский язык, и это произведение сразу получило известность среди философов и художников Флоренции, спровоцировав невероятный всплеск символизма в искусстве. Флорентийцы осознали сходство символики античности и христианства, герметические традиции которых были одинаковыми, но излагались по-разному, в одном из верований символы конкретизировались, а другое раскрывало их подлинный смысл.

Рис. 147. Исида с Гермесом Трисмегистом и Моисеем (фреска, эпоха Ренессанса, Ватикан, 1493 г.)

Ботичелли просто расцвел на этих идеях. А на картинах Тициана были изображены и античные, и христианские персонажи, доносившие до зрителя одни и те же идеи. Великое искусство того времени было основано на этом откровении, окончательно положив конец изоляции христианского учения от контекста мировой культуры и от религиозных откровений.

Две традиции встретились – античная и христианская. Этим вдохновением и отличается Ренессанс от эпохи Барокко.

В легенде, дошедшей до нас из трагедии Эсхила «Прометей прикованный», несчастная страдающая нимфа Ио, которую Гермес освободил от Аргуса, отправилась искать спасения в Египет в образе коровы, а там, в соответствии с более поздней легендой, обретя человеческий облик, она родила сына по имени Серапис и стала известна под именем Исиды. Художник из Умбрии по имени Пинтуриччио (1454–1513) изображает ренессансную версию ее спасения на фресках 1493 г. в так называемых залах Борджиа в Ватикане, созданных по приказу папы римского Александра VI Борджиа (рис. 147).

Удивительно, что одно из самых убедительных изображений Богини находится в Ватикане. Пинтуриччио изображает спасенную нимфу в образе Исиды, которая учит нас; по правую руку от нее мы видим Гермеса Трисмегиста, а по левую – Моисея. Смысл этой фрески заключается в том, что оба этих учения содержат величайшие знания и ценности на все времена, но они исходят из уст и от плоти Богини. Одно учение иудейских пророков, а другое – греческих мудрецов, и оно исходит не от Бога, с которым говорил Моисей,[169] а от Богини, о которой мы читаем в трудах одного из ее самых знаменитых последователей Люциуса Апулея (родившегося в 125 г. н. э.):

«Я – единое целое с ней, матерью всего сущего, повелительницей и правительницей всех элементов, той, что создала все миры, той, от которой исходит божественная сила, царицей всех, кто в аду, повелительницей всех, кто в раю, в ней единой слились все боги и все богини. По моей воле движутся планеты по небу, дуют могучие морские ветра, и в тишине ада раздаются горестные стенания; мое имя, моя божественность вызывают поклонение во всем мире, на разный лад, в разных обычаях и под множеством имен.

Ибо именно фригийцы первыми назвали меня Матерью богов из Пессинуса; афиняне, которые выросли на своей земле, нарекли меня Цекропией Минервой; жители Кипра, живущие у моря, – Венерой из Пафоса; критяне с острыми стрелами – Диктинийской Дианой; сицилийцы, говорящие на трех языках, – повелительницей подземного мира Прозерпиной; елевсийцы – своей древней богиней Церерой, кто-то зовет меня Юноной, кто-то Беллоной, другие именуют меня Гекатой или Рамнузией, в особенности все жители Эфиопии, живущие на востоке, освещенные утренними лучами солнца; а египтяне, знатоки древних учений, в своих традиционных церемониях поклоняются мне и зовут меня моим подлинным именем – повелительница Исида».[170]

Глубоко в раннехристианских катакомбах Древнего Рима есть один барельеф (рис. 148). Там, где вы ожидали увидеть изображение Христа, вы находите Орфея. Орфей-рыбак напоминает нам о заповеди Христа: «Я сделаю вас ловцами человеков». Здесь Орфей играет на своей лире – и звучит, так сказать, высшая музыка сфер. Мы видим, как лев и агнец рядом легли у его ног, и ничего страшного нет в том, что лев собирается съесть ягненка, – все они принимают участие в этом гармоничном вращении вселенной; законы природы никому не подвластны, но человек может понять их смысл. И потому Орфей изображен в центре как сила, гармонизирующая природу.

Рис. 148. Орфей-спаситель (каменный барельеф, поздний римский период, Италия, III в. н. э.)

И там повсюду изображены сцены из Ветхого и Нового Завета. Вот баран – жертвенное животное иудеев и бык – жертвенное животное язычников. Это абсолютно синкретический образ, в котором мы видим слияние языческих образов и образов Ветхого и Нового Завета: Моисей черпает воду из скалы, Иисус исцеляет Лазаря, Давид готовится убить великана Голиафа, и Даниил в пещере льва бесстрашно глядит в его разверстую пасть. Смысл здесь в том, что эти различные заветы – не более чем местные интерпретации одного великого духовного послания.

Перед нами – еще одна чаша (рис. 149), современница чаши из Петроассы. На ней изображены шестнадцать обнаженных людей, как в античной Греции, они стоят перед свернувшимся в кольца золотым змеем Гермеса, проводника мертвых душ в царство вечности. Культ наготы ассоциировался с отказом от земных обычаев навсегда, когда душа попадала в рай.

На нижней части чаши изображены кольца сфер, поэтому эти люди находятся в царстве Муз и залиты светом Аполлона. Мы видим там стражей, расставленных по четырем сторонам света, а число колонн соответствует количеству дней в месяце. Итак, снаружи находится чаша времени, а внутри – чаша вечности. Женщины стоят в той же позе, что и Венера Медичи, но на статуе Венера стыдливо прикрывает грудь и половые органы, а на чаше женщины указывают на них как на источник силы, а мужчина положил руку на грудь, и этот жест выражает преклонение перед змеем.

Рис. 149. Чаша со змеей (резьба по алебастру, происхождение неизвестно, II–III вв. до н. э.)

На горе Атмос в Греции мы снова встречаем шестнадцать фигур, выстроенных кругом (рис. 150). Но здесь изображена не Дева Грааля с кубком, а Мария с ребенком в руках, изображенные в соответствии с византийскими канонами. Ребенок прижат к груди Пречистой Девы, но он смотрит в сторону, а ангелы льют фимиам. Она изображена как восседающая на троне Исида, а он напоминает фараона: великий образ женщины – Держательницы Мира.

Рис. 150. Чаша для евхаристии (резьба по камню, византийская Греция, XIII в.)

На этой небольшой печати, которая называется Орфей Бахус распятый (рис. 151), объединились языческий и христианский образы. Здесь мы видим распятого Орфея, над ним лунный полумесяц и семь звезд на райском небесном своде.

Семь звезд здесь символизируют созвездие Плеяд, с древности известное как Орфеева Лира; крест, кроме заложенного в него христианского смысла, изображает главные звезды в созвездии Ориона, известном также как созвездие Диониса. Лунный полумесяц постоянно то растет, то убывает, пребывая в состоянии затмения три дня, подобно тому, как Христос три дня пребывал в гробнице.[171]

Страницы: «« « 1234567 » »»