Оксфорд и Кембридж. Непреходящая история Загер Петер

Microsoft встречается со Средневековьем: краткая история Кембриджа

Та к странно находиться в городе колледжей, который не является Оксфордом.

Мэттью Арнольд (1853)

Для первого филиала фирмы Microsoft за пределами Соединенных штатов Билл Гейтс из всех европейских городов выбрал в качестве резиденции именно Кембридж. Я читал это сообщение в мае 1997 года («Золотая технолихорадка дает Кембриджу толчок к развитию»), сидя в отеле «Гарден-хаус» на реке Кем. Под ивами на низменности Коэ-Фен паслись коровы. «Коровы в центре Кембриджа», – поражались бизнесмены за соседним столом. Что понадобилось компьютерному гиганту Америки в маленьком торговом городке посреди болот Восточной Англии?

Благодаря многомиллионным пожертвованиям в рамках крупнейшей в Англии программы по выделению стипендий, Билл Гейтс вошел в суперлигу королевских благотворителей, поддерживавших Кембриджский университет со времен Средневековья. Здесь учился Исаак Ньютон, с блеском прогуливал занятия Чарлз Дарвин, а в наши дни Стивен Хоукинг на бывшей кафедре Ньютона рассказывает про черные дыры во Вселенной. Атом, компьютер и ген – три великих символа естествознания xx века, связаны с этим университетом, как знамя Тюдоров с часовней Кингз-колледжа. Создатели модели ДНК Фрэнсис Крик и Джеймс Уотсон, пионеры вычислительных машин и искусственного разума Чарлз Бэббидж и Алан Тьюринг, физики-ядерщики, включая Эрнеста Резерфорда и Джеймса Чедвика, – все они внесли вклад в кембриджский феномен, возросший под сенью колледжей. Сотни фирм, развивающих высокие технологии, обосновались здесь, Silicon Fe n (Силиконовая топь) стала именем нарицательным, английским ответом калифорнийской Silicon Valley (Силиконовой долине). Если Билл Клинтон хотел учиться в Оксфорде, то Билл Гейтс отправился в Кембридж.

История местности часто бывает и историей слова. В «Англосаксонских хрониках» от 875 года упоминается местечко Grantabrycge, первое зафиксированное употребление в английском языке слова bridge (мост). Из норманнского Grentebridge или Cantabriegge получился в конце концов знакомый нам Cambridge. И только после этого, а не наоборот, река получила свое теперешнее название Кем, сохранив в верхнем течении, между Сильверстрит-бридж и Гранчестером, старое название Гранта. Гораздо более известен, чем река, литературный журнал Granta, который теперь издается в Лондоне, хотя начинался как студенческий альманах.

Кембриджшир – единственное в Англии графство, названием обязанное мосту. Мост через Кем располагался неподалеку от нынешнего Магдален-бридж. Местность чуть выше переправы, на известняковых и галечных холмах у южного края топи – огромной по площади болотистой низменности, которую осушили только в xviii веке, – была облюбована поселенцами бронзового века для своих хижин. Рано или поздно здесь оказывались все: римляне, англосаксы, викинги и норманны. Одни вытесняли других, как всегда бывает, когда обладание мостом дает стратегические преимущества.

Так и развивался Кембридж на перепутье между долиной Темзы, побережьем Норфолка и центральными районами Англии – маленький торговый порт между соперничающими королевствами Мерсии и Восточной Англии.

Когда монахи из Или в 695 году отправились за саркофагом для Св. Этельдреды, они увидели в Кембридже лишь «городок в запустении», руины римского Дуролипонта у подножия холма Касл-хилл. Центр нового англосаксонского поселения постепенно перемещался на другой берег реки и в конце концов растянулся вдоль современной Бридж-стрит на месте древней римской улицы, ведущей в Колчестер, затем южнее, вдоль улицы Трампингтон-стрит к Суайнкрофт-марш, где теперь находится Даунинг-колледж.

Согласно описи английских земель Domesday Book в норманнском селении Грентебридж насчитывалось около трехсот семидесяти пяти домов. В описи от 1086 года значатся также мельницы в конце Милл-лейн, где и теперь еще можно распознать мельничный пруд. Здесь мололи зерно для селения, которое превратилось позднее в главный город графства. Задолго до того, как Мильтоновский речной бог, «преданьями воспетый Кем»[77], украсил себя ожерельем колледжей, в Баксе (так назывался левый берег реки) располагались верфи и торговые склады. Реки Кем и Грейт-Уз связывали Кембридж с Северным морем, прибрежным городом Кингс-Линн в Восточной Англии и балтийскими торговыми портами. Об этих временах напоминает герб города: три корабля проплывают под мостом с зубцами бойниц, фланкированным королевскими лилиями и украшенным тюдоровской розой.

Церковь-ротонда Гроба Господня отмечает центр норманнского Кембриджа. Там, где Хай-стрит ответвляется от старой римской дороги, расположен госпиталь Св. Иоанна, который горожане и епископ Или построили около 1200 года для больных и бедняков. К религиозно-благотворительным учреждениям средневекового общества принадлежал и лепрозорий, устроенный на безопасном расстоянии от города, за монастырем августинцев в Барнуэлле.

Евреи тоже прочно занимали место в жизни города и в универсуме Средневековья. Jewry (еврейский квартал) располагался напротив Тринити-колледжа. Лишь около 1275 года горожане Кембриджа с королевского благословения приступили к изгнанию евреев из города, еще до полного изгнания их из Англии.

«Самый старый из межуниверситетских видов спорта – состязание во лжи», – заметил историк Ф. У. Мейтленд, а именно – спор за первородство, какой из университетов старее. Один из мифов об основании Кембриджского университета: alma mater Cantabrigiensis основали афинские философы из свиты испанского принца Кантабера, зятя короля бриттов Гургунтия Брабтрука, в 4321 году от сотворения мира, то есть в 4004 году до Рождества Христова. Куда более вероятна другая история: двух оксфордских школяров обвинили в убийстве проститутки, и городской суд в 1209 году приговорил их к повешению. Оксфордские магистры из протеста прекратили преподавание и уехали из Оксфорда, обосновавшись в том числе и в Кембридже.

Появление нового университета в результате исхода профессоров или студентов – отнюдь не новость, именно так возник Лейпцигский университет, отделившись в свое время от Пражского. Но почему университет обосновался именно в Кембридже, а не в Нортгемптоне или Стэмфорде, процветающих торговых городах, где также осели тогда оксфордские школяры? Почему не в Лондоне? Наконец, почему не в Линкольне, епископском городе, где к тому же была соборная школа?

Сколь бы ни были темны обстоятельства основания Кембриджского университета, ясно одно: группе профессоров и студентов удалось получить поддержку короны и Церкви, непременное условие существования в те неспокойные времена ввиду недоверия горожан. Самое позднее в 1225 году кембриджские магистры избрали из своего круга канцлера, чьи полномочия (а с ними и автономию университета) подтвердил король Генрих III. Вскоре, в 1233 году, последовало признание университета Папой Григорием IX, а с ним и церковно-правовая привилегия, которую Оксфорд получил лишь в 1254 году.

Как с удовлетворением заметила архивариус Кембриджского университета Элизабет Лидхэм-Грин, «Кембридж нередко стартует позже Оксфорда, зато к финишу приходит первым». Решающее значение, однако, имели декреты Генриха III и его преемников, обеспечившие обоим университетам монополию в сфере образования. Вплоть до xix века, на протяжении шестисот лет Оксфорд и Кембридж оставались единственными в Англии университетами. Такого рода монополии не было больше нигде в Европе.

Как и университет в Оксфорде, Кембриджский университет поначалу не имел собственных зданий. Учились и жили там, где было свободное место, в съемных помещениях. С самого начала студенты стали селиться в общежитиях под присмотром ректора. В городе насчитывалось тридцать четыре таких общежития к 1280 году, когда на смену частным приютам пришли колледжи со своим правом и собственностью в виде пожертвований, что обеспечило им долговечность и независимость.

В 1284 году Хью де Бэлшем, епископ Или, основал первый в Кембридже Питерхаус-колледж. Во всем, вплоть до устава, он следовал образцу епископского Мертон-колледжа в Оксфорде, основанного на двадцать лет раньше. По уставу Питерхаус-колледж состоял из ректора, четырнадцати членов коллегии, двух настоятелей для ежедневных церковных служб, двух казначеев для управления финансами, одного сборщика пожертвований и, если хватало средств, привратника. За исключением нескольких малоимущих студентов, этот академический колледж представлял собой сообщество ученых мужей по образцу парижской Сорбонны. И лишь Кингз-холл, основанный Эдуардом II, в начале xiv века воплотил путеводную концепцию колледжа как сообщества студентов, объединившихся для учебы и совместного проживания. Королевские чада, как их тогда называли, в самом деле были детьми: они поступали в колледж примерно в возрасте четырнадцати лет.

Кто же, собственно, учился в те времена? Своих сыновей посылали в Кембридж мелкие землевладельцы и представители городской верхушки, реже аристократия и поместное дворянство. Студиозусы раннего Средневековья жили в суровых, по-монашески строгих условиях. Часто только доктора богословия, то есть теологи, получившие докторскую степень, могли претендовать на отдельную комнату. Остальным членам колледжа приходилось делить жилье с группой студентов: «Не больше двоих в одной постели, если они старше четырнадцати лет», согласно уставу Сент-Джонс-колледжа.

Службы в часовне были обязательными для посещения ранним утром и вечером, лекции проходили в убогих, холодных помещениях с застланным соломой полом. Ни спорта, ни какого-либо иного организованного досуга не было. Единственное развлечение – городские таверны и женщины, которых там можно было найти. Еще в 1342 году слышались жалобы на модные экстравагантности студентов и донов: «Пренебрегая тонзурой, знаком их положения, они носят длинные, ниспадающие на плечи, как у женщин, волосы, завивают их локонами и напудривают… Они ходят в мантиях с оторочкой из меха, красно-зеленых клетчатых туфлях и шелковых шарфах необычной длины; их пальцы унизаны кольцами, талии перетянуты широкими дорогими поясами, украшенными фигурами и золотом, а на поясах, словно мечи, висят ножи».

Уже в то время академический год был поделен на три триместра. В Кембридже, как и во всех европейских университетах Средневековья, прослушивался элементарный курс из семи artes liberalis (свободных искусств), которые также называли бесхлебными: грамматика, логика и риторика (trivium), за которым следовали арифметика, музыка, астрономия и геометрия (quadrivium), а в завершение – три философские дисциплины: метафизика, этика и натурфилософия. Тот, кто после семи лет обучения выдерживал все экзамены, становился магистром искусств и получал право на преподавание. Тем же, кто хотел сделать карьеру при дворе или в Церкви, стать доктором юриспруденции, медицины или теологии, предстояло продержаться еще десять лет. Итого – семнадцать лет учебы без каких бы то ни было именных стипендий.

У выпускников Оксбриджа еще в те времена были хорошие шансы получить работу. Во всяком случае после эпидемии чумы 1348–1349 годов, которая унесла треть населения Англии, потребность в образованных священнослужителях, управляющих, юристах, врачах возросла.

К 1370 году в Кембридже было восемь колледжей и почти две дюжины общежитий. Всего в университете было около семисот членов – меньше, чем в настоящее время в одном Куинс-колледже. Только в xv столетии бедный родственник Оксфорда сравнялся с ним если не по значимости, то хотя бы по размерам.

Из сохранившихся студенческих записей мы знаем, как учились кембриджские воспитанники: за изучением Аристотеля следовало штудирование трудов оксфордских ученых. Между тем оба университета в отличие от Парижа, к примеру, выделялись в Средние века традиционной склонностью к экспериментальной натурфилософии, к математической и символической логике, ярко вспыхнувшей как в теологических тонкостях Дунса Скота, так и в скептицизме Оккама.

До основания в Европе университетов центрами науки выступали монастыри и церковные школы. Там собирались рукописи, Священные Писания и другие документы, а также редкие в почти сплошь безграмотном обществе ученые мужи. Точно так же и в Кембридже монастыри появились раньше колледжей. В их среде возникли и новые орденские филиалы. С появлением университета число монахов выросло, монашество выступало теперь существенным стабилизирующим элементом академического сообщества. Многие из первых студентов (и не только с теологического факультета) были клириками или впоследствии становились ими. Язык Церкви – латынь – являлся и универсальным наречием для ученых Болоньи, Саламанки и Кембриджа. Именно здесь, как ни в каком другом месте, остро соперничали между собой за главные кафедры францисканцы и доминиканцы. Это неизбежно порождало потребность в более свободном дискурсе, в том числе направленном против традиционной церковной доктрины.

Кембридж стал также высшей школой еретиков. Самой формой обучения здесь клирики создали инструмент «деклерикализации науки» (Курт Флаш). К концу xiv века примерно три четверти всех кембриджских теологов принадлежали к тому или иному ордену, среди мирян же юристов было в четыре раза больше, чем теологов. Самым малочисленным был медицинский факультет.

Колледжи в Средние века обеспечивали и средство спасения души, в них были часовни, воздвигнутые по обету (chantries), где читались мессы во спасение душ основателей. Основание колледжа рассматривалось как религиозный акт, подобно основанию монастыря или жертвованию иконы. Первые основатели кембриджских колледжей отнюдь не были людьми Церкви. Среди них есть короли и их жены, дамы высшего света, такие как Элизабет де Клер и графиня Пемброк, государственные служащие, торговцы, а вот епископов относительно немного. Необычные крестные были у Корпус-Кристи-колледжа, единственного колледжа в Кембридже (и Оксфорде), основанного двумя городскими гильдиями в 1352 году и едва не уничтоженного спустя тридцать лет самими же горожанами.

Трения между town и gown для средневековых университетов не являлись чем-то особенным. Еще в 1231 году Генрих III от имени школяров жаловался бургомистру Кембриджа на непомерную плату за квартиры. Горожане же, в свою очередь, были недовольны обширными правами университетов: от контроля за продажей спиртного до собственной судебной власти – привилегии, которыми все английские монархи начиная с xiii века при вступлении на трон дарили оба университета – формально вплоть до королевы Елизаветы II. Много ярости выплеснулось, когда в 1381 году Кембридж охватило крестьянское восстание. Чернь под предводительством бургомистра громила студенческие квартиры, колледжи, добралась и до сейфа университета в церкви Св. Девы Марии. Университетские акты были уничтожены, документы и книги сожжены на рыночной площади: «Долой обучение клириков, прочь отсюда!»

За бесчинства 1381 года город дорого заплатил. Король только усилил положение университета. Отныне университет осуществлял контроль мер, весов и цен на продукты повсюду в Кембридже. Он контролировал даже свободное времяпрепровождение, футбольные соревнования и театральные постановки, петушиные бои и охоту на медведей. Только по закону парламента от 1856 года университет потерял право инспектировать рынки и ярмарки, лицензировать разлив пива и отправлять собственное правосудие. Но древнее право оберегать своих студентов от опасных искушений сохранялось до 1894 года: право ареста проституток и лицензирования театральных представлений. До 1974 года в городском совете было четыре представителя университета. Лишь в начале xxi века правительству Блэра удалось лишить Кембриджский университет последней привилегии, восходящей к Хартии Ричарда II (1382): права выдавать лицензии на торговлю вином.

История Кембриджа в большей степени, чем Оксфорда, является историей университета. Ничто так не меняет облик средневекового города, как строительство колледжа, и ничто так не злит горожан, как рост университетских владений. Вы легко можете себе это представить, сидя у оградки Кингз-колледжа: газон за вашей спиной был когда-то густо застроен рядами домов, улочки вели к реке, на широких территориях дворов и лугов со знаменитой часовней располагался городской квартал, снесенный ради честолюбия Генриха VI, пожелавшего основать колледж в 1441 году. На бывшей Милн-стрит стояли сотни домов ремесленников, множество лавочек; это была одна из главных улиц, параллельная реке, чье течение теперь угадывается лишь по остаткам русла в северной части Тринити-лейн и в южной оконечности нынешней Куинс-лейн. Это был типичный пример городской санации – возможно, имела место спекуляция земельными участками, но во всяком случае было положено начало радикальным структурным изменениям. Ремесленный квартал у реки вошел в университетский кампус и стал одним из самых красивых университетских парков Европы, Backs (Бакс).

Между тем университет построил первое здание – Старые школы, ок. 1350–1475, с залами для лекций и собраний, библиотекой и административными помещениями. Вокруг этого академического ядра стали расселяться остальные колледжи: Клэр-колледж, Тринити-холл, Гонвилл-холл. Постепенно исчезали склады, верфи и набережные у реки Кем. К 1500 году в Кембридже было около дюжины колледжей, расположенных в большинстве своем между Хай-стрит и рекой: от Питерхаус-колледжа на юге, за городской стеной у ворот Трампингтон-гейт, до северной части, где впоследствии появились Тринити-колледж и Сент-Джонс-колледж. Проявилась определенная тенденция в развитии города: западную часть захватил университет, восточная же осталась преимущественно за town, а не gown.

С началом книгопечатания распространение получили идеи гуманистов. Никто не воплощал в себе эту европейскую тенденцию обновления духа античности ярче, чем Эразм Роттердамский. Он прибыл в Кембридж, обругал погоду, пресное пиво, дурных переписчиков – словом, осыпал жалобами всех и вся и остался здесь с перерывами почти на три года. С 1511 по 1514 год он квартировал в Куинс-колледже, читал там теологию и греческий, писал, переводил, публиковал труды, вел переписку, и все это с беспримерной энергией и стилистическим блеском. Присутствие Эразма в Кембридже означало для университета нечто большее, чем просто престиж. Изучение источников заняло место средневековой схоластики. С теологии главный акцент сместился на риторику, с обучения священников – на воспитание образованных государственных мужей. На долгое время с тех пор в английских университетах установилось доминирование классических языков и литературы. Интерес кембриджских гуманистов к греческому и древнееврейскому языкам способствовал критическим в плане текстологии изданиям Библии и трудов Отцов Церкви. Это была, так сказать, плодородная почва для Реформации.

Ключевую роль в этих процессах сыграл человек, пригласивший в Кембридж Эразма Роттердамского, его друг Джон Фишер. Ректор Куинс-колледжа, епископ Рочестерский, он тридцать лет занимал должность канцлера университета как ученый и деятель огромного влияния, но не в последнюю очередь – как крестный отец леди Маргарет Бофор, матери Генриха VII. Этот благочестивый дон посоветовал ей связать спасение своей души с Кембриджем, вместо того чтобы жертвовать свое состояние Вестминстерскому аббатству. И леди Маргарет согласилась: она основала профессуру теологии (1502), старейшую кафедру университета, затем Крайстс-колледж (1505), затем еще один колледж – Сент-Джонс (1511).

Завершение строительства часовни Кингз-колледжа Генрихом VII произошло также благодаря участию Джона Фишера. Громадные пожертвования, растущее число студентов, гуманистическая программа образования – все это вместе взятое превратило тогдашний Кембридж в один из университетов европейского ранга: впервые здесь был достигнут уровень Оксфорда. Будучи реформатором, Джон Фишер оставался ортодоксом. Он призвал в Кембридж Эразма Роттердамского и публично сжигал труды Лютера. В итоге он сам оказался на эшафоте. К числу его противников принадлежал и бывший член Джизус-колледжа Томас Кранмер, архиепископ Кентерберийский. Именно он сообщил королю Генриху VIII о том, что кембриджские теологи вполне готовы интерпретировать щекотливый в церковном плане вопрос разводов в его пользу. Под угрозой санкций университет подчинился королю, а канцлер нет. Как государственный изменник Джон Фишер был казнен в 1535 году, но канонизирован четыреста лет спустя.

В отличие от консервативного Оксфорда, у кембриджских донов учение Лютера нашло благожелательный прием. Они собирались в трактире «Белая лошадь» неподалеку от Кингз-колледжа и дискутировали о новых тезисах из Германии. Эту группу сочувствующих называли Маленькой Германией, и если бы историческое питейное заведение давным-давно не пошло на слом, мы наверняка читали бы сейчас на табличке у входа: «Здесь выпивали пионеры английского протестантизма». Хью Латимер, Томас Кранмер, Майлз Кавердейл, Мэттью Паркер, Уильям Тиндейл – эти друзья Маленькой Германии, переводчики Библии, епископы и архиепископы – внесли решающий вклад в распространение Реформации в Англии. Две книги сыграли в этом особую роль: Библия Тиндейла и литургия Кранмера – «Книга общих молитв».

Уильям Тиндейл, покинувший Оксфорд, спасаясь от преследований, продолжил свои занятия в Кембридже и встретился с Лютером в Виттенберге. Ему, окончившему свои дни на костре, принадлежит первый перевод на английский язык Нового Завета, изданный в Вормсе в 1525–1526 годах. Книга написана по-народному простым, будничным языком, что позволило распространить дух учения по всей стране. Не менее выдающейся стала книга, оказавшая еще более мощное воздействие на англичан – «Книга общих молитв», стандартный молитвослов, работа над которым была начата в 1549 году архиепископом Кранмером. Благодаря Акту о единообразии этот молитвенник стал обязательным в том же году, его читали в каждой церкви, в каждом доме – народная книга протестантской революции, наложившая отпечаток на словоупотребление, до сих пор остается символом английской культуры. Литургия Кранмера, Тиндейловский перевод Библии, творчество Шекспира и поныне утверждают триумф языка небольшой островной нации, и просто нельзя не упомянуть, что двенадцать из тринадцати соавторов, работавших над «Книгой общих молитв», были кембриджцами.

Однако в свете силовой политики Генриха VIII переоценивать тогдашнее влияние обоих университетов было бы ошибкой. Как и в Оксфорде, в Кембридже были распущены монастыри. Но королевским советникам нужно было нечто большее: серебро колледжей, пожертвования и угодья. В 1545 году Генрих VIII подписал закон об упразднении всех крупных часовен, построенных на пожертвования, и всех колледжей.

Как удалось Оксбриджу избежать смертного приговора, точно неизвестно, но в целом поразительно. Очевидно, казначеи сумели представить свои колледжи как чисто амортизационные объекты, потому что при изучении их финансового баланса король не без иронии заметил, что во всем его королевстве «немного найдется людей, которые, имея столь мало земли и прибылей, пользуются подобным влиянием».

В дальнейшем король позволил колледжам благополучно умножать свой дефицит. Более того, пока он собирался упразднить все часовни, построенные на пожертвования, часовня Кингз-колледжа с его же благословения обретала грандиозный интерьер.

К парадоксам эпохи экстравагантных королей можно отнести и то обстоятельство, что Генрих VIII, лично никогда Кембриджем не интересовавшийся, подарил университету пять королевских кафедр. Во времена исторического перелома корона нуждалась в Оксфорде и Кембридже как в резервуаре надежных управленцев, юристов и священников, оказывающих академическую поддержку режиму. И наконец основание самим Генрихом VIII в 1546 году колледжа, соединившего два старых в один новый, превзошедший все предыдущие (Тринити-колледж), было вовсе не знаком королевской либеральности. По сей день он остается единственным в Кембридже колледжем, где ректор не избирается из числа членов, а назначается короной по предложению премьер-министра.

В 1553 году на английский трон вступила дочь Генриха, Мария Тюдор, католичка по вероисповеданию. В Англии появились комиссии по выявлению еретиков, колледжи лишались ректоров. Три сторонника Реформации из Кембриджа – Кранмер, Латимер и Ридли – взошли на костер в Оксфорде. Многие протестанты сбежали на континент, кое-кто не смог обрести покой даже в могиле. Так, 6 февраля 1556 года тела протестантских теологов Мартина Буцера и Пола Фагиуса были эксгумированы, гробы прикованы к столбам и сожжены на рыночной площади Кембриджа как воплощения еретиков.

При протестантке Елизавете I положение университета постепенно стабилизировалось, однако последствия и этой перемены оказались весьма серьезны. Продолжились дискуссии об авторитете Библии и Церкви. Присяга англиканским догматам многих ввергала в религиозный конфликт, в том числе пуритан, в целом весьма лояльно настроенных к Елизавете I. Королева-девственница ввела целибат для всех членов колледжа, освобождены от него были только ректоры. С 1570 года безбрачие стало частью университетских статутов, и официально так продолжалось до 1861 года.

Были основаны новые колледжи, Эммануил-колледж (1584) и Сидни-Сассекс-колледж (1596) – оба для поддержания истинной веры, а для того чтобы продемонстрировать отказ от католического прошлого, их часовни поначалу ориентированы были на север, а не на восток.

Лишь однажды, летом 1564 года, Елизавета I посетила Кембридж, ведь основная часть ее симпатий и пожертвований принадлежала «дорогому Оксфорду». Тем не менее за все время ее долгого правления университет Кембриджа был близок к трону и власти как никогда ранее и никогда в будущем. Около сорока лет министр королевы Уильям Сесил, лорд Баргли, канцлер университета, заботился о своей alma mater. Выпускники Кембриджа один за другим становились архиепископами Кентерберийскими, занимали высокие государственные и церковные посты.

С религиозной консолидацией возросло и число студентов: с тысячи шестисот тридцати в 1570 году до трех тысяч в 20-е годы XVII века. Все больше было среди них сыновей gentry (мелкопоместного дворянства). В то время образовались три категории студенчества: noblemen, которые вносили высокую плату за обучение, получали академические степени без экзаменов и участвовали в commons (общих трапезах) за столом преподавателей; pensioners (студенты среднего класса), вносившие меньшую плату за проживание и обучение; и, наконец, sizars (стипендиаты из бедных семей), освобожденные от платы, зато обязанные работать в колледже. Воспитательной основой этого трехклассового общества была система тьюторства, опеки и наставничества, развившаяся в xvi – xvii веках и одновременно являвшаяся частью университетской экономики. С помощью тьюторства молодые члены колледжа зарабатывали на хлеб.

На протяжении столетий город Кембридж представлял собой лишь задворки университета, источник дешевой рабочей силы. Еще в 1954 году ирландский драматург Шон О’Кейси, будучи в Кембридже, писал: «Город жмется к университетским зданиям, крутится вокруг них и производит впечатление бедного родственника, надеющегося по милости богатого получить место».

По мере разрастания колледжи все сильнее нуждались в привратниках, педелях, уборщицах, ремесленниках. Город оставался относительно небольшим – в 1801-м, в год первой переписи населения, он насчитывал не более девяти тысяч и был скромным рынком в центре преуспевающих сельскохозяйственных угодий. Здесь жили крестьяне, каменотесы, портные, сапожники, торговцы. Больших домов не было, богатые горожане жили в усадьбах в окрестностях города. Однако раз в год все они стекались в Кембридж: приезжие со всей страны, кареты из Лондона и торговцы с континента прибывали на Сторбриджскую ярмарку в сентябре.

Около 1211 года король Иоанн Безземельный выдал горожанам привилегию устраивать на общественных землях ежегодную ярмарку. Сторбриджская ярмарка стала крупнейшей в Англии. Торговцы полотном и вином, кожевники, свечных дел мастера, торговцы книгами и лошадьми – у всех были здесь будки и лавки. Приезжали бродячие актеры, фокусники, кукольники, скоморохи, карлики и великаны, «дикие звери и дикие люди». Это было народное празднество с питейными домами и борделями, базар во всех смыслах и на любой вкус. Колледжи закупали здесь свечи и запасались другим товаром, школяры – книгами. Исаак Ньютон, должно быть, здесь приобрел свою призму, а Джон Беньян взял эту ярмарку за образец для своей «ярмарки тщеславия» в романе «Путь паломника». В xix веке начался закат кембриджской ярмарки, и в 1934 году она была упразднена. Осталось только название улицы Гарлик-Роу, где прежде шла торговля чесноком и зеленью.

Стюарты отдавали предпочтение Оксфорду, а в Кембридже видели только перевалочный пункт по дороге на скачки в Ньюмаркет. Когда в 1614 году Яков I останавливался в Тринити-колледже, во всем колледже был объявлен запрет на курение табака, потому что король считал табакокурение предосудительным. В качестве развлечения доны предложили ему philosophy act (показательный диспут) по вопросу «Могут ли собаки строить силлогизмы?». Был сделан вывод, что собаки думать не могут, однако монарх заявил, что его собаки являются исключением, и доны со всем возможным энтузиазмом это подтвердили.

Несомненно, Кембридж обладал особой духовной вибрацией и был местом теологических и политических дебатов, которыми наслаждался не только юный Мильтон. Будучи студентом Сидни-Сассекс-колледжа, Оливер Кромвель познакомился здесь с идеями кальвинистов, еще до того, как в 1640 году его с перевесом в один голос избрали в парламент от Кембриджа. «Этот единственный голос разрушил и Церковь, и государство», – заметил поэт Джон Кливленд, член Сент-Джонс-колледжа.

В отличие от города университет оставался роялистским во время гражданской войны. В 1643 году Кромвель вернулся в Кембридж, превратил колледжи в казармы, а Кембридж – в штаб-квартиру парламентского движения в Восточной Англии. Большинство ректоров потеряли свои должности, половина членов колледжа, более двухсот, были уволены, некоторые сбежали в Оксфорд, где находился двор короля Карла I. Все, что выжило в Реформацию, Уильям Даусинг по указу парламента постарался уничтожить: ангелов, изображения святых, все папистское. Сколь бы варварской ни была его деятельность, для многих современников Кромвеля он воплощал в себе истинную набожность.

«Воздерживайтесь от сна во время службы и проповедей, потому что это сон смерти, – значилось в правилах 1660 года для студентов Тринити-колледжа. – Не играйте в шахматы вовсе или очень редко, хоть это и умная игра, однако очень утомительная и поглощает много времени. Воздерживайтесь от игры в футбол, она обычно требует неприличных действий и громких выкриков и больше подходит клоунам, нежели студентам».

После реставрации монархии Акт о единообразии восстановил старый англиканский порядок. В канцлеры университета стали навязывать придворных фаворитов, и в назначениях глав кафедр на протяжении десятилетий можно проследить протестантско-католическую чехарду на престоле. Тем не менее не только кембриджским платоникам, группе либеральных философов религии, удавалось тогда с картезианской неподкупностью заниматься наукой и учить: «Разум – свеча Господа».

Пока вера искала основу в разуме, разум нашел новую религию – естественные науки. После основания Лондонского Королевского общества (1660) были образованы кафедры математики, химии и астрономии. Над Кембриджем взошла сияющая звезда Исаака Ньютона.

Самые жаркие студенческие дискуссии проходили, однако, в кофейнях, где пуритане и рационалисты лакомились новомодным напитком, устраивая оргии трезвости. В кофейнях курсировали теории, колледжские сплетни, стихи студентов, а вскоре и первые газеты. Эти предшественники интернет-кафе стали настолько популярны, что вице-канцлер и ректоры в 1750 году выпустили указ, запрещающий посещать кофейни до обеда.

В отличие от Оксфорда Кембридж в те времена был относительно изолирован от Лондона. Только с 1792 года было налажено прямое регулярное почтовое сообщение. На преодоление расстояния от Лондона до Кембриджа требовалось семь часов с четвертью.

В XVIII веке корона и парламент все охотнее предоставляли университет самому себе. Доны и студенты занимались тем, что им больше всего нравилось: учились и развлекались. Ловили рыбу и охотились, сидели в кофейнях, ходили на театральные представления и к проституткам, услуги которых при таком скоплении холостых преподавателей и жеребцов-студентов были весьма доходны. В комнате отдыха, этом георгианском закулисье Сент-Джонс-колледжа, еще можно ощутить атмосферу того элегантного века и пиршеств Гаргантюа – «в высшей степени комфортабельный и респектабельный век», по определению Лесли Стивена.

К оксбриджским клише тех лет относятся образы клюющих носом донов и бойких студентов, поглощенных охотой, рыбалкой или возлияниями. Уже в те времена эскапады эксцентричных сынков аристократии привлекали больше внимания, чем скрюченные спины книжников. Большинство студентов, однако, были из небогатых семей, много работали и в будущем надеялись по меньшей мере на доход, который позволил бы им прокормиться. Многие профессора георгианского Кембриджа вообще не читали лекций или просто отсутствовали.

К 1800 году репутация Кембриджа, как и Оксфорда, была серьезно подмочена. Два других университета обошли их по рангу, прежде всего в естественных науках: шотландский Эдинбург и Геттинген, где ганноверский курфюрст Георг II Август основал университет, вскоре ставший самым уважаемым учебным заведением Ганновера. Внутри страны впервые включились в конкуренцию Даремский (1832) и Лондонский (1836) университеты. Оксбридж утратил монополию. При этом число студентов выросло: преуспевающий буржуазный средний класс нуждался в новых образовательных центрах. И даже в Кембридже, в этом коммерциализированном обществе викторианцев, едва затронутом индустриализацией, почувствовали, что пора приносить пользу. Реформы запоздали. Толчок дал принц Кобургский, Альберт, супруг королевы Виктории.

С небольшим перевесом в голосовании Кембриджский университет избрал в 1847 году своим канцлером этого малопопулярного немца. К облегчению королевы принц Альберт обрел, наконец, собственное поле деятельности. На самом же деле принц Альберт знал об образовании в Германии и Англии больше, чем большинство британских академиков. Но для решительных реформ он был слишком мягок и чересчур уважительно относился к кембриджским традициям. Лишь с Университетским актом 1858 года он начал ревизию законов и учебной программы. Была значительно урезана автономия колледжей по отношению к университету. Время привилегий прошло: не только католики требовали права на образование – женщины тоже хотели учиться.

Когда мисс Эмили Дэвис в 1869 году, набрав пять студенток, приступила к преподаванию, это было столь же скромное, сколь и решительное начало. Гёртон-колледж стал первым женским колледжем в Великобритании, а через два года вслед за ним появился Ньюнэм-колледж. Интеллектуальная и социальная свобода для девушек? К чему это приведет? Под прогрессом викторианское общество понимало нечто иное.

Постепенно кембриджские профессора привыкали к присутствию женщин на своих лекциях. Однако сэр Артур Квиллер-Коуч обращался к своей смешанной аудитории исключительно «джентльмены». Уже в 1890 году студентка сдала экзамен лучше всех в своем выпуске, но заслуженную академическую степень она не могла получить еще очень долго: об этом позаботились джентльмены, наложив вето в Сенате. Кембридж был последним британским университетом, признавшим за женщинами полное академическое равноправие, от права голоса до торжественного присвоения степени. Это случилось лишь в 1948 году, на двадцать восемь лет позже, чем в Оксфорде, и стало своеобразным рекордом. Кингс-колледж и Черчилль-колледж были первыми мужскими колледжами Кембриджа, принявшими в свое число студентов-женщин, Магдален-колледж – последним (1987).

В те героические дни, рассказывал мне главный привратник Сент-Джонс-колледжа, «у моего предшественника Боба Фуллера на рукаве была черная повязка, а флаг колледжа был приспущен». Сейчас более трети студентов составляют женщины, но среди профессуры их всего шесть процентов.

В 1871 году законом была прекращена дискриминация нонконформистов. До тех пор все те, кто желал получить магистерскую степень, должность в колледже или преподавать, должны были признать «Тридцать девять статей». Эта процедура признания Англиканской государственной церкви, практиковавшаяся с 1563 года, полностью исключала католиков, иудеев и других диссидентов. Но даже и после запоздавшего эдикта о толерантности участие студентов в ежедневных богослужениях в часовне было обязательным до конца Первой мировой войны, а в некоторых колледжах еще дольше.

То обстоятельство, что Кембридж постепенно расстается со Средневековьем, проявилось в 1861 году, когда в университете появился первый женатый дон. За год до этого был официально упразднен целибат для членов конгрегации. Поскольку колледжи самостоятельно принимали решение по этому вопросу, готовность членов колледжа к браку в массовом порядке проявилась лишь после 1880 года. Это породило бум рождаемости и строительства в Кембридже. С появлением домов для академических семей сходил на нет образ жизни колледжей: симбиоз преподавателей и студентов под одной крышей.

Некоторые доны и по сей день сожалеют об этом: «Я верил в колледж как семью, подлинно однополое сообщество, – сказал мне Дэвид Уоткин, член Питерхаус-колледжа. – Мой идеал, когда доны живут в колледжах, как и студенты, находящиеся in statu pupillari (в положении учеников). Это было совершенно необыкновенное сообщество, которое существовало весьма успешно, пока его совершенно необдуманно не разрушили, следуя бессмысленной моде на равноправие. А я не приветствую никаких проявлений равноправия там, где получают высшее образование».

В генетическом отношении разрешение на браки привело к замечательному усилению оксбриджского фактора. Некоторые университетские семьи соединялись, их дети становились донами в Оксфорде и Кембридже, ректорами Итона или Регби, занимали ключевые позиции в политике, литературе, публицистике. К таким академическим династиям Оксбриджа относятся Арнольды, Адрианы, Батлеры, Хаксли и Стивены, кваркерские семьи Гарни, Фрай, Гаскелл, Ходжкин, такие блестящие фамилии, как Маколей, Тревельян и Дарвины, которые, в свою очередь, состоят в родстве с Кейнсами. Эти немногие семьи производили непропорционально высокий процент уважаемых, влиятельных личностей с начала века и вплоть до 1930-х годов – в высшей степени консервативную интеллектуальную аристократию, кровные и духовные родственные связи которой описал кембриджский историк Ноэль Аннан, один из последних видных наследников этой аристократии, к тому же женатый на берлинке из дома Ульштайнов, известных книжных издателей.

Оксбриджское «близкородственное скрещивание», однако, имеет и обратную сторону: социальную обособленность. У детей рабочих даже после университетской реформы не было почти никаких шансов. «Истинной причиной нашего исключения стало то, что мы были бедны», – писал Чарлз Кингсли. Для героя его романа Олтона Локка, портного и поэта, Кембридж в 1850 году был так же недостижим, как Оксфорд для каменотеса Джуда из романа Томаса Гарди в конце того же века. Сам Кингсли, от исторических романов которого осталось только географическое название «Вперед, на Запад!», стал в 1860 году профессором современной истории в Кембридже. Принц Альберт назначил его тьютором своего старшего сына, Эдуарда VII, тогда еще студента Тринити-колледжа, которому импонировало «мускулистое христианство» Кингсли. Чемпион из рабочей среды и воспитатель принцев, христианский социалист и ненавистник католиков, кембриджец Чарлз Кингсли был очень популярен у викторианцев еще и потому, что воплощал в себе противоречия эпохи.

В 1870 году тогдашний канцлер университета Уильям Кавендиш, 7-й герцог Девонширский, учредил кафедру экспериментальной физики и лабораторию, которые назвал в честь одного из своих предков, физика Генри Кавендиша. Это было начало блистательного пути в развитии естественных наук, символом которого стала Кавендишская лаборатория.

Индустриальная революция, однако, обходила Кембридж стороной. Хотя в 1845 году в городе все же появилась железная дорога, после двадцатилетних споров между городом и университетом, который (как и в Оксфорде) предпочел бы отказаться от ее проведения. Резко протестовал вице-канцлер и против дешевых билетов в Лондон в выходные дни. Такие воскресные вылазки, по его мнению, были «так же отвратительны для университетских властей, как оскорбительны для Господа Всемогущего и всех добропорядочных христиан».

Университету во всяком случае удалось добиться, чтобы вокзал был построен далеко от центра города, на свободных тогда землях. Там, в восточной части города, возник район типовой застройки для служащих железной дороги – Маленькая Россия, как нарекли в народе квартал Ромсей, – в то время как на западе, по ту сторону Бакса, строили виллы университетские доны. В xix веке население Кембриджа выросло в четыре раза, составив почти пятьдесят тысяч жителей. Многие скученно обитали в средневековом ядре города, на узких улочках и дворах вокруг Петти-Кьюри.

Недоедание, тиф, проституция – таковы были будни города. Все сточные воды сливались в Кем. Когда королева Виктория во время визита в Кембридж посмотрела с моста в реку, она поразилась обилию обрывков бумаги в реке. «Это, мадам, объявления о том, что здесь запрещено купаться», – объяснил ей Уильям Уэвелл, ректор Тринити-колледжа.

В Первую мировую войну Кембридж стал гарнизонным городом. В колледжах появились сестры милосердия, на крикетных полях разместились полевые госпитали. Вскоре в часовнях начнется бесконечная траурная череда поминальных служб. Только в этом университете оплачут более двух тысяч погибших студентов, прежде чем 11 ноября 1918 года колокола церкви Св. Девы Марии (Большей) возвестят о пере мирии.

В 1920-е годы казалось, что в колледжи вновь вернулась эдвардианская эпоха, дух вечно юного, златокудрого Руперта Брука (он стал символом счастливых времен довоенной эпохи), всегда окруженного красивыми и умными людьми – мир, в котором есть место катанию на яликах, майским балам и крем-брюле.

Между двумя мировыми войнами Кембридж вновь стал ареной изысканного общения и интеллектуальных диспутов, атмосфера его определялась такими людьми, как Бертран Рассел, Мейнард Кейнс, Людвиг Витгенштейн. Наступил расцвет философии, экономики и естественных наук, а также студенческого театра и дискуссионных клубов, среди которых «Еретики», Этический клуб и самый элитарный из всех «Апостолы».

Приход Гитлера к власти заставил перейти от дискуссий к делу. Племянник Вирджинии Вулф Джулиан Белл и его друг Джон Корнфорд были среди тех кембриджцев, кто погиб в Испании во время гражданской войны с «Капиталом» Маркса в солдатском ранце. После 1933 года марксизм казался многим студентам и донам единственной достойной альтернативой. Историк Эрик Хобсбаум, член конгрегации Кингз-колледжа, оставался в рядах коммунистической партии вплоть до 1990-х годов.

В среде блестящих кембриджских интеллектуалов не только НКВД удалось завербовать таких знаменитых шпионов, как Ким Филби и Энтони Блант. Британская разведка нашла здесь выдающиеся умы для своей криптографической службы, прежде всего Алана Тьюринга, внесшего существенный вклад в расшифровку кода «Энигма» немецкого вермахта.

Только в 1938–1939 годах более сорока тысяч эмигрантов-евреев искали пристанище в Англии. Одним из них был восемнадцатилетний Готфрид Эренберг из Тюбингена, впоследствии кембриджский специалист по эпохе Тюдоров, один из самых крупных историков в стране (известный под именем Джеффри Элтон). Из-за ограничительной миграционной политики Британии только каждому десятому беженцу в гитлеровское время удавалось получить здесь убежище. Благодаря Совету академической взаимопомощи, одной из появившихся в 1933 году организаций такого рода, в Кембридже находили приют прежде всего эмигрировавшие ученые-естественники. Среди них был венский химик Макс Перуц, который в 1947 году основал здесь всемирно известную лабораторию молекулярной биологии. За главный свой труд, исследование гемоглобина, Перуц вместе со своим коллегой Джоном Кендрю получил в 1962 году Нобелевскую премию.

Сегодня, проходя по Кембриджу, почти на каждом колледже можно увидеть памятные доски в честь павших во Второй мировой войне. Только в маленьком Питерхаус-колледже список насчитывает шестьдесят имен, в Тринити-колледже – триста восемьдесят девять.

Обязанность с наступлением сумерек ходить по улицам в мантиях была отменена в 1945 году – маленький шаг к большим переменам. Число студентов росло стремительно, с почти шести тысяч в 1938 году до более двенадцати тысяч в 1984 году. Теперь в университете тридцать один колледж, где учатся почти семнадцать тысяч студентов. Среди вновь образованных колледжей для бакалавров числятся Дарвин-колледж, Вольфсон-колледж и Клэр-холл. Университет решительно вышел за пределы центральной части города. Это расширение, начавшееся в 1934 году строительством новой университетской библиотеки, привело в конце xx века к появлению нового кампуса на западе города, где преобладают естественные науки.

Летом 1959 года в Кембридже состоялась лекция, которая произвела фурор и цитируется до сих пор, хотя тема даже для того времени не была новой: «Две культуры и научная революция». Ученым-естественникам не хватает литературного образования, а гуманитарии не имеют представления о втором законе термодинамики, жаловался Ч. П. Сноу – физик, сотрудник Кавендишской лаборатории и известный писатель. Его тезис о растущей пропасти между гуманитариями и представителями естественных наук, опасной в общественно-экономическом плане, особенно провокационно звучал в Кембридже. Разве Бертран Рассел, математик и нобелевский лауреат по литературе, не является лучшим доказательством обратного? Дон Даунинг-колледжа Ф. Р. Ливис, историко-литературный гуру своего времени, выступил самым непримиримым противником Сноу. Однако их полемика давно изжила себя. Компьютерная техника и генная инженерия подготавливали в обществе решительные перемены, и культурные авторитеты мало что могли об этом сказать.

Тем не менее мыслящая элита Кембриджа приспособилась к этим тенденциям раньше, чем кто бы то ни был в Англии, и не только благодаря основанию Черчилль-колледжа. Основанный в 1970 году Тринити-колледжем Научный парк стал катализатором сближения между исследованиями в области высоких технологий и экономикой, town и gown. Университет сосредоточился на естественных науках, не теряя сильной традиции в гуманитарных отраслях знания. Из инженерного отделения вырос новый, самостоятельный факультет – Технологическая школа.

Все это происходило на фоне государственной политики в сфере высшего образования, рассматривавшей Кембридж, как и Оксфорд, исключительно в качестве реликтов старой образовательной элиты. Цель Оксбриджа – производство джентльменов, а не бизнесменов. Правительство Тэтчер сделало из этого остроумного изречения Бернарда Шоу фатальные выводы. Университет должен ориентироваться на новые коммерческие приоритеты. Были введены контроль за эффективностью, производительностью, ощутимо снизились дотации. Пострадала система тьюторства, ориентированная на индивидуальную работу со студентами. Лейбористское правительство продолжило курс экономии и штрафов в отношении Оксбриджа. Тони Блэр, как и Маргарет Тэтчер (оба выпускники Оксфорда), в едином порыве отцеубийства ополчились против принципа элитарности, который их, собственно, и породил. Вместо того чтобы улучшать систему школьного образования, лейбористские идеологи осуждали доминирующее положение частных школ.

«Хотите учиться в Кембридже? Поступайте в государственную школу». Под таким заголовком газета The Independent в январе 2000 года обнародовала новаторскую инициативу Клэр-колледжа: оказывать предпочтение кандидатам из семей с низкими доходами и из государственных школ, а не выпускникам частных школ. Критики, понятное дело, называли это социальной инженерией и дискриминацией независимых школ. Тем не менее в 2004 году Кембриджскому университету удалось повысить долю абитуриентов из государственных школ до пятидесяти трех процентов против все еще непропорционально высоких сорока семи процентов из частных школ. Трудность заключается в достижении правильного равновесия без снижения планки высоких стандартов и отказа от принципа зачисления по критерию одаренности.

Обезличивание и усреднение высшего образования в Англии и на континенте лишь укрепляют сторонников Оксбриджа вроде Ноэля Аннана в их стремлении защитить университет: «превосходное рождает превосходное». Об оксбриджском духе, который с упорством, равным мастерству, доказывает свой блеск, свидетельствует поэтический конкурс 1998 года, проведенный в Кембриджском университете, где об актуальных проблемах говорилось в стиле, который может показаться полным анахронизмом. Чтобы получить медаль сэра Уильяма Брауна, которую вручают с xviii века, нужно было написать оду на древнегреческом «об исследовании Интернета» и стихотворение на латыни о клонировании.

В Кембриджском университете самый малый процент тех, кто бросает учебу (один процент, для сравнения: в Германии около пятидесяти процентов). Пока университет переживал финансовый кризис и искал свое место в современном обществе, город и регион переживали беспримерный подъем. Символом кембриджского феномена стал Научный парк, возведенный в 1970 году на северо-восточной окраине города по инициативе Джона Брэдфилда, казначея Тринити-колледжа, которому этот участок земли принадлежал с 1443 года. Следуя американской модели, он задумал своего рода территориально-производственное объединение, где инновационные фирмы занимались бы исследованиями, соединяя таким образом фундаментальную науку и ее реализацию в экономике, создавая союз промышленности и университета, выгодный для обеих сторон.

Кембриджский наукоград с его почти семьюдесятью фирмами на сегодняшний день является самым крупным на Британских островах центром информационных и биотехнологий. При этом его павильоны на участке земли площадью в пятьдесят гектаров утопают в зелени и больше напоминают корпуса пансионата для пожилых людей. Те, кого не интересуют эксперименты Abcam, Xaar и NAPP, получат удовольствие от парка как от дендрариума, потому что у доктора Брэдфилда, ученого-зоолога, есть еще один повод для гордости: между лабораториями насажено столько разных деревьев, сколько букв в алфавите, от акации до ясеня.

Успеху кембриджского Научного парка, первого в Англии (только в Шотландии есть еще один – Стратклайд), предшествовал ряд других, пусть и не столь эффектных проектов. Лет через десять после бума высоких технологий в Силиконовой долине в окрестностях Кембриджа тоже появились небольшие узкоспециализированные фирмы. Часто во главе их стояли молодые ученые, духовные наследники Ньютона, которых больше привлекала самостоятельная исследовательская работа, чем плохо оплачиваемая преподавательская – подрядчики высоких технологий в духе тэтчеризма. Изобретатель Всемирной паутины, физик Тим Бернерс-Ли, тоже был выпускником Кембриджа, как и первый в Англии интернет-миллиардер Майк Линч, создатель программного обеспечения Autonomy. К середине 1980-х годов вокруг Кембриджа насчитывалось более четырехсот подобных фирм. Силиконовая топь стала визитной карточкой экономической политики правительства Тэтчер, примером бурного экономического роста целого региона.

В 1987 году Сент-Джонс-колледж открыл собственный инновационный центр прямо напротив Научного парка. Соединение техники будущего с вековой академической традицией, как и творческая атмосфера Кембриджа, действует как магнит. Sony, Olivetti, Microsoft и многие мировые игроки новой постиндустриальной революции открыли в Силиконовой топи исследовательские фирмы. Где, как не здесь, быть европейскому центру ключевых технологий xxi века? В окрестностях Кембриджа работают около полутора тысяч фирм с тридцатью тремя тысячами сотрудников. Многие годы Кембриджшир – самое быстро растущее графство в Англии. «Университетский город превратился в город экономического бума», – писала в 1999 году газета The Independent.

Оборотной стороной, как обычно, стали неимоверные транспортные и жилищные проблемы. Из окрестных населенных пунктов в Кембридж на автомобилях ежедневно прибывают на работу около сорока тысяч человек. Пробки в часы пик здесь страшнее, чем на мосту Блэкфрайерс-бридж в Лондоне. Даже на автобусных остановках в местах перехватывающих парковок на окраинах города не удается избежать давки. На узких центральных улочках, где запрещено автомобильное движение, проблемой становятся велосипедисты. Попытка лоббистов пешеходных зон вытеснить их из центра города мобилизовала на противостояние не только town и gown, но и лейбористский городской совет (за велосипеды) против консервативного совета графства (за пешеходов).

Образованию заторов в маленьком городе весьма способствуют туристы, ежегодно прибывающие в количестве более трехсот пятидесяти тысяч человек. Не удивительно, что городской совет подумывает об антитуристических кампаниях вроде «Один день без поездки в великий Кембридж» со слоганом «Кембридж полон, вы здесь не нужны».

Город полон уже и собственными жителями числом более ста двадцати тысяч. Год за годом цены на недвижимость в Кембридже растут примерно на двадцать процентов вследствие недостатка жилья и бума в Силиконовой топи. Даже крохотные викторианские типовые дома в рабочем квартале Ромсей стоят более ста пятидесяти тысяч евро; в аристократической части города, Вест-Энде, за дом можно выложить четыреста тысяч, а за эдвардианскую виллу на Сториз-Уэй – полтора миллиона евро. Из-за таких цен большинство предпочитает жить в Или или в Хантингдоне и приезжать на работу в Кембридж. В ближайшие годы планируется построить десятки тысяч новых домов. Но где? У планировщиков есть серьезная проблема. Университет в сельской местности, который превратился в центр новой экономики с инфраструктурой средневекового торгового городка – все это тоже часть кембриджского феномена.

«Кажется, наша участь – превратиться в зрелище, – еще в 1869 году опасался дон Тринити-колледжа Генри Сиджвик. – Учеба переместится куда-нибудь еще, а мы все превратимся в чичероне. Типичный кембриджец станет антикварным персонажем, который все знает об истории колледжей и погружен в «культуру развалин».

В Кембридже более чем где-либо еще ощущается социальное расслоение. И границы эти проведены не только между town и gown. Наряду с академическим средним классом есть преуспевающий класс компьютерных миллионеров из Силиконовой топи, а наряду с интеллектуальной и технической элитой – широкий слой низкооплачиваемых работников. Процент безработных невелик, но тем не менее немалая часть населения находится у черты бедности – например, жители такого проблемного квартала, как Арбери в северной части города. Но группы смешиваются, и социальное напряжение удерживается в рамках. Там, где равенства меньше всего, искусство удерживать равновесие становится самым востребованным. Кембриджу, похоже, это удается.

Апостолы и шпионы: кембриджский Гоминтерн

Если бы мне пришлось выбирать между изменой родине и предательством друга, надеюсь, у меня хватило бы смелости изменить родине.

Э. М. Форстер (1951)

В 1820 году в Сент-Джонс-колледже появился дискуссионный клуб, основанный одним из студентов и его друзьями. Изначально там было двенадцать членов, и вскоре его стали называть «Апостолы». Основатель общества, Джордж Томлинсон, закончил свои дни англиканским епископом Гибралтара. Самый знаменитый член клуба, Ким Филби, умер в 1988 году в Москве в глубокой конспирации, будучи шпионом КГБ. А между этими двумя крайностями – история студенческой элиты, блестящая и таинственная, как и многие другие порождения Кембриджа.

«Апостолы», среди которых когда-то был и поэт Альфред Теннисон, встречались раз в неделю, сначала в Сент-Джонс-колледже, позднее в Тринити-колледже. Они обсуждали все, что их занимало, и имели только два правила: абсолютная откровенность друг с другом и полное молчание вне своего круга. Они были рационалистами, агностиками, верившими только в сомнение. Они ставили под вопрос всякую истину и догму – в государстве, как и в Церкви, науке или морали. Подобный нонконформизм был чересчур опасным даже для Кембриджа. Поэтому «апостолы» культивировали свое подрывное мышление на английский манер, в закрытом клубе. Они были искусными мастерами критики истеблишмента, не порывая отношений с ним и не отказываясь от его удобств.

То, что об этом тайном обществе стало известно всему миру, связано с известностью его членов и их страстью к мемуарам. Леонард Вулф, Литтон Стрэчи и Джон Мейнард Кейнс, Руперт Брук, Бертран Рассел и Людвиг Витгенштейн, романист Э. М. Форстер, историк Д. М. Тревельян – все они входили в число «апостолов». В начале xx века это было блистательное созвездие. Большинство «апостолов» происходило из Тринити-колледжа, самого богатого и аристократичного в Кембридже, многие из них вращались в дружеском кругу «Блумсбери». «Любовь, творчество, эстетическое наслаждение и стремление к познанию» – так обрисовал философ Д. Э. Мур идеалы общества «апостолов», президентом которого он был тогда. Книга Мура «Начала этики» (1903), релятивистская теория добра, повлияла на целое поколение студентов.

«Самым важным событием в моей кембриджской жизни было избрание в «апостолы». Я чувствовал, что я достиг вершины кембриджского интеллектуализма», – писал племянник Вирджинии Вулф Джулиан Белл в 1930 году. Между собой они называли себя братьями, все связанное с ними было реальностью, в то время как остальной мир был для них феноменами или просто видимостью. Как школьники, они любили кодовые слова: старых членов общества они называли ангелами, кандидатов – эмбрионами, анчоусы на тостах, традиционное блюдо на их субботних встречах, – китами. «Когда мы в последнем триместре дискутировали на тему «Можем ли мы любить тех, с кем совокупляемся?», присутствие женщин было бы бесценно», – заметил в 1893 году Бертран Рассел. Женщин этот мужской союз стал принимать только в 1971 году. Первой «сестрой» стала Жюльет Аннан, студентка Кингз-колледжа и дочь «ангела», лорда Аннана.

Немало «апостолов» считали гомосексуальную связь высшей формой любви. В рамках higher sodomy (высокой содомии), как называл ее Литтон Стрэчи, было позволено все, лишь бы желания укладывались в собственную мораль. В этом климате фривольных игр разума, интеллектуальной и этической раскрепощенности и зародился флирт с марксизмом.

Уже в начале 1920-х годов юный русский эмигрант в Кембридже Владимир Набоков писал о своих соучениках, что они, будучи «культурными, тонкими, человеколюбивыми, либеральными людьми… несмотря на всю свою изысканность, начинали нести гнетущий вздор, как только речь заходила о России» («Другие берега»). Одна из таких вздорных мыслей – или это было просто меткое словцо? – принадлежит искусствоведу и «апостолу» из Тринити-колледжа Энтони Бланту, который после поездки в СССР в 1935 году сказал: «Коммунизм может быть так же интересен, как и кубизм». Не все «апостолы» были слепы на левый глаз. Марксистская экономика, доказывал своим друзьям Мейнард Кейнс, это «оскорбление нашего разума».

Вот две главные причины, почему многие левые в Англии в течение «розового десятилетия» между двумя мировыми войнами симпатизировали марксизму: классовая система с тремя миллионами безработных, с одной стороны, и угроза национал-социализма – с другой. В качестве противовеса коммунизм представлялся более приемлемым, чем Лейбористская партия, политика попустительства и то лицемерие, которое Джон Ле Карре назвал «существенной частью нашей общественной декорации»: «Ничего удивительного, что молодежь Оксфорда и Кембриджа, жаждавшая вырваться из тесных рамок правил поведения буржуазной Англии, устремилась за «голубым цветком»[78] коммунизма 1930-х годов». В большинстве своем представители золотой молодежи Оксбриджа были либералами или консерваторами, но определенно не марксистами. Пацифистские взгляды студенты продемонстрировали в знаменитой дискуссии 9 февраля 1933 года в «Оксфорд-Юнион», вскоре после прихода Гитлера к власти. Двумястами семьюдесятью пятью голосами против ста пятидесяти трех было решено, что «никто из этого дома ни при каких обстоятельствах не станет воевать за короля и родину». Даже этот глубоко этический вопрос, вопрос политической лояльности, был по-своему интерпретирован кембриджскими «апостолами».

В то время когда Джулиан Белл отправился в Испанию сражаться на стороне левых в гражданской войне, чтобы там погибнуть, его «апостольский» брат и любовник времен учебы в Тринити-колледже Энтони Блант стал агентом советской разведки. Завербовал его однокурсник Гай Бёрджесс, авантюрист и невротик, одержимый властью. Уже в 1933 году Ким Филби, «апостол» и денди из Тринити-колледжа, стал сотрудничать с НКВД. К ним присоединился и дипломат Дональд Маклин, выпускник Тринити-холла, с которым Гай Бёрд жесс вновь пересекся в Министерстве иностранных дел и завербовал его. Оба они в 1950 году работали в британском посольстве в Вашингтоне, где Маклин получил доступ к американской программе по разработке атомного оружия. Оба в 1951 году сбежали в Москву, вовремя предупрежденные о грозящем провале «третьим человеком», Кимом Филби.

Филби был супершпионом этой группы, удачливейшим двойным агентом. Закончив изучать историю в Кембридже, он поступил на службу в британскую разведку и стал шефом подразделения MI6, которое занималось контрразведкой в странах Восточного блока. Сотням агентов и оппозиционеров в Восточной Европе двойная игра Филби стоила жизни. Он провалился лишь в 1963 году, после исповеди в ФБР американца Майкла Стрейта, бывшего студента Тринити-колледжа и тоже «апостола». Ким Филби сбежал в Москву. Там он прожил еще двадцать пять лет, получая пенсию генерала КГБ, оксфордский мармелад «Куперс» и книги, которые он до последнего дня выписывал из Кембриджа, через магазин Sherrat & Hughes.

В 1964 году, через год после бегства Филби, был дезавуирован «четвертый человек». Им оказался советник королевы по искусству, получивший рыцарское звание как куратор королевской пинакотеки. За признание ему гарантировали амнистию, и лишь пятнадцать лет спустя, когда он с почетом был уволен со всех своих должностей, в ноябре 1979 года премьер-министр Маргарет Тэтчер провозгласила в парламенте: сэр Энтони Блант, королевский эксперт по искусству, был шпионом на службе у Советов. Этот скандал потряс английский истеблишмент больше, чем отречение от престола Эдуарда VIII. Блант был «одним из нас», сделанным из того же теста. Они делили друг с другом все: клубы, студенческие организации, иногда даже постель. Кембриджские шпионы предали их класс, а это даже хуже, чем измена родине. «Я выбрал совесть», – сказал впоследствии Блант. Этот «апостол» стал предателем не из-за денег, и Филби с Бёрджессом тоже считали себя предателями по убеждению. Герои Гоминтерна, как их назвал оксфордский дон Морис Баура, были виртуозами двойной жизни и двойной морали, интеллектуальными авантюристами, чья тень отныне легла и на то, откуда они вышли, на клуб «Апостолы».

Но разве это уважаемое кембриджское общество не слыло всегда тайным? Многие старые его члены были подвергнуты допросам. Обнаружились не новые агенты СССР, а противоречия в расколотом поколении. Даже пакт Сталина – Гитлера 1939 года не заставил марксистскую элиту Кембриджа усомниться в своей миссии. Этот самообман был одной из масок предательства, подробно описанной историком Джоном Костелло. С тех пор ореол заговорщиков стал составной частью мифологии «апостолов». К их членам, избранным пожизненно, сегодня причисляют таких влиятельных людей, как лорд Ротшильд, публицист Нил Эшерсон и марксистский историк Эрик Хобсбаум.

Ким Филби и его друзья – не единственные шпионы, вышедшие из Кембриджа. В круг «апостолов» вступала в основном литературная интеллигенция, но и в Кавендишской лаборатории сидел свой крот: Петр Капица, протеже и сотрудник Эрнеста Резерфорда. Капица передавал результаты ядерных исследований в Москву, что стало основой советской программы по созданию атомной бомбы. Был еще Джордж Блейк – не «апостол», не светский лев и не секс-символ, а обыкновенный выпускник Даунинг-колледжа. И все же Блейк в период холодной войны не только выдал множество западных агентов, но и провалил операцию «Золото», англо-американский план по строительству тоннеля под демаркационной линией в Берлине для прослушивания телефонной сети Советской армии. Этот тоннель стал темой берлинского романа Иена Макьюэна «Невинный» (1990).

Кремлевские шпионы, эти в высшей степени популярные фигуры кембриджского фольклора, стали героями книг, театральных постановок и фильмов и навсегда запечатлелись в национальном самосознании. Когда в 1983 году скончался Энтони Блант, в газете The Times ему был посвящен некролог на три колонки, как государственному деятелю. Похожая ситуация сложилась и с Кимом Филби, чьи личные вещи расхватали на аукционе Sotheby’s в 1994 году, словно реликвии поп-звезды.

Самые верные шпионы СССР были родом из Кембриджа, а лучшие шпионские романы писались оксфордцами: Грэмом Грином, который первое издание своих книг посвятил Киму Филби (и сам три года отработал в MI6), и Джоном Ле Карре, который студентом работал на Секретную службу и следил за коллегами, которые придерживались левых убеждений. Его меланхолический герой Смайли как никто другой воплощает характерный для кембриджских шпионов конфликт лояльности.

В Корпус-Кристи-колледже, бывшем колледже писателя, висит портрет драматурга Кристофера Марлоу 1585 года. Этот соперник Шекспира, виртуозно владевший искусством драмы и обмана, еще студентом снискал славу атеиста и гомосексуалиста, работающего на тайные службы. Поговаривали, будто его завербовал государственный совет Елизаветы I, чтобы он шпионил в колледже за католиками, которые ездили из Кембриджа в английский иезуитский колледж в Реймсе, представлявший собой образовательный центр для католических священников и потенциальных врагов государства. Не исключено, что до своей ранней насильственной смерти в таверне поэт был двойным агентом. Но было это убийством или операцией прикрытия?

Марлоу был не единственным предшественником кембриджских шпионов. Его современник Джон Ди – выпускник Сент-Джонс-колледжа, математик, географ, алхимик и каббалист, один из самых блестящих ученых своей эпохи – так вот, этот доктор Ди был не только астрологом Елизаветы I, но и выполнял дипломатические поручения на континенте. Свои шифрованные письма он подписывал кодом 007. Как ни странно, Джеймс Бонд, супершпион из произведений Иена Флеминга, тоже учился в Кембридже.

Байрон с медведем, Набоков в воротах: литературный Кембридж

Не знаю, поедет ли кто-нибудь и когда-нибудь в Кембридж, чтобы отыскать следы шипов, оставленные моими футбольными бутсами в черной грязи перед пустыми воротами, или последовать за тенью моей шапочки через внутренний двор к лестнице моего тьютора. Но знаю, что, проходя между почтенными стенами, я думал о Мильтоне, Марвелле и Марлоу с чем-то большим, чем трепет туриста.

Владимир Набоков. «Память, говори!» (1966)

В Даунинг-колледже был кот по имени Пиквик. Кошку в Сидни-Сассекс-колледже звали Стелла, в память о любовных стихах сэра Филипа Сидни к Стелле (1591). В Пемброк-колледже мне навстречу вышла Томасина, мурлыкающий памятник Томасу Грею, который жил там в xviii веке и написал душераздирающую оду своей кошке, утонувшей в вазе с золотыми рыбками. Преемница Томасины тоже носит литературное имя: это четвероногое зовется Кит – сокращение от Кристофера Смарта, непримиримейшего соперника Грея, закончившего свои дни в доме для умалишенных, не оставив нас, однако, без гимна своему коту Джеффри, столь поэтичного, что даже нынешний ректор Пемброк-колледжа зовет этим именем своего бирманского кота кофейной масти.

В Кембридже кошачьи следы ведут нас прямиком к литературе. Она вездесуща: от мильтоновской шелковицы до байроновского пруда, в витринах с рукописями библиотеки Тринити-колледжа и в чайных ритуалах на природе во фруктовом саду Руперта Брука в Гранчестере. Рекламный слоган кембриджского книжного магазина Deighton Bell 1951 года дает классическую формулировку: «Кембриджский поэт дня сегодняшнего в целом таков, каким будет типичный оксфордский литератор завтрашнего дня».

Елизаветинские поэты Эдмунд Спенсер и Кристофер Марлоу, три великих романтика английской литературы – Вордсворт, Кольридж и Байрон, популярные викторианские писатели Эдвард Бульвер-Литтон и Альфред Теннисон, нобелевские лауреаты Бертран Рассел и Патрик Уайт, современные авторы бестселлеров Дуглас Адамс, Роберт Харрис, Ник Хорнби, Салман Рушди, Зэди Смит – все они учились в Кембридже. Здесь, а не в Лондоне, следует искать корни «Блумсбери». Даже самая трагическая в литературе история любви xx века началась в Кембридже, где в 1956 году встретились на вечеринке Тед Хьюз и Сильвия Плат.

В Кембридже – лучшие поэты, в Оксфорде – лучшие стихи, заметил оксфордец Ивлин Во, чей «Брайдсхед» популярнее любого кембриджского романа. И все же в литературной гонке Кембридж на несколько книжных полок обошел Оксфорд. Интеллектуальная конкуренция обоих соперников такова, что даже в плане стилистики подчеркивается скорее различие между ними, чем общность. Суровый климат болот и многовековая обособленность Кембриджского университета способствовали развитию более «строгой добродетели», более серьезного отношения к морали, чем в общительном, открытом миру Оксфорде, писал Питер Акройд, и эта атмосфера долгое время способствовала скорее лирической утонченности, чем прозаической фривольности. Акройд, выпускник Кембриджа и видный романист, мог бы еще добавить, что в Оксфорде, очевидно, климат более благоприятен для искусства абсурда, для остроумной игры разума от Льюиса Кэрролла до «Тетушки Чарлея» Томаса Брэндона. Даже в популярном жанре детектива или фэнтези лидирует Оксфорд. Значит, все же злополучный тезис о genius loci правилен?

«Кембридж – мать поэтов», – пишет сэр Лесли Стивен. Университет по праву гордится своими поэтами; но что, собственно говоря, – спрашивает Стивен, – он сделал, чтобы поддержать своих гениев? Ничего, – отвечает Теннисон в сонете 1830 года: «О вы, кто призван был нас обучать, / Но ничему не научил, не дал отрады сердцу».

Биографии и труды кембриджских авторов полны жалоб на alma mater. Они жалуются на донов: «…масса свободного времени и скудное чтение» (сэр Фрэнсис Бэкон), жалуются на неорганизованные груды фактов и «отвратительно плоский ландшафт» (Теннисон) и на «безмолвное уродство Кембриджа» (Кольридж). «Как плохо это место подходит для сыновей Феба!» – написал Джон Мильтон в одном пентаметре, таком же совершенном, как любой из тех, которые он изучал в Кембридже. Больше всего ругательств в кампусе собирают выжившие из ума доны и гадкий климат. «Кембридж – настоящий дворец ветров», – писал Кольридж, в чьих комнатах в Джизус-колледже было настолько сыро, что он в первом же триместре в 1791 году слег с ревматизмом и был вынужден принимать опиум. Его предшественники, Джордж Герберт и Лоренс Стерн, умерли от чахотки, которую заработали предположительно в годы учебы. И тот факт, что эта «волшебная гора» посреди болот, университет Ньютона и Мекка ученых-естествоиспытателей, вообще произвела столько поэтов, больше похоже на чудо.

Хотя Кембридж пронизан литературными связями в большей степени, чем какое-либо другое место в Англии, кроме Лондона, лишь немногие литераторы готовы были надолго связать себя с ним. Большинство из них были «юными перелетными птицами, которые хватали на лету впечатления, знания и дружбу, воротили нос от систем и догм и улетали дальше» – резюмировал Грэм Чейни в своей «Литературной истории Кембриджа».

Университет всегда был пересадочной станцией, для многих локомотив, для некоторых – мостом к славе. Cambridge, Fame-bridge («Кембридж – мост к славе») – рифмовал Фредерик Рафаэль, подтвердивший игру слов собственной карьерой, в том числе и своим соавторством в сценарии к фильму Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами» 1999 года.

Поэты, которые задерживались в Кембридже, были скорее замкнуты на себе и не слишком плодовиты в литературном смысле – эксцентричные отшельники при колледжах вроде Томаса Грея и А. Э. Хаусмана, а в конце жизни и Э. М. Форстера, так не внявшего собственному предостережению о том, что «Кембридж – не то место, где следует жить писателю».

Первыми литературными паломниками еще до появления туристов в городе колледжей были литераторы. Студентом Теннисон посещал места, которые напоминали ему о Байроне, Вордсворте и других великих предшественниках. Сам Вордсворт в автобиографической поэме «Прелюдия» признавался, как пировал со своими товарищами в комнатах Мильтона в Крайстс-колледже и пил «в память о тебе», пока не напился как никогда, в первый и последний раз в жизни. В той же III книге «Прелюдии» представитель раннего романтизма описывает вылазку в Трампингтон, место действия «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.

В этой деревушке к югу от Кембриджа, как рассказывает чосеровский герой, у «грубого Симкина» («со всеми груб, надменен и сварлив») была мельница на Кеме. Симкина, вороватого и заносчивого, провели два умных школяра-юриста, Алан и Джон, когда он попытался их надуть. Они приехали из колледжа, чтобы помолоть у него зерно. В конце концов мельник остался «обманутым обманщиком», а оба школяра порезвились с его женой и дочерью. Так Чосер выводит на мировую литературную сцену кембриджских школяров, и этот дебют оказался весьма убедительным.

Лишь специалисты сегодня читают Toxophilus (1545) Роджера Эшема, диалог двух кембриджских школяров об искусстве стрельбы из лука. При этом имя автора, став нарицательным, ныне обозначает acsham (шкаф для хранения лука и стрел). Гуманист Роджер Эшем, наставник королевы Елизаветы I и ее министр иностранных дел, учился в Сент-Джонс-колледже, там же, где и сэр Томас Уайетт, который как переводчик Петрарки ввел в Англии стихотворную форму сонета, а как любовник Анны Болейн рисковал на дипломатической службе у короля Генриха VIII гораздо больше, чем будущим всех своих сонетов. «Мать моя, Кембридж!» – говорил о своей alma mater Эдмунд Спенсер в четвертой книге Faerie Qweene (1590–1596). В этом стихотворном эпосе о королеве фей Глориане и ее идеальном королевстве Елизавета I милостиво узнала себя и назначила автору пожизненную пенсию – сказочный успех для поэта, начинавшего бедным стипендиатом в Пемброк-холле.

Все это, так или иначе, затерялось в истории литературы. Но и в наши дни еще читают или ставят произведения Кристофера Марлоу, чей конец был столь же кровавым, как и конец многих его героев – удар кинжалом в глаз 30 мая 1593 года. Этому серьезнейшему сопернику Шекспира тогда было всего двадцать девять лет. В Корпус-Кристи-колледже Марлоу изучал теологию и стал вольнодумцем, «университетским остроумцем», не вписывавшимся ни в какие ренессансные рамки. Еще в Кембридже он написал первую пьесу, трагедию «Дидона, царица Карфагенская», и начал «Тамерлана Великого» – драму о сверхчеловеке, написанную белым стихом, полную риторических фигур и роскошных образов, патетическую, огромную – первый его триумф на лондонской сцене. Марлоу вел сумасшедшую и блестящую двойную жизнь поэта и шпиона. Его почитала публика, поддерживал королевский совет, а в Кембридже с ним не расстаются и по сей день. Если вы захотите увидеть настоящий студенческий театр, сходите на представления Общества Марлоу в Театре искусств. Первый спектакль был поставлен в 1907 году Рупертом Бруком: это «Доктор Фауст» Марлоу.

Далека ли от нас поэзия xvii века? Вовсе нет, если вспомнить о Роберте Геррике, вместившем в шесть строф стихотворения «О платье, в котором явилась Джулия» всю изысканность лирического искусства соблазнения: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков. / Я различаю сквозь туман в глазах / Волненье складок, дивных линий взмах, / Тону, тону в трепещущих волнах!»[79] Геррик был сельским пастором в Девоне; он держал при себе дрессированную свинью, которая умела пить из пивной кружки, и развлекал свою паству стихами о родном крае и его девушках – элегический певец пасторального счастья, который помимо благочестивой жизни знал цену «веселью и вере в хорошие стихи», как сказано в одном из его стихотворений.

Роберт Геррик принадлежит к удивительной плеяде английских лириков xvii века, вышедших из Кембриджа, первым из которых был Джон Мильтон. Но стоит познакомиться и с другими. Например, Джордж Герберт: выпускник Тринити-колледжа, оратор, «сокровище университета», как называл его Яков I. Член парламента, он не сделал в Лондоне карьеры, а прожил короткую жизнь приходским священником в Уилтшире, где и скончался в возрасте сорока лет. Только после смерти в 1633 году вышел единственный сборник его стихов «Храм», культовая книга благочестивого движения пуритан в годы гражданской войны и Реставрации. Многие духовные гимны Герберта исполняются до сих пор. За то, что эти стихи были опубликованы, следует благодарить Николаса Феррара, его друга по кембриджскому университету.

Феррар тоже отказался от карьеры и в уединенном месте на северо-западе графства основал религиозный анклав, коммуну Литтл-Гиддинг. Соединив ремесло и медитацию, common sense и common prayer (здравый смысл и литургию), это мирское сообщество (кстати, возвращенное к жизни) представило специфику английской духовности: отталкиваясь от физического труда, искать мистический опыт.

Т. С. Элиот посвятил этому невзрачному месту, которое проездом из Кембриджа посетил в 1936 году, последнее сти хотворение «Литтл Гиддинг» из цикла «Четыре квартета». Возвращением в xvii век из эпохи модерна стали прочитанные в Тринити-колледже в 1926 году лекции Т. С. Элиота о поэтах-метафизиках, чей сложный интеллектуальный образный язык он считал синтезом духовных и чувственных переживаний. Своими «Кларковскими лекциями» Элиот внес серьезный вклад в переоценку таких менее известных кембриджских метафизиков, как Ричард Крэшоу и Эндрю Марвелл.

Первые стихи Ричарда Крэшоу, которые я прочел, были нацарапаны на стеклянной двери часовни Девы Марии в церкви Св. Девы Марии (Меньшой) в Кембридже, и они впечатлили меня (не только в плане каллиграфии) куда больше, чем на страницах антологии. В этой церкви рядом со своим колледжем Крэшоу был англиканским священником, пока пуритане не изгнали его в 1644 году как члена Питерхаус-колледжа. Роялист Крэшоу сбежал на континент, перешел в католичество и умер в 1649 году в Лорето, в Италии, не дожив до сорока лет. Его главное произведение называется «Ступени к храму»; это религиозная лирика, наполненная образами контрреформации, испанской мистики, экстаза и барочности – настоящая дьявольщина для пуритан-кальвинистов.

Противоположную, протестантскую позицию занимал современник Крэшоу по Кембриджу Эндрю Марвелл, пропагандист Кромвеля, секретарь лорда Карлейля и парламентарий от своего родного города Халла вплоть до кончины в 1678 году. Выпускник Тринити-колледжа, Марвелл, с которым, по мнению Джона Обри, никто не может сравниться в латинском стихе, при жизни был известен как патриот, республиканец и сатирик; его лирика оставалась почти неизвестной. Только эпоха модерна вновь открыла для себя его ироничную, иногда загадочную поэзию, его городской юмор и concetti (блестяще выраженные тонкие мысли). «В могиле не опасен суд молвы, / Но там не обнимаются, увы!»[80] – писал Марвелл, склоняя ко взаимности застенчивую возлюбленную. Словесной игрой в марвелловской любви к парадоксам маскируются сомнения и надежды пуританской души, противоречия времени.

Выдающимся голосом эпохи стал друг и покровитель Марвелла Джон Мильтон.

Для современного читателя религиозная и образовательная планка этого произведения высока, как гора. Но восхождение стоит того. Только не надо сразу штурмовать эпический стихотворный массив «Потерянного рая». Доступнее (хотя и не обязательно проще) изучить ранние стихи и сонеты Мильтона. Латинизированный синтаксис, обилие библейских, мифологических и литературных отсылок – отголоски семи лет учебы в Кембридже, в конце которых, в 1632 году, появилась ода «Задумчивый» – медитация в «древнем монастыре» своего колледжа, «где стены / О своды прочно оперлись / Под кровлей, устремленной ввысь, / И через витражи цветные / Едва сквозят лучи дневные», где «громовой орган, / Сливаясь с хором прихожан… В благоговейном песнопенье» его «исполнит восхищенья» и «отверзнет небеса»[81].

Как бы ни разочаровал его университет («Эта учеба не принесла ничего: ни удовольствия, ни знаний, ни какой-либо общественной пользы»), Кембридж стал поворотным моментом в его судьбе. Теперь он хотел быть поэтом, а не церковником. Со своим звучным органным стихом Мильтон стал рупором пуритан, нравственным и поэтическим авторитетом.

На смерть своего товарища по Кембриджу, утонувшего при кораблекрушении, Мильтон в 1637 году написал стихотворение «Люсидас», размышление о неопределенности жизни, значении смерти и собственной поэтической судьбе. Оно содержит некоторые наиболее известные строки в английской поэзии («Не в этой жизни истинная слава / Стяжается по праву – / Увенчивает ею не молва, / А лишь один владыка естества») и является одной из самых красивых элегий на английском языке. «Он встал и, синий плащ надев, исчез: / С утра ему опять в луга и в лес»[82].

Поскольку были поэты и был двор, существовали и придворные поэты. Двенадцать из двадцати одного поэта, носивших звание поэта-лауреата[83] родом из Оксбриджа: семь из Оксфорда, пять из Кембриджа. Оксфорд дал больше придворных поэтов, зато Кембридж – лирику лучшего качества. Первым поэтом в Англии, которому король присвоил звание поэта-лауреата (1668), был кембриджец Джон Драйден. Он писал пьесы для театра, имевшие успех, сатиры, дидактические поэмы, критические эссе и блестящие переводы. Драйден был сторонником Кромвеля, потом роялистом, перешел в католичество, метался в разные стороны и даже предпочел Оксфорд Кембриджу. Но нам не нужно любить человека для того, чтобы восхищаться им.

Лично я являюсь поклонником Сэмюэля Пеписа, не потому, что он любил Кембридж, постоянно ездил туда и завещал родному Магдален-колледжу личную библиотеку, сокровищницу утраченных знаний, а потому, что Пеписа мы читаем с таким же удовольствием, что и наши предшественники. Эти дневники сына лондонского портного, который дослужился до секретаря Адмиралтейства и президента Королевского общества, дает такое яркое и увлекательное описание своей повседневной жизни, что мы словно видим его 25 мая 1668 года, когда он приехал в Магдален-колледж, где «выпил вдоволь пива, которое порадовало меня как лучшее, какое я когда-либо пил».

Только в xviii веке встречаем мы первого значительного романиста, учившегося в Кембридже – «прискорбная потеря» четырех лет жизни, как он сам назовет время учебы. Лоренс Стерн получал стипендию в Джизус-колледже, постоянно нуждался и считался лентяем в среде еще больших лентяев, чью псевдоученость он пародирует в «Тристраме Шенди» – романе, который сам по себе является одним грандиозным лирическим отступлением. Стерн использовал время оптимально – читал все, что не имело прямого отношения к учебе, но что он сам считал полезным, в том числе Сервантеса, Свифта и Рабле. Последнего он изучал в первом внутреннем дворе колледжа под ореховым деревом, которое его друг Джон Холл-Стивенсон описал следующим образом: «Оно бросает тень во все углы, / И в сумраке неисчислимых лет / Блуждает ум среди следов былых / И ощупью находит путь на свет».

Следуя стерновскому принципу отступлений, мы тоже обратимся к деревьям кембриджских поэтов: история литературы в дендрологическом аспекте необходима хотя бы для того, чтобы все мы разом не бросились к мильтоновской шелковице. «О, дорогого Кембриджа поля, скажите беспристрастно, / Ведь в травах у себя вы нас видали часто? / Да было ль дерево хотя б одно средь вас, / Не знавшее, что страсть настигнет нас?» – так в 1656 году лирик и член Тринити-колледжа Абрахам Коули оплакивал смерть университетского друга Уильяма Гарвея. Насквозь элегические корни и у кипарисов в саду Крайстс-колледжа; они выращены из семян того самого кипариса, который растет на могиле Шелли в Риме. Ясени в саду колледжа, которые Уильям Вордсворт студентом навещал лунными зимними ночами: «Один, под чудным сим творением земным», как он писал в «Прелюдии». Этого «чудного дерева» нет больше в саду Сент-Джонс-колледжа; вместо него мы увидим молодые ясени в бочках возле часовни. Но мы, как и Генри Джеймс, можем восхищаться старым конским каштаном, чьи могучие ветви, склоненные к земле, закрывают собственные корни и становятся мощнее, чем ствол – «одна из самых потрясающих достопримечательностей сада Тринитихолла», – писал искушенный в деревьях американский писатель. Однако самый красивый памятник поэту вы найдете в Баксе, когда цветет вишневая аллея, которую посадили члены Тринити-колледжа в память об одном из них, о лирике А. Э. Хаусмане: «Из всех деревьев вишня краше всех, / Окутал ветви белый цвет, как снег, / Все в белом встали вдоль тропы – девицы / В ожидании Светлой Седмицы».

Завершая дендропоэтический экскурс, мы находим тис, который возвращает нас в xviii век. Это дерево Томаса Грея и его «Элегии, написанной на сельском кладбище» (1751), вечнозеленое тенистое дерево меланхоликов и мертвых. Как и сельские жители в его элегии, «чуждые смут и волнений безумной толпы»[84], Грей в бытность свою членом Пемброк-колледжа жил как улитка в своем домике. «Кембридж – восхитительное место, и сейчас здесь никого нет, – писал он своему другу в августе 1760 года. – Думаю, оно бы тебе понравилось, если бы ты понял, какое оно без обитателей. Это они, уверяю тебя, составляют ему дурную репутацию и все портят». Если не считать нескольких путешествий, всю свою жизнь он провел в Кембридже – самый странный и загадочный университетский отшельник своего времени. Мало кто из английских поэтов оставил так мало стихов, как Грей. Тем не менее эти несколько стихотворений цитируют чаще, чем строки любого другого английского лирика xviii столетия. Кладбищенская элегия Грея, совершенная по звучанию и форме, соединяет в себе классические стилевые элементы с новым ощущением природы и выражением чувств эпохи романтизма, предвестником которой и считается Грей.

В георгианском Кембридже для искушенной в пьянстве, тщеславной и завистливой ученой клики колледжа Грей был аутсайдером, чью писательскую сдержанность, по мнению Лесли Стивена, уколы коллег только усиливали, «как если бы певчая птица собралась высиживать птенцов в осином гнезде». К его немногочисленным друзьям в колледже принадлежал Горацио Уолпол, а к соперникам – эксцентричный Кристофер Смарт, который однажды заметил: «Грей ходит, словно наложил в штаны, и выглядит так, будто нюхает это». Однако лирик Кристофер Смарт заслуживает больше, чем просто упоминания в связи с Греем. Он писал стихи редкой, трепещущей, надломленной интенсивности, напоминающие стихи Горация, и псалмы; их пульсирующий ритм и религиозный экстаз взрывал традицию, которой придерживался Грей, сдержанный как в жизни, так и в творчестве. Смарт, поэт и религиозный фанатик, провел много времени в сумасшедшем доме и закончил свои дни в долговой тюрьме.