Томас Дримм. Конец света наступит в четверг ван Ковеларт Дидье

18

На картине изображен мертвый город, полностью захваченный деревьями, которые растут прямо сквозь проломленные крыши и стены. Мощные корни пробивают тротуар, прорастают через ржавые остовы автомобилей. Оторванные афиши свисают с фасадов разрушенных домов. Посреди автозаправочной станции раскинулся огромный дуб, разворотив своим стволом бензоколонки, а на его разросшихся ветках кольцами висят покрышки. Это почему-то действует угнетающе. Вдобавок мне чудится, будто я вижу всё изнутри. Будто я переродился в эти деревья и стены… Такое впечатление, что, глядя на картину, я смотрю на себя самого, только вижу всё хуже и хуже.

Вдруг картина словно оживает: что-то похожее на лиану выскакивает из отверстия сточной трубы, обвивает мою правую ногу и тащит меня к желобу, в котором бурлит поток прозрачной воды, с каждой минутой становящийся всё краснее и краснее…

Я отпрыгиваю, опрокидывая стул. Бренда оборачивается.

– Всё в порядке?

Я отвечаю, что да, и картина очень красивая. Сердце стучит как ненормальное – не реже ста ударов в минуту, – но я стараюсь не подавать вида. Я вспомнил, что уже переживал этот момент. Вчера вечером, в машине матери, одолеваемый мыслями о смерти старика. Может, всякий раз, когда я испытываю сильный шок, как сегодня из-за ареста отца, у меня возникают такие галлюцинации?

Но как я мог вчера оказаться в месте, изображенном на картине – пусть даже это было наваждение, – если увидел его только сейчас? Неужели из-за моей одержимости Брендой я наведываюсь к ней во сне?

– Когда вы написали эту картину?

– Только вчера начала.

Я чувствую, как у меня холодеет в затылке. Пересохшими губами я выговариваю:

– Во сколько?

Она в упор смотрит на меня, подняв брови, потом замечает:

– Если тебя спросят, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, не вздумай говорить, что художественным критиком.

Я выжидательно смотрю на нее. Она добавляет с улыбкой, думая, что обидела меня:

– Я полный ноль в живописи. Просто это успокаивает нервы.

Потом она выглядывает в окно и добавляет:

– Это случайно не твоя мать?

Страх комком подступает к горлу. И правда, перед домом как раз остановилась «Кольза800». Мать медленно выходит, и взгляд ее падает на полицейскую машину. Она захлопывает дверцу и беспокойно озирается. На улице ни души, только потрескивают фонари, которые то гаснут, то зажигаются вновь. Деревянной походкой, ссутулившись, мать идет к двери нашего дома, на ходу доставая ключи.

– Иди, – Бренда подталкивает меня к лестнице. – Будто только что вернулся из школы, ничего не знаешь и совершенно спокоен. Если что-то пойдет не так, вывеси носок в чердачном окне.

Смутившись, я спрашиваю невинным тоном: «В каком чердачном окне?» – но это звучит фальшиво.

– В том, что находится напротив моей спальни. И из которого ты подсматриваешь за мной по вечерам.

Я униженно бормочу: «Ах вот как». Она серьезно, почти торжественно смотрит на меня.

– Помнишь, я говорила о трех типах мужчин?

– Флегматики, Маразматики и Женатики, – рапортую я, чтобы доказать свою понятливость.

– Есть еще четвертая категория мужчин, Томас. И ты явно принадлежишь к ней, несмотря на свой юный возраст. Это Умники.

– Ясно, – говорю я, польщенный. – В каком смысле?

– В смысле, они чересчур умные. И поэтому считают меня дурочкой. Ну давай, иди, – сеется она, подталкивая меня к лестнице.

Я спускаюсь, не чуя ног; сердце сжимается, голова горит, во рту пересохло. Так вот какая она, любовь. Это похоже на начало гриппа, когда кажется, что хуже не бывает, зато можно забить на школу. Это желание прыгать до потолка и провалиться сквозь землю. Это ощущение жгучего стыда и в то же время – превосходства над всем миром.

Размахивая сумкой, я бегу через улицу, стараясь взять себя в руки после пережитых волнений. Прежде чем нажать на кнопку звонка, надо состроить обычную невозмутимую мину.

Мать открывает дверь с обеспокоенным и раздраженным видом и впивается в меня ледяным взглядом. Я жду пощечины и криков, но ее губы вдруг раздвигаются в ослепительной улыбке. Она обнимает меня, радостно восклицая:

– Привет, дорогой, я по тебе скучала! Всё в порядке? Не очень устал? Как прошел день?

Она звучно чмокает меня в обе щеки. Обычно я получаю ее поцелуй только вместе с подарком на рождественской елке для сотрудников казино. В коридоре появляется полицейский. Я с удивленным видом говорю ему: «Здравствуйте, мсье!», стараясь изобразить, что озадачен приходом незваного гостя и что привычно принимаю изъявления материнской любви (которыми меня удостоили благодаря его присутствию).

– Томас, сынок, это случайно не ты звонил сегодня ночью в Службу пропавших без вести?

У меня в голове вертятся разные образы. Я вижу улыбку Бренды и отца, сидящего в наручниках между двумя полицейскими. Не знаю, что он им сказал, но, если я отвечу «нет», а он тоже всё отрицал, они поймут, что кто-то из нас троих врет: или он, или моя мать, или я. Значит, надо сказать правду.

– Я звонил, а что?

Огромное облегчение читается в материнском взгляде.

– Зачем ты это сделал? – ласково произносит полицейский с широкой улыбкой.

– По телевизору сказали номер, куда надо звонить тем, кто видел профессора, как его…

– А ты его видел?

– Кажется, да.

– Когда?

– Перед тем как позвонил.

– Где?

Я сочиняю на ходу, будто говорю об очевидных вещах:

– Из окна.

– Ты видел его вчера ночью из этого окна?

– Ну да.

– И ты не стал будить нас, а сразу позвонил в полицию! – восторгается мать.

И она продолжает, беря в свидетели полицейского, который уже не улыбается:

– Какая удача, что у нашего сына чувство гражданского долга развито так же, как и деликатность…

– А что делать такому знаменитому ученому, как профессор Пиктон, в этом районе, где он никого не знает?

Я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Это провал. Чудовищный промах, которого я не предвидел. Полицейские, конечно, в курсе, что мой отец работал в Цензурном комитете и единственный читал книгу Лео Пиктона. Теперь они сделают вывод, что Пиктон появился на нашей улице отнюдь не случайно, а чтобы встретиться со своим читателем и сообщить ему какую-то секретную информацию.

– Понимаете, – говорю я, изображая сдержанное огорчение, с которым обычно показываю школьный табель родителям, – в это время как раз подъехала машина с родственниками этого пожилого господина. Они назвали его по имени, Альбер, и усадили в машину на заднее сиденье, и тогда я понял, что это другой старик, и положил трубку.

И добавляю, как образцовый Умник:

– Я извиняюсь, что побеспокоил вас по пустякам.

– Я прошу прощения, – поправляет голос профессора Пиктона.

Не веря своим ушам, я резко оборачиваюсь. На пороге стоит здоровенный тип сурового вида в темно-сером костюме со светло-серым галстуком. И в правой руке он держит моего плюшевого медведя.

19

– Здесь проживает Дримм Томас?

Повисает мертвое молчание. Мать и полицейский пристально смотрят на гостя.

– Но это же твой медведь, Томас! – восклицает мать, чтобы разрядить обстановку.

– Разумеется, – ворчит Флегматик, – на этикетке вышито его имя.

Я собираюсь с силами, чтобы убедительно вскрикнуть:

– О, спасибо, мсье, я его потерял! Где вы его нашли?

– Ах ты лицемер, – ухмыляется медведь.

Я в панике смотрю на остальных. К счастью, я по-прежнему единственный, кто его слышит.

– И какой неумелый врун! – продолжает он. – Чтобы врать, недостаточно иметь воображение, парень, нужна точность в деталях. Откуда именно ты увидел этих родственников, подобравших твоего так называемого Альбера, пока звонил из кабинета отца? Из какого окна?

Тут Флегматик, переложив медведя из одной руки в другую, достает удостоверение и машет перед нами:

– СНСО, Служба надзора за сортировкой отходов. Нам поступил сигнал о том, что этот плюшевый предмет в нарушение правил был брошен в желтый контейнер, который предназначен для пластмассы, годной к вторичной переработке. Это ты его туда бросил?

Я мямлю: «Неужели? Нет, это просто невероятно!» – торопливо прикидывая, можно сейчас соврать или нет. Если я буду отрицать, а камера наблюдения меня зафиксировала, то всему, что я сказал раньше, уже не поверят.

– Ты потерял меня в метро, какой-нибудь ребенок подобрал, а его родители выбросили в первый попавшийся контейнер, – раздраженной скороговоркой подсказывает голос Лео Пиктона. – Иначе они поймут, что ты приходил ко мне домой, допросят мою вдову, и так ты не вызволишь своего отца из тюрьмы.

– Малыш, это ты его выбросил?

– Не волнуйся из-за камеры наблюдения, – продолжает медведь, – она смотрит на окно моей лаборатории на третьем этаже, а не на мусорные баки перед домом.

Я покорно повторяю надзирателю за отходами версию, придуманную моей жертвой. И тут паника охватывает меня с удвоенной силой: я вдруг понимаю, что на этот раз медведь просто прочитал мои мысли!

– Никакой особой заслуги тут нет, – комментирует он. – Учитывая уровень твоей умственной активности, переутомление мне не грозит.

– Ладно, – заключает Флегматик, печатая мои показания на карманной клавиатуре. – Поскольку нарушитель Закона о сортировке отходов не найден, вы должны незамедлительно уплатить штраф, поскольку из-за халатности стали пассивными соучастниками преступления. Если хотите обжаловать это решение, я передам игрушку в Отдел разрешения разногласий, в котором с нее снимут отпечатки пальцев и начнут поиск…

– Нет-нет, всё нормально, – торопливо говорит мать, откидывая волосы назад.

Она подставляет голову ответственному по помойкам, который подносит к ее чипу мини-сканер, чтобы списать штраф.

– Триста лудоров [4] будут переведены через двадцать четыре часа, – объявляет он, проверяя операцию на своем экране.

Он возвращает мне медведя, советуя в следующий раз быть внимательнее, и уходит.

– Ну, теперь, – мать глядит на полицейского с видом оскорбленной невинности, – надеюсь, всё выяснилось и моего мужа отпустят домой?

– Вас проинформируют, сколько времени продлится задержание. А до тех пор получше следите за своим ребенком.

Полицейский смотрит на нас взглядом, который ему, наверное, кажется жутко проницательным:

– Вам не кажется, что мальчик уже не в том возрасте, чтобы таскать игрушку в коллеж? Вы уверены, что у него не начинается нервная депрессия?

– Нет, что вы, – поспешно отвечает мать, – он очень жизнерадостный, уравновешенный, просто переполнен энергией и энтузиазмом…

– Ладно, – прерывает он. – На этот раз я не буду писать рапорт, но впредь пусть будет осторожнее! Ясно?

Мать обещает, что я оправдаю его доверие, желает полицейскому хорошего вечера, машет ручкой, пока он садится в машину… Потом закрывает дверь и моментально отвешивает мне оглушительную оплеуху, от которой моя голова чуть не слетает с плеч.

– Совсем свихнулся?! Звонишь в полицию ни с того ни с сего, отправляешься в коллеж с игрушкой, теряешь ее по дороге, засаживаешь отца в тюрьму и подводишь мать под штраф в триста лудоров! Думаешь, у меня мало проблем с вчерашним везунчиком, который бросился под колеса, едва выйдя из моего кабинета? Если он умрет, я потеряю работу! И как мне тогда тебя обеспечивать?!

Я хочу ответить, что могу покончить с собой, чтобы избавить ее хотя бы от этой проблемы. Но сейчас не самый удачный момент для шуток.

– Сегодня останешься без ужина! Завтра утром пойдешь на прием к доктору Макрози, он отправит тебя сгонять жир в лагерь на другом конце страны! И я наконец-то буду избавлена от твоих фокусов! А ты, может, научишься уму-разуму!

Опустив голову, я иду к лестнице.

– Медведя конфискую! – она отнимает у меня профессора Пиктона.

Но потом, поморщившись, возвращает.

– Выстирай его сначала, он теперь переносчик инфекции! И я запрещаю тебе его выбрасывать! Даже в голубой контейнер. Это подарок твоей бедной бабушки, если ты вдруг забыл.

Голос матери срывается. Я поспешно поднимаюсь по ступенькам. Нет, я не забыл. Характер у бабули был еще хуже. Когда она умерла, ее чип поместили в трансформатор торгового центра в конце улицы, и отец утверждает, что «бабушку» по-прежнему «замыкает». Каждый раз, когда мы там бываем, происходит скачок напряжения, и электричество отключается.

– Ты не мог бы думать о чем-нибудь другом? – нервничает медведь. – Считаешь, сейчас самое подходящее время заниматься шопингом? А о том, чтобы послать тебя в лагерь для похудения, не может быть и речи! У нас есть дела поважнее. И держи меня прямо! Я плохо себя чувствую. Ну и зараза твоя мать! Не могла промолчать? Я как-то не задумывался о том, что пахну помойкой, а теперь меня тошнит! Обрызгай меня духами.

Я вхожу в свою комнату, бросаю его и падаю на кровать. Уткнувшись носом в подушку, я пытаюсь привести в порядок мысли. Может, я неправ. Хотел избавиться от профессора Пиктона, а он, если уж на то пошло, оказался моим единственным союзником.

– Именно! – торжествует он. – Подумай наконец, сколько энергии ты растрачиваешь впустую, стараясь прогнать своего ангела-хранителя! Я избавлю тебя от лагеря, Томас, но только баш на баш. Твоя свобода в обмен на сотрудничество. По рукам?

– А мой отец так и останется в тюрьме?

– Я не предсказываю будущее! Во всяком случае, пока. Как видишь, я сильно продвинулся со вчерашнего дня. Смерть – всё равно что новое рождение, только ускоренное. Ты делаешь первые шаги, осматриваешься, учишься коммуницировать и, сталкиваясь с проблемами, совершенствуешь свои умственные способности. Мне не с кем сравнить, но, по-моему, я неплохо справляюсь для призрака, который еще вчера был человеком.

– Вы поможете освободить отца?

Медведь молчит. В его безжизненных глазах из пластмассы отражается свет лампы-ночника. Я упрямо повторяю:

– Вы поможете освободить отца?

Он складывает лапы на груди и отвечает с нарочитой медлительностью, от которой попахивает лицемерием:

– Я знаю, кто может помочь. Но ты сам должен связаться с ними.

– С кем?

– Это группа высокопоставленных ученых, с которыми я должен был встретиться послезавтра на конгрессе в Зюйдвиле. Если ты передашь им данные об Аннигиляционном экране, которые я тебе сообщу, и убедишь их создать протонную пушку для его уничтожения, то я расскажу тебе, как заставить их помочь твоему отцу. А теперь давай-ка, спрысни меня духами!

Я беру медведя и иду в ванную, где выпускаю на него струю из дезодоранта.

– Хватит! – ревет он.

Давясь кашлем, он кричит о молекулах консерванта парабена, которые действуют на него как ракетная бомбардировка. Лучше уж вонять помойкой.

– Но пока мы тут, сделай мне руки.

– Это как?

– Вырежи пальцы в этих бесполезных лапах. Тогда я буду хотя бы частично самостоятелен, и не придется надоедать тебе каждый раз, когда я захочу что-нибудь сделать.

Чувствуя, как ко мне возвращается оптимизм, я беру маникюрные ножницы и начинаю кромсать плюшевые культи.

– Вам не больно?

– Мертвецы, мой мальчик, испытывают только моральные страдания. А то, что ты сейчас делаешь, чертовски облегчит мне жизнь.

Я вспоминаю Бренду Логан. Интересно, как бы она отреагировала, если бы, убив Пиктона, обнаружила, что он вселился в ее любимого плюшевого кенгуру? Учитывая ярость, с какой она колотит по боксерской груше, Бренда бы точно воспользовалась своим домашним призраком, чтобы свести счеты с Флегматиками, Маразматиками, Женатиками и Умниками. До сих пор я не имел ничего, кроме неприятностей, от моего вынужденного сосуществования с Пиктоном, но теперь всё изменится. Я не допущу, чтобы мой отец гнил из-за меня в тюрьме. Вот только чтобы выполнить требование медведя, нужна помощь кого-то из взрослых. Нужна союзница.

– Остановись! Это уже шестой!

– Ой, простите! – я поспешно отдергиваю ножницы, чуть не вырезав ему лишний палец.

– Брось думать об этой девице, она отвлекает от дела.

– Какая еще девица? – бурчу я враждебно, чтобы скрыть смущение.

– Блондинка напротив.

– Но один я ничего не смогу сделать! Если я полный ноль в антиматерии, как, по-вашему, я буду объяснять это другим? А Бренда – врач и разбирается в науке! Если она поговорит с учеными, ее воспримут всерьез. Вы скажете мне, я – ей, а она повторит вашим коллегам. Ей-то они поверят. Вдобавок она красивая.

Минуту он молчит, внимательно разглядывая свои новые пальцы и пробуя сгибать их.

– Обсудим это завтра, – решает он, почесывая нос.

Я раздумываю, не рассказать ли ему о картине Бренды, о Городе Победивших Деревьев, который она рисовала именно тогда, когда я находился там во сне. Почему-то мне кажется, что не нужно рассказывать абсолютно всё и лучше умолчать об этом сверхъестественном совпадении. Тогда я торопливо перескакиваю мыслями на другое, чтобы оградить от профессора свою личную жизнь.

Он продолжает, поглощенный своим открытием:

– Просто удивительно, как после смерти восстанавливается двигательный автоматизм. Едва у тебя появляется палец, сразу возникает рефлекторное желание поковырять в носу. Даже если в нем нет ноздрей. С философской точки зрения это очень интересно – впрочем, при твоем уровне знаний не стоит забивать голову философией.

Я возражаю, что с философской точки зрения хоть сейчас найду дрель и просверлю дырки, чтобы он мог ковырять в носу. Медведь разражается смехом. Впервые. Похоже, его это поражает больше, чем меня, и он резко умолкает.

– А сейчас, Томас, хорошо бы лечь спать. Завтра у тебя тяжелый день.

Он перелезает через раковину и направляется в мою комнату, покачиваясь и растопырив руки для равновесия, и я сразу вспоминаю моего воздушного змея. Внезапно он оборачивается.

– Пока я живу у тебя, не одолжишь мне свои башмаки?

– Не хочу вас обидеть, но у меня тридцать девятый размер.

– Дурачок, детские башмачки. Судя по твоим мыслям, они сохранились.

Я пытаюсь отогнать от себя образ коробки с соской-пустышкой, прядью моих волос и первыми башмачками, которую мать прячет у себя в комнате. В этой коробке похоронено мое младенчество. Время, когда она мной гордилась, – до тех пор, пока я не заговорил и не растолстел. Мне жутко не нравится, что профессор роется в моей голове, как в бельевом шкафу. Это ужасно, когда твой мозг совершенно прозрачен. Надо научиться скрывать свои мысли или думать о чем-то другом. Поставим-ка опыт…

– Нет, спасибо, Томас, сейчас тебе лучше лечь спать.

Получилось! Я представил себе, как медведь диктует мне физические формулы, а я записываю их в тетрадь. Если я могу обманывать его в мыслях, я спасен.

– Тебе еще придется тренироваться, парень, – ухмыляется он. – Не забывай, что я прогрессирую гораздо быстрее, чем ты при общении со мной. Ты достанешь мне свои детские ботинки завтра утром. И сделаешь мне маленькую липосакцию.

– Маленькую… что?

– Вынешь у меня из живота немного набивки: неприятно видеть брюхо, когда смотришь на ноги.

– Может, вам еще и пипиську пришить?

Он озадаченно смотрит на меня.

– Там видно будет, – уклончиво бурчит он.

И отворачивается. Не знаю, стыдливость это или ностальгия?

Раздается взрыв – один, другой. Я выглядываю на улицу, чтобы увидеть салют. Это на стадионе начался праздник в честь старта чемпионата по менболу. Бренда Логан тоже стоит у окна. На ней боевой раскрас и красное платье, как будто она собралась на танцы. Улыбаясь мне, она рисует в воздухе знак вопроса: мол, как прошло возвращение домой? Я неопределенно развожу руками. Она поднимает сжатый кулак, и от этого дружеского жеста радость вспыхивает во мне ярче фейерверка.

– Быстро в кровать! – командует медведь. – И за работу. В твоем теле есть белок, который называется убиквитин. Он способен растворять жир, если ты зримо представишь себе, что жир – твой враг. В организме всё связано: ты способен послать любую информацию через нейромедиаторы и даже перепрограммировать функции, активируя цепочки аминокислот.

– И как это сделать?

– Если не хочешь попасть в лагерь лечебного голодания, повторяй за мной со всей убежденностью, на какую только способен: «Убиквитин, я посылаю тебе сигнал тревоги, чтобы ты срочно начал уничтожать патогенные клетки, скрытые в моих жировых запасах». Повторяй и представляй себе эту картину.

Он три раза произносит свою волшебную формулу. Без всякой надежды я послушно повторяю ее, и мой голос звучит вполне убедительно.

– Ну вот, – радуется медведь. – Теперь ты будешь спать, а твое тело начнет действовать. Я знаю, сейчас ты думаешь, что все эти заклинания – чепуха. Неважно: сигнал передан твоим белкм с помощью вибрации голоса и визуализации. Даже если ты сам в это не веришь, процесс запущен. Ну, хороших снов.

На часах всего четверть восьмого, но я не спорю. Всё равно меня лишили ужина, и если я сейчас лягу спать, то хотя бы сокращу себе наказание. Я выключаю лампу и закрываю глаза, стараясь ни о чем не думать, чтобы Бренда осталась моей тайной.

20

Министерство энергоресурсов, 19:20

В своих апартаментах, посреди груды спортивных трофеев – кубков и серебряных рулеток, – Борис Вигор готовится к вечернему матчу. Свернувшись на ковре в шар, он представляет себе, как перескакивает из ячейки в ячейку, пока не попадет на выигрышный номер.

– Разрешите отвлечь вас на минуту, господин министр?

Борис молниеносно распрямляется и вскакивает на ноги. Перед ним стоит Лили Ноктис в облегающем вечернем платье из парацетамила – текстильной разновидности аспирина. Когда ее тело покрывают поцелуями, ткань постепенно растворяется, как шипучая таблетка. Она так любит эти платья с фокусом, что надевает их, даже если не идет на свидание. Единственное неудобство – они боятся дождя.

– Как вы вошли? – удивляется министр.