Стамбул. Сказка о трех городах Хьюз Беттани

Константинополь времен Константина, примерно 337 г. н. э.

Константинополь времен Феодосия, примерно 450 г. н. э.

Племена «варваров», примерно 350–450 гг. н. э.

Глава 11. Битва у Мульвиева моста

^{312 г. н. э.}

В полуденные часы дня, когда солнце начало уже склоняться к западу, – говорил василевс, – я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста, с надписью: «Сим побеждай!» Это зрелище объяло ужасом как его самого, так и все войско, которое, само не зная куда, следовало за ним и продолжало созерцать явившееся чудо.

Евсевий, «Житие Константина»{164}

Красивый, добротный сельский дом, который называют виллой Мальборгетто, у северной окраины Рима, пожалуй, не самое подходящее место для переломных видений. Но, судя по результатам археологических раскопок, именно здесь стоял лагерь Константина, когда он готовился к нападению на своего первейшего врага – Максенция. А по свидетельствам более поздних древних источников, именно здесь в конце октября 312 г. у будущего правителя Византия было видение о том, что он избран для спасения человечества. Значение этого сверхъестественного события – будь оно реальным или выдуманным – нельзя переоценить, ведь оно стало мифическим и религиозным фундаментом для основания Константинополя.

Официальный подход к самой концепции Римской империи скатился до низкопробнейшей демонстрации силы. После радушного приема в Йорке Константина женили на сестре Максенция, Фаусте, когда она едва ли вышла из детского возраста. На несколько лет между зятем и шурином воцарился хрупкий мир: Константин сосредоточился на охране границ, а Максенций осел в Риме. Однако вскоре их отношения разладились.

Константин разбил армию Максенция в Турине и Вероне, а затем обходным путем направился в Рим. Осада Константином своего родного города, укрепленного крепостными стенами и хорошо обеспеченного продовольствием, была бы бесплодной, но вспыльчивый Максенций принял необъяснимое и катастрофическое решение покинуть безопасные пределы Рима и встретить Константина с его войском снаружи, на поле между Фламиниевой дорогой и рекой Тибр. Двигала им гордыня, суеверия или попросту глупость? Как утверждали прорицательницы Сивиллы, в этот день враг Рима должен был быть повержен.

Толкователи сухо констатировали, что действия Максенция были непродуманной стратегией. На деле же он, пожалуй, поступил так от отчаяния. Во время недавних археологических раскопок обнаружилось, что на территории, которую контролировал Максенций, были возведены стены и частично вырыты рвы – казалось, он вел себя как человек, который полностью отдает себе отчет в способностях своего противника и оказывается припертым к стене – как в переносном, так и в буквальном смысле{165}.

По другой версии, когда Константин отправился на юг, готовясь к войне, цезарю и будущему императору явилось чудо. В небе перед ним неожиданно появился образ: ослепляюще яркое солнце, пересеченное пламенеющим, пульсирующим крестом. По свидетельствам, войска Константина тут же получили новое убранство, им было велено украсить щиты и знамена новой эмблемой, «знаком Господним».

По поводу этого есть любопытное предположение, что историческому факту языческого характера весьма кстати придали христианский характер. Многие самые свирепые воины из Константиновой auxilia (войска, изначально составлявшегося из чужеземцев, но к этому времени представлявшего собой пестрое собрание римских граждан и «варваров») были германцами. В эту эпоху «варваризация» римской армии была широко распространена, а в последние несколько десятков лет Константин орудовал, разумеется, на западных «варварских» землях. У некоторых из этих экстра-классных подразделений были щиты с изображением рун или двухголовых змей, которые, судя по описаниям в некоторых источниках, напоминали слегка перекошенный крест. Оба этих символа похожи на христограмму – монограмму из двух первых букв греческого имени Христа. Сказать, что на щитах изображен символ Христа, – выгодная уловка.

Так значит, божественное видение Константина – лишь выдумка? Быть может, видению Константина есть астрогеологическое объяснение? Например, солнечное гало над альпийскими ущельями или даже метеорит, создавший кратер в долине Сиренте в области Абруццо? Этот метеорит упал на Землю с ударной силой в тысячу тонн – силой, равной силе взрыва небольшой ядерной бомбы. Ударная волна и ядерный гриб, должно быть, представляли бы собой впечатляющее зрелище!

Символы на щитах племен Северной Европы, в том числе корнутов. Возможно, Константин превратил эти символы в христограммы. Кроме того, на императора якобы снизошло божественное послание: «In hoc signo vinces», т. е. «Сим победиши»

Однако такое явление заметил бы и Максенций, но от него мы не услышали ни одного упоминания об этом из ряда вон выходящем происшествии.

А может, видение Константина было следствием необычного расположения планет, известного как сизигия? Согласно результатам убедительного исследования, проведенного в 2014 г., в этой части Италии небо в конце октября чрезвычайно чистое. Созвездие Лебедя поднимается над созвездием Орла, а Венера, Юпитер, Сатурн и Марс располагаются на одной линии. Христограмму Константина – так, как ее изображают на фресках и монетах, – часто рисуют на фоне звезд{166}.

Описание видения Константина у Мульвиева моста, которое приводит Евсевий Кесарийский, живший с 265 по 340 г., удивительно похоже на историю обращения в христианство апостола Павла. Но что же на самом деле увидел в небесах Константин? Был ли это языческий символ Аполлона, т. е. «аполлина»? Или же – христограмма? Отец Константина, сластолюбивый, здоровый рысак, конечно же, был ярым поклонником непобедимого солнечного бога Аполлона. Можно не сомневаться, что, даже начав свою программу христианизации, император оставлял Аполлона в фаворитах.

Возможно, это было какое-то метеорологическое явление, напомнившее воинам о Непобедимом Солнце, божестве, особенно популярном среди римских солдат, и лишь позже его приспособили под Иисуса Христа?

Какова бы ни была физическая или религиозная основа этого фантастического предзнаменования, исторические события были весьма драматичными. По свидетельству античных источников, в войсках Максенция насчитывалось более 180 000 солдат, и хотя в реальности их было, скорее, 30 000, численность была все же значительная. Это стало битвой империи не на жизнь, а на смерть. Максенций совершил роковую ошибку и перешел через Тибр, а затем, готовясь к осаде, привел в негодность Мульвиев мост. Так что по приближении Константина собственным войскам Максенция теперь приходилось переходить реку по деревянному понтону – и это было слабым местом в их тылу.

На старинных фотографиях места сражения мы видим безмятежно текущую реку. Однако в тот день, поздней осенью, Тибр превратился в полный мусора и утопленников водоем, вздувшийся от рвотных масс, дерьма и крови. Константин – вероятно, распаленный своим видением, чем бы оно ни было, – гнал войска, веля им теснить своих соотечественников назад, пока те не оказались по колено, потом по пояс, а там и по шею в воде. Под весом сражавшихся сооруженный для переправы через реку понтон из лодок разрушился. За 900 лет до этого именно по такому хитро выстроенному ряду судов – понтонному мосту – переправился на западный берег Босфора Дарий со своей персидской армией. Теперь же благодаря этому разрушенному понтону через Тибр открылся проход на восток для Константина.

Константин отметил свою победу в битве у Мульвиева моста тем, что, насадив отсеченную голову Максенция на пику, пронес ее в Рим{167}. На том самом месте, где Константин одержал победу, года через два возвели памятную арку.

Сегодня это некогда перекинутое через Фламиниеву дорогу четырехугольное сооружение, в камне запечатлевшее блестящее торжество незаконнорожденного претендента на трон, оттеняет скромную виллу Мальборгетто. Под средневековым настилом дома были обнаружены плиты Римской эпохи, устилавшие ту самую дорогу, что привела к победе Константина с его войском.

На протяжении многих столетий эту виллу, где сейчас так спокойно, путники считали вехой, обозначавшей прибытие в Древний Рим. А вот для Константина битва у Мульвиева моста, пожалуй, стала эпизодом, знаменующим его расставание – эмоциональное, стратегическое и духовное – с этой державой.

Глава 12. Золотой город

^{311–324 гг. н. э.}

И тогда народ внезапно закричал в один голос, что Константина нельзя победить.

Лактанций, «О смерти гонителей»{168}

Царь, что ни делал, все направлял к благочестию и везде воздвигал Богу великолепнейшие храмы, особенно же в главных городах, кто-то, в Никомедии вифинской, в Антиохии при реке Оронте, и в Византии, которую сравнял с Римом в правах и во власти.

Созомен, «Церковная история»{169}

Константин пока еще не полностью контролировал земли Рима. Оставались еще и другие претенденты, с которыми предстояло разобраться. Один из них осуществлял свою деятельность из Фессалоников (нынешние Салоники), важного торгового узла на Эгнатиевой дороге на территории современной Греции.

В 311 г. император Галерий, боровшийся с подступающей мучительной смертью то ли от гангрены, то ли от колоректального рака и осознающий, что его великая затея с религиозными гонениями принесла лишь горе и страдания, предоставил христианам свободу вероисповедания. Галерий умер, и его замок (а, возможно, его мавзолей){170}, круглое сооружение в Фессалониках, опустел.

Это невероятно красивое здание. Толщина его стен 1,83 метра, изначально его конструкция предполагала наличие отверстия в вершине купола, как в римском Пантеоне. Впоследствии в замке устроили церковь, а потом – мечеть. Сейчас здание снова пустует. Замок, окруженный зарослями лаванды и развалинами дворца Галерия, посещают туристы, местный кот и православные священники, которые по праздничным дням проводят тут службы. Ныне тут тихо.

Но когда возводилось это амбициозное, прославляющее своего создателя сооружение, повсюду в Фессалониках царили смерть и страх. Стоящая неподалеку базилика Святого Димитрия увековечивает память о римском воине Димитрие, христианине во втором поколении, которого по приказу Галерия пронзили копьями, предав мученической смерти. Эпоха, ознаменованная истреблением христиан.

Однако, как ни удивительно, всего через десять лет после издания указа об истреблении и предании смерти всех христиан они на всей территории империи окажутся в безопасности. В 313 г. Константин со своим соправителем Лицинием, опираясь на почин Галерия, издали новый эдикт о веротерпимости. Похоже, Константин писал этот эдикт, оглашенный в Милане, от всей души: «Даруем и христианам, и всем прочим возможность свободно следовать той религии, какую кто пожелает»{171}.

Утвердившись в Риме, Константин уничтожил места языческих захоронений (в том числе и те, где покоились воины лучших подразделений Максенция) и снес языческие статуи, заменив их христианскими подвижниками – многие из новых статуй изображали его и его мать Елену{172}. Хотя он продолжал участвовать в языческих развлечениях и придерживаться запретов, наложенных на воскресные дни и посвященных Непобедимому Солнцу, но он также содействовал развитию всеобщей традиции посещения церквей. Он следил, чтобы церкви строились с нефом и боковыми приделами, копируя огромную, сложенную из красного кирпича базилику в Трире, где он впервые узнал вкус власти. Именно Константин построил церкви, ставшие римской классикой, Латеранскую базилику и собор Святого Петра. Архитектурные сооружения обретали новые формы: появлялось все больше закруглений и цветов. Возведенная в 315 г. Триумфальная арка Константина, украшенная древними сполиями со складов архитектурных древностей со всего города, и поныне стоит по соседству с Колизеем. Создаваемые тогда изображения Константина были невероятно огромных размеров – по-видимому, чтобы передать масштаб единственного истинного Бога, от имени которого, как отныне считали, действовал император.

Через несколько месяцев после победы Константин получил в свое распоряжение монетные дворы Рима, Остии и Тицинума (ныне Павии). Будучи провозглашенным императором Западной Римской империи, он начал чеканить монеты со своим изображением{173}: уже не бородатого воина, который все время в пути, а правителя, чисто выбритого, с орлиным носом, смутно напоминающего то ли Августа, то ли Александра. С течением времени портреты на монетах стали подчеркивать религиозность Константина: большие глаза обращены к небесам, на губах играет загадочная, блаженная улыбка, иногда голову его окружало сияние. Золото из языческих храмов переплавили в новую валюту – солид, монету, официально заменившую римский ауреус и остававшуюся в обращении до XI в. (солид сохранился и по сей день: в усеченной форме, в виде французского су, что означает «немного денег», и итальянского сольдо, а еще от него происходит слово soldier, «солдат» – тот, кто служит в армии за деньги){174}.

В Риме для своей преданной, пострадавшей от несправедливости матери Константин построил роскошный дворцовый комплекс. Елена, которую примерно с 324 г. начали величать Августой, не могла не оценить такой иронии судьбы, ведь лет тридцать назад ее «гражданский муж» Констанций «дал ей отставку», предпочтя ей Феодору – женщину более благородного происхождения и с более подходящими родственниками (Феодора была падчерицей императора Максимиана).

Но судьба смеялась над Еленой в последний раз. Новый римский император поручил своей матери править Вечным городом, оставив ее своим заместителем. А сам – двинулся дальше.

Вполне понятно, почему у Константина не лежало сердце к этому городу, некогда бывшему Caput Mundi, столицей мира. Для него Рим оставался полем боя. Через шесть лет после поражения Максенция Константин назовет Рим полным суеверий, а его культы – «пережитками диктатуры Максенция». День же победы Константина, 28 октября, отмечали как «День свержения тирана». Молодому человеку, который большую часть жизни провел, обходя рубежи империи, должно быть, вспоминались возможности Востока. Но сначала Константину нужно было убрать с дороги других претендентов на власть.

В 313 г. Константин устроил в Милане брак своей сводной сестры Констанции с Лицинием, бывшим тогда императором на Востоке, – с тем чтобы скрепить свой властительный союз. Но уже через три года в этом хрупком союзе почувствовалось напряжение, а Константин, как оказалось, все дальше и дальше вторгался в новые восточные земли Лициния. В 317 г. он дошел до Византия. Ситуация неизменно ухудшалась, и к 321 г. двое императоров отказались признавать консулов друг друга (а это высшая политическая должность, даруемая императором).

Константин, видимо, все больше склонялся к христианскому устройству вещей. В 323 г. 25 декабря, день рождения Непобедимого Солнца, Sol Invictus, бога, покровительствующего многочисленным воинам, стало днем рождения Христа.

Преследуя готов, Константин явно зашел на территорию Лициния, наступив ему на больную мозоль. А в 324 г., оказавшись в Фессалониках (ныне второй по значению город Греции), где страшной смертью умер Галерий, оставив по себе пустой мавзолей и арку, стоящую до сих пор в ознаменование начала конца единого Древнего Рима, Константин приготовился напасть на своего противника.

Они сошлись в Адрианополе, современном городе Эдирне в западной оконечности Турции. Историческое значение этого города для Стамбула и остального мира часто недооценивают. 3 июля, перейдя широкую и коварную реку Марицу и равнины, где сейчас цыгане выращивают розы и гладиолусы, два войска, две армии числом более 100 000 человек схлестнулись в сокрушительной битве.

Через несколько дней Константин, несмотря на полученные раны, погнал Лициния по дороге Виа Милитарис, которая шла севернее Эгнатиевой дороги, соединяясь с ней ответвляющимися тропами, по направлению к Византию, где он еще три месяца осаждал своего соперника. С помощью флота, который стоял в широкой бухте Фессалоников под командованием сына Константина, Криспа, Константин отогнал флотилию Лициния вдоль Дарданелл туда, где сейчас находится Галлипольский полуостров. Хотя флот Криспа был более чем вдвое малочисленнее, его более легким судам было легче маневрировать в проливе, и Крисп одержал решительную победу, разбив все корабли Лициния, за исключением четырех. Как уже доказала история, в ходе осады Византия можно истощить все запасы, поэтому находчивый сын трактирщицы вынудил Лициния принять генеральное сражение на другом берегу Босфора, в Хрисуполисе, «Золотом городе»{175}.

Наряду с Византием, Хрисуполис, который, как вы помните, в эпоху поздней Античности назывался Скутари, а сегодня Ускюдаром, – один из районов ныне широко раскинувшегося города, где недавно в связи со строительством метро проводились раскопки и где – весьма кстати – обнаружились археологические находки из золота. По оживленным дорогам, что по пересохшим речушкам Булбул и Кавус ведут к площади Ускюдар, сюда прикатили бурильные установки, экскаваторы и дренажные насосы, раскрыв тайны множества жизней. Поверх многочисленных открытий, сделанных за 48 месяцев раскопок, лежит аккуратная полоска бетона и краски.

Расчески, туфли, сандалии, бокалы – все эти вещи скрывались тут под слоем грунта. А еще, вопреки ожиданиям, в прибрежной глине в целости и сохранности уцелели пристани и порты, обгоревшие и покрытые битумом деревянные строения{176}. Обнаружилось любопытное захоронение, где покоились 80 мужчин и женщин – умерших в среднем в возрасте от 30 до 35 лет. У женщин руки скрещены на груди, у мужчин – на животе. Судя по множеству найденных неподалеку ракушек с дырочками, которые можно нанизать на нить и носить как украшения на шее, можно предположить, что они поклонялись Афродите или Артемиде{177}.

Как и следовало ожидать, в гавани, куда ведет идущий по Анатолии караванный маршрут, было найдено множество связанных с торговлей предметов: украшенные изображениями кораблей горшки, статуэтки путешественника с Востока, богини Кибелы, а также более поздние таблички с арабскими надписями, описывающими расположенную здесь торговую палату{178}. Благодаря воде с высоким содержанием сероводорода, которая, словно живая, потихоньку булькает, многие из этих ценных морских находок получают нечто вроде второй жизни и продолжают свое существование в городском Археологическом музее, где их выставляют после раскопок. В эпоху Османской империи именно из Хрисуполиса-Скутари-Ускюдара выходили паломнические караваны, ежегодно отправляющиеся в Мекку.

Древним, как обычно, приходилось познавать Хрисуполис, сочиняя о нем предания (не забывайте, что Константин хорошо разбирался в трудах античных писателей).

В древнегреческом мифе о Хрисуполисе запечатлены как его закат, так и зарождение. По преданию, «золотой мальчик» Хрис, сын Агамемнона и Хрисеиды (его трофея в Троянской войне), бежал от гнева первой жены Агамемнона, Клитемнестры, и ее нового мужа Эгисфа, и упорно разыскивал свою злополучную сводную сестру Ифигению, которая в то время была жрицей Артемиды в Тавриде (нынешнем Крыму). Замыслы Ифигении объясняет Еврипид в драме «Ифигения в Тавриде».

Это – страшная история: едва избежав участи жертвы и смерти от рук своего отца, Ифигения оказалась в святилище Артемиды, где она, будучи жрицей, в свою очередь, умерщвляла странников, пристающих к берегам во владениях местного царя. (Судя по недавним находкам, сделанным в Армении, где-то в 1100 г. до н. э., в бронзовом веке, там действительно было принято приносить в жертву юных девушек{179}). Добродетельный, «золотой» грек Хрис пытался спасти Ифигению от этих зверств. Но юный герой подхватил лихорадку, умер и был похоронен на берегах Босфора, не успев одолеть последний, северный отрезок пути и выполнить свой братский долг.

На месте, где похоронен Хрис, стоит город Хрисуполис. Древние греки, верившие, что именно так и возникло здесь одно из их поселений, напоминали – и довольно прозрачно – остальному эллинскому миру об эксцентричности варваров и опасностях, таящихся в неизведанных северных и восточных регионах, подчеркивая при этом пограничную природу их города, который они подчинили своей воле и называют своим домом.

С тех пор и греки, и римляне преуспели в покорении «варварских» земель, обратив тот же Хрисуполис в поле боя. Получив хорошее, достойное императора образование, Константин должен был знать о мифологической нагрузке, что несет выбранная им площадка. В 324 г. Лициний отсиживался в Халкидоне, но, получив известия о том, что Константин со своим войском переправился через Босфор на специально подготовленных кораблях, он был вынужден отправиться навстречу своей судьбе.

Обе стороны козыряли тем, что боги покровительствуют им. Лициний демонстрировал образы римских богов, Константин – свой labarum, императорскую хоругвь, новый военный штандарт с изображением того самого загадочного, перекрученного креста, возможно, христограммы, – поэтому историки того времени называли эту войну религиозной. Кровопролитной она была точно. Известно, что в Хрисуполисе «произошло большое сражение»{180}, где было убито не менее 25 000 солдат Лициния (большая часть из них – готские наемники). 18 сентября в Хрисуполисе, где бесновался Алкивиад и где Ксенофонт подсчитывал добычу, чтобы потом через Византий поплестись назад в Европу, при необыкновенном желтоватом свете (который в это время года давали заходящее солнце и одновременно восходящая луна) Константин стал единственным императором Рима.

Константин обладал даром ясновидения – у него не только бывали видения, он был провидцем. Так где же теперь заложить административный центр новой империи? В Хрисуполисе, свидетеле его триумфа? В Халкидоне, «городе слепых»? Вряд ли. В Никомедии, где под бдительным оком Диоклетиана он получил свое образование? В Риме? Трире? Трое? Светоний поведал нам, что некогда Юлий Цезарь решил переместить Рим либо в Трою, либо в Александрию. А теперь, спустя три столетия, Константину и в самом деле придется отправиться в этот древний город, откуда, по мнению римлян, они все и происходят – благодаря потомкам троянского героя Энея.

Только-только одержавший победу император совершил двухдневное паломничество на юг: он пересек Пропонтиду, доплыл до Геллеспонта, до места стоянки греков и могилы Аякса{181}, откуда дорога вела к окружающим Трою равнинам. Утверждают, что в этом краю, где сейчас мигранты из Восточной Анатолии и Ирака выращивают помидоры и хлопок, Константин, «…прибыв на поле илийское, близ Геллеспонта… обозначил там форму и величину города, и на возвышенном месте поставил ворота, которые плавателям… видны с моря»{182}.

У него было немало примеров. Другие великие правители античного мира тоже бывали в Трое: в 480 г. до н. э. – Ксеркс, а в 334 г. до н. э. – Александр Великий. Тот самый Александр, который спал в обнимку с кинжалом и книгой Гомеровых стихов и изображал из себя второго Ахилла. Для Константина этот поход – явно символический жест, прямой путь, приближающий выбивающегося из общепринятой колеи правителя к могуществу древних. В конце концов, Троя – город героев, город, который запомнился тем, что долгих десять лет противостоял врагу и только после этого поддался на уловку греков. Благородные троянцы – как-никак предки римлян, они с достоинством защищали свой город. Слава о нем преодолела время и расстояния.

Но тут же летописцы сообщают, что вмешался один истинный Бог: «Когда он [Константин] занимался этим, однажды ночью явился ему Бог и повелел искать другого места для города, указав на Византию фракийскую, по ту сторону Халкидона вифинского»{183}. Это божественное вмешательство было весьма кстати, ведь в бухте Бешик в Геллеспонте, где море некогда вторглось в глубь материка, образовав в Трое нечто вроде порта, течения действительно очень коварны. С мая по октябрь донные противотечения устремляются из Мраморного в Эгейское море, а северо-восточные ветра бьют навстречу судам, которые пытаются войти в пролив. Для величайшего в мире города место было бы неудачное. Недаром здесь и по сей день нет никаких населенных пунктов.

В Византие таких проблем нет. Именно неподалеку от Византия Константин одолел своего одиноко стоящего врага, именно в Византие его названый предок Клавдий Готский якобы уничтожил 50 000 готов, и именно Византий видел Константин в своем видении. В Византие его ждали приятные воспоминания и жизнь с чистого листа.

При Диоклетиане, предпочитавшем Никомедию, этот город оказался на обочине, и нет никаких подтверждений тому, что Константин бывал в городе Византа до сражения с Лицинием. Поэтому возникает два предположения: либо Константин, юношей, свернул с маршрута, которым двигался Диоклетиан, и город пленил его, либо – скорее всего – до Константина дошла слава о Византие. Кроме того, Константину было известно (благодаря тому, что он три месяца осаждал Лициния), что в Византие – крепостные стены, которые почти невозможно взять.

Итак, именно Византий Константин выберет центром своего правления новой империей. Ввиду всех этих проливов, смыкания континентов и важных сухопутных и морских маршрутов, этому городу, выходящему на арену побоища в Хрисуполисе, всегда было суждено видеть не одни только свои сражения, но и те, что разворачивались на сцене – международной, внутренней, идеологической и политической – более значимых театров военных действий. Однако пока Константин продолжал поиски своего города и не нашел еще удобно расположенного Византия, пролилось немало крови.

Глава 13. Во имя Крови Христовой

^{326–330 гг. н. э.}

Нужен ли теперь нам век Сатурна золотой? Век Нерона – век алмазный, нам его – с лихвой.

Сидоний Аполлинарий, епископ в Галлии в 471–487 гг., из стихотворения, якобы тайком прикрепленного к дворцовым дверям{184}

В Византие уже было сплетено яркое античное полотно, и теперь новый режим раскрасит его. Дальше последовала семейная драма сенсационных масштабов.

Кровавые жертвоприношения, возможно, были все больше не в чести, но Константин, по-видимому, собирался пролить кровь своих собственных родственников. Прослышав о связи своей жены Фаусты с Криспом, его сыном от первой жены (некоторые считают, что Фауста настроила мужа против своего пасынка), Константин отравил сына. Фауста заявила, что Крисп изнасиловал ее. Через два-три месяца император, догадавшись, что его одурачили, устроил так, что его жена закрылась в перегретой купальне, или мыльне, где она и угорела, ошпарилась или задохнулась.

Что же там произошло? Опасная связь юноши со своей темпераментной мачехой? Власть ударила Константину в голову? Клевета более поздних языческих авторов, негодующих на то, что Константин отверг старых богов и Древний Рим? Просто миф (сходство со вступившими в греховную связь Федрой и Ипполитом бросается в глаза)? Или же это – хладнокровный, просчитанный ход, в результате которого Константин избавился от старшего (но незаконнорожденного) сына ради трех законных наследников? И ведь любимая его мать, «матриарх» Елена, воспитала своего внука Криспа, как и любимый Константином наставник – принявший христианство Лактанций. Да и сам Константин был внебрачным ребенком. Что же могло послужить причиной такого жестокого кровопролития?

Учитывая имеющиеся свидетельства, нам вряд ли когда-либо удастся узнать причину, мотивы и истинную подоплеку этой истории, ведь все упоминания – будь то статуи или письменные источники – о Фаусте и ее пасынке Криспе были уничтожены – и это, пожалуй, самая красноречивая подробность. Кроме этой печальной повести, о них не сообщается ни в одном современном им тексте.

Каковы бы ни были мотивы этого смертоубийства, сожаления, как рассказывают, не заставили себя ждать. Как пишет Зосима (порой легко возбудимый автор), Константина, по примеру императора Ашока (который прославился тем, что в III в. до н. э., осознав, сколько боли и страданий причинил своим геноцидом, стал буддистом), полностью захватило стремление обратиться в веру, которая бы очистила его душу. Родившийся не в той постели сын воина приступил к действиям, понуждаемый горем, угрызениями совести и недавно обретенной свободой. В 325 г. Константин полностью запретил казнь через распятие на кресте и гладиаторские бои. Якобы именно ужаснувшись двойному убийству, мать императора, Елена, отправилась в Иерусалим за какими-нибудь святыми, действенными реликвиями, а Константин – на поиски нового города для себя, Константинополя.

Истина, пожалуй, несколько более прозаична. Христианство заинтересовало Константина еще до того, как он принялся изничтожать своих родичей. А город Константинополь – это, прежде всего, олицетворение имперской мощи, хоть и с вибрирующей басовитой нотой религиозности. Имея войско, раздувшееся, по меньшей мере, до 450 000, свежеиспеченный защитник идеи Рима и новой веры оказался в весьма выгодном положении{185}. После уничтожения тетрархии замысел стал вполне очевиден. Сидя в Византие, городе, который Септимий Север назвал местом, откуда идет отсчет всех расстояний в Римской империи, Константин стал единственным правителем единой земли – будучи служителем Господа. И, кстати, тем, кто, вследствие этого, удерживал власть над языческим миром, что был в его распоряжении. Теперь выбранный им город, обладающий по милости старых богов весьма благоприятным рельефом, ожидал благосклонности и единого истинного Господа.

На первый взгляд этот ход не вполне оправдан с теологической точки зрения. Римские императоры, которых считали за богочеловеков, и сами были совершенны, так зачем же становиться последователем всепрощающего Бога и его нищего, проповедующего мир сына-неудачника? Зачем менять духовную картину мира, где император – божественная сущность, на ту, где император – всего лишь раб Господень?

Нужно учитывать тогдашние настроения. Константин дождался своей очереди, чтобы взяться за духовную кисть и нанести плавный мазок на евроазиатский континент. В Армении, которая поверх высохших равнин Анатолии смотрит в сторону Ирана, цари уже с 305 г. начали обращаться в христианство. По преданию, царь Трдат III держал на скалистом холме Хор Вирап, откуда открывается потрясающий вид на гору Арарат, в кишащем змеями подземелье христианина Григория Просветителя за то, что тот отказался принести жертву языческим богам.

Я лазила в эту подземную берлогу. Чем глубже забираешься, тем влажнее и жарче. Здесь душно, и единственный звук, который тут можно услышать, – это жужжание мух, которые охотно размножаются в 15 метрах под землей.

В память об испытаниях Григория уже с V в. в черных базальтовых стенах темницы начали вырезать кресты. Чудесное спасение Григория из этой душной, наводящей ужас шахты якобы сподвигло сестру царя Трдата обратиться за помощью к христианам, когда ее царственный брат стал одержим демоном. Излечившись, Трдат обратился в христианство и на месте постыдного заточения Григория построил храм. Затем царь с религиозным подвижником отправился в Рим, где они вместе, как гласят предания, своими рассказами об освободительной истине Слова Божия воспламенили самого Константина.

Известно, что и в Грузии, в Мцхете, над величавым слиянием рек Арагви и Куры, в получасе езды от современного Тбилиси в IV в. н. э. была заложена церковь{186}. Сегодня правоверные, как во славу своей христианской веры, так и в память о языческих корнях, привязывают цветные ленточки к ветвям деревьев, что выстроились вдоль тропы, ведущей к этому древнему сооружению.

К 337 г. Константин регулярно совершал паломничества в этот регион Кавказа, чтобы укрепить только-только оперяющуюся на территории его империи веру. Даже в окутанной туманами Британии, в таких местах, например, как римская вилла в Лаллингстоне (графство Кент), люди украшали свои дома изображениями христиан. В Лаллингстоне их изображают со сложенными в молитве руками, а ниже – комната, расписанная языческими речными богинями-нимфами, из сосков которых бьет живая вода. На пришествие Господа не просто надеялись – считалось, что это произойдет в ближайшем будущем. Во времена такого эсхатологического смятения те, кто держал в руках светскую власть и слушал, что говорят священники и проповедники, не хотели оказаться без пристанища. Христианство, казалось, не запугивало, а предлагало средства для объединения и реального укрепления власти. Кому нужна демократия или республика, если в глазах Господа все равны?

Но, хотя Константин перенимал христианскую символику, он продолжал носить мантию Аполлона, а день отдохновения, Sabbath, стал воскресеньем, Sun-day (англ., «день солнца»). До самой смерти на монетах и надписях обратившегося в христианство императора изображали чествующим Непобедимое Солнце.

Сколько чернил истратили на обсуждение физической природы видения Константина, столько же еще потребуется, чтобы разобраться с его психологическими мотивами. Возможно, его обращение в христианство было истинным откровением – сочетание идеи мира во всем мире с идеей pax Romana, самого крепкого мира, что когда-либо существовал, показалось ему соблазнительным. А может, Константин почувствовал себя богочеловеком, подобно Христу, победившим смерть. Когда на троне сам Христос, не нужна ни богиня Кибела, ни ее львы, ни таинственные, глухие врата где-нибудь в глухомани, те, что связывают два мира – мир живых и мир мертвых. Теперь любой христианин может открыть себе дверь в иную жизнь. Быть может, Константин хотел непременно иметь ключи от этой двери.

Что бы ни было источником его веры, неужели его действительно воодушевил вид совместных молений мужчин и женщин низкого происхождения, чьи молитвы не только развеивали их страхи, но и вселяли в них надежду? При этом над христианским прощением Константину еще следовало поработать, ведь на Лициния оно не распространялось. В 325 г. бывшего цезаря, мужа Константиновой сестры, казнили по подозрению в измене, на следующий год та же участь постигла и сына Лициния.

Так что Константинополь был построен на видениях, вере и надежде, а еще – на честолюбивых стремлениях и крови.

До сих пор у любого христианина было два главных господина – Бог/Христос и цезарь/царь – между которыми неизменно существовало противоречие. Теперь же Константин олицетворял и то, и другое – и ему нужен был город под стать. И Византий преобразится, чтобы воплотить в жизнь этот честолюбивый замысел. В избранном им городе теперь царил мощный римский дух. Хоть Септимию Северу и его сыну Каракалле так и не удалось завершить свои помпезные планы, ипподром, термы Зевксиппа, расположение улиц и общественных территорий, величественный форум, окруженный портиками и колоннадами, которые назывались перистилем – к югу от древнего акрополя, – придавали Византию большое очарование.

Христианские летописцы сообщают, что Константин неустанно кружил вокруг Византия, пешком и с копьем в руках, все расширяя и увеличивая город.

– Когда же ты остановишься? – спросили у него.

– Пока шествующий впереди меня незримый руководитель не найдет нужным остановиться, – отвечал Константин{187}.

Однако языческий жрец все же пропахивал позади императора борозду на удачу – вероятно, чтобы обеспечить свободу выбора. Большинство крупных городов и цивилизаций доказывали свою богоданность. В случае со Стамбулом – благодаря его великолепному расположению – поверить в это было несложно.

Теперь лесистый выступ побережья между Босфором и Пропонтидой звенел под решительными ударами плотницкого топора и долота каменотеса. Константин заложил новый дворец, который спускался по холму к самому морю, он расширил ипподром, реализовал решетчатую систему улиц, построил круглый форум, здание сената, по меньшей мере, две церкви, новый монетный двор, целый ряд великолепных частных домов, пригласив туда высокопоставленных римлян со всей империи, а также полуязыческий Капитолий для поддержания культа империи – там стояли статуи самого Константина и его отца, выполненные из порфира. Со всех концов империи Константин привозил помпезные образцы языческих скульптур, в том числе и ту самую триумфальную, пропитанную духом Павсания Змеиную колонну из Дельф. А чтобы уберечь все это, он укрепил городские стены.

Иоанн Богослов называл Древний Рим «Вавилоном», а вот Новый Рим стал решительным шагом к возникновению нового христианского города. Наконец-то появился вполне реальный шанс заложить рай на земле для Господа и его земных помощников. Город, который Константин назовет Константинополем, стал дарованным Богом, или, как выразился император, «данным по Божьему повелению»{188}.

Глава 14. Царь городов

^{324 г. н. э.}

Окружив этот город большою стеною и украсив различными зданиями, он расширил его, сравнял с царственным Римом и, переименовав в Константинополь, предписал законом называть его вторым Римом. Этот закон выбит был на каменном столбе и для всеобщего сведения выставлен на так называемом военном поле близ конной статуи царя.

Сократ Схоластик, «Церковная история»{189}

Этот характеризующий эпоху памятник не сразу бросается в глаза. Короткий обрубок Константиновой порфировой колонны, с которой император – в обличье Аполлона – заявляет всему миру, что он – смотритель пристанища Божьего на Земле, ныне борется за внимание зрителей, в окружении торгующих дешевыми мобильниками лавчонок и аляповатыми прачечными, что встречают посетителей Большого базара в Стамбуле.

Но здесь нам во многом становятся ясны мысли и колоссальная дальновидность человека, который подарил миру этот город, олицетворяющий мировую державу. Доставка материалов для этого привлекающего к себе все взгляды памятника с пронзающим небеса пальцем – центром нового городского форума Константина – сама по себе стала международной операцией. Уникальный пурпурный камень привезли из Монс Порфиритес – порфировых каменоломен в Египте.

По обрывкам византийских настенных надписей на надгробии египетского фараона Рамсеса VI в Долине царей можно понять, кого Константин озадачил приобретением украшений для своего нового города: вандал, некий Никагор, начертал свою благодарность за полностью оплаченную поездку «добродетельнейшему из императоров, Константину, даровавшему мне это». Впечатлительный посланец Константина был факелоносцем на Элевсинских мистериях (разнузданный обряд, который еще с бронзового века проводили в местечке Элевсин) – язычником до мозга костей. Его задачей было отыскать обелиски (их заказали, но привезли уже после смерти Константина) и пурпурные камни для императорской колонны{190}.

После водружения подпирающих небо блоков (поначалу они успешно держались, но, как известно, к 416 г. барабаны колонны пришлось укрепить железными ободами) на них установили любопытную статую – человекоподобную фигуру с выраженными отличительными признаками.

Едва ее возвели, эта статуя, сделанная из бронзы, увенчанная короной с семью лучами – в каждом луче якобы содержался фрагмент гвоздя с распятия Христа, – с копьем в одной руке и державой в другой (летописцы Константина писали, что державу эту привезли из фригийского Илиона, а затем переделали) тут же стала источником сплетен и домыслов. Неужели Константин так объявлял себя одновременно Христом, греческим Аполлоном, троянским героем и Непобедимым Солнцем Востока?

На монетах, что Константин чеканил в начале своего правления, его изображали подобным образом в окружении солнечных лучей, а статуи в разных концах империи посвящали «августу Константину, Всевидящему Солнцу». Каждый год в день рождения Константина по Константинопольскому ипподрому на золоченой колеснице Гелиоса со свистом провозили изображение Тихе, богини удачи (немаловажно, что его переделали из статуи Кибеле, восточной Матери Природы). Возможно, Константин I и был императором-христианином, но облачен он был в одежды языческого мира.

А под Константиновой колонной скрывалось нечто еще более любопытное. Здесь была замурована деревянная статуэтка Афины Паллады (такие называли палладиями). Считают, что она сохранилась со времен Троянской войны. Поэты античной эпохи поведали нам, что эту реликвию из Трои тайно вывез Эней. С ее помощью мощь Рима связывается с его эллинскими корнями и коварством первых римлян (троянцев), орудующих на Востоке. Что за нужда Константину переносить свой главный город в Трою – Троя сама придет к нему.

Еще здесь, как утверждают, нашли то самое тесло, которое использовал Ной для строительства ковчега, и корзины, из которых Иисус доставал хлеб и рыб, чтобы накормить пять тысяч человек. Все это – продуманная, разномастная система символов, где одним махом смешались сила греков и римлян, Запада и Востока, монотеистических и политеистических религий. И все это в одной-единственной колонне, воплощающей величайшую историю из всех, происходивших на Земле.

Сразу же стал ясен масштаб замысла императора-воина. На месте работы начались, вероятно, не позднее 324 г. н. э. – в год начала битвы при Хрисуполисе и за шесть лет до того, как официально заложили и переименовали Константинополь. Разметив территорию города площадью около трех квадратных миль и отодвинув стены более чем на милю к западу, император утвердил внешние границы – и оказалось, что Константинополь будет в три раза больше Византия эпохи Античности.

Одна из первейших задач Константина (который, наверное, никак не мог забыть пример Трои) состояла в том, чтобы обнести город новыми стенами{191}. Этот уникальный, извилистый контур, то и дело прерываемый воротами (в строительстве которых якобы участвовали десятки тысяч пленных готов), – заметный и с суши и с моря, отныне и навсегда станет яркой отличительной чертой города. Стены Стамбула, возведенные в разные годы разными императорами, – все равно что годовые кольца старого дуба. К величайшему восторгу археологов, каменные блоки Константина (составлявшие стены высотой 53 метра и более 4 метров толщины) только-только начали показываться из земли во время раскопок в районе Еникапы, в ходе которых, кстати, нашли и первый в мире деревянный гроб. Стоя возле этих огромных каменных глыб, можно буквально вдохнуть запах честолюбивых устремлений Константина{192}.

Официальная церемония торжественного открытия города состоялась в 330 г. Она началась с бескровного жертвоприношения (жертвоприношения животных были официально запрещены в Новом Риме) и продолжалась целых сорок дней, со 2 апреля по 11 мая – библейский срок{193}. Население города (многих жителей недавно пригласили сюда) успокоилось, узнав, что некоторые римские традиции (например, бесплатная раздача хлеба, а в Константинополе еще и масла и вина) сохранились.

Форум Константина, где водрузили Константинову колонну, построили с нуля. Он был круглым, окаймленным двухэтажной, полукруглой колоннадой, тут и там возвышались триумфальные арки, с севера к нему примыкало здание сената (по стилю – мини-пантеон с порфировым фронтоном и четырьмя колоннами), с юга – Нимфей (где иногда проводили свадьбы) и Преторий (суд, возглавляемый префектом Востока), а с юго-востока – тюрьма. Такая городская планировка была одновременно и знакомой, и экспериментальной{194}.

Такая же история и с созданием Капитолия – именно этого и ожидали (в честь Юпитера, Юноны и Минервы, «государственных» богов Римской империи), так же, как и строительства Константином храмов Рее-Кибеле и Тихе-Фортуне. Неожиданным было то, что внутри городских стен оказался грандиозный мавзолей (сооружение вроде того, что возвел один лишь Август, и тех, что обычно строили христиане), как и то, что на ведущих местах акрополя были построены два христианских храма. Вот какой представляется картина в 330 г., когда Константинополь был явлен миру в качестве центра зарождающейся великой державы.

До тех пор, пока в 1453 г. Константинополь не сдастся армии Мехмеда II Завоевателя, в городе отмечали день его торжественного открытия. 11 мая императоры будущей столицы Византийской империи с процессией шествовали по шелковым коврам вдоль Срединной дороги, Месы, продолжавшей Эгнатиеву дорогу, мимо грандиозного сооружения колоннады Севера. И для бедных, и для богатых устраивали пиршество – самые пышные развлечения, какие только могла позволить существующая власть. В наши дни в рамках интерактивного семипозиционного плана (Международного византийского плана), предполагающего прославление всего византийского, несмотря на то, что христиане уже и не управляют городом, празднование 11 мая горячо поддерживается.

Церемония посвящения Константина началась в новой церкви Святого Мира (или церкви Святой Ирины, более поздний вариант которой до сих пор стоит на территории дворца Топкапы). Константин построил ее по соседству с языческими храмами Аполлона и Афродиты. Впрочем, возможно, он просто расширил домовую церковь. Однако далее торжественная процессия в честь основания города – с дарами из матери всех городов, Рима, – по пути к форуму Константина проходила мимо языческих храмов Реи и Тихе, а также храма Фортуне Редукс (богине, отвечавшей за благополучное возвращение людей домой){195}. Вдоль церемониального пути, Месы, тут и там встречаются грандиозные навесы из камня и бронзы – сооружения с четырьмя колоннами (под названием тетрапилоны), укрывающие статуи императора, а со временем – христианские реликвии.

Если сегодня пройтись по тому, что осталось от Месы, по улице Диван-Йолу, до ее пересечения с улицей Узунчарши, можно представить себе вид этих великолепных конструкций – хотя многочисленные кебабные, ирландские пабы и продавцы брелков не вполне отражают атмосферу, царившую на древней дороге. Во времена Константина по обе стороны Месы росли цветы и хлеба. Должно быть, первый город Христа выглядел и был оформлен великолепно.

Во времена правления Константина Византийский ипподром подновили и снабдили cavea –  расположенными в несколько ярусов местами для сидения. Возведенный Септимием Севером Милий, обозначающий расстояния до всех городов империи, переделали, превратив его в современный вариант Августова Золотого мильного камня, Milliarium Aureum. Теперь языческий Милий Севера был увенчан религиозной группой, изображающей Константина, его мать Елену и фрагмент Животворящего креста, который, как (позднее) утверждали, она нашла в Иерусалиме. Благодаря этим усовершенствованиям в Милие, Константинополь тут же оказался в самом центре сети путей сообщения, ведущих даже за пределы империи.

К роскошным бронзовым вратам императорского дворца вел Ахиллов портик. Перистиль переименовали в Августейон – в честь матери Константина, Августы Елены. Над второй Троей возвышалась и серебряная статуя этой второй Елены. Еще тысячу лет, пока многие жаждали осадить этот город, его жители (которые жили бы в самой Трое, если бы Константин предпочел придерживаться своего первого плана – так пишут) рассказывали друг другу предания о Троянской войне, заказывали или переделывали из старых статуй троянских героев и собирали тексты этой легенды для своих библиотек и скрипториев.

Из того, что Новый Рим, как и Древний Рим, стоит на семи холмах, многое понятно, и об античном прошлом этого города сложили новые мифы. И вести дела в этой метрополии, которая теперь стала в четыре-пять раз больше того, что оставил по себе прежний византийский градостроитель, Септимий Север, пригласили не представителей древних родов Рима, а новых людей. Новый Рим обладал неким внутренним великодушием: перенимая могущество своего города-предшественника, он просил дозволения обыграть свежие, заманчивые идеи о том, как жить на свете.

В те времена это был грандиозный эксперимент. При этом, как ни странно, все это в определенном смысле было не ново. Римские императоры нередко создавали города в свою честь – большинство современных Константину летописцев не комментировали его поступки. Долгое время считалось, что духи, нимфы, боги и богини действительно обитают в городах, храмах и святилищах. Пусть Христос – некий новый полубог, зато он далеко не первый, кого чествовали таким образом. Но ясно одно – в Константинополе, отвергшем свое греко-фракийское имя, под которым его знали не менее 1000 лет, сложилось мнение о том, что город обрел исключительное значение. Ведь именно из Константинополя, по искреннему убеждению его жителей, всевидящий и всемогущий Господь будет править миром.

Отныне цель Римской империи, да и тех, кто ее представлял, состояла не только в захвате земель, но и в сохранении общности с духовным началом – чтобы захватить умы.

Глава 15. Вера, надежда, милосердие и Никейский символ веры

^{С 324 г. н. э.}

Он разрушал их до основания, особенно же капища, пользовавшиеся уважением беззаконных.

Евсевий Кесарийский, «Житие Константина»{196}

В Диррахии, нынешнем Дурресе, на побережье Албании, у истоков Эгнатиевой дороги стоит разрушенный амфитеатр. Несколько домовладельцев отказались переезжать, когда в 1960-х и 1980-х гг. здесь начались первые раскопки, и теперь, в XXI в., самовольно проживают посреди впечатляющих античных развалин. Над камнями эпохи Римской империи албанцы развешивают белье и смотрят кабельные каналы. А ведь некогда здесь разворачивались кровопролитные сцены, до которых граждане были так охочи в эпоху поздней Античности: тут приносили в жертву животных и людей, но с принятием христианства во времена Константина эти представления в амфитеатре прекратились. «Кровавые зрелища нам неприятны», – заявил Константин в эдикте 325 г., а по сведениям источников, персидскому царю Шапуру он сообщал следующее: «Я… в ужасе от крови жертвоприношений, от их грязных и отвратительных запахов…»{197}

Как только Константин не оставил сомнений в том, что на всей территории империи к христианству будут относиться толерантно, тут же прямо в амфитеатре возвели церковь и стали хоронить христиан, встретивших своевременную, естественную смерть – а ведь когда-то их тут убивали для развлечения. В наши дни местные жители, совсем как 1700 лет назад делали это жители Константинополя, приносившие сюда маленькие глиняные фонари, демонстративно зажигают свечи среди развалин лишившейся крыши церкви (коммунистический диктатор XX в. Энвер Ходжа запретил христианство[9], и этот запрет сняли лишь в 1991 г.). На этих константинопольских лампах неожиданно появляются новые образы: уже не мать Елены Троянской, Леда из Спарты, которой, обратившись в лебедя, овладел Зевс, и не порхающий со своими жалящими стрелами Эрос, а рыбы и кресты – дюжины таких находок обнаружились в ходе раскопок в Большом Стамбуле. Количество таких ламп с новыми, христианскими росписями указывает на то, насколько христианство вошло в норму в Константинополе и соседних Халкидоне и Хрисуполисе{198}.

Пять с половиной лет Константин провел в Никомедии (теперь это один из неприглядных городков современной Турции – Измит), здесь он вырабатывал стратегию и вел дела. Он бродил вместе с призраками прошлого по старому дворцу Диоклетиана, где его некогда учили быть добропорядочным римлянином и откуда шли приказы о преследовании христиан. В 325 г. он изменил мир и создал один из прекраснейших городов.

Никея, в 100 милях к югу от Константинополя, в Анатолии, – это такое место, где кажется, что вполне возможно быть сразу в двух эрах. Долгое время Никея, которая сегодня называется Изником (здесь производили самую красивую керамику для Стамбула времен Османской империи), была уютным и процветающим городком на берегу озера. Этот город до сих пор загражден вратами. Кольцевые стены из прочных камней (а позднее – из римского кирпича) некогда защищали его жителей. Например, историка Диона Кассия, который расскажет миру, допустим, о том, что Боудикка была «огненно-рыжей». Или – греческого астронома Гиппарха, чьи теории о том, что Земля – центр Вселенной, были опровергнуты лишь Коперником. У стен Никеи сражались Септимий Север и Песценний Нигер, а в 1204 г. именно в Никее скроются правители и жители Константинополя, спасаясь от жестокого бедствия – Четвертого крестового похода, когда Константинополь захватили пришедшие с запада франки.

В 325 г. именно в эту оживленную маленькую гавань неудержимо съезжались христиане из жарких, пыльных, искрящихся городов Северной Африки, из промозглой Британии, со Среднего Востока и Южного Кавказа. Одним из них был сын Григория, того самого, что долго томился в шахте Армении. Они стремились туда, где воды озера, в котором во множестве плещется лосось и бродят аисты, обещали покой и отдохновение их беспокойным душам. Прибыло сюда не меньше 250 епископов – их главной целью было оспорить теологическую теорию, популяризованную одним человеком. В Александрию, бурлящий рассадник мысли, в город, который в 330 г. до н. э. основал Александр Македонский, чтобы он стал центром знаний, явился ливиец, бербер по происхождению, по имени Арий. И объявил, что Сын Божий, Иисус Христос, менее божественен, чем Отец его, Господь. Чтобы подробно обсудить, что будет представлять собой христианство, Константин призвал Ария и его открытого противника, патриарха Александрийского Александра, в Никею.

Собор, созванный в Никее в 325 г., проходил с 20 мая по 19 июня – прелестнейшее время года в Анатолии. Можно только вообразить интеллектуальный пыл, напряжение и теологический подъем, что испытывали участники собора во время своих прений! Споры велись под шелест дубов, которые выращивали, чтобы добывать железистые чернила, и шум представлений, что шли в театре (театр ныне заброшен, там бродят одни лишь бездомные псы и археологи, которых псы не пугают). Участники собора заседали в роскошном летнем дворце императора на берегу озера. И Константин в нем активно участвовал.

Пусть спор и был теологическим – единая ли сущность (homoousios) у Бога и Иисуса Христа или они неединосущны? – но вопрос этот решать не одним служителям церкви. Отныне вопрос неприятия арианизма будет отражаться на развитии всей европейской и ближневосточной цивилизации. А Никейским собором за представителями светской власти была беспрекословно закреплена и духовная власть. Известно, что когда Константин вошел в зал собора, все замолчали, поднявшись по знаку, когда полубог-император прошествовал мимо них, «будто небесный ангел Божий, которого торжественные одежды блистали молниями света»{199}. В Никее Константина чествовали, как «епископа дел внешних»{200}. Присутствовавшие здесь вели очень эмоциональное обсуждение. Ходили слухи, что один раз Николай Мирликийский (Николай Чудотворец; говорят, св. Николай – предшественник Санта-Клауса) ударил Ария по лицу, а сторонник Ария Евсевий из Никомедии в ответ помочился на рясу Николая. После того, как против Ария проголосовали, его изгнали в Иллирию (ныне Албания), куда он отправился по Эгнатиевой дороге. А работы его Константин велел сжечь.

Принятые здесь в 325 г. решения имели действительно серьезные последствия. На соборе не только установили отношение между Богом Отцом и Богом Сыном, но и признали возможность существования вселенского закона, определили дату Пасхи, обособив ее от Пасхи иудейской, а также приняли ряд церковных установлений, запрещающих, например, кастрировать себя и заниматься ростовщичеством. Многие миллиарды людей еще тысячи лет будут превозносить в своих молитвах имя Константина.

После совещания в Никее в императорском дворце, от палат которого сейчас остались лишь призрачные ряды камней в воде у берега озера, устроили грандиозное пиршество. Однако одна из уступок, которую здесь сделал Константин, для Константинополя вовсе не была поводом для торжества.

Император, чуть ли не между прочим, согласился с тем, что римский сенат все равно будет иметь приоритет над константинопольским. Пятьсот лет спустя это принесет Константинополю и его жителям большие бедствия.

Ожесточенные споры в Никее предварили ту характеристику, которую вскоре дадут Константинополю, – город прославится ярыми теологическими дебатами и далекими от реальности обсуждениями. Город начинало окружать некое лучистое сияние религиозности. Было объявлено, что в Константинополь свезут мощи всех апостолов – новый, построенный Константином императорский мавзолей стоял на том самом месте, где должны были захоронить останки святых Луки, Тимофея и Андрея. После смерти Константина его стали называть isapostolos, равным апостолам. Константинополь превращался в город, ломившийся от перспектив духовной жизни. В древнегреческих и римских религиях всегда с некоторой осторожностью относились к возможности жизни после смерти, не говоря уже о рае. Теперь же это стало вполне доступно и простым людям. А поможет им в этом безыскусная, систематизированная вера, и даже само внешнее убранство улиц Константинополя, его церкви, святилища и ларцы с реликвиями.

Как же жилось в этом обретающем силу христианском мире? Изменился ли под стать облик города теперь, когда в лампах с христианскими мотивами зажигали огни – чтобы осветить иную духовную картину?

Архитектурный силуэт города, безусловно, стал другим. Недавно в центре города обнаружили здание византийской церкви. Возможно, это – знаменитый императорский монастырь Девы Марии. Похоже, в Константинополе теперь сознательно работали над установлением pax Romana. В переводе с латинского pax буквально означает «пакт» или «соглашение», на самом же деле в Римской империи под миром, по-видимому, зачастую понимали замирение. Греческое слово, обозначающее мир, eirene (состояние мира в отличие от войны, а также, вслед за стоиками – состояние внутреннего спокойствия), и средневосточное shul, shalom, salaam понимаются более всесторонне и гибко. Христианский мир – это, скорее, стремление, чем договоренность. Конструкция церкви Святой Ирины (Айя-Ирина) – церкви Святого Мира – обращена как к духовному, так и к общественному началам. Pax Romana, позволивший насаждать христианство, подкреплялся новым, интересным понятием о внутреннем eirene – мире, возможном не только в практическом, но и в философском смысле.

По соседству с церковью Айя-Ирина, там, где изначально лежал древнегреческий акрополь, вскоре заложили сиротский приют Святого Павла и соответствующее медицинское учреждение. Впоследствии построили богадельни и другие приюты. Константин ежедневно раздавал в городе хлеб 80 000 нуждающимся. Для бесплатного погребения бедняков назначили девять тысяч пятьдесят мастерских. Константинополь разрастался и славился, в том числе, тем, что обеспечивал содержание больным – город вскоре украсили больницы, оказывающие помощь безнадежно больным, людям с инфекционными заболеваниями и матерям с детьми.

Постепенно уменьшалось число рабов на обслуживающих город землях. А вместо них появлялось все больше мелких фермеров со своими наделами. Таких называли coloni – то же, что крепостные крестьяне Западной Европы{201}. Возможно, мотивы, побуждавшие Константина к осуществлению реформ, были очень разными, и, быть может, летописцы изрядно их приукрасили. Пишут, однако, что город своим процветанием обязан тому, что «с одной стороны, боголюбезность строителя и города, с другой, милосердие и щедрость жителей к нуждающимся; ибо Константинополь так располагает всех к Христовой Вере, что Иудеи в нем – многие, а язычники почти все перешли в Христианство»{202}.

Языческие толкователи отмечали явное безумие идеи о спасительном всепрощении – известно, что в Константинополе даже убийцы могли очиститься от грехов. Первым убийцей того времени был, разумеется, Константин, но излишний цинизм тут неуместен. Император и сам активно участвовал в «добрых делах». Добродетель, как точно выразился Аристотель, уже сама по себе – награда. В одном из фрагментов текста мы читаем, что Константин призывал граждан, в том числе и женщин, обращаться к нему со своими трудностями, чтобы разрешить их в соответствии с заветом Иисуса о социальной справедливости{203}.

Хотя в 212 г. Каракалла и даровал гражданам всеобщее подданство, но теперь жителям Новой Римской империи хотелось испытать более тесную связь с государством. В рамках христианской системы статус человека не ограничивался делением на humiliores (людей низкого происхождения) и honestiores (привилегированных граждан). Доступ к правам и привилегиям духовенства имели уже не только потомственные первосвященники. Зарождалась прослойка знати, которую составляли епископы. К концу правления Константина в империи, по некоторым оценкам, насчитывалось более шести миллионов христиан под предводительством многих тысяч духовных лиц, в том числе новых, а не только из числа политически состоявшихся, старых родов.

Константин отменил карательный указ Августа, запрещающий бездетность, в прежние времена отравивший жизнь немалому числу женщин Римской империи. Отныне разрешалось быть бесплодной, разрешалось быть бездетной, разрешалось хранить девственность и воздерживаться от секса.

В Константинополе, должно быть, произошел колоссальный выпуск энергии, исходящей, в частности, от представительниц женского пола. Женщины были рукоположены в сан диаконесс. Именно им было поручено помазание и крещение других взрослых женщин (ведь во время этих обрядов нужно было раздеваться, потому-то и осуществляли их женщины), а завершалась церемония молитвой епископа. В огромном соборе Святой Софии женщинам отводилась отдельная часть, и можно себе представить этих невест Христа, облаченных для богослужения и порой поющих гимны в хоре, состоявшем из одних лишь женщин.

До 390 г. в сан посвящали женщин любого возраста, но позднее – только тех, кому было за 60 (к диаконессам применялось больше ограничительных требований и более суровые наказания, если они оступались){204}. В Константинополе это была священная роль для женщин в менопаузе. Один из районов города даже назвали «Диаконесса»{205}.

Константин начал прибирать к рукам важные для христианства места за пределами стен Константинополя. На месте рождения Христа в Вифлееме теперь стояла церковь, а с холма Голгофы снесли языческий храм Адриана{206}. На оживленном южном побережье Малой Азии, неподалеку от Тарса, уничтожили храм Эгея. Были также разрушены святилища в Агфе и Баальбеке в Ливане, сельскохозяйственном регионе, где сейчас по соседству с остывающими в реке дынями выращивают гашиш и опиум{207}. В Сирии вскоре сломают храм Зевса Апамейского (в Апамее){208}.

Епископ Элии Капитолины (римское название колонии в Иерусалиме, когда его восстановили после разрушения в 70 г.), участник Никейского собора, помогал Константину приступить к выполнению новой, охватывающей всю империю строительной программы. В Иерусалиме стерли с лица земли святилище «мрачное жилище для мертвых идолов, тайник сладострастному демону любви [Афродите]», чтобы отыскать то самое место, где распяли Иисуса Христа. На этом месте возвели грандиозный мартирий, храм Гроба Господня. Пишут, что Константин высказывался по поводу каждой мельчайшей детали, вплоть до убранства потолка. В Антиохии проникнутый оптимизмом Константин заложил храм Золотой Октагон, посвященный homonoia, т. е. согласию. А в Никомедии, чтобы увековечить свою победу над противниками и врагами Господа, он построил церковь Воскресения Господня. Ко времени своей смерти Константин основал церкви в Риме, Остии, Альбано, Неаполе, Капуе, Иерусалиме, Вифлееме, Хевроне, Никомедии, Антиохии, Гелиополе и, разумеется, Константинополе. Идея и идеалы христианства буквально цементом пропитали все вокруг. А в помпезном мавзолее-храме Галерия в Фессалониках Константин велел устроить церковь.

Большинство граждан империи были язычниками. А находили ли они утешение в каком-нибудь монотеистическом поклонении Солнцу, изящному варианту образа Аполлона? Античные боги постоянно меняли свое обличье, так может, эта новая церковь просто укрупнила очередного полубога, сделала его более ярким, даже грозным?

Ответ дает мозаика, которую обнаружили в византийских Фивах и теперь потихоньку, с осторожностью реставрируют в подсобных помещениях Византийского музея в Афинах. Это произведение искусства, принадлежавшее одному из состоятельных представителей римской знати, которая все чаще принимала христианство (к концу IV в. христианство уже перестало быть религией меньшинства из низов), представляет собой великолепный гибрид. Тут же бросается в глаза, что мозаика изображает сцену охоты, вроде той, что так ярко передает мозаика из Лода. По мере того, как мозаичные плитки постепенно перебирали, стало ясно, что на картине также присутствуют два христианских монаха{209}. Так шли процессы уничтожения богов, духов и полубогов, сделанных из дерева и глины, кости бегемота и золота. Или их приспосабливали для других целей. А на их месте на просторах Нового Рима закреплялось религиозное создание нового рода.

Нам, как виду, свойственно жаждать непокоя. Может показаться, что мы – заложники привычек, но еще мы умеем восхищаться чем-то новым и неожиданным.

И нужно задаться вопросом, какие практические соображения двигали этими великими переменами во всей империи? Было ли это все делом рук Константина, работой хладнокровного тактика? Или же в этом была некоторая заслуга его беззаботной матери, подтолкнувшей сына к действиям?

Глава 16. Елена

^{248–328 гг.}

Во всех государственных делах руководился ее волей, а она жила во дворце наподобие блудницы и делала всевозможные мерзости.

Элий Лампридий, «Антонин Гелиогабал»{210}

Политики тоже люди. Да и история субъективна – и есть курьезная вероятность, что многие миллиарды жизней зависели от капризов одной женщины.

Нельзя забывать, что мать Константина, Елена, во многих отношениях была материальным воплощением проповедей Христа. Начав свой жизненный путь дочерью трактирщика в Вифинии, к востоку от Византия, и завершив его матерью сына от солдата, который все время находился в разъездах и впоследствии бросил ее, когда его, Констанция Хлора, второго после римского императора человека, сделали цезарем, Елена являла собой пример тех самых нищих, немытых парий, которых пробудило учение Иисуса Христа. Она пережила тот хаос, что творился вокруг в 303–311 гг. из-за Великого гонения на христиан, устроенного Диоклетианом и Максимианом. Возможно даже, что обратиться в христианство ей помогла семья, бежавшая от меча императора Диоклетиана.

Более поздняя выдумка, сатирическое сочинение «Антонин Гелиогабал» в составе «Властелинов Рима», написанное с целью изобразить, какую беспорядочную жизнь вел римский император Гелиогабал, правивший с 218 по 222 г., почти наверняка задумана как камень в огород Константина. В ней предполагается, что он – мальчишка, которого мать держала на коротком поводке. В источниках еще более поздних утверждалось, что его мать, прежде – девушка легкого поведения, ужаснулась тем, что сын помышляет о принятии христианства, и настаивала на том, чтобы он обратился в иудаизм. Рассказывают, что в августе 315 г. во время религиозного поединка раввин заколол быка, прошептав ему на ухо: «Иегова», но животное ожило, когда римский епископ Сильвестр I прошептал: «Иисус Христос». На Елену это произвело колоссальное впечатление, и сын ее был волен принять выбранную им веру{211}.

Из местечка, где родилась Елена (Дрепан), расположенного неподалеку от нынешней Яловы на азиатском побережье Мраморного моря (сейчас это – спа-курорт, куда состоятельные стамбульцы очень любят наведываться по выходным), по воде было рукой подать до Византия. Это местечко было одним из форпостов древнего города. Придя к власти, аппарат Константина переименовал этот городок в Еленополь и, разумеется, заботливо обновил его. Дочь императора также назвали в честь его матери Еленой. Однако, если не считать крикливых россказней и биографической халтуры о ее подъеме по социальной лестнице, конкретных фактов о жизни Елены в Восточном Средиземноморье очень мало{212}.

Имеются письменные свидетельства, что в самом Константинополе по замыслу и при некотором авторском участии Елены на Седьмом холме были построены мартирий и монастырь Святых Карпоса и Папилоса, убитых императором Децием в 251 г. Строения располагались у подножия юго-западной стены Ксеролофоса – сегодня это занятый, грязный район, заселенный немногими цыганами, оставшимися в городе после проведения программы по их выселению. К развалинам мартирия можно подобраться только через автомойку и гаражи, но, по-видимому, этот мартирий был одним из множества других, возведенных в память о христианских мучениках на территории, некогда непосредственно прилегавшей к городским стенам.

Где-то в 327 г. Елена решила отправиться в паломничество в Иерусалим. Вот тут-то рассказы и начинают множиться. И в Восточном Средиземноморье, и в Малой Азии, и на Среднем Востоке якобы имеются убедительные свидетельства этого путешествия. Говорят, на острове Парос Елена возвела Стовратную церковь, сооружение, производящее удивительное впечатление. Местные жители, попивая фраппе, и сейчас расскажут вам, что когда найдут и откроют сотую дверь, Константинополь вновь вернется христианам. В Иерусалиме Елена следила за строительством храма Гроба Господня, а также церкви Девы Марии (Богородицы, или Богоматери) на месте рождения Иисуса в Вифлееме и еще одной – якобы на том самом месте на Елеонской (Масличной) горе, откуда Христос вознесся на небеса.

Елена возвратилась на Средний Восток, захватив с собой фрагменты Животворящего Креста и гвоздь с Распятия Христова. Гвоздь вделали в уздечку лошади Константина – чтобы отныне Христос-Константин вел правоверных к победе.

Константинополь как раз остро нуждался в таких священных безделушках, словно сочившихся религиозностью вещицах, которые бы видоизменили и оживили сложившуюся картину города. Не имея яркого религиозного прошлого, городу приходилось самому работать над своей смысловой ролью. И тут хлынул целый поток – лодыжки мучеников, волосы святых, тернии из Христова венца, а в 614 г. – святое копье, пронзившее грудь Христа. Через неделю после того, как его привезли, копье выставили на всеобщее обозрение в соборе Святой Софии, где прихожане могли к нему приложиться по вторникам и средам, а женщины – по четвергам и пятницам.

Говорят, что кое-какие из святынь, что Елена так азартно собирала в IV в., можно увидеть в городе и по сей день. В южном углу безлюдного придела церкви Святого Георгия якобы стоит та самая колонна, у которой секли Иисуса.

В городе тут же во множестве открылись императорские мастерские, где массово изготавливали раки для хранения святых мощей. Из этих сделанных в Константинополе вещиц, красивых и самих по себе, сохранились немногие. В 2006 г. обнаружили одну из них, размером с большой коробок спичек и предназначенную для ношения в качестве кулона. На ней имеются изящно сработанные изображения архангелов Михаила и Гавриила, а также – вполне ожидаемо – образы Андрея, любимого апостола в Византии, и Иисуса – за его босую ногу ухватился подноситель (судя по тому, что он безбородый, он, скорее всего, евнух), посылающий молитвы Христу и Деве Марии.

Во всех уголках Европы будут вспоминать активное участие Елены в собирании святынь. В XI–XII вв. франкские мастера в приступе благочестия изготовили раки с жизнеописанием Елены. На сияющей эмали изображалось, как мать Константина едет в Иерусалим, допрашивает иудеев, поднося к их стопам огонь, чтобы выведать у них нужные ей сведения о местонахождении святых мощей, а потом проверяет силу добытого сомнительным путем Животворящего Креста на мертвых. Благодаря широкой популярности, которой пользовалась деятельность Елены, на улицах Константинополя появился приторный запах полируемой эмали и костяного клея, которым к ракам накрепко приклеивали драгоценные камни. А еще – хруст горного хрусталя, который резали и шлифовали, чтобы было видно святые мощи. Благодаря Елене горожане получили возможность черпать красоту, вдохновение и чудо в кусках трупов.

Диадемы, балдахины и прочие аксессуары Елены, например держава, явно свидетельствовали о ее могуществе. Надписи на монетах говорили о том, что она «гарант государства». Вдовствующую императрицу изображали с яблоком в руке – а это символ знания и плодородия. Также она представала с ребенком на коленях и огромным нимбом над головой – этот образ был не только явной отсылкой к египетской богине Исиде с сыном Хором на руках (о чем уже неоднократно высказывались), но и очевидной копией образа анатолийской богини Солнца, чрезвычайно могущественного создания. Епископ Амвросий Медиоланский заявлял, что как Мария искупила грех Евы, так и Елена искупила прегрешения римских императоров прошлого. Она была не просто спутницей, но соправителем – как светским, так и духовным. Память матери почитают вместе с памятью сына в их общий праздник 21 мая, а ее череп, в свою очередь, стал святыней – его установили высоко на стенах Трирского собора.

Бронзовый медальон с изображением Елены, IV в.

В Константинополе мать Константина встречалась на каждом шагу: ее образ увековечивали в слоновой кости, порфире и бронзе, а также на монетах – она олицетворяла символ мира с оливковой ветвью и скипетром в руках. Изображения Елены появлялись во всех уголках города. Это вовсе не означало, что благодаря авторитету и могуществу Елены жизнь всех христианок в Константинополе была малиной. Как и на протяжении всей античной истории, женщины в городе довольствовались половинчатым пайком. Они так и оставались дочерьми Евы{213}.

На средневековом экземпляре Пейтингеровой скрижали – дорожной карте, где прямо посередине красной линией вьется Эгнатиева дорога, проложенная примерно в 500 г. по более ранней версии Августа, – особо выделены Рим, Антиохия и Константинополь. В Константинуполисе воинственная женская фигура указывает на колонну со статуей, возможно, Константина.

Официально Новым Римом Константинополь стали называть только через 50 лет после того, как Константин переименовал Византий, но это название, очевидно, зародилось на улицах и в воображении народа. В середине V в. историк церкви Сократ Схоластик сообщает нам, что в надписи на стенах Стратегия город назван «вторым Римом». Именно так его зовет Публилий Оптатиан Порфирий в своем стихотворении, датируемом 326 г., и Константин в своем дерзком заявлении: «Aeterno nomine iubente deo donavimus» («Это – город, которому я по повелению Божию дал вечное имя»). Вскоре его также станут называть Новым, или Вторым Иерусалимом{214}. Для украшения центра нового города, нового центра Земли, вокруг которого будут разворачиваться космологические церемонии, сюда с почетного места против величественного храма Аполлона в Дельфах привезли тот самый змеевидный памятник.

Константин каждый год отмечал день своего восшествия на престол (26 июля) пиршествами и шествиями, представлениями со зверями и возведением монументов, где он представлялся одновременно и Августом, и Александром, и христианским Аполлоном. К концу его правления все это казалось ему очень далеким от хриплых солдатских криков, раздававшихся июльским днем в Йорке.

Теперь императору Нового Рима оставалось только поддерживать единство своего колонизаторского, христианского эксперимента и выживание его новой величественной столицы христианства.

На этой инталии IV в. Тихе, богиня удачи, коронует Константина. В Константинополе для изображения Тихе зачастую использовали образы восточной богини Кибелы. Тихе символизировала сам город

Глава 17. Рождения и смерти

^{336–337 гг. н. э.}

Окончив такую работу, им оставалось только на поверхности земли приготовить странную, поистине, гробницу душ, и они построили мрачное жилище для мертвых идолов, тайник [Венере] сладострастному демону любви, где на нечистых и мерзких жертвенниках приносили ненавистные жертвы. Так, а не иначе думали они привести свою мысль в исполнение, если бы ту священную пещеру успели скрыть под отвратительными нечистотами.

Евсевий, «Житие Константина»{215}

В Фессалониках, на севере Греции, за баррикадами из алюминия и ограждением из проволочной сетки скрывается нечто неожиданное. Прокапывая новый тоннель метрополитена под современной автострадой Эгнатия, что проходит через самый центр города, рабочие продвигались не только сквозь грунт, но и сквозь время. Петляя между гудящими мопедами, женщинами, утихомиривающими малышей мороженым, и студентами, спешащими на митинги протеста, можно, если пригласят, поднырнув под брезент, осторожно спуститься по деревянным ступенькам, а потом по шаткой лестнице. И вы увидите, что на глубине 9 м под современным дорожным покрытием проходит длинная и широкая дорога, мощенная мрамором.

Эта древняя дорога, в окружении ржавого металла и бетонных плит, тянется под землей, насколько хватает глаз. На камнях виднеются колеи, за много веков выдолбленные колесницами, на тротуарах – дырки, в которые хозяева лавчонок втыкали солнцезащитные навесы. А возле выстроившихся в ряд магазинчиков какой-то ребенок, наверное надувшись, что родители ушли по магазинам, процарапал на мостовой игровое поле. (Кстати, магазинчики были, судя по найденным здесь предметам, – ювелирные, а шестью метрами выше в XXI в. ювелир до сих пор ведет торговлю ровно на том же месте.)

Константин Великий прекрасно знал, что если он хочет удержать светскую власть в своих руках и расширить свои религиозные замыслы, ему нельзя перекрывать такие пути сообщения. Поэтому и Эгнатиеву дорогу и ее ответвления кардинально обновили. Городу Константина еще предстоит прославиться товарами и идеями – как религиозными, так и мирскими, что циркулировали по международным транспортным артериям Византия. Воплощением честолюбивых устремлений Константина стала красивейшая, мощенная мрамором Виа-Публика, главная улица в Фессалониках времен Римской империи.

В 336 г. по приказу Константина ересиарху Арию, изгнанному из Византия по Эгнатиевой дороге, несколько неожиданно разрешили вернуться в город. И именно на улицах Константинополя этот религиозный деятель встретил свою (предположительно, страшную) смерть. Очень ярко ее описал Сократ Схоластик – эти сведения он почерпнул у современника Ария, Афанасия:

«Когда он находился уже близ так называемой площади Константина, на которой воздвигнута порфировая колонна, какой-то страх совести овладел им, а вместе со страхом явилось и крайнее расслабление желудка. Поэтому он спросил, есть ли где вблизи афедрон, и узнав, что есть, позади Константиновой площади, пошел туда и впал в такое изнеможение, что с извержениями тотчас отвалилась у него задняя часть тела, а затем излилось большое количество крови и вышли тончайшие внутренности, с кровью же выпали селезенка и печень, и он тут же умер. Этот афедрон в Константинополе показывают и доныне; он находится, как я сказал, позади Константиновой площади и рынка в портике»{216}.

Возможно, в этой впечатляющей истории, немедленно ставшей частью городского фольклора, много преувеличений, но если все так и было, то такому концу может быть много объяснений. Аскетичный образ жизни Ария в юности мог иметь для него серьезные последствия, которые проявились позже, хотя, по слухам, его отравили. После случая с Арием стало ясно, что Константинополь – рассадник религиозных споров, и казалось, городу нужно отстаивать ортодоксальную веру. Когда Арий на улицах Константинополя извергнул из себя саму жизнь, Константин только-только входил в полную силу. Однако не пройдет и года, как император тоже будет мертв.

В 337 г. христианство примет еще один восточный правитель, на этот раз в Грузии. Шапур II, царь из династии Сасанидов (наследников Парфянской и Персидской империй, а также главной державы региона), решил, что с него хватит. Он пошел в наступление на Кавказ, чем вызвал гнев Константина (хотя Сасаниды действовали за пределами Византии). Константин, объезжавший в то время земли Дуная, мобилизовал войска, заявив, что обрушит на Восток всю христианскую ярость, а сам примет крещение в водах Иордана. Для этой цели он велел изготовить точную копию табернакля (ларца со Святыми Дарами). Но смерть его была не за горами.

Константин умер 22 мая 337 г. там же, откуда началось его константинопольское предприятие – в Никомедии. По-видимому, это произошло случайно. Сначала он пытался вылечить некое загадочное заболевание в термах Константинополя, но, когда ничего не вышло, отправился к природным источникам в Азию. Крестился Константин очень вовремя с помощью Евсевия Никомедийского. Тогда этот обряд еще не связывали с младенческим возрастом, а проводили обычно в конце жизни, ведь так не будет возможности нагрешить пред отходом в иной мир.

Точные обстоятельства и место смерти Константина остаются для нас любопытной загадкой истории, которую еще предстоит разгадать{217}. Все источники перевирают друг друга. Где-то говорится, что Константин умер в самом городе Никомедии, другие – на ведущей туда дороге, в villa publica (государственное заведение, буквально: «дом для людей»). В некоторых источниках местом его смерти называют Ахирону – но, быть может, так назывался тот villa publica? А может, это был городской дом, выстроенный на месте сенника (achuron – греч. сенник)? Если последнее верно, то, возможно, Константин отошел, окруженный колышущимися под лучами весеннего солнца колосками пшеницы. Неужели летописцы намеренно выражаются столь туманно, потому что не хотят признавать того факта, что Константин Великий умер, отчаянно ища отдохновения в трактире, на почтовой станции или в сельскохозяйственной постройке? Что он принял крещение без всякой помпы, зато в неподобающей спешке?{218}

Для проживающих же в регионе незавершенная религиозная показуха Константина окончилась бедствием. Последовавшие расправы над христианами были жестокими. Пишут, что Шапур «жаждал крови» во всей Анатолии и на Среднем Востоке. Явная поддержка, которую Константин оказывал всем христианам, а не только проживавшим на римских землях, привела к масштабным гонениям на них за пределами империи{219}. Защитника Константинополя не стало ровно через семь лет после торжественного объявления этого города новым земным обиталищем Христа. Казалось, этот христианский эксперимент, руководимый из Второго Рима, готов провалиться.

Гроб с Константином по воде доставили из Никомедии в Константинополь – точно такой же путь я в последний раз проделала в 2013 г., когда начали просачиваться новости о восстаниях на площади Таксим и когда волнения тут же охватили весь центр Стамбула. Более трех месяцев тело императора в золотом гробу простояло в Большом императорском дворце, что он построил на берегу Мраморного моря. Задержка, скорее всего, была вызвана тем, что его родственники и советники грызлись из-за прав наследования. Этот религиозный император-первопроходец уже построил себе надгробный храм, церковь Святых Апостолов, которая стояла в центре города – точно так же, как храм Гроба Господня в центре Иерусалима времен Римской империи. Тут-то и упокоился первый в мире христианский император.

Нынешнее местонахождение останков Константина окутано тайной, ведь церковь Святых Апостолов была уничтожена османами в 1461 г. (865–866 гг. по исламскому календарю). А вот среди осаждаемых сорными травами развалин церкви Святого Мира стоит величественное порфировое надгробие с христограммой. Оно усеяно отверстиями, судя по которым можно заключить, что некогда оно было чем-то покрыто – «покрыто золотом», так описывалось надгробие Константина. Действительно ли это – потерянная могила Константина? Ученые утверждают, что наличие христианских символов еще не говорит о служении Христу. Не подтверждается этим и тот факт, что Константин величал себя тринадцатым апостолом – Константин возвел церковь Святых Апостолов, безусловно, для того, чтобы собирать в ней реликвии тех двенадцати. А говорит это, пожалуй, о том, что незаконнорожденный отпрыск солдата считал себя реинкарнацией Христа.

После смерти Константина в церковных кругах поднялось страшное негодование по поводу того, что этого христианского правителя якобы захоронили, словно он был Христом среди апостолов, и его собственный сын перенес тело Константина в прилегающую усыпальницу{220}. Но какая же нужна сила характера, чтобы вообще оказаться там, в самом сердце города, отныне провозглашенного земной юдолью Господа! У кого могут возникнуть сомнения при одном только взгляде на это коршуноподобное лицо со сверкающими глазами? Мы говорим об упадке и крушении Римской империи, но вот человек, знавший, как ее спасти. Константин был воином. На первом месте у него всегда была защита и сохранение территорий, за которые он так жестоко сражался. А еще – облачение своей империи в новые духовные одежды. Когда Константин пришел к власти, в империи было 10 % христиан, когда же он оставил ее – по самым скромным подсчетам, не менее 50 % жителей считали Христа своим Спасителем.

Константин основал Константинополь в 330 г., вознеся хвалу Господу и принеся бескровную жертву. А его порфировой колонне поклоняются и по сей день, воскуряя фимиам, принося жертвы и зажигая огни. По правде говоря, каков же этот город, что он создал, – христианский или языческий? Ведь несмотря на видения Константина, его предсмертное крещение, собирательство реликвий, учреждение христианских заведений и разрушение храмов старых богов, в Константинополе было много таких, кто продолжал видеть, да и любить, все языческое вокруг.

Глава 18. Язычники и самозванцы

^{361–363 гг.}

Что до Константина, то среди богов он не нашел примера, повторявшего его собственный путь, но, едва приметив Удовольствие, до которого рукой подать, он тут же обратился к нему. Оно с нежностью приняло его в свои объятия и, облачив его в разноцветные одежды и всячески украсив, увлекло его на путь невоздержанности. Там-то Константин и отыскал Иисуса, и тот, заняв свое место подле Удовольствия, приветствовал всех такими словами: «Вот совратитель, вот убийца, вот богохульник и сквернавец, не опасайтесь его! Этой водой омою я его, и он тут же очистится! И хоть он и согрешит вновь, стоит ему лишь побить себя в грудь и ударить челом, и я снова очищу его». К нему-то с радостью и обратился Константин, уведя с собой своих сынов от собрания богов.

Император Юлиан о Константине{221}

По смерти Константина трое его сыновей – Константин, Констанций и Констант – стали соправителями (с титулами августов), поделив земли отца между собой{222}. Константу, младшему из троих братьев, было всего 17, когда он получил титул цезаря (старший, Константин, получил этот титул от отца уже на первом месяце жизни).

Когда на карту поставлено столь многое, распри, наверное, неизбежны, а вслед за династическими спорами тут же последовали казни и гонения. Констант победил и убил Константина II, но в итоге власть удержал только средний брат, Констанций II, объединивший империю после смерти Константа в 350 г.

Констанций правил, сидя в Константинополе, а его любимый евнух Евсевий, как поговаривали злые языки, руководил всеми военными, государственными и религиозными делами.

Авторитет Евсевия имеет большое значение. Константин I (вслед за Домицианом) издал закон, запрещающий кастрацию на территории Римской империи, однако это не могло остановить нараставший поток кастратов, приезжавших в Константинополь из-за пределов Нового Рима – особенно из черноморского региона Лази{223}. На этом раннем этапе в истории Константинополя выяснилось, какую огромную власть способны удержать скопцы. Как мы увидим далее, в Константинополе, по сути, узаконят власть евнухов.

Несмотря на козни жаждущего власти Констанция (которого, скорее всего, поддерживал старый император, пока был жив), восторжествовал, в конце концов, сводный племянник Константина (сын его сводного брата) и его зять, который и оказался у руля в Константинополе. Сейчас мы знаем его как Юлиана Отступника. Извечный кошмар всех отцов – зять, ступивший на скользкий путь.

Юлиан родился и вырос где-то между Константинополем, Вифинией, Каппадокией и южным побережьем Мраморного моря – его носило течениями придворных интриг и переменчивых политических союзов. А поскольку он вместе с братом представлял династию потенциальных конкурентов, Елена, этот серый кардинал, недвусмысленно продемонстрировала чувства своего сына и удерживала их, по сути, под домашним арестом. В детстве этот опальный подросток проводил лето вдали от городской духоты, подальше от Константинополя, на клочке земли, принадлежавшей его бабушке по материнской линии. Позднее Юлиан писал, что здесь «будешь ступать по вьюнку, тимьяну и душистой траве. Там полная тишина и можно сидеть, смотреть в книгу и отдыхать время от времени, любоваться прекрасным видом моря и кораблей»{224}. В его записях чувствуется острое, можно даже сказать неискушенное восхищение окружающей его природой: «близка весна, зеленеют деревья, и ласточки, ожидаемые с минуты на минуту… заставят покинуть пределы родной земли»{225}.

То, что Юлиан приписывал почкам терапевтическую ценность, – вполне простительно, учитывая, какую травму он пережил в жизни. Из девяти отпрысков в его семье выжило только двое мальчиков, а мать его умерла, когда он был еще маленьким. Хоть он и полеживал на благоухающих склонах холмов, вскоре его вернут на арену реальной политики великого, обнесенного крепостными стенами города Константинополя, виднеющегося на горизонте. Он рос, а императорские осведомители следили за ним.

Юлиан, хоть и христианин, был зачарован мощью языческого мировоззрения. Среди прочих его образованием занимались язычник из Спарты Никокл, христианин Экиволий и евнух Мардоний. Отправившись в путешествие, гран-тур эпохи поздней Античности, Юлиан приезжает в Афины. Складывалось ощущение, что это – блестящий юноша, находящий утешение в учении. Он так рьяно изучал работы Платона, что поверил – его философские изыскания должны найти отражение в политической системе и повседневной жизни. Еще одним его вдохновителем был Пифагор – мир, по-видимому, казался Юлиану мистическим, удивительным с математической точки зрения местом, которое можно сделать лучше благодаря логике и любви к добру.

Такая теургия и теософия поддерживали в нем как интеллектуальный, так и экстатический пыл. В свете пылающих факелов, под звуки гонгов и пение тысяч служителей, Юлиан стал участником элевсинских мистерий в священном местечке Элевсин в Греции, в 24 километрах к юго-западу от Афин, где еще за 500 лет до рождения Христа составили представления о жизни после смерти. Юлиану, который двадцать лет был христианином, становилось все труднее и труднее противиться мощному обаянию язычества.