Стамбул. Сказка о трех городах Хьюз Беттани

Золотой век Константинополя, где-то 565 г.

Византийская империя на пике своей протяженности

Глава 27. Город Богоматери

^{С 431 года}

Богородица Мария, досточтимое сокровище всего мира, неугасимый светильник, венец девства, скиптр православия, храм неразрушимый, вместилище Невместимаго, матерь и дева.

Святитель Кирилл Александрийский, проповедь на Эфесском соборе{324}

Приветствуют вас церкви Асийские; приветствуют вас усердно в Господе Акила и Пискилла с домашнею их церковью.

Первое послание к коринфянам 16:19

На этой небольшой, не больше спичечного коробка, раке, сделанной в Константинополе около тысячи лет назад, но о существовании которой историки узнали лишь в 2006 г., помимо 16 мужчин и евнуха, изображена женщина с ореолом, покрытым ярко-синей эмалью. Мужские фигуры молятся Христу – и ей, в утонченной позе с распростертыми руками, Деве Марии.

Есть чудесная история, относящаяся к Константинополю пятого века, о женщине по имени Матрона. По преданию, Матрона была замужем и – несчастливо. Она противостояла множеству соблазнов, как плотских, так и духовных, зато очень любила Константинополь, город, где она в 472 г. будет странствовать в обличье евнуха и заложит женский монастырь. В нем ей и ее сестрам можно будет держаться мужских монашеских обычаев{325}.

Была ли Матрона реальным персонажем или литературным вымыслом, однако факт ее упоминания в текстах многое говорит о том, насколько и женщины, и мужчины восхищались Константинополем в эпоху поздней Античности. За пару десятилетий до появления этого предания до нас доходят рассказы и о некой Мелании, подвижнице, которая служила перевозчиком святынь – проделывая путь более чем в 1000 миль, она везла святыни в Константинополь, через византийские земли, территории (подчиненные «Городу»), все чаще именующие себя истинной Святой Землей.

В сокровищнице Мелании можно обнаружить обрывок плаща святого, слезы Марии Магдалины, бедренную кость мученика и, пожалуй, даже пару капель крови Христовой. Как благодаря этому собранию святынь, так и благодаря тому, что люди приходили полюбоваться ими, в IV в. в восточной части Средиземноморья и на Среднем Востоке зародилось такое явление, как паломничество – и занимались этим представители всех трех полов. Вытоптанная множеством ног тропа, ведущая от города, где прошли лучшие годы Христа, к столице, провозгласившей себя центром Его царства на Земле, укрепила связь между Иерусалимом и Константинополем.

Константинополь представлял собой духовную среду, где женщины не были невидимками – они были у всех на виду. После Никейского собора в 325 г. и Первого Константинопольского собора, который прошел в 381 г. в церкви Святого Мира{326}, еще два византийских порта (Халкидон и расположенный чуть дальше на азиатском побережье Эфес) стали местом проведения очередных диспутов. Диспутов, которые в очередной раз определят образ жизни мужчин и женщин не только в то время, но и в наши дни.

Вопрос номер один на повестке дня состоял в том, какова природа Иисуса: кто он в большей мере – Бог или человек? Или же и то и другое в равной степени? Обсуждение было скрупулезным, ожесточенным и острым – попытка объять необъятное{327}.

Вполне логично, что теоретический вопрос, вокруг которого велось обсуждение, заключался в том, какова природа матери Иисуса. После ожесточенных споров (которые привели к изгнанию патриарха Константинопольского Нестория и торжеству Кирилла Александрийского – того самого, что в 415 г. подливал масло в огонь в отношении ненавидимой Ипатии) обсуждение завершилось, и были выведены правила веры. В Эфесе в 431-м, а затем в 449 г. и в Халкидоне в 451 г. провозгласили, что Дева Мария – не просто Мать Христа, а Богоматерь, или Богородица.

В христианском мире более великую роль для женщины невозможно и вообразить. Мария из Назарета могла бы довольствоваться шестнадцатью упоминаниями в Новом Завете (и 32 – в Коране), но вскоре от ее изображений – на иконах, раках и фресках – будет некуда деваться, а ее имя будут воспевать в гимнах по всему Константинополю и на широких просторах, которые в будущем будут ему подчиняться.

Для античного многонационального торгового города не в диковинку присутствие в нем могущественной, отчасти богоподобной женщины. В египетской традиции богиня Исида восседала на троне со своим сыном, Гором, на коленях. У Исиды и Марии, безусловно, есть некоторые точки пересечения. Однако в Анатолии их еще больше.

Вполне вероятно, что всякий раз, взирая на икону Девы Марии в православной церкви или ее статую в католической, нужно представлять, что вы оказались на склонах овеваемых ветрами гор над Хаттусой, древней столицей хеттской цивилизации, которая расположена в 14 часах езды к востоку от нынешнего Стамбула. Еще с бронзового века в Анатолии существовала традиция поклонения богине солнца, созидательнице всего. На археологических находках возрастом четыре тысячи лет это древнее божество изображается с расходящимися за ее головой солнечными лучами и мальчуганом на коленях.

Если сравнить эти анатолийские изображения начала бронзового века с иконами Марии и Иисуса, они удивительно похожи. Дева Мария – во многих отношениях – порождение Востока.

И раз уж Марию официально возвели в статус Матери Божьей, церкви по всей Византийской империи начали называть в честь Богородицы. Вот и в районе Константинополя, где сосредоточилось производство меди, поклонялись Деве Марии – в храме у источника Влахерны.

Изначально храм был построен в 473 г. императором Львом III. Тут хранились риза и покров Матери Божьей, которые император привез в Константинополь. Позднее в церкви окажется и пояс Марии – возможно, его привез сюда Юстиниан I в VI в. (сама церковь погибла в 1434 г. во время пожара – якобы дети из знатной семьи случайно подожгли ее, охотясь на голубей){328}.

Подвеска, изображающая анатолийскую богиню солнца, примерно 1400–1200 гг. до н. э.

Кроме того, Деве Марии поклонялись в храме Пресвятой Девы у Живоносного, или Животворящего источника, Зоодохос Пиги, как во Влахернах – это место и по сей день является культовым для мусульман. Богородице нашлось место и на горе Синай на Синайском полуострове в Египте, и в Афинах, где расположенный на Акрополе храм Парфенон превратили в храм Девы Марии. До сих пор можно различить вырезанные на колоннах Парфенона имена двоих византийских епископов – Феодосия и Марина. Там, где солнце палит еще жарче, чем в Стамбуле, – в Иерусалиме – возвели огромную Новую церковь Богородицы. Она должна была превзойти и затмить собой храм Соломона.

Византийский император Юстин II учредил праздники Рождества Пресвятой Богородицы и Успения Богородицы (ее вознесения на небеса). В Константинополь привезли изображение Марии, которое считается acheiropoietos, т. е. не рукотворным, а написанным апостолом Лукой – здесь икону многократно копировали вновь и вновь. Идея превращалась в культ.

Для жителей Константинополя могущество Марии было совершенно реальным. Задать горожанину V–XV вв. вопрос, верит ли он во всемогущество Девы Марии – все равно, что спросить у викинга, верит ли он в море. И, разумеется, в покровительство Девы Марии до сих пор верят по всей Греции.

Когда левацкие учредители футбольного клуба «Одигитрия» из Пирея уцелели после установления режима Черных полковников в 1967–1974 гг., якобы благодаря молитвам Пресвятой Деве, клуб переименовали в честь Марии. Когда на остров Сифнос обрушились полчища саранчи – на них опробовали всевозможные яды и способы, но ничего не помогало, – по полям понесли икону Девы Марии из церкви Хрисопиги, или «Золотой источник». На следующее утро показалось облачко, всего лишь точка на небе – это массово улетали насекомые.

Каждый год 15 августа отмечают Успение Богородицы, когда славят могущество Марии, Божьей Матери. Во время этого праздника икону с песнопениями провозят на корабле по небольшой гавани у берегов Корфу. Или же происходит массовое паломничество на остров Тинос, где правоверные молят о помощи своим близким, шествуя на коленях, чтобы приложиться к иконе Девы Марии. Эту икону привезли из необыкновенной церкви на острове Парос, которая якобы заложена Еленой, матерью Константина Великого. После этого начинаются обильные алкогольные возлияния.

В церкви Панагия Эрифиани на Хиосе любуются невероятно пышными фейерверками местного производства. Как сказано в одном из восточных источников, «вместо горького плода, что сорвала Ева, Мария дала человечеству сладкий плод. И узрите, весь свет вкушает плод Марии. Девственная лоза принесла гроздь, сладкое вино из которой утешило тех, кто скорбел»{329}.

Женщины в Константинополе тем временем вовсю продолжали держать на себе и обеспечивать работу домовых церквей – это явление впервые упоминается в Новом Завете, в истории о Прискилле. Когда в город явился Григорий Богослов, в будущем архиепископ Константинопольский (его останки, за 800 лет до этого похищенные католиками во время Крестового похода 1204 г., вернули из Рима в Стамбул только в 2004 г.), его церковь представляла собой обычный дом, принадлежащий его двоюродной сестре Феодосии. По некоторым оценкам, в первые полтора столетия воцарения в Риме христианства половина церквей города была заложена женщинами. В Новом Риме эту традицию горячо поддерживали.

Пожалуй, это вовсе не говорит о том, что в повседневной жизни византийцев женщины доминировали. Однако вряд ли стоит удивляться тому, что признание богословами Марии Матерью Божией, учитывая связанную с этим культурную обстановку и настроения на улицах, по-видимому, оказало значительное воздействие на жительниц города. Особенно – высокородных. Они, скорее, даже подогревали экзальтацию по поводу женского могущества{330}. Становится понятно, что сила, влияние и авторитет определялись – порой очень неожиданно – византийскими императрицами, их придворными дамами и женами купцов{331}.

Константинополь, словно волной, накрыло восточно-языческой атмосферой, где божества женского пола обладали реальной властью. Кроме того, к правам женщин стали относиться с точки зрения римского права. Да еще и православные богословы признали этот возвышенный пример для подражания: ведь Дева Мария отныне – Богородица. В IV в. Ефрем Сирин писал так: «Евой утрачена прекрасная и вожделенная слава; Марией возвращена сия слава»{332}.

Не стоит искажать достоверные исторические факты – предрассудки, естественно, сохранялись. Один из любимцев Константинополя, архиепископ Иоанн Златоуст, выскажется по поводу видных женщин города, что будто бы лучше изваляться в грязи, чем смотреть, как они веселятся в театре. Иоанн Златоуст, хоть и воспитанный в Антиохии матерью-язычницей, но при Константине Великом ставший одним из христиан первого поколения и одним из наиболее влиятельных отцов церкви, придерживался примитивных, предполагающих возврат к самым основам христианских взглядов:

«И что пользы, если здесь почтишь Его шелковыми покровами, а вне храма оставишь терпеть и холод и наготу? Изрекший: сие есть тело Мое (Матф. XXVI, 26), и утвердивший словом дело, сказал также: вы видели Меня алчущего, и не напитали; и далее: понеже не сотвористе единому сих меньших, ни Мне сотвористе… Что пользы, если трапеза Христова полна золотых сосудов, а сам Христос томится голодом?»{333}

Иоанн Златоуст получил такое прозвание благодаря своим выдающимся способностям распалять толпу. Когда воздвигли серебряную статую императрицы Евдоксии, он хорошенько отчитал народ за то, что празднуют они это событие по-язычески, и это напоминает (ему) дикую пляску Саломеи, которую она исполнила, чтобы непременно получить голову Иоанна Крестителя. О каком истинном равенстве и равных правах женщин в Константинополе можно говорить, если не поощрялось, когда женщины тренировались физически, а зачастую даже умственно. Если им, как и на протяжении большей части эпохи Античности, так и выделяли лишь половинчатые порции еды. Если грех Евы нависал над человечеством, словно грозовая туча. Если, наконец, в середине IV в. проповедники провозглашали такие взгляды: «Жениться не подобает. Разве женщина что-либо иное, как враг дружбы, неизбежное наказание, необходимое зло, естественное искушение, вожделенное несчастье, домашняя опасность, приятная поруха, изъян природы, подмалеванный красивой краской?»{334}

Иоанн Златоуст пользовался такой народной любовью, что, когда его сослали сначала в Каппадокию, а потом на Кавказское побережье Черного моря, жители Константинополя взбунтовались. Утратив своего мудрого церковника и ревя от ярости у закрытых Бронзовых ворот дворца, люди подожгли город, уничтожив собор Святой Софии и здание сената. И в то самое время, когда в Константинополе Марию возвели в статус Богородицы, на Западе представления Блаженного Августина о первородном грехе исказили таким образом, что похоть и ее последствия стали вменяться в вину женщинам. Из-за этого всем представительницам женского пола суждено было еще многие столетия выносить боль и страдания.

Примерно в это же время впервые встречается и мимолетное упоминание о монахах, monachos – эта идея была навеяна религиозными традициями иудаизма (секты ессеев) и буддизма, пришедшими по дорогам Шелкового пути. Появились мужские монастыри, и в христианстве стал зарождаться так называемый «синдром читальни». Отныне широко образованные церковники мужского пола решали, что считается, а что не считается каноническим. И постепенно (возможно, с бессознательным предубеждением) они исключили женщин из библейских и других религиозных текстов, а затем вообще из всяческих религиозных отправлений. С богословской точки зрения женщин возвышали. На деле же дьяконицы встречались все реже и реже, а епископы мужского пола расширяли зону своего влияния{335}.

Один из епископов Третьего Вселенского собора описывает совершенную икону Девы Марии из Константинополя, и в этом описании можно, пожалуй, найти подробный список качеств, необходимых идеальной жительнице Константинополя:

«Дева, не удостаивая взглядом неподобающих вещей, не пятная своей естественной красоты – не нося ярких одежд и не покрывая щек фальшивым румянцем финикиянок, не привлекая внимание к своей благородной голове и не добавляя пустых украшений, не нося на шее блестящих драгоценных каменьев, не портя рук и ног золотыми цепями… но полная запахами Святого Духа, облаченная в Святую Благодать, с душой, полной мыслей о Боге, с сердцем, увенчанным Богом, с глазами, излучающими благочестие… губы ее блестят, как воск, походка ее красива, а повадка еще красивее – и, в общем, сама добродетель»{336}.

Считать Константинополь неким сказочным раем зарождающегося феминизма – полная глупость. Будучи христианкой и жительницей города, вы не жили в прошлом – вы и есть прошлое, живущее в настоящем.

В сорока милях к западу от Стамбула стоит всеми забытый памятник. 500 лет, с тех самых пор, как Август определил протяженность империи, естественная граница Римской империи, проходящая по Дунаю, довольно долго держала оборону. А затем, в 493 г., византийский император Анастасий по примеру древних афинян построил вокруг Константинополя «Длинные стены», мощное укрепление, протянувшееся от Мраморного моря до Черного. Заросшие, обрушающиеся участки этих укреплений и по сей день стоят, окружая город кольцом протяженностью в 40 миль. Константинополь все больше напоминал один из легендарных городов, увековеченных в античных стихах и библейских текстах: Трою, Иерихон, Вавилон, города, защищенные колоссальными крепостными сооружениями, которые обладали сделавшими их легендами историей и славой – книжники города старательно их сохранили{337}.

А теперь и в самом Константинополе появляются два самых важных для него персонажа, которые разыграют выпавшие им в социальной, богословской и политической игре карты с наибольшей выгодой – как для себя, так и для родного города. Один из них – крестьянин, ставший императором, второй – его жена, которой, сделав карьеру от проститутки до императрицы, удалось совместить в себе качества и ангела, и шлюхи.

Глава 28. Золотой век

^{428–565 гг.}

И в этот час объят мой дух величьем нашей Византии, культурой моего народа, великого когда-то.

К. Кавафис, «В церкви»{338}

Будущий византийский император Юстиниан I родился в 482 г. в Иллирии, за грядой холмов, в деревушке Тавресий{339}. Сейчас это – поселение на севере страны, которую одни называют бывшей югославской Республикой Македонией, а другие – Македонией{340}. В этом уголке мира мужчины и по сей день неторопливо бродят по дорогам с резаками и косами. Сейчас Тавресий – безмятежное, малолюдное местечко. А 1500 лет назад этот край считался родиной беспощадных воинов. Юстин, дядя Юстиниана, женившись (на девушке-рабыне, которую Юстин купил, а потом на ней женился), оставил свое бесперспективное занятие (он ходил за свиньями) и, изрядно разозлившись на варваров, устремился в столицу, в Константинополь. Там он заслужил добрую славу исключительно легкого на подъем солдата, полководца, а затем и начальника личной императорской стражи, получив статусное звание excubitorum (буквально «человек у дверей спальни»).

Вскоре он вызвал к себе племянника, Юстиниана, чтобы простоватый юноша пообтесался в столице. Военное обучение и доступные в Константинополе умственные занятия возымели плоды. Судьба ожидала Юстиниана не в поле. В XXI в. в Скопье, столице Македонии, неподалеку от места, где родился Юстиниан, почтили этого римского императора крестьянского рода и установили грандиозный, почти пятиметровый памятник – императора усадили на престол, отдав за это сооружение из белого мрамора свыше миллиона евро. В этих краях Юстиниан, наряду с матерью Терезой и Александром Македонским, считается одним из тех, кому повезло.

Стражники, элитное подразделение, уполномоченное охранять императора, вскоре полюбили Юстиниана, который в семинариях Константинополя обучался богословию и праву. Вероятно, тут-то молодой Юстиниан и встретил еще одного уроженца Иллирии, отслужившего свое воина по имени Велизарий. На пару с Велизарием Юстиниан на 45 % расширит принадлежащие Константинополю территории, и город, ставший для него родным, станет центром величайшей в мире империи. В Равенне, городе на северо-востоке Италии, который эта парочка отвоевала в 540 г.{341}, на знаменитых мозаичных портретах справа от Юстиниана изображен, возможно, именно Велизарий. Юстиниан, его будущая жена Феодора и Велизарий оказали существенное и продолжительное влияние на жизнь как своей, так и нашей эпохи – благодаря, похоже, в равной степени своим таланту и везению.

Благоприятный случай подвернулся неожиданно. По смерти Анастасия императором провозгласили Юстина, неграмотного, почти семидесятилетнего старца. И этот бывший свинопас дал своему энергичному, смышленому и способному племяннику не только имя, но и возможность опробовать власть. По сути, с 520 г. эти двое правили вместе. Судя по намекам в литературных источниках, к концу жизни Юстин совсем одряхлел, так что и Константинополем, и всей империей правил Юстиниан, хоть и не именовался императором.

1 апреля 527 г. солдата из Иллирии официально объявили преемником Юстина. Будучи провозглашен императором, Юстиниан прошествовал через Золотые ворота Константинополя по церемониальной дороге Мезе, которую сначала окаймляли огороды (обеспечивающие пропитание для горожан), а позднее – защищенные навесами аллеи и скульптуры (навесы и лавки сохранились здесь и по сей день, тут продают всё: от яблочного чая до инкрустированных бриллиантами пистолетов). Возгласы приветствия новому правителю Константинополя эхом отражались от мраморных колонн и выстроившихся вдоль дороги бронзовых статуй. А один человек в городе прислушивался к этому шуму с особенным удовольствием. Три года назад постель в дворцовой опочивальне разделила с Юстинианом одна довольно необыкновенная женщина, а всего через три дня после инаугурации новобрачных, Юстиниана и его невесту-актрису, Феодору, короновали как императора и императрицу.

В XXI в. к императрице Феодоре вновь проснулся живой интерес, и она целиком и полностью заслужила эту запоздалую славу. Этот персонаж в истории Константинополя, ныне причисленный православной церковью к лику святых, отнюдь не пользовался всеобщей любовью: «Эта развращенная женщина [Феодора] – вторая Ева, внимающая змею. Она – из самой Преисподней, повелительница демонов. Это она – по велению сатанинского духа, подстегиваемая дьявольской яростью – коварно разрушила мир, купленный кровью мучеников», – так писал кардинал Бароний{342}.

Единственное сохранившееся изображение императрицы Феодоры (посередине) можно увидеть на мозаике в базилике Сан-Витале в Равенне, выполненной примерно в 548 г.

Самые подробные сведения о жизни Феодоры с обилием пикантных деталей и обличительной критикой представлены в «Тайной истории», написанной Прокопием – главным источником информации об эпохе правления Юстиниана и Феодоры (эту царственную чету и их деятельность Прокопий и славословил, и проклинал). Сочинения Прокопия, где весьма немало витиеватых художественных преувеличений, следует читать с изрядной долей сомнения, однако многие подробности кажутся правдоподобными как для той эпохи, так и в качестве предпосылок удивительной жизни этой девушки из Константинополя{343}.

В наши дни греческий патриарх благожелательно отзывается о Феодоре как об одной из наиболее влиятельных фигур в истории православной церкви и как о человеке, который провел в Константинополе «трудное детство». На самом же деле при жизни юная Феодора – даже еще не взобравшись на первую ступень социальной лестницы – испытала как осуждение общества, так и удачу. Ее мать называют «актрисой-танцовщицей», деликатно избегая слова «проститутка», а отец был дрессировщиком медведей и затравщиком. Эта пара уличных артистов, по-видимому, работала вместе с одной из двух соперничавших друг с другом партий ипподромных колесничих-гонщиков, «зелеными». Когда отец умер, «зеленые» отказали семье в дальнейшем покровительстве. Тогда мать украсила Феодору и двух ее сестер цветочными венками и отправила их по переулочкам и подземным коридорам в центр города, чтобы представить их «синим». Если бы они не получили «добро» от «синих», этому крошечному семейству было бы не выжить на улицах Константинополя.

Трудно недооценить, какую чрезвычайно важную роль в поддержании равновесия в Византии играли эти конкурирующие спортивные группировки. Не забывайте, именно «зеленые» и «синие» наперегонки восстанавливали разрушенные землетрясением стены Феодосия. А ипподром расположился у самых коридоров власти – только представьте, если бы «Уэмбли» стоял между резиденцией премьер-министра Великобритании и Букингемским дворцом. Здесь, словно первобытные племена или банды преступников, собирались конкурирующие между собой партии («зеленые», «синие», «красные» и «белые»), одобрительным ревом приветствуя нового правителя или шествуя за ворота города встречать императора из военного похода.

Византийские императоры соединили дворец с южной частью ипподрома сложной закрытой галереей. Эта галерея выходила на защищенную смотровую площадку, kathisma, и с этой шикарной террасы император Нового Рима, его семья и ближайшие советники выслушивали жалобы или же стояли в надежде, что внушают народу благоговение. Когда истощались запасы хлеба или воды, когда команды подвергались несправедливости, они шли со своими жалобами прямиком на ипподром. Спорт, зрелища и сытый желудок – вот что связывало народные массы, этих людей, обладающих стихийной мощью, чье расположение могло вознести или свергнуть любого императора.

Девочкой Феодора – вместе с родителями и сестрами она служила чем-то вроде десерта – исполняла на ипподроме и на прилегающей к нему территории акробатические трюки и эротические танцы. Это было частью сопровождавших гонки шоу, представлений и грошовых постановок. Летописцы того времени утверждают, что одним из самых популярных номеров Феодоры была постановка о Леде (матери Елены Троянской) и лебеде (образ которого принял Зевс).

В греческом мифе рассказывается, что Зевс был настолько пленен царицей Ледой, что увидев, как она купается у берега реки Эврот, обратился в лебедя и овладел спартанской царицей. Феодора в образе Леды зерном выкладывала дорожку к своему телу (некоторые утверждают, что она вела внутрь), и «лебедь» (в Константинополе его заменял гусь) охотно съедал семена. Злопыхатели с воодушевлением отмечали тот факт, что услуг «артистки» Феодоры неугомонно искали для анального общения – как активного, так и пассивного. Пусть в детстве и юности Феодору и смешивали с грязью, зато она находилась в самом центре событий в бурно развивающемся городе в интересные времена.

Кроме того, Феодора, очевидно, была безумно привлекательна. Родилась она то ли на Кипре, то ли в Сирии. Она была еще подростком (хотя уже родила девочку и сделала несколько абортов), когда уехала из Константинополя с сирийским чиновником, губернатором ливийского пентаполя. Вдвоем они отправились в Северную Африку. Там-то византийский сановник, промытарив Феодору четыре года, бросил ее. Ей пришлось взяться за старое ремесло. Брошенная любовница, переезжая с места на место, была так несчастна, как только это возможно в VI в. Многие отцы церкви заявляли, что таким не место среди христиан. Феодора пыталась добраться в родной город, сводя концы с концами за счет занятий проституцией, и единственным, кто дал приют этой двадцатилетней отверженной, стала группа христиан в Александрии. Это случайное проявления доброты изменило весь ход истории!

Феодора выросла в городе, где все мгновенно менялось. Вспомните: за полвека до истории с Феодорой на Вселенских соборах – сначала в Эфесе, а затем в Халкидоне – с другой молодой женщиной тоже произошли удивительные вещи. В шумный порт Эфеса (примечательно, что некогда это было место поклонения Артемиде, богине-девственнице, покровительнице деторождения) созвали епископов со всего христианского мира. Они ходили по широким, вымощенным мрамором улицам, заложенным греками и перестроенным римлянами, а ночевали бок о бок с зажиточными купцами из Эфеса – те стаскивали в свои дома предметы роскоши, которые сейчас обнаруживаются во время раскопок: золотые серьги в виде гроздьев, ослепительный мрамор для облицовки стен, изысканные фрески. В этом большом, пропитанном религиозной атмосферой городе после ожесточенных дебатов было решено, что Мария, тоненькая девушка из Назарета, не просто мать Иисуса Христа, а Богородица, Матерь Божья. Это было кардинальным сдвигом с духовной, психологической, социальной и культурной точек зрения. В Константинополе такое повышение статуса Марии приняли с большим воодушевлением.

Феодора, должно быть, наблюдала за рождением новой традиции в родном городе. Как в тревожные времена, так и в честь побед, в Константинополе проходили шествия с огромными иконами Девы Марии. Люди верили, что благодаря этому создается некое силовое поле христианской веры, защищающее стены города и его жителей. Мозаика лепилась на дерево – и каждую из икон несли не менее четырех человек. То ли от того, что это были впечатления юности (утонченная, блистательная, покрытая золотом девушка, покачиваясь, двигалась по холмистым улицам Константинополя на спинах истекающих потом мужчин), то ли возымели действие в высшей степени убедительные речи Христа, привечающие слабых и падших женщин, или доброта, которую в трудную для нее минуту проявили к ней увлеченные теологией чужестранцы, но в сердце Феодоры зародилась неистовая вера в Христа.

Это, однако, не мешало ей спать с мужчинами, выведывая их тайны. Юстиниан пытался заручиться более широкой политической поддержкой, и поговаривали, что на своих обширных территориях он хотел организовать целую сеть информаторов. Натолкнувшись в Антиохии на одну такую шпионку по имени Македония{344}, Феодора, похоже, получила весьма полезного интимного собеседника. Она вернулась в родной Константинополь. Там она наверняка прокладывала себе путь наверх через постели и, заслужив славу самого сообразительного торговца информацией, исхитрилась привлечь к себе внимание Юстиниана. Можно только догадываться, как Феодоре, этой «шоугёрл», удалось отвоевать себе место под солнцем! Как бы она ни действовала, это произвело впечатление.

Примерно в 524 г. круглолицый, кудрявый, известный и успешный, а также все более и более влиятельный юноша из Иллирии велел изменить законодательство своей державы, чтобы… жениться на Феодоре! В 526 г. Юстиниана провозгласили наследником Юстина, и вот проститутка стала императрицей.

Юстиниан отзывался о Феодоре так: «Наша премногоуважаемая супруга, данная нам Богом»{345} (за такое мнение Юстиниан заслужит жесткие отзывы от двух наших главных источников об этом браке, Прокопия и Иоанна Эфесского). Известно, что «они в своей совместной жизни ничего не совершали друг без друга»{346}, также вновь говорится и о «великой любви, которую питал к ней василевс (царь)»{347}. Во время традиционной для императорских особ свадьбы государственные чины в сопровождении целого оркестра шествовали в Большой императорский дворец Константинополя. Держа надушенные полотенца, они подготавливали будущую императрицу, подавая ей гранаты и усыпанный драгоценностями порфировый камень. Затем сенаторы, идя по бокам от невесты, передали ее в руки императора.

Юстиниан сделал Феодору частью городской легенды, согласно которой императрица поддерживала здоровье и плодовитость императорского дома, а значит – города и самой империи. Она не просто совершила подъем по социальной лестнице. Выйдя замуж за Юстиниана, Феодора из простой смертной превратилась в полубожественную фигуру.

Инаугурация Юстиниана происходила в Триклинии девятнадцати лож{348} – церемониальном зале в римском стиле{349}. Раз уж Феодору назначили преемницей Юстиниана, через три дня, в воскресенье, на Пасху для них обоих провели проникнутую религиозным символизмом приветственную церемонию{350} с участием патриарха. Произнесенные во время церемонии слова не оставляли никаких сомнений в колоссальной значимости этого момента: «Божественным предопределением вы избраны на защиту и ликование мира. Божьей волей вы облачаетесь в пурпур. Собственной рукой Всемогущий Господь благословляет и венчает вас»{351}. Отныне Феодора, эта беспризорница, становилась августой, правительницей империи и христианского мира.

Пользуясь широкими возможностями, крестьянин с проституткой принялись увековечивать свой след в истории. В Египте на деревянных балках церкви на горе Синай были выгравированы их имена. Через Золотой Рог Юстиниан перебросил мост, соединивший Константинополь с селением Сике (нынешней Галатой){352}. А на острове Тенедос (где, как говорится в эпических поэмах, во время Троянской войны прятались греки, обманом выманив троянцев к деревянному коню) возвели зернохранилища. Чтобы корабли, везущие зерно из Египта, могли проплыть через Геллеспонт в Константинополь, нужны были благоприятные ветра. Теперь же, если кораблю с зерном, застрявшему в штиль на Средиземном море, приходилось ждать, он разгружался на Тенедосе и отправлялся назад, в Египет. Работа была проделана большая, зато из-за неблагоприятных ветров Константинополю наверняка не придется голодать.

Под землей выстроили еще один город: 7000 рабов копали подземные цистерны, в том числе, цистерну Базилика. Это было зеркальное отображение собора с несущими колоннами и похищенными скульптурами, некогда гревшимися под солнечными лучами. Одна лишь эта цистерна вмещала 22 миллиона галлонов воды – достаточно, чтобы горожане не умерли от жажды, ведь им уже не грозила голодная смерть.

Со всей страстью выскочек Юстиниан с Феодорой наслаждались своей удачей – ведь, невзирая на свое происхождение, они добрались до вершин власти. В присутствии императорской пары придворные, включая даже приезжих послов, должны были уже не просто преклонять колена, а падать ниц и бить челом перед царственной четой. Сенаторы удостаивались чести приложиться губами к монаршим стопам.

Феодора часто – Босфором или Мраморным морем – плавала в Азию. Некогда эта молодая женщина бежала оттуда – испытав поругания, отверженная, вынужденная продавать свое тело. В 529 г. она вернулась в Пифию (нынешнюю Ялову, одно из первых поселений Византия, где не так давно Ататюрк возродил любовь к купанию в горячих источниках) во главе императорского кортежа с четырехтысячной свитой. Затем она поехала на зеленые склоны высоких гор Прусы (в наши дни – Бурса), где до сих пор ходят в ее личную красочную баню.

Немного забавно, что сейчас баня Феодоры в Бурсе исключительно мужская, женщинам можно лишь мельком взглянуть на сооруженные в VI в. банные залы императрицы перед входом в хаммам, расположенный в более поздних, довольно красивых пристройках эпохи Османской империи.

Возможно, что на самом деле Феодора часто посещала бани, пытаясь облегчить симптомы рака, который убьет ее в возрасте 48 лет{353}. И все же удивительно представить себе, как эта яркая выскочка купалась в обжигающей воде природных минеральных источников в окружении личной стражи и фрейлин, упиваясь мыслями о том, что, несмотря на все напасти, она победила.

Да и было чему радоваться: Юстиниан испытывал к Феодоре нерушимое благоговение. Хотя они придерживались разных религиозных взглядов.

Феодора была ревностным монофизитом (порой ее называли миафизитом) и верила, что Иисус Христос полностью божественен или же его природа – абсолютный синтез смертного и божественного (возможно, ее в свое время убедили в этом ее спасители, христиане из Александрии и Антиохии). Она не соглашалась со многими формулировками собора 451 г. в Халкидоне.

Юстиниан же поддержал утвержденную там догму.

Хотя произошедший в Халкидоне раскол между византийским и сирийским православием был всем очевиден, у себя дома, в выходящем к морю Большом императорском дворце Константинополя, эти двое, похоже, притерлись друг к другу, явно наслаждаясь проскакивающими между ними искрами{354}.

Они оба со всей серьезностью пользовались своей ролью представителей Бога на земле. Собор, проходивший в 451 г. в Халкидоне, древнем «городе слепых» в паре минут по воде от центра Константинополя, завершился принятием Халкидонского Символа веры. Это – вероопределение, которое и по сей день признается большинством католиков, протестантов, а также греческих и русских православных. Оно, однако, породило разногласия в христианском мире, которые не разрешены до сих пор. На Халкидонском соборе провозгласили, что в Христе соединились два естества, равные по сути: божественное и человеческое. Сирийская, армянская апостольская, коптская, эфиопская, эритрейская и индийская православные церкви отрицали и до сих пор отрицают это богословское определение.

В те времена императорская чета (не меньше нашего) осознавала, как важно поддерживать накал богословских споров. Говорят, что Феодора «горела рвением», а Юстиниан отправлял послания, «с большим пылом» описывающие дебаты. Юстиниан созвал епископов в Константинополь и пытался вынудить их отречься от взглядов, которые ему казались не православными. Юстиниан – один из первых римских императоров, которого на монетах изображали с крестом (образцы таких монет обнаружились аж в Индии). Он отправлял епископов нести веру в Йемен, Сирию, в Аравию к Хассанидам, в Карию, Фригию, Лидию и Нижнюю Нубию{355}. Феодора также рассылала своих миссионеров. Муж с женой соревновались в спасении душ и старались спасать их должным образом – например, посланники Феодоры бросились обращать в свою веру Силко, царя Нобатии, и его придворных{356}. На родине же закрыли часть театров, тем самым исключив возможность для мужчин и женщин приятно проводить время вместе и породив разочарование, которое вскоре постучится в двери Юстиниана и Феодоры.

Симпатичную церквушку Святых Сергия и Вакха, которую теперь еще называют «Малая Айя-София», расширили, превратив в монастырь. С 531 г. он служил убежищем монофизитов{357}. Здесь поклонялись не только Христу, но и Феодоре – об этом свидетельствует надпись на архитраве, которую и сейчас отчетливо видно над головами муэдзина и прихожан мечети, что ныне расположилась здесь. И святой Сергий молился: «во всем храни царство несмыкающей глаз властительницы и умножай могущество коронованной самим Господом Феодоры, чьи мысли благочестивы и что неустанно, не жалея сил, трудится, чтобы накормить нуждающихся».

Императрица заслужила похвалу и других гонимых, например, Иоанн Эфесский писал: «Христолюбивая Феодора, которую возвел на царство сам Господь, чтобы она служила опорой гонимым в эти жестокие времена… обеспечивая их пропитанием и щедрыми пожертвованиями»{358}.

Едва стало ясно, что Юстиниан будет позволять ей всё, Феодоре, похоже, не стало удержу. Дворец превратился в рассадник монофизитской идеологии. В своих дворцовых апартаментах она целых двадцать лет укрывала непокорного патриарха. Апартаменты же Юстиниана во дворце Ормизда по соседству с Большим императорским дворцом стали убежищем для 500 духовных лиц и монахов. Рассказывают, что парадные залы разделили занавесями, циновками и досками. Аскеты и верующие из Константинополя, а также «Сирии и Армении, Каппадокии и Киликии, Исаврия и Ликаония, Азии и Александрии – всех их привечали здесь. Такое число женщин и детей приходило наниматься в прислугу, что однажды даже пол провалился»{359}.

Времена правления Юстиниана и Феодоры также славятся большим числом беженцев, которых принимали в Константинополе. Странники, терзаемые бедами, лишенные крова и родины, бежали с востока и запада от персов и варваров. Многие приходили из придунайских и занятых готами провинций, гонимые гуннами и готами. У жертв кровавых бесчинств вандалов были вырезаны языки.

Чета императоров выстроила для беженцев странноприимный дом. Город приобретал славу убежища для гонимых – она сохранилась за ним и в наши дни. В 539 г. человек, занимающий новую должность quaestor, выяснял у приходивших в Константинополь чужестранцев их происхождение, имена и цель прибытия. Эта миграционная служба, похоже, работала лучше той, что действовала в Стамбуле в 2015 г., когда я писала эту книгу – из окна гостиницы я видела сирийских беженцев, которые, потеряв всякий интерес к жизни, словно мертвые, лежали по обочинам городских дорог и у магистральных перекрестков.

Кроме того, для женщин Феодора сделала больше других. Теперь, чтобы взять кредит, мужу приходилось (дважды) получить согласие жены. Семья умершего мужа обязывалась вернуть вдове приданое. Мужчин чаще стали осуждать за изнасилование, а наказание за это становилось все серьезнее. Предпринимались меры по предотвращению случаев, когда девочек не старше 10 лет соблазняли едой и одеждой, а затем увозили в рабство. Юстиниан, по-видимому, в этом ее даже поддерживал. Император восторженно цитировал апостола Павла: «…нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе»{360}. И еще: «[в предыдущем законе] не принималась во внимание ни слабость женщин, ни то, что муж пользуется ее телом, ее существом и всей ее жизнью… не жалея их за те услужения, что они оказывают мужьям, за угрозу, что несет деторождение, и за собственно произведение на свет детей…»{361} Во дворце на азиатском берегу, там, где сейчас расположено военное училище (в 2016 г., после попытки переворота, его закрыли), Феодора основала монастырь для бывших проституток. Она дополнила его красивыми пристройками, предназначенными для «утешения» женщин, и назвала его «Метанойя» (раскаяние){362}.

Но и эту затею Прокопий умудрился истолковать не в пользу Феодоры:

«Феодора, однако, радела и о том, чтобы придумать наказания для тех, кто грешил своим телом. И вот, собрав более пятисот блудниц, которые торговали собой посреди агоры за три обола – только чтобы не умереть с голода, – и отправив их на противолежащий материк, она заключила их в так называемый монастырь Раскаяния, принуждая их переменить образ жизни. Некоторые же из них ночью бросились с высоты и таким путем избавились от нежеланной перемены»{363}.

Должно быть, задуманная (скорее всего, совместно) Феодорой и Юстинианом программа социальных реформ и справедливости была поистине интересной, эротической – в древнегреческом смысле этого слова, – амбициозной, пикантной и результативной{364}. Беглое упоминание о том, что Феодора все серьезные вопросы обращала в «шутку»{365}, – это намек на то, что она никогда не дотягивала до открывавшихся перед ней перспектив: можно вывезти исполнительницу эротических танцев с ипподрома, а эротику из девушки никогда.

А мне кажется, что у этой парвеню просто голова закружилась от возможностей. Эта супружеская связь должна была стать одновременно и чрезвычайно чувственной, и исключительно духовной – связью, которая значительно повлияет на судьбу Константинополя, пойдет ему и на пользу, и во вред.

Глава 29. Землетрясения и пожары

^532 г.

Не следует прислушиваться к никчемному гласу народа. Неправильно также доверяться ему, когда люди требуют либо оправдать виновного, либо осудить безвинного.

Диоклетиан, запрещение в Кодексе Юстиниана, опубликованное за три года до восстания «Ника»{366} …Непригодный для проживания из-за пыли, дыма и смрада, исходящих от тла и пепла, вызывающий душераздирающий ужас в сердцах тех, кто видел это.

Иоанн Лид, «О должностях Римского государства», описание обстановки в Константинополе после восстания{367}

Стамбул словно предназначен для восстаний. Римские площади и просторные общественные зоны так и манят к себе огромные толпы, а благодаря средневековой системе улиц протестующие легко ускользнут, если настроения властей примут угрожающий оттенок. Мне это было совершенно очевидно, когда в 2013 г. я оказалась в центре Стамбула в разгар восстания в парке Гези и на площади Таксим. Протестующие все прибывали – а потом тем, кому посчастливилось, удалось скрыться переулками от водяных пушек и слезоточивого газа. Перевернутые автомобили убедительно, неоспоримо иллюстрировали собой «мир, который перевернулся». Позади этих перевернутых, сожженных остовов, каждое утро после ночных конфликтов окруженных упрямыми оппозиционерами и оказавшимися поблизости токсикоманами, на разбитой витрине кто-то написал: «Византий – Константинополь – Стамбул – наш»!

В 2013 г. после применения жестких мер со стороны государства, разрушений и мародерства в воздухе повис не только едкий запах гари, но и вопрос о социальном устройстве и свободе волеизъявления. В 2013-м в парке Гези прозвучало эхо других, произошедших полторы тысячи лет назад событий мирового значения. В XXI в. даже рассеивающаяся гроза напоминает об этой, самой внушительной публичной акции в истории города – великом восстании «Ника» 532 г.{368}.

В Константинополе во время гонок на колесницах страсти всегда накалялись. На первый взгляд, восстание «Ника» – это череда протестов, спровоцированных партиями колесничих, а именно – «синими» и «зелеными». Они толпились на ипподроме, крепко связанные классовыми, социальными и материальными узами, словно городские племена. Их узнавали по разноцветным рукавам экстравагантного свободного покроя, и в новом SPQR («Сенат и Народ Рима») они являли собой P – populus, народ. Обычно эти спортивные группировки боролись друг с другом (в VI в. в театре Константинополя «зеленые» поубивали 3000 «синих»){369} и лишь в исключительных случаях действовали сообща.

Под закругленным торцом ипподрома можно пройти – через увитую плющом дверь, по слезящимся ступенькам, мимо призрачных голубей, по хрустящим под ногами треснутым камням – в самый центр событий, где встречались лидеры колесничих, обсуждая тактику и готовя свои команды к борьбе{370}. Люди примыкали к той или иной партии под влиянием тех или иных обид или побуждений: из преданности своему deme (территориальной единице города), политического разочарования, богословских соображений. Или – для установления деловых связей.

Искрой, из которой (в тот самый день, когда жители должны были праздновать основание Константином Нового Рима) разгорелось восстание «Ника», похоже, стали налоги и непопулярные законодательные реформы. По наследству Юстиниану досталась изнурительная война с персами на востоке. Чтобы покрыть расходы на военные походы, он поднял налоги. За первоначальным успехом, победой под командованием Велизария, последовало позорное, повлекшее большие затраты поражение.

Народ и солдаты – от Кавказа до Дуная – волновались. Вести о бедах на восточных и западных границах тут же дошли до города. Поднялась череда мелких восстаний. Семерых приговорили к повешению, но двое из них почти чудом спаслись – они были на волосок от смерти, но виселица рухнула. Толпа унесла их прочь, а сочувствующие им монахи (один – сторонник «зеленых», другой – «синих») подобрали беглецов. И тогда двое мятежников забаррикадировались в церкви Святого Лаврентия в городском районе Петрион (его еще называют Платеями){371}.

Обычно партии колесничих в Константинополе соперничали, направляя тем самым жизнь в городе. Теперь же они – с благородством Дон Кихота – объединились и пронзительно взывали к христианскому милосердию. И «синие», и «зеленые» ворвались на ипподром, туда, где народ встречался обычно с императором – по инициативе своей или его. Они горланили новый призыв: «Да здравствуют “зеленые” и “синие”!» Юстиниан не явился, и, несмотря на жгучий январский мороз, страсти накалялись. Вспыхнуло первое из череды серьезных восстаний.

Участвовали все: от плебса (всегда охочего до предлагаемых на ипподроме хлеба и зрелищ) вплоть до сенаторов. Стоит задаться вопросом: то ли это – голая отвага hoi polloi, то ли обиженные сенаторы воспользовались случаем и подлили масла в огонь (не революция, а, скорее, внеплановый переворот).

Правителей Константинополя величали такими титулами, как clarissimus, spectabilis, illustris, gloriosus и даже gloriosisimus. После того, как Константин ввел их как «новых людей», правящие династии Константинополя высоко поднялись по социальной лестнице. Юстиниан же – не будем забывать – не скрывал своего крестьянского происхождения. Его простонародные корни и любовь к грязной уличной танцовщице, как известно, оскорбляли чувства многих членов сената. По иронии судьбы, во время восстания множество его самых яростных противников из числа аристократии укрывались в его дворце – среди них был и главный источник сведений об этих событиях, Прокопий.

Бунтовщики окружили Преторий и подожгли его, освободив его пленников. Тогда Юстиниан прибег не к кнуту, а к прянику: проявив царское милосердие, он разрешил продолжить состязания на следующее утро, в среду 14 января. Но мятежников было не так-то просто подкупить, и вместо того, чтобы осветить ипподром своей радостью, они взялись за факелы. Для подавления мятежа отправили Велизария, а Юстиниан – как полагают некоторые, от отчаяния – пошел на уступки. Он сделал козлами отпущения нелюбимых народом чиновников: Трибониана, сыгравшего важную роль в составлении Кодекса Юстиниана, Эвдемона, который арестовал первых мятежников, и коварного церковника Иоанна Каппадокийского{372}.

В пятницу, 16 января, когда пожар добрался до древнего собора Святой Софии, император понял, что ему эта задача не по плечу, и вызвал в город для подавления мятежей отряд готов, аналог нынешних штурмовиков. На следующий вечер Юстиниан выставил из дворца двух аристократов: Ипатия и Помпея. Они тут же принялись подстрекать народ, предлагая себя в качестве подходящей замены у руля власти. Их изгнание из дворца – странный поступок, и ни одному историку не удалось найти ему убедительного и рационального объяснения. Может, Юстиниан просто обиделся на них? И надеялся, что Ипатия с Помпеем, этих надутых мальчишек, толпа разорвет в клочья? Может, это был приступ слепой ярости или сведение счетов? Или расчет убить двух зайцев, предложить толпе мишень, чтобы загнать мятежников в одно место, а потом перебить всех?

Чем бы ни руководствовался Юстиниан, на следующее утро настроение у него, похоже, улучшилось. Император снова показался над ипподромом и на Библии поклялся перед ропщущей толпой, что на этот раз он прислушается к народным требованиям и помилует мятежников. Благородные обещания, но – у толпы было свое мнение на этот счет.

«Зеленые» и «синие», объединившись, провозгласили истинным наследником императорского трона Ипатия, племянника императора Анастасия I. 18 января на возвышении kathisma на него возложили ожерелье, и толпа приветствовала его как императора: последовал совершенный хаос. Юстиниан запер выход с kathisma во дворец и скрылся.

К этому времени большая часть города была объята пламенем, а наскоро собравшийся совет мятежников обсуждал, атаковать ли дворец. Юстиниан был готов, захватив с собой деньги, бежать – совсем как премьер-министр Эрдоган, который в 2013 г. во время пожара в парке Гези улетел в Марокко. Возможно, как и в случае с Эрдоганом, отсутствие Юстиниана пошло ему на пользу – ведь благодаря этому он оказался не связан с насилием, и все действия можно было приписать распоряжениям других лиц.

Проложить маршрут бегства было несложно – через морские ворота дворца Буколеон. Их проем едва виднелся на поросших склонах, спускающихся к Мраморному морю, а пользовались ими самые высокопоставленные чины. Корабли стояли наготове. И тут вступила Феодора, обнаружив, по словам ее биографа Прокопия, как выдающееся упорство, так и глубокие познания в области античной риторики:

«По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – прекрасный саван»{373}.

Я цитировала эту выдающуюся речь, глядя на ведущиеся прямо позади отеля Four Seasons в районе Султанахмет археологические раскопки. Они педантично и неспешно открывают Большой императорский дворец Юстиниана и Феодоры. Эти громкие, смелые слова не могут не будоражить, не возбуждать пыла in extremis, однако Прокопий, вне всяких сомнений, сохранил их для истории как издевку. Он тонко намекает, что этот пылкий, неженский напор из уст простолюдинки Феодоры, как и сами восстания, извращал естественный порядок вещей. Добропорядочной женщине греко-римского происхождения не полагалось прилюдно высказываться, и горе тому мужчине, кто будет слушать ее, если уж она решится на это.

Феодора ссылается на афинского сочинителя Исократа. Прокопий перевел главное слово как «царская власть», но в оригинале в этом отрывке, знакомом многим образованным горожанам, говорилось не о царе, а о диктаторе. И потому при такой оценке задним числом вина за неприятное завершение этого восстания, конец которому положил приказ императора-диктатора Юстиниана, была приписана Феодоре{374}.

А дальше произошла кровавая бойня. Юстиниан, по-видимому, поддался уговорам и остался с женой, в которой умер уличный боец. Он велел окружить обгорелый ипподром, где толпа продолжала призывать к перевороту, и отдал войскам приказ атаковать. Большинство мятежников были безоружны. За один день императорские войска при помощи отрядов готов под командованием Велизария и армии гуннов, возглавлявшейся Мундосом, внуком Аттилы, перебили от 30 000 до 50 000 человек. В понедельник, 19 января, через десять дней от начала волнений, Ипатия и Помпея со связанными руками и ногами бросили в Мраморное море. Из Константинополя, конфисковав все их имущество, изгнали 18 главных заговорщиков из числа аристократии. В городе до сих пор ходит легенда о том, что множество убитых мятежников покоятся в братской могиле под ипподромом{375}. Утверждают, что перебили не менее десятой части населения города.

«Во всех городах Римской державы он установил надежный, благочинный порядок и разослал во все города нерушимые предписания о том, что мятежники и убийцы должны быть наказаны, к какой бы партии они ни относились. Таким образом, никто не осмеливался впредь учинять какие-либо беспорядки, поскольку Юстиниан навел страх на все провинции»{376}.

Юстиниан с самого начала дал понять, что намерен держать всех в ежовых рукавицах. И восстание «Ника», возможно, стало следствием накопившегося недовольства. В приступе благочестия Юстиниан с Феодорой радостно наблюдали, как закрывали театры – выгнав все развлечения и общение на улицы. Впоследствии тут же предписали сочинить kontakia, пропагандистское стихотворение, прославляющее императора и напоминающее о том, что восстания – знак, ниспосланный византийцам Богом. Все эти беды – следствие их грехов: стихотворение грозно называлось «О землетрясениях и пожарах». Оно ознаменовало зарождение формы богослужения, которое и в наши дни типично для православия.

После восстания «Ника» облик Константинополя переменился сверху донизу. Одно из первых побуждений возбужденной толпы – крушить и поджигать. Большая часть старого города сгорела дотла. Однако разрушения открывают и новые перспективы. Теперь Юстиниану было где развернуться, показав себя спасителем и добродетельным градостроителем. Через сорок дней по завершении восстания он приступил к восстановлению Константинополя.

Глава 30. Город-Феникс

^532 г.

Соломон, я превзошел тебя!

Рассказ о соборе Святой Софии с цитатой, которую приписывают Юстиниану. На самом же деле это – легенда, сложившаяся о строительстве Айя-Софии после IX в.

Этот храм представлял чудесное зрелище – для смотревших на него он казался исключительным, для слышавших о нем – совершенно невероятным… Несказанной красотой славится он.

Прокопий Кесарийский, «О постройках»[10]

По преданиям, за возведением Айя-Софии приглядывал ангел, а здание этого собора благословенно, ведь Юстиниан соорудил его из досок Ноева ковчега. Этот собор на древнегреческом акрополе изначально построил Константин Великий. Потом Феодосий его переделал, церковь сгорела. Юстиниан переиначил ее. А после разрушений, нанесенных мятежниками, отстроил заново.

Уникальный купол этой церкви Премудрости Божьей, возвышающийся почти на 55 метров над землей, словно подвешен на золотых цепях, спускающихся с небес. Айя-София почти тысячелетие будет самым большим церковным сооружением в мире. Сегодня она похожа на какой-то реликтовый вид мегафауны, пережившей ледниковый период. Судя по описаниям очевидцев и тех, кто впоследствии приезжал в город, Айя-София – роскошный плод высшего мастерства, изъявление неподдельного благочестия и исключительной силы воли.

Работы начались всего через сорок дней после восстания, а через шесть лет строительство завершилось. Проектирование и строительство контролировали архитекторы Анфимий из Тралл и Исидор Милетский (последний возглавлял Платоновскую академию в Афинах). При строительстве использовали кирпичи с Родоса, поскольку они были характерного бледного оттенка. Впоследствии утверждали, что на каждом кирпиче были отпечатаны слова из 45-го псалма: «Бог посреди его; он не поколеблется».

Росписи, колонны, архитравы и потолки были покрыты серебром. Солнечные лучи отражались от полированного мрамора. Царящий тут сейчас средневековый сумрак обманчив – Айя-София сверкала зеркальным блеском. Бронзу и золото, а также «мраморные луга»{377} везли со всего света: зеленый порфир – из Хаэмоса на Балканах, а также – из Лаконии, с красными прожилками – с Ясского хребта, желтый – из Лидии, шафранно-золотой – из Ливии. Везли и тирский пурпур. Здесь дела Божьи предстали во всей своей славе: внутреннее убранство собора украшали колонны из эфесского храма Артемиды, двери привезли из Пергама, из храма Зевса.

Здание собора походило на какое-то языческое сооружение, однако все эти сокровища мира собрали здесь во славу Господа и – что немаловажно – во славу его связи с человеком. На флеронах внутренних колонн выгравированы переплетенные инициалы Юстиниана и Феодоры. Здесь слава и величие Греции и Рима сливались со всевозможными восточными излишествами, какие некогда рисовало воображение афинских драматургов, например, Еврипида (который насмехался над Еленой Троянской за то, что она отправилась в Анатолию за Парисом, польстившись на его «злаченые чертоги Востока»). Греко-римские фантазии о Востоке отныне стали осязаемыми благодаря грекоговорящим римлянам.

В Прокопия Айя-София вселяла благоговейный трепет:

«В высоту он поднимается как будто до неба и, как корабль на высоких волнах моря, он выделяется среди других строений, как бы склоняясь над остальным городом, украшая его как составная его часть, сам украшается им, так как, будучи его частью и входя в его состав, он настолько выдается над ним, что с него можно видеть весь город как на ладони. Его длина и ширина так гармонично согласованы, что его вообще нельзя назвать ни очень длинным, ни сверх меры широким. Несказанной красотой славится он. Блеском своих украшений прославлен он и гармонией своих размеров; нет в нем ничего излишнего, – но нет и ничего не хватающего, так как он весь во всех своих частях, в надлежащей мере являясь более пышным, чем обычно, и более гармоничным, чем можно ожидать от такой громады, наполнен светом и лучами солнца»{378}.

Даже и сегодня, в переполненном, залитом неоновыми огнями Стамбуле в ночи чувствуется грозное присутствие неосвещенной Айя-Софии. В сумерках она притягивает, словно черная дыра – полная противоположность своему средневековому сиянию, когда тысячи горящих в ней лампад направляли моряков на судах, что шли по Босфору и Мраморному морю. Мы задержались на внешних атрибутах этого поразительного сооружения, совсем позабыв о феноменальной религиозной и психологической значимости истории этого храма.

В те времена считалось, что все сущее – статуи, святилища, сооружения – пропитано некой кипучей силой. Верили, что именно эта благодатная сила сдерживает и питает все физические и метафизические явления в жизни человека. А этот храм, мать всех церквей, посвящался Софии, Премудрости Божьей.

Греческое слово sophia обозначало какое-нибудь практическое умение. Гомер называл своих героев sophos, мудрыми, если они умели укрощать лошадей или строить корабли. Слово сохранило это значение и в эпоху поздней Античности и обрело воплощение в образе богини мудрости. Богиня мудрости позволяла не только мистически, исключительно чувственно познавать мир и его тайны, но и непосредственно участвовать в реальных событиях. Это – мудрость улиц и женщин, а не одних лишь мужчин, что сидели в читальных залах.

София бегло упоминается на страницах Танаха и греческого Нового Завета, а также во множестве распространенных религиозных текстов. Чаще о богине мудрости говорится в апокрифах, религиозных текстах, содержавших, по общепринятому мнению, неприемлемые истины и поэтому исключенных из числа канонических. Многие христиане считали Софию некой возвышенной силой, породившей самого Христа.

На этой французской гравюре на дереве, относящейся к концу XIX в., представлен облик Айя-Софии до прихода османцев в 1453 г.

Пусть София и не попала в каноны, зато как в античном, так и средневековом мире она являла собой широко распространенную, народную идею. Наше слово «мудрость» и Софию объединяет общее, очень старое значение – их праиндоевропейские корни подразумевают глубокое и ясное понимание мира.

Храм Софии посвящался также и «логосу», Слову – явной и скрытой Премудрости Божьей. Так что это грандиозное сооружение покоилось не только на кирпичах и цементе, но и на идее – образном понимании извечной силы как мужских, так и женских проявлений мудрости, возможностей сладить с этим миром как рационально, так и мистически. Это – незаурядный посыл для такого сооружения в самом сердце города, полагающего себя центром всего мира{379}.

В Танахе, в главе 8 Притчей, о Хокме, той же Софии, говорится так: «Лучше жемчужин и все желанное не сравнится с нею… я – разум… от века я избрана княжить, от начала… нашедший меня нашел жизнь». Здание Айя-Софии – не просто умиротворяющий дар Богу, это – ответ.

Новое здание Айя-Софии стало венцом славы для Юстиниана и Феодоры. В городе же были и другие заботы. Теперь, после разгона восстаний, Юстиниану нужно было показать всем, кто главный! Император принялся наводить в городе порядок. В самом же дворце открыли большое зернохранилище, пекарню и цистерну, так что, если случится очередной бунт, голодать не придется. (Цистерну Юстиниана обнаружили лишь в XVI в., когда посетители заметили, как местные бурят в домах скважины и ловят в них рыбу.) Восстановили термы Зевксиппа и Большой императорский дворец, пополнили запасы воды{380}.

Во Влахернах, неподалеку от стены Феодосия, выстроили новый дворец. Юстиниан, очевидно, стремился воссоздать великолепие Древнего Рима и тут же велел возвести памятник явно в римском стиле. В 543 г. над перекроенным Августейоном возвышалась громадная колонна, на ней была установлена бронзовая статуя облаченного, как Ахилл, Юстиниана верхом на коне – взор его был устремлен на восток, в Персию. Своей высотой эта колонна – а она достигала купола Айя-Софии – посрамила памятник самому Константину, который по сравнению с ней казался ничтожным. Колонна стояла здесь до 1493 г., сначала пережив захват города османцами. Получалось, что катастрофа, постигшая Константинополь, обратилась Юстиниану на пользу.

Геродот, наблюдавший за возникновением первых греческих поселений, в том числе и Византия, назвал цивилизацию вообще to hellinikon – эллинским, греческим творением. Теперь же в Константинополе могли подправить такое представление Геродота о цивилизации – город с генетическими корнями Греции и Ближнего Востока, с прочными скелетами и мышцами римлян, покрытый кожей христианства.

Феодора с Юстинианом в раздумьях бродили по блистательному выраставшему вокруг городу: парадной площади, Августейону, мимо сената, овального форума Константина, окруженного колоссальной колоннадой, ипподрома длиной 427 метров и шириной 122 метра (во время строительных работ до сих пор натыкаются на его каменные скамьи – например, недавно, когда в садах Голубой мечети устанавливали дополнительные уборные), мимо выстроенных повсюду новых церквей, монастырей, приютов, новых резервуаров. И они понимали, что Рим не пал – он просто переместился на 1374 километра к востоку. Это – христианский Рим, и властвует в нем верховный цезарь, возвращающийся к восточным корням Христа.

Современная реконструкция колонны Юстиниана, выполненная Антуаном Хелбертом. Утверждают, что настоящая колонна возвышалась на 70 м и была видна с моря

В дни своего расцвета в Константинополе все подчинялись цветовому дресс-коду: императорских особ хоронили в гробницах из пурпурного порфира, красную обувь дозволялось носить лишь представителям определенных титулов, стражники scholai, которых всего было 5000 человек, одевались в белое. Если сегодня вы отправитесь в путешествие по крышам Стамбула, вам откроется вид на свинцовые листы. А 15 столетий назад все крыши, стены и ворота были из полированной бронзы. Город являл собой усыпанный драгоценностями венец. Слова Фемистия были не просто поэтической гиперболой: «Город переливался золотом и порфиром… Если бы Константин посмотрел на свой город сейчас… то увидел бы, что он прекрасен – не показной, а истинной красотой»{381}. А Прокопий восклицал: «Одинаково каждый из них [храмы Святых Петра и Павла и Святых Сергия и Вакха] побеждает свет солнца блеском своих мраморов, одинаково оба они всюду насыщены изобилием золота и могут гордиться количеством приношений»{382}.

Другие черты Константинополя пробуждали в Прокопии лирика:

«Если плыть из Пропонтиды к восточной части города, то по левую руку будут общественные бани. То, что называется банями Аркадия, служит для украшения Константинополя, как бы велик и блестящ ни был этот город… Ее омывает спокойное море; мягко колышутся текущие волны, разливаясь около нее, как будто это река, текущая из моря; таким образом, те, кто гуляет по ней, могут вести беседы с плывущими по воде… Колоннами и чудесным мрамором украшен пол этой залы, и им покрыто все, что поднимается кверху. Цвет этих блестящих мраморов исключительно белый; они сияют приблизительно так же, как лучи солнца»{383}.

Печальная ирония в том, что там, где некогда кипела жизнь и работа Юстиниана и Феодоры, на месте Большого императорского дворца и соседнего дворца Буколеон (дворец быка и льва, про который писали, что он возведен, чтобы «внушать восхищение как чужестранцам, так и подданным»{384} и в свои лучшие дни напоминал какой-то закрытый город){385}, сейчас только груды кирпичей и щебня, обнесенные алюминиевым забором{386}.

Эту важнейшую археологическую площадку обнаружили, когда приступили к застройке в стамбульском районе Султанахмет. И война за ее использование продолжается. Есть надежда, что это пространство, богатое находками, превратят в археологический парк. Некогда здесь стояли великие сооружения: грандиозный портик, ворота Халки с золотой мозаикой, где изображалось, как Юстиниан повергает вандалов и готов, а рядом со своим царственным любовником – Феодора. Посетителей встречали огромные статуи всадников. За облицованными бронзой – «под стать императорам» – железными воротами располагались: Консисторий (зал собраний), Дельфакс (зал суда), Триклиний девятнадцати лож, зал Магнавра, приемный зал и Триклиний (банкетный зал). Весь дворец со множеством личных и парадных покоев, соединявшихся между собой проходами с портиками, спускался к морю.

Район проживания императоров в Константинополе времен Византийской империи

В наши дни у обращенных к морю стен дворца, где на развалинах колонн до сих пор едва виднеется императорский вензель Юстиниана, притулились непрезентабельные домишки. Под сенью разрушенных стен разбили лагерь беженцы из Сирии, Ирака и Афганистана. Здесь на крошечных жаровнях готовят себе ужин жертвы крушения многих держав этого региона – римской, персидской, византийской, османской и европейской.

Хотя морские стены местами сохранились до XXI в., великое сокровище эпохи Юстиниана и Феодоры многие столетия скрывалось под землей. Лучшими находками этих раскопок, по-видимому, считалась отвалившаяся челюсть установленной на ипподроме Змеиной колонны из Дельф и посеребренный постамент Евдоксии. Но затем явился сюрприз из прошлого. В 1930-х, а затем в 1950-х гг. под территорией нынешнего базара Араста за рядами непомерно дорогих килимов и шелковых халатов обнаружили ряд уникальных мозаик. На полу Большого императорского дворца были выложены затейливые, изящной работы узоры. Они были скрыты от глаз благодаря тому, что в 1606 г. Ахмед I прямо над этим местом затеял грандиозное строительство – Голубую мечеть.

На этих удивительных мозаиках, изысканных и живых, герои пронзают копьями больших кошек, мать кормит младенца, дети едут верхом на верблюдах, играют с обручами, орел, олицетворяя победу Константинополя над осаждающими его врагами, борется со змеем, а колесничие, пытаясь обогнать друг друга, блистают синими и зелеными нарядами. Глядя на эти искусные мозаики, живо осознаешь подлинные стремления той эпохи и того города. Они так и кричат о том, что для этих императоров не было ничего невозможного – и, делая добро, они чувствовали полное удовлетворение.

Греки восхищались научными познаниями, и потому был простор для экспериментов. А после восстания Юстиниан с Феодорой, похоже, склонились к тому, что технологии должны служить воле Бога. На подчиненных Константинополю территориях они осуществили множество честолюбивых замыслов, а величайший из них, Айя-София, стал чудом всего христианского мира и по сей день является дивом для всего человечества.

Глава 31. Зрелища, зрелища!

^{521–650 гг.}

…Когда ты войдешь в театр и сядешь там, услаждая взор свой обнаженными членами женщин… На площади ты не станешь смотреть на обнаженную женщину, а еще менее дома, – ты оскорбишься таким зрелищем; а в театр идешь, чтобы оскорбить честь и мужеского, и женского пола и осрамить глаза свои. Не говори, что обнажена блудница, потому что один пол и одно тело как у блудницы, так и у благородной женщины. Если в этом нет ничего непристойного, то почему, когда на площади увидишь то же, и сам бежишь прочь, и гонишь от себя бесстыдную? …Лучше грязью или навозом вымарать себе все лицо, чем смотреть на такое беззаконие.

Иоанн Златоуст, 8-я проповедь{387}

Конечно, не стоит воображать, что в городе царило высокое искусство. Стамбул от природы славится зрелищными панорамами, и на протяжении всей истории города его жителей словно что-то подталкивало создавать собственные постановки под стать.

Кровопролитный бой быков в Испании, Франции, Португалии и некоторых странах Латинской Америки – бледное подобие необычайных звериных боев, что и в эпоху христианства продолжали проводить в Константинополе. Вплоть до конца VI в. этом городе, где читали проповеди о мире и мирном сосуществовании – а еще о возмездии, – преступников бросали ad bestias – в качестве наказания и в угоду толпе. По развалинам амфитеатра в Афродисии в Анатолии можно предположить, какими средствами защищали публику. От растерзания зверями их ограждали стойки, веревки и сетки (наподобие современных сеток для игры в крикет). Когда привозить больших кошек и гиен стало слишком накладно – а возможно, они попросту надоели, – для представлений в местных дворцах кровавых удовольствий стали дрессировать быков и медведей.

К VII в. смертоубийства в таком виде в Константинополе, похоже, прекратились. Теперь в амфитеатре Кинегий, перестроенном Севером, проводили публичные представления, где убивали только людей. По жестокой прихоти судьбы ипподром, эта площадка, где император встречался с народом, время от времени становился самым подходящим местом для расправы с властителями империи{388}.

Поэтому-то, чтобы самим не стать частью зрелища, константинопольским императорам надо было заручиться поддержкой народа. Известно, что в 521 г., еще на пути к вершинам власти, будучи всего лишь консулом в городе, Юстиниан учредил расточительные консульские игры – очевидно, уже с прицелом на достижение желанной цели. Жизнь в Константинополе была шумная, общественная. Горожане унаследовали у греков тягу к религиозным праздникам, а у римлян – восторженную любовь к зрелищам. И все это – в городе с восточной mise-en-scne.

Прибавьте к этому глубоко укоренившуюся веру в силу состязаний (слово agon, «состязание» переводится с греческого как «борьба») – вот вам и гремучая, публично-театральная смесь. Любопытно, что слово agon впервые встречается в «Илиаде» Гомера в значении «место встречи», а встрече недолго превратиться и в состязание. А благодаря своим древним корням Константинополь – идеальная декорация для сражения: площади, ипподром, амфитеатры и церемониальные аллеи годились для поля брани, где разыгрывалась жизнь, противоборство и победы.

С началом IV в. физическую удаль демонстрировали уже не в традиционных боксе, борьбе, беге, прыжках, метании диска или копья, чем занимались в древних гимнастических залах города, а в театральной акробатике – все равно что Цирк дю Солей и Олимпийские игры. А когда Юстиниан проезжал по центру Константинополя, его взору открывались самые яркие в городе зрелища – живые театральные представления. Греки считали театр общественным пространством, где можно перебрасываться мыслями о том, что значит быть человеком, исследовать, а порой и залечивать раны, нанесенные человечеством самому себе.

Римляне за несколько столетий сделали все, чтобы превратить театр в арену политической риторики и погони за титулами. В Константинополе придумали пантомиму и мимов, распаляющих чувства и страсти. Театральные постановки превратились либо в зрелища, либо в грубые сценки, что показывали в перерывах между спортивными номерами – в таких-то и представляла юная Феодора. «Синие», «зеленые», «красные» и «белые» финансировали театрализованные состязания столь же рьяно, как и гонки на колесницах.

Диптихи знакомят нас с подробностями зрелищной культуры в Константинополе. Здесь зрителей развлекают музыкантши. На этом красивом диптихе из слоновой кости запечатлены консульские игры 517 г. Изображения городских исполнителей встречаются даже на костяных гребнях

Как и колесничие, исполнители сценок и номеров принадлежали к разным группировкам, а их портреты украшали город. Всевозможные представления в Константинополе стали притчей во языцех. Изображения полуголых актрис в образе морских нимф из постановки «Мимы Тефиды» – плод воображения художника, однако впоследствии (в 499 или 500 г.) немало зрителей и вправду утонули во время праздника Брита, когда после драки «синих» с «зелеными» упали в затопленный городской театр{389}. Эти пикантные, наэлектризованные представления стали главной достопримечательностью города: когда в Киевском соборе рисовали константинопольский ипподром, рядом с колесницами изображали клоунов.

Очевидно, что в Константинополе разыгрываемые в постановках события считались важными, поскольку они обеспечивали непосредственную связь между властителями города и народом. Нельзя забывать, что в ходе восстания «Ника» люди едва не стерли город с лица земли именно из-за накала страстей, чувства причастности, возникшего во время участия в константинопольских развлечениях. Во всех уголках империи разыгрывались «снафф-пьесы», постановки, во время которых приговоренных преступников казнили, разыгрывая затейливый мифологический сюжет.

Иоанн Златоуст, который летом 399 г. сочинил труд «Против игр и театров» и которого так беспокоило присутствие женщин на улицах Константинополя, досадовал, что приезжих из разных уголков империи манят столичные искушения, ведя их к нравственной гибели, а горожане вместо церви идут на какие-нибудь массовые зрелища. Потрясающая переписка между епископом Газы и подвижниками Варсануфием и Иоанном из Газы завершается тем, что последние приходят к выводу, что театр – «мастерская дьявола»{390}. А Иаков Серугский (тоже епископ) с презрением заявляет: «Разве можно изваляться в грязи и не испачкаться»?{391}

Но всех переплюнул Иоанн Златоуст: «Когда такие зрелища и песни, идущие с ними, наполняют ваши головы, вы думаете о них даже в своих мечтах… Почему такие вещи позволительны, когда мы соберемся и сидим вместе, а вот когда мы бываем порознь, тогда это непристойно?» [том 7, книга 1, беседа 6]. Другие более сдержанно выражали свое презрение. Превосходный языческий оратор Либаний, учитель Иоанна Златоуста, зная, что в городе проживает не старая аристократия, а «новые люди», жаловался, что публика в Константинополе состоит лишь из солдат, «ничего не смыслящих в риторике».

Очень часто в гибели здешнего театра и спектаклей винят христианство, но я подозреваю, что в Новом Риме дело было не только в богословии, но и в деньгах. Когда в Константинополе и в других частях империи благотворительность приняла иные формы (подношения бедным или на строительство церквей, больниц и столовых для нуждающихся), на игры стали выделять меньше средств. Так что упадок театра в городе объясняется угасанием не столько нравственности, сколько популярности, соперничества.

И к концу VII в. лучшие дни публичного театра, оказавшегося меж двух огней – обеспокоенности христиан и мусульманских набегов, в Константинополе миновали. В ходе недавних исследовательских работ с надписями выяснилось, что во время провозглашения нового правителя ему кричали: «Ваш выход» – прямо-таки как в театре! Да и сама византийская жизнь превратилась в сплошной театр{392}. При этом трагедийные, наигранные порядки византийцев впоследствии подвергнутся нападкам.

Ясно одно – Юстиниан с Феодорой хоть в прошлом и были крестьянином и танцовщицей (а быть может, именно из-за этого), не ставили цели предлагать византийским христианам лишь хлеба и зрелища. Задуманные ими реформы были не для показухи, а для законного порядка.

Глава 32. Закон и порядок

^{Начиная с 7 апреля 529 г.}

Изучить элементы права не по устаревшим сочинениям, а по новым, написанным по воле императора… вот какого внимания и счастья вы удостоились; таким образом, и начало изучения законов, и их окончание исходят для вас из уст императора.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»