Стамбул. Сказка о трех городах Хьюз Беттани

Катафрактарии в кольчугах и с шипастыми булавами и варяги в украшенных драгоценностями рубахах с обоюдоострыми топорами породили множество вымыслов. Но вот исход этих особых отрядов на границе Иллирии был далеко не сказочным. Варяги ринулись в бой, но норманны отрезали им путь и загнали в расположенную по соседству церковь Архангела Михаила. Там их окружило войско Гвискара – двери снаружи забаррикадировали, а храм со всеми находящимися в нем сожгли дотла.

Но несмотря на зловещий успех у Эгнатиевой дороги, Роберту Гвискару не удалось довести до конца полученное преимущество. За наступлением следовало контрнаступление, и, наконец, в Бутринтском заливе византийский флот показал Гвискару свою мореходную смекалку и в 1084 г. оттеснил норманнов в Италию. Формально это было поражением – ведь единственное масштабное вторжение норманнов успешно разбили. Однако в результате этого военного похода норманнов западная армия оказалась в самом сердце византийских земель и в опасной близости к Константинополю. Сын Роберта Гвискара, Боэмунд, задержался в этих краях и одну за другой одерживал победы, захватывая новые территории. И именно Гвискар, воспетый в «Деяниях Роберта Гвискара», оказался героем сказаний трубадуров.

Императора же Алексея I на Западе очерняли. Утверждали, что византийцы победили Гвискара только благодаря хитрости: его жене, Сишельгаите, пообещали устроить брак, если она отравит своего героического супруга. Дальше – больше: брак состоялся, но Алексей впоследствии сжег свою норманнскую королеву заживо.

Но на самом деле Алексей просто расторопно справлялся со всеми ситуациями. Понимая, что его территория, да и территория всех христианских земель, на глазах сокращается, он укрепил свою власть, армию и аппарат, разработал стратегию и направил все силы в наиболее напряженные спорные точки. О многом говорит состав византийской армии, вышедшей навстречу Гвискару. Среди тех, кто погиб страшной смертью в забаррикадированной церкви, были варяги: англы и русы. Снаружи их крики слушали тысяч 20 турок, также служивших наемниками в византийской армии. Хоть в западных источниках и высмеивали Алексея I за выбор друзей (особенно постыдной считалась дружба с турками-мусульманами), но ведь Константинополь был центром многонационального и чрезвычайно разнородного мира. Только вспомните, сколько хрупких союзов и сделок заключалось за 1600 лет существования города. Турки же, некоторые из которых обращались в христианство, были верными союзниками.

А на Востоке в результате противостояния с Западом взаимоотношения между народами и странами изменились. Новый Рим перешел свой Рубикон, просто в Константинополе этого не заметили.

«Византийский император поставил шатер из красного атласа, такие же навесы и палатки из шелковой парчи. Он восседал на золотом троне, над ним возвышалось распятие с драгоценными каменьями, а внизу толпа монахов и священников читала Евангелие».

Аль-Хусейни, пишет в конце XII или в XIII в. в сочинении Akhbr al-Dawla Al-Saljqiyya (История государства сельджуков){587}.

А за десять лет до этого, в 1071 г., когда Гвискар поглощал византийскую Италию на западе, до императорских покоев Романа IV Диогена во дворце с видом на Босфор дошли тревожные вести. В Восточной Анатолии, на этих равнинах с широкими горизонтами, отдаленных, но связанных древнейшими античными дорогами, развернулся военный плацдарм. Там собирались давние, представлявшие непосредственную угрозу враги – турки. Анна Комнина (дочь Алексея I) писала: «В этих областях дела Ромейской империи находились в крайне тяжелом состоянии. Восточные войска были разбросаны по разным местам, а турки расширили свои владения и заняли почти всю территорию, расположенную между Понтом Эвксинским [Черным морем] и Геллеспонтом, между Эгейским и Сирийским [Средиземным] морями»{588}.

Турки, которые верили, что они – потомки Ноя, теперь принялись захватывать земли древнего царства Урарту – оно дало имя горе Арарат. Должно быть, на берегу озера Ван под сенью Арарата расписные, райские шатры этих воинов-кочевников, которые возвращали цивилизацию к исконным корням, были вполне к месту. Турецкие солдаты-невольники создавали новые культуры, например династию Газневидов. Ее представители правили землями от Восточного Ирана до Северной Индии. Газневидов сменили сельджуки. Судя по их именам (Моисей, Иаков и т. п.), некоторые из них были потомками христиан или иудеев. Восточная мозаика, как всегда, не отличалась однородностью.

В ответ на тревожные призывы подданных, которые опасались приближения самоуверенного врага, император Роман вышел из Константинополя с намерением дать бой. Готовясь к сражению, властитель города велел отслужить благодарственный молебен и совершить другие религиозные отправления. Солдаты всех званий направляли свои молитвы святым, принявшим мученическую смерть, а также тем, кого считали особо сильными покровителями{589}. Перед битвой воины – если они следовали совету, который в X в. дал император Никифор II, – три дня постились и каялись в своих грехах, подготавливаясь и очищая душу и плоть перед кровопролитием{590}. На арабов это произвело огромное впечатление, и в их источниках встречается следующее:

«Византийцы собрали армию, примеры которой едва ли встречались после них. Всего насчитывалось шестьсот тысяч воинов – самостоятельные батальоны, отряды и дивизионы следовали один за другим сколько хватало глаз. Им было несть числа. Византийцы подогнали несметное число животных, оружия, баллист и орудий, готовых к осаде крепостей… Мусульмане видели огромное число, силу и снаряжение врагов и пришли в ужас»{591}.

Однако с равнин Восточной Анатолии византийцы вернулись не в лучах славы. В битве при Манцикерте турецкие воины удивили византийцев. Лошадь, на которой ехал император, пала. Роману пришлось схватиться не на жизнь, а на смерть в рукопашном бою. В конце концов его взяли в плен, и покрытого грязью императора привели в шатер правителя сельджуков, Алп-Арслана, «Храброго льва». Сначала турок отказывался верить, что перед ним всемогущий властитель легендарного города на берегу двух морей, который его народ называл Румом{592}. Арслан, поправ императора ногами, отпустил его в Константинополь, снабдив посланием: византийцам пора сдаваться{593}.

На многообразных просторах – на Кавказе, Среднем Востоке, в Малой Азии – было немало тех, кому надоело платить сборы, налагаемые Константинополем. Потому-то они без труда обращались в ислам – особенно когда мусульманские мистики утешали их такими знакомыми рассказами о святых, обрядах и пророке Иисусе. Целые семьи благополучно меняли крест на полумесяц. Турки, упорно не бравшие пленных, продолжали наступление, и сопротивление в большинстве случаев было тщетным. Через 20 лет турецкая армия дошла до Средиземного моря, а через полтора столетия Анатолию в западных источниках стали называть Туркией{594}. После битвы при Манцикерте в Константинополе вновь размещали пострадавших беженцев. А у ворот города стояли очередные «варвары» – сельджуки, установившие в Конье (бывшем византийском Иконионе)«Румский султанат».

Честолюбивые устремления сельджуков явственно видны там, где в наши дни проходит граница Турции и Ирака, в городе Мардин – на широких, словно библейских, равнинах. После победы турок при Манцикерте города, расположенные на перепутье дорог, сдавались сельджукам. Над нагромождением городских строений на склоне возвышается Большая мечеть, Улу Джами (почти наверняка ее построили в XI в.). Ее великолепный ребристый купол говорит о господстве над лежащими вокруг землями, каменистыми, пыльными, омываемыми рекой Тигр. А в это время Багдад, где проживало более миллиона человек и где в «Городе мира» увлеченно изучали греческих, римских, персидских и исламских авторов, стал оживленным средоточием культуры Востока. Константинополь утрачивал моральное право считаться хранителем Софии, земной и божественной мудрости.

Единственное, чего не могли понять в Константинополе, так это того, что битва при Манцикерте стала не только военным позором, но и исторической катастрофой. Впоследствии поражение византийцев назовут торжественным днем зарождения турецкой империи. И благодаря этому поражению на Западе могли бесцеремонно утверждать, что христианский Восток, да и Константинополь, не в состоянии вести свои дела, не говоря уже о том, чтобы защищать Царство Божие. Манцикерт напоминает нам: людьми движут не системы, а предания. Порой слухи и домыслы – самый мощный двигатель истории.

В это время и во всем Восточном Средиземноморье, и в Византии, казалось, царила некая нервозность. Прошло несколько судебных процессов над еретиками. Например, в 1082 г. в ереси обвинили придерживающегося платоновских взглядов ученика Пселла, Италоса, который верил в переселение душ. В 1100 г. на ипподроме в Константинополе прилюдно сожгли Василия, лидера богомилов (балканской секты, которая, по-видимому, переняла взгляды манихейцев или павликиан с восточных окраин византийской территории){595}. Императорские лица Константинополя восседали теперь во Влахернском, или Новом дворце – названия главных залов указывают на основные интересы Византия (Океанский триклиний, Дунайский триклиний, Триклиний Иосифа). Оттуда они изо всех силы пытались предотвратить заговоры.

Весьма примечательно, что единственная сохранившаяся до наших дней часть дворцового комплекса – это тюрьма Анемас, где якобы держали политических узников. Местные жители не обращают на нее никакого внимания – в соседних переулках здесь торгуют рыбой и кебабами, а среди этих средневековых каменных развалин строят парковки и ангары.

Религиозная истерия заразна. И вот уже на Западе на улицы высыпали те, кто ожидал конца света, занимался самобичеванием или исполнял езумные пляски – все эти радикально настроенные паломники мучительно искали свой путь к спасению. Из-за беспорядков в Малой Азии и на Среднем Востоке путешествия в Святую землю стали невозможными. Если оглянуться назад, время было не самое подходящее, чтобы призывать Запад к войне на византийских землях. Но Алексей I – в меру своего ума – всегда поступал с видом на будущее. И вот в результате городских и военных нужд Константинополя в мировой истории объявился еще один персонаж – крестоносцы.

Глава 47. Город крестовых походов

1090–1203 гг.

Какой знатный и красивый город этот Константинополь! Сколько там монастырей и дворцов, отстроенных с удивительным искусством! Какие любопытные предметы находятся на площадях и на улицах! Было бы длинно и утомительно рассказывать в подробностях о том изобилии всякого рода богатств, золота, серебра, различных материй и святых мощей, которые можно найти в городе, куда во всякое время многочисленные корабли приносят все необходимое для нужд человека. Сверх всего прочего, там постоянно содержится и живет, как я полагаю, около 20 000 евнухов.

Фульхерий Шартрский, «Иерусалимская история»{596}

В 2014 г. в Алтайских горах на границе Монголии и Казахстана, на высоте 9200 футов (2,8 тыс. м), была обнаружена замечательная находка. Местные пастухи обратили внимание археологов на захоронение молодой турчанки. Из-под покрова торчали ноги, обутые в нечто вроде кожаных балеток. Вместе с ней лежала красиво расшитая дорожная сумка из войлока, подушки, железный котелок и клочки верблюжьей и овечьей шерсти – по ним-то специалисты и определили, что захоронение относится к VI в. Женщина была небогата, но похоронили ее с принесенной в жертву лошадью (вероятно, ее собственной). Присутствие в этой тихой могилке останков кобылы с кручеными металлическими удилами и кожаным седлом под стать напоминает о том, что турки были народом, которому приходилось кочевать.

В конце жаркого лета 1090 г. тюрки-печенеги всем отрядом пронеслись по Фракии и обрушились на окрестности Константинополя. Вышедший из Смирны турецкий флот во главе с Чака-беем также вторгся на просторы Эгейского моря. И вновь Константинополь пострадал – ведь он был Городом вселенской мечты.

Алексей, нуждаясь в помощи в противостоянии упорным вторжениям турок, отправил папе тщательно составленное послание. Он молил «Его Светлость и всех верующих во Христа помочь ему сокрушить “безбожников” и защитить Святую Церковь – варвары почти низвергли ее в этих краях, которые они захватили до самых стен Константинополя»{597}.

Ответом стала речь, которую папа Урбан II произнес 27 ноября 1095 г. на замерзшем поле в Клермоне, в Центральной Франции:

«Иноземцы и чуждые Богу вторглись в земли христиан. Они разоряют их и грабят местное население… Не я – Господь призывает вас, глашатаев Божьих, вновь и вновь поторапливать людей всякого звания, и рыцарей, и пехоту, и богатых, и бедных, изгнать это подлое племя с нашей земли и вовремя прийти на подмогу христианам… Только подумайте, как прекрасно умереть за Христа в городе, где Он умер за нас».

И его призыв не остался без ответа. Крестоносцы направились в сотрясаемые волнами сверкающие воды Босфора, располагавшегося на пути к их конечной цели – Иерусалиму. Здесь были не только солдаты. Кроме них шли обычные мужчины, женщины и дети, невооруженные бедняки – многие из них были паломниками. Многие «несли крест» – распятие, нарисованное, пришитое или привязанное к левому плечу или к груди.

Должно быть, эти путники, появлявшиеся на полях и улицах Европы, являли собой невиданное зрелище. Однако не такого войска ждал Алексей. Тысячи две подготовленных профессиональных воинов ему бы пригодились, но что делать с разномастной толпой из 30 000 пылких, неопытных душ? Это было неожиданно. Алексей, вероятно, поддерживал тесную связь с предводителями похода, которые на протяжении многих месяцев руководили движением крестоносцев-паломников, их маршрутами и размещением. После 1071 г. город наводнили беженцы, спасавшиеся от беспорядков в Малой Азии. Этот ловкий узурпатор понимал, что вновь прибывающих ему не разместить – будь они объединены одной верой и целью, будь даже Византий в десять раз больше любого из западных городов.

У него не было выбора, как подметит его дочь Анна Комнина: «Не успел он немного отдохнуть, как до него дошел слух о приближении бесчисленного войска франков. Он боялся их прихода, зная неудержимость натиска, неустойчивость и непостоянство нрава и все прочее»{598}. К 1097 г. у стен Константинополя собралось более 10 000 крестоносцев. Алексей и вправду предпринял кое-какие действия.

Сначала в город прибыл один-единственный отряд крестоносцев. Во главе его стоял человек, которого летописцы называли Петром Пустынником (хотя на самом деле его имя звучало как Петр Ку-ку). Анна Комнина подробно писала об этом:

«Один кельт, по имени Петр, по прозвищу Ку-ку Петр, отправился на поклонение Гробу Господню и, натерпевшись много бед от разорявших всю Азию турок и сарацин, едва вернулся в свои края. Не желая мириться с неудачей, он решил вновь отправиться в тот же путь…

Между тем провозгласивший этот поход Петр с 80 000 пехоты и 100 000 всадников раньше всех пересек Ломбардию и пришел в столицу через Угрию. Племя кельтов – вообще, как можно догадаться, очень горячее и быстрое – становится совершенно необузданным, когда к чему-то стремится. Узнав про все, что Петр вытерпел раньше от турок, император посоветовал ему дождаться прихода остальных графов»{599}.

Петровы голодранцы были не очень-то благовоспитанны. По пути многие умерли, и теперь выжившие, встав лагерем на покрытых кустарником равнинах за стенами Константинополя, взяли в голову невероятно фантастическую развязку этого предприятия и решили, что их должны встречать как героев. Алексей же, глядя на это голодное человеческое море, вовсе не собирался искать пропитание десяткам тысяч ртов и предусмотрительно переправил пришедших с Петром крестоносцев в Анатолию, где турки тут же расправились с большей их частью. Петр вернулся в Константинополь с отчаянной мольбой о помощи, но Алексей был непоколебим.

Позднее мы услышим речи Петра Пустынника (о его происхождении на самом деле ничего неизвестно), когда он подбадривал и наставлял крестоносцев по пути к Иерусалиму. Некоторые именно Петру, а не Урбану II приписывают заслугу в ведении агитации и пропаганды, в результате которых и зародилось движение крестоносцев. Другие же рассказывали, что именно благодаря Петру на Западе стали использовать четки.

Каким бы ни был его след в истории, появление Петра едва ли, в идеологическом смысле, сослужило хорошую службу на Востоке – будь то христиане, турки или мусульмане. Помимо главного смысла – возвращения Иерусалима, – цель этого латинско-православного союза (заметьте: ни намека на Великий раскол!) состояла в возвращении византийских земель Константинополю. Алексей вполне закономерно в военных походах взял на себя руководящую роль. Однако его союзники отказались от сотрудничества. В 1097 г. силы франков были лишь свидетелями того, как турки-сельджуки отказались от Никеи, а вот с окруженной высокими стенами Антиохией было сложнее. Сначала крестоносцы называли открытую ими страну «беременной продуктами», но через девять месяцев они, чтобы поесть, отыскивали в конском навозе непереваренное зерно. Сын Гвискара, Боэмунд, такой же авантюрист, увековеченный трубадурами, город все-таки взял, но отказался вернуть Византии с трудом доставшийся ему трофей. Константинополь ничего не мог сделать, его лидерам наставили рога. Антиохия оставалась независимым княжеством до 1268 г.

Не следует приуменьшать и царившую здесь тревогу о приближающемся апокалипсисе. Многие искренне верили, что конец света не за горами. Мусульманские источники того времени очень показательны. Для арабских воинов крестовые походы не стали более существенными, чем разыгрывавшиеся сражения антагонистов – суннитов с шиитами, бедуинов или арабов с сельджуками, – которые стали приметой эпохи. В одном произошедшем в Багдаде случае заключено все равнодушие мусульманских правителей – некий судья в халифатском суде, не сдержавшись, якобы заявил: «Да как вы смеете самодовольно блаженствовать в безопасности… жить безмятежно, словно садовые цветочки, когда в Сирии у братьев ваших нет иного дома, кроме седла верблюда и пасти хищников»!{600} Крестоносцы продолжили свой путь на юг и в 1099 г. взяли Иерусалим – с неожиданным кровопролитием, которое навсегда останется в памяти. Успешное возвращение Иерусалима должно было принести отпущение всех грехов. И крестоносцы с безумной яростью обрушились на город.

Хотя среди мусульман постепенно нарастал гнев против крестоносцев (ставший явным к середине XII в.), в результате общения с этими грубыми, заросшими, вонючими крестоносцами на Востоке начали появляться сказания, в которых эти пришельцы с Запада были гнусными чудовищами. В Sirat al-Zabir отрицательный герой, португалец, скрывается от преследующего его героя-араба на улицах Константинополя, прячась в церквях, где кишат змеи, стоят водоемы с ртутью и бесовские машины{601}. Христианские судьи якобы сводничали, а детей, рожденных в результате связи с проституткой, отдавали церкви. Больше всего обсуждали нечистоплотность жителей Запада. Когда в 1187 г. Саладин отвоевал Иерусалим, он омыл купол Скалы розовой водой.

Возникает вопрос, какое участие во всем этом принимали женщины Константинополя и окружающие Византий земли. Известно о нескольких высокородных женщинах, участвовавших в Крестовых походах: Алиенора Аквитанская ходила в Святую землю, Маргарет из Беверли в котелке вместо шлема якобы сражалась за Иерусалим, а Шаджар ад-Дурр (бывшая рабыня, турчанка или армянка) в 1240 г. среди царившего в регионе хаоса на несколько месяцев стала правительницей Египта. Но, вообще, женщины почти не упоминаются в рассказах о Крестовых походах. Однако, как ни странно, один из лучших летописцев той эпохи – дочь императора Алексея, Анна Комнина. Ее труды отличаются поразительной прямолинейностью и являют собой изрядно недооцененный источник информации{602}. Анна сочинила многотомный труд, где повествование ведется из библиотек и женской половины дворцов. Она упоминает и о том, что устала, и что пишет допоздна, и свечи догорели. Она с очень человеческой точки зрения провожает нас по удивительному миру Средневековья.

В других источниках говорится о том, как женщины Константинополя, словно зрители цивилизованного рыцарского турнира, махали платками из окон своих резиденций, рукоплеща сражениям, которые разыгрывались у стен города. Именно такую сцену, приключившуюся возле стен Константинополя во время IV Крестового похода в 1203–1204 гг., и описал Робер де Клари:

«А женщины и девушки во дворце Влахернском прильнули к окнам, и другие жители города, и их жены и дочери, взобрались на стены города и разглядывали оттуда, как скачет этот отряд, а с другой стороны император, и они говорили друг другу, что наши будто походят на ангелов, настолько они были прекрасны; ведь они были так прекрасно вооружены и их кони покрыты столь прекрасными попонами»{603}.

Однако далее Робер сообщает, что эти же самые женщины весьма прозорливо встали на сторону франков и осуждали императора Алексея IV за то, что тот отступил за стены города. Вся эта история кажется отчасти выдуманной. С началом военных действий женщины императорского двора и члены их свиты, разумеется, исполняли формальные обязанности, а вот в дальнейшем Крестовые походы повлияли на их повседневную жизнь (некоторым приходилось откладывать свадьбы){604}, и весьма жестоко.

Суровая же реальность, как и на протяжении всей известной нам истории, была полна насилия и сексуальных преступлений. Хоть большая часть этих зверств и не упоминается в исторических текстах, появления в законодательстве они не избежали. Еще в X в. был введен «Мир Божий». Этот шаг широко поддерживала церковь, и в нем устанавливалось определенное место и время ведения военных действий. В этом законе осуждалось сексуальное насилие во время войны. Папа Иннокентий сурово порицал масштабы сексуальных преступлений, совершенных христианами против христиан во время IV Крестового похода{605}. И Ричард II, и Генрих V вводили кодексы, запрещающие насилие. Однако по европейскому «закону военного времени», своего рода военно-полевому обычаю, если солдаты-победители брали осажденный город, насиловать и мучить было можно. И у мусульман, и у христиан, участвовавших в любом из четырех Крестовых походов, в центре внимания были женщины и дети. В некоторых сочинениях военные набеги тех времен сравнивают с сексуальным проникновением. Изнасилование не было неизбежным следствием войны, оно являлось сознательной военной стратегией. Для большинства женщин (да и мужчин), которые жили в этих краях в эпоху Крестовых походов и которым не посчастливилось – они оказались в городе, куда вошли крестоносцы, – сексуальное насилие во имя Господа стало не исключением, а правилом.

Глава 48. Монахи-переговорщики и одержимые убийством узурпаторы

1106–1187 гг.

В этом городе во всем крайность: он превышает другие города своими богатствами, а также порочностью своих жителей.

Одон Дейльский, «О странствовании Людовика VII, франкского короля, на восток»{606}

Пятого апреля 1106 г. страшный ураган разбил статую Константина, почти 800 лет возвышавшуюся над городом. Многие верили, что это предвещает скорое падение Константинополя, но никто и не догадывался, откуда ждать смертельного удара. Город вселенской мечты, казалось, процветал: бурно развивалась торговля, а на свободные деньги строили великолепные сооружения, например монастырь Христа Пантократора. В 1118 г. к церкви Пантократора пристроили приют для умалишенных и больницу, где были койки и для женщин, была и женщина-врач. Пол церкви был выложен мрамором. Здесь покоился один из императорских сыновей – под той самой плитой, на которую якобы положили Иисуса, сняв его с креста.

Императоры тоже переселились. Во многом следуя примеру Алексея I, они жили в обновленном Влахернском дворце на Шестом холме – обвалившиеся развалины этого дворца и по сей день возвышаются над Золотым Рогом. Впоследствии во дворце располагался зверинец османского султана, бордель, глиняная мастерская и богадельня. Но в XII в. дворец приукрасили, и почетным иноземным гостям – в том числе и все чаще приезжающим в город франкам (которых также называли латинянами) – с гордостью демонстрировали мозаики, великолепный тронный зал и колоннады{607}.

Стены города зорко охраняли те самые варяжские стражники с топорами, лучники, а в крайнем случае – горожане (уверенные, что их тыл защищает сама Дева Мария), с блюдами и крышками от бочонков вместо щитов. Но наступил XIII в., и в Константинополь пришли вести о том, что византийцы в очередной раз теряют западные земли. Прошло сто лет с тех пор, как Гвискар, заперев византийских солдат в церкви, сжег ее дотла – и вот норманны опять ступили на Эгнатиеву дорогу. И шли они в Константинополь не как союзники!

На кладбище в значимом городке Кавала на севере Греции была обнаружена каменная стела. Судя по надписям на ней, норманны сожгли не только византийскую церковь, а целый город. По-видимому, эта стела – единственное археологическое свидетельство царившего здесь полного разорения. Неудивительно, что в византийских источниках римско-христианскую армию, которая явно демонстрировала свою силу, называли «диким зверем с Запада»{608}.

В 1185 г. норманны с Сицилии начали бесчинствовать в Салониках. Они нацелились установить контроль над важнейшей связующей артерией, Эгнатиевой дорогой. Одним из тех, кто оказался в самом центре этих событий, был житель Константинополя по имени Евстафий.

Гомер всегда был самым любимым автором в Константинополе. «Илиада» и «Одиссея», как и навеянные этими поэмами сказания, служили учебными пособиями. Они пережили цензуру, введенную отцами церкви – по сути, эти поэмы получили вторую жизнь, в иносказательной форме повествуя о христианских добродетелях. «Илиада» и «Одиссея» были в ходу как у интеллектуалов, так и среди народа.

Евстафий же был одним из самых ярых почитателей Гомера. Он родился в Константинополе в 1110 г., был монахом и учился в монастыре Святой Евфимии, а затем – Святого Флора{609}. Впоследствии Евстафий служил в отделе прошений патриархии и в патриаршем казначействе, дьяконом в Софийском соборе, а потом преподавал риторику. Его жизнь стала олицетворением той ценности, какую в Константинополе приписывали учению. Кроме того, Евстафий написал прекрасный комментарий к «Илиаде» и «Одиссее». Среди прочих источников он использовал Суду – блестящую, обширную энциклопедию из 30 000 статей, где в алфавитном порядке приводятся главные герои и сказания античного мира. В Суде чего только нет: и краткая биография Гомера, и описание внешности Адама, и имена служанок Елены Троянской (одна из них даже сочинила первое в мире руководство по сексу). В средневековых источниках Евстафия называют одним из «самых ученых мужей эпохи»{610}. И он отличался завидной независимостью в своих суждениях. Евстафий открыто осуждал рабство, предостерегал против военной гордыни, а также корыстолюбивых политических посулов.

Когда Евстафий стал архиепископом Салоников в базилике Святого Димитрия (она основана на месте римских терм, где христианина Димитрия якобы закололи по приказу Галерия – сейчас там собираются на митинги и флиртуют студенты), ему пришлось применить на практике все свои абстрактные знания, полученные в Константинополе. Оказавшись в плену у вторгшихся норманнов, Евстафий выступил в качестве переговорщика. «Тараторящие на непонятном языке и вопящие» иноземцы приводили его в ужас: он считал их «демонами», «никогда не ведавшими добра, потому что общество их было грубым и не позволяло им познать что-то прекрасное»{611}.

В его сочинении «О захвате города Салоники» – уникальный рассказ очевидца о жестокостях норманнов по пути к Константинополю. Они насиловали девушек, а больных закалывали прямо на больничных койках:

«Нас вели через полчища поднятых мечей, колыхавшихся, словно налитое кукурузное поле… взметнувшийся кинжал грозил вспороть кишки, и со всех сторон на нас угрожающе, целясь в грудь, смотрели копья… О, какое затем грянуло бедствие! Будто мало было того, что прежде я пробирался мимо дымящихся от свежей крови трупов, – теперь меня верхом вели мимо других наваленных грудами тел. Большая часть усеяла пространство перед городскими стенами – они лежали так плотно, что моей маленькой лошадке некуда было поставить копыто, она переступала передними и задними ногами через два-три тела разом»{612}.

В 1988 г. православная церковь канонизировала Евстафия. И пока что он – единственный из ученых, изучавших Гомера, кому удалось подняться до таких высот.

Однако Евстафий вел переговоры отнюдь не с позиции политической силы. Его альма-матер подвела его. В столице, в Константинополе, вели себя именно так, как желали того критиканы. Алексей I невольно навлек на город беду. В конце XI в., претворяя в жизнь свой план по восстановлению экономики, император пригласил в город западных купцов. Они обосновались в районе Золотого Рога. Венецианцы, которые помогли византийцам одолеть Гвискара, построили на берегу Золотого Рога, прямо против центра Константинополя, церковь, дома и склады – испокон веков тут было средоточие городской жизни, район, который в арабских и армянских источниках называли Стамбулом. Были в городе места, где селились пизанцы и генуэзцы.

Алексей понимал: чтобы защитить город от остального мира, надо впустить этот мир в город. И его тактика принесла результаты – Константинополь и вправду процветал. Один приезжий иудей писал о том, что «город очень шумный» из-за купцов, которые в него стекаются. Он видел «приезжающих морем и сухим путем», «со всех сторон: из Вавилонии, земли сеннаарской [Месопотамии], Мидии, Персии, всего Царства Египетского, земли ханаанской, Царства Русского, Венгрии, земли печенегов, Болгарии, Ломбардии и Испании»{613}. Живший в городе поэт Иоанн Цец отмечал: «Живущие в Константинополе не имеют ни общего языка, ни общей расы. Они говорят на смеси странных языков. Среди них критяне и турки, аланы, родосцы и хиосцы, отъявленное ворье»{614}.

Но Алексея сменили менее прозорливые правители. Венецианцы имели существенные привилегии, и не в последнюю очередь (к великой их выгоде) – в их руках оказался экспорт оливкового масла из Лаконии на юг Греции, а, кроме того, они были освобождены от 10-процентного налога, обычно взимаемого с торговцев. Вполне понятно, что местные жители возмущались. А в 1171 г. император Мануил I Комнин, вероятно, вспомнил старую горючую обиду: как в начале его правления, в 1149 г., во время совместного венецианско-византийского похода против Роджера II, короля Сицилии, на Корфу{615} венецианские моряки посмеялись над его императорскими регалиями. Он созвал войска и с большими человеческими жертвами силой изгнал венецианских купцов из города, отобрав весь их товар. Император потребовал, чтобы то же проделали во всех византийских провинциях – к великому огорчению венецианцев{616}.

Народ в Константинополе поддерживал такой шаг, однако Мануил так и не воспользовался царящими в то время антилатинскими настроениями. Он только раздражил жителей, женив своего сына, будущего Алексея II, на французской принцессе (Агнес, впоследствии назвавшейся Анной). Когда в 1180 г. Алексей, которому было всего восемь лет, взошел на трон, его нелюбимая народом мать Мария Антиохийская, «чужеземка» наполовину норманнского, наполовину французского происхождения, стала регентшей. Народ Константинополя, всегда открыто высказывавший свое мнение, возмутился, требуя возврата к «эллинизму».

Родственник императора Андроник почуял благоприятную возможность. К этому времени он был уже пожилым человеком с чрезвычайно бурным прошлым, где были грабежи, расхищения, побег из тюрьмы, тайное бракосочетание и всяческие придворные махинации. На волне народной поддержки он проскользнул в ворота города и стал новым правителем.

Распаленные hoi polloi («чернь», «быдло») Константинополя ринулись в «латинский» квартал, разграбили его и сожгли. В тот майский день там, где сегодня рыбаки громко зазывают в свои лавки, где рыбьи жабры зияют, словно кровавые анемоны, произошло множество зверских преступлений. Нападению подверглась больница военного ордена Святого Иоанна (госпитальеров): там убивали женщин и детей, не пощадили и лежащих на койках больных. Заезжему папскому легату, как рассказывают, отрубили голову и привязали ее к собачьему хвосту. Скрывшуюся во дворце регентшу Марию обвинили в измене, заперли в монастыре, а потом ночью утопили.

Андроник объявил себя вторым регентом. По его приказу Алексея II, которому уже исполнилось 14 лет, удушили тетивой от лука, а тело бросили в Босфор. Андроник же женился на тринадцатилетней невесте Алексея, хоть она и была на 50 лет младше него.

Андроник, похоже, был в некоторой степени безумным. Пытаясь доказать, что он принадлежит народу, он заказал себе огромный портрет: на стене одной из церквей города его изобразили в образе крестьянина с косой. Коса являла предупреждение врагам – Андроник якобы сказал своим сыновьям, что повергнет всех великанов, а им останется править лишь пигмеями. Верный своему слову и разгневанный тем, что они пытались помешать ему захватить власть, он посадил на кол множество жителей Никеи за пределами хрупких кирпичных стен этого города, которые стоят и по сей день. Он грозился «наброситься на своих родственников, словно лев на крупную добычу». Но через три года после начала развязанного им террора случился контрпереворот.

В 1185 г. устрашенные рассказами о зверствах норманнов в Салониках и прослышавшие о приближении к Константинополю их войск жители города восстали против тирана. Андроник пытался бежать, но коварные ветра Восточного Средиземноморья прибили его корабль к берегу. Императора схватили, посадили на верблюда и отвезли на ипподром, где и расправились с ним. Изувеченное тело Андроника подвесили на античную скульптуру (одну из тех, что с такими трудами собирали великие представители Византия), где и оставили. В конце концов труп сняли и перенесли в сад расположенного по соседству монастыря. Вот так бесславно закончились дни династии Комнинов!

Отныне жителям Константинополя присваивали новые эпитеты. В средневековых летописях их перестали величать обитателями священного Царьграда, они стали «вероломными греками», «выводком гадюк», «пригретой на груди змеей»{617}. После короткого периода расцвета Византий выглядел измученным, выродившимся, дряхлым, маленьким и одиноким.

В 1187 г. Саладин вновь захватил Иерусалим – невероятная катастрофа для христианской церкви. Западу нужно было кого-то обвинить – и он мрачно поглядывал на Константинополь. То, что византийцы не так давно водили дружбу с мусульманами, рассматривалось как предательство, как нечто, поспособствовавшее этому бедствию. А Византий тем временем потерял Болгарию, а также Кипр – в 1191 г. английский крестоносец Ричард Львиное Сердце продал этот остров свергнутым правителям Иерусалима.

И еще сто лет волнения случались в других местах: в арабской Андалусии Эль Сид со своими товарищами-мусульманами учредили весьма жизнеспособную замену церковным судам. Здесь во второй половине XI в. замки подвергались нападениям и среди христиан были значительные потери. А теплые отношения, некогда установившиеся между Константинополем и турками и исламскими правителями, тем временем разрушались. В Азии и Европе начали думать, что византийцы не в состоянии выступить единым фронтом против нападавших на них врагов – кем бы они ни были.

Чаша обид переполнилась: земной обители Иисуса, столице империи, где зародился христианский мир, центру христианской вселенной предстояло выдержать удар изнутри, от рыцарей Христа, политических и религиозных подданных Запада. Христианскому миру суждено было стать свидетелем грязной гражданской войны, развязанной крепчающей венецианской державой – а эпицентром ее стал Стамбул.

Глава 49. Венецианская угроза, королевства рыцарей

1204–1320 гг.

Для удовлетворения латинской ненасытности обирать в частности людей более богатых… как истинные варвары, неспособные понимать ничего изящного и созданные единственно для того, чтобы все разрушать… Непомерная ненависть к нам латинян и крайнее несогласие наше с ними не допускали между нами ни на одну минуту мысли о дружелюбии.

Никита Хониат, «История»{618}

…когда увидели эти высокие стены, и эти могучие башни, которыми он весь кругом был огражден, и эти богатые дворцы, и эти высокие церкви, которых там было столько, что никто не мог бы поверить, если бы не видел своими глазами, и длину, и ширину города, который превосходил все другие города. И знайте, что не было такого храбреца, который не содрогнулся бы.

Свидетель нападения на Константинополь в 1204 г.{619}

С высоты птичьего полета открывается вся правда о Венеции, этой необыкновенной амфибии, что никак не определится, где же ей лучше – в воде или на суше. Сначала людей на эти болота пригнала беда – на рубеже Античности и Средневековья венецианцы пытались скрыться от преследований готов, гуннов и лангобардов. А еще этот просоленный тайный уголок служит доказательством тому, насколько Homo sapiens способен приспосабливаться к внешним условиям и насколько блестящим воображением он обладает. Венеция стала не временным убежищем или чудачеством, а превратилась в средоточие всего самого прекрасного в мире, политический и экономический авторитет.

Во многих отношениях Венеция – чистое изящество, однако ее прекрасное исполнение было под стать константинопольским стратегическим проливам и духовным притязаниям. Взаимоотношения этих двух городов всегда были непростыми. Возможно, напряжение было вызвано тем, что Константинополь вечно досаждал Венеции, утверждая, что она основана именно благодаря ему. И свидетельство тому сохранилось до сих пор – в освещенной розоватым светом заброшенной церкви Санта-Мария Ассунта на Торчелло. Сегодня на этом болотистом островке проживает всего 10 итальянцев и один священник. Остров находится в северной оконечности Венецианской лагуны. А некогда, во времена его расцвета, в X в. здесь жили более 10 000 человек – гораздо больше, чем в самой Венеции, ведь Торчелло старше.

Епископ Равенны (прислужник Константинополя) в 639 г. якобы заложил на Торчелло церковь, которая сначала называлась церковью Девы Марии – Богоматери. В полу церкви – закоптелое углубление, затянутое неким подобием проволочной сетки в пластиковой оболочке. Загляните внутрь – там вы увидите останки местного magister militum (главнокомандующего), человека по имени Морис, который и выполнял все работы. Многие столетия эти земли были под властью Византия. Константин Багрянородный писал, что Торчелло – это «гигантский торговый узел». А одним из самых ценных товаров в лагуне считалась соль – эту отрасль торговли досконально постигли мегарские авторитеты античного Византия.

Константинополь наводил на Венецию страх как военной мощью, так и своими историческими корнями. Долгое время из двух городов Константинополь был сильнее и по праву заявлял о своих классических основах. Но вскоре Константинополю предстояло почувствовать всю силу обиды и страсти Венеции.

Сначала Крестовый поход 1204 г. был направлен против египетских мусульман, а конечной целью был Иерусалим. Однако командование было некомпетентным, а ресурсов не хватало – и войска крестоносцев оказались на побережье Далмации. Там они разбили лагерь и пытались решить, чем же оправдать нападение на христианский город Зара.

Между тем принц Алексей Ангел, сын свергнутого и ослепленного императора Исаака II (который находился под домашним арестом во дворце на берегу Босфора и настойчиво понуждал сына отыскать возможности мщения), нуждался в войске. Прослышав о том, в каком затруднении оказались крестоносцы, он немедленно отправил им послание. Если крестоносцам нужен объект нападения, Алексей мог предложить им самую подходящую для этого цель. Крестоносцам пообещали 200 000 серебряных марок и подчинение Константинополя Риму в обмен на возвращение трона Исааку и его сыну, и это их убедило. Последовав за этим сладкоречивым предателем на восток, венецианцы выполнили свою часть сделки и в 1203 г. возвели Алексея на трон во Влахернском дворце. После этого они остались за стенами Константинополя на другом берегу, в Халкидоне, дожидаясь своей награды. Однако вероломный правитель не расплатился с ними и через год.

Крестоносцы – франки, венецианцы, жители Нижних земель – выступили в поход, рассчитывая в чужих странах отведать вкус крови, славы и золота, однако ничего подобного не предвиделось. Даже если они не стремились к богатству, то искали обещанного им в Крестовых походах искупления грехов. Проведя целую зиму за стенами Константинополя, эти горе-солдаты – голодные, холодные, испуганные и разочарованные – одурели и рвались в бой. В конце марта 1204 г. нашлись и основания – духовенство и вожди крестоносцев вдруг вспомнили, что Новый и Старый Рим вот уже пару веков ведут богословский спор. Византийцев объявили – ни больше ни меньше – врагами Господа{620}. А изобличителями стали крестоносцы, которые пришли с новейшими осадными орудиями. Гениальные венецианские мореходы установили осадные лестницы на мачтовые опоры кораблей и подошли к самым стенам города. Несмотря на отчаянное сопротивление византийцев, нападавшие укрепились на стенах, а на других участках работали подрывники. Осознав, что происходит, жители Константинополя ужаснулись, – но бежать было поздно. Франки атаковали четыре дня, а потом взобрались на стены и еще пять дней грабили город.

Когда крестоносцы опомнились, то чуть не обезумели от чувства вины: «солнце стало свидетелем того, чего быть не должно». Изнасилования, поджоги, вздевания на кол. Было доподлинно известно, что собирательство реликвий превратилось в Константинополе в фетиш, поэтому церкви, храмы и дворцы грабили, чтобы добраться до священной добычи. В увеселительных парках между Айя-Софией и Голубой мечетью, где сегодня гуляют служащие, произошла резня. Обычно историю пишут победители (а византийцы к своему ужасу обнаружили, что множество нападавших не умели ни читать, ни писать), но этому событию была масса свидетелей – их дома были по соседству с Софийским собором, и они во всех мучительных подробностях поведали нам, насколько страшными были те дни. Священники из армии латинян бросились прямиком к церкви Христа Пантократора и принялись выносить святыни. Они забрали и сокровища, и реликвии, в том числе шип из тернового венца и кость якобы из предплечья Иоанна Крестителя. В жилых кварталах творились еще более жуткие зверства: «отрывая детей от матерей, а матерей – от детей, совершая срамной разврат над невинными девами в святых храмах, не страшась ни божьего гнева, ни людского», крестоносцы уничтожали все на своем пути – и все во имя Господа{621}.

В 1204 г. город оказался до предела изуродован. Из того, что осталось, извлекли на переплавку бронзовые кольца, скрывавшие места соединения порфировой колонны Константина. Великую башню, Мегалос Пиргос, удерживающую оборонительную цепь в Золотом Роге, повалили. Христианский город был физически и морально повержен.

При виде собиравшегося войска некоторые с надеждой говорили: вот люди, «несущие крест Иисуса на своих плечах». Подразумевалось, что между теми, кто был за стенами города и внутри их, наступит христианское согласие. Поприсутствовать при бойне и расправе пришел слепой венецианский дож Энрико Дандоло – в позднейших венецианских источниках утверждалось, что зрения он лишился в 1171 г. именно в ходе константинопольских столкновений, продирижированных Мануилом. Он слышал, как на трон в соборе Айя-София уселась проститутка, а ослы, которых привели в церковь, чтобы вывезти оттуда сокровища, выходя со своей священной добычей, поскальзывались на покрытых кровью и дерьмом мраморных полах.

Этот дож, слепой, некогда гостивший в этом городе, представляется неким антигероем, противоположностью любимого в Константинополе Гомера – слепца, воспевшего трагедию жадности и падения городов. Поведение Дандоло идет вразрез с древнегреческой этикой, которая связывала воедино Гомеровы поэмы и всё восточносредиземноморское общество и где в приоритете были почтительно-дружественные отношения между хозяином и гостем, xenia. Венецианский дож досконально знал Царьград, как его называли на протяжении всего Средневековья. Он-то и сообщил крестоносцам, где именно атаковать и где легче всего разрушить выходящие к морю стены. Через год Дандоло умер, тело его привезли в Константинополь и захоронили в Софийском соборе. Сегодня место захоронения можно найти по сделанной в XIX в. надписи. Какая возмутительная ирония – именно этот безнравственный дож стал первым, кого похоронили в храме Премудрости Божьей!

Константинополь расчленили и растащили по кусочкам! Четверку лошадей, которых Феодосий II привез в «Город благоденствия» с острова Хиос (хотя некоторые утверждают, что они из Древнего Рима, а добыл их Константин Великий) и установил на ипподроме, увезли в Венецию. То же случилось и с группой скульптур тетрархов, выполненных из пурпурного камня по заказу Диоклетиана. Будете в Италии, сходите посмотреть на них – они стоят на краю площади Святого Марка. Обратите внимание, что у одного не хватает половины ступни. Удивительно, этот отсутствующий фрагмент недавно обнаружили во время раскопок в Стамбуле, и теперь он красуется на величественной, довольно трогательной экспозиции таких же скульптурных инвалидов в стамбульском Археологическом музее{622}. Кое-что в Константинополе все же сохранилось: тот самый посеребренный постамент Евдоксие, поврежденная Змеиная колонна из Дельф. Однако уйму бронзовых статуй расколотили и переплавили в монеты. Вся торговля бывшими в употреблении предметами искусства и древностей сосредоточилась в монастыре Христа Пантократора.

Все это опустошение породило ложь о том, что ему предшествовало. Чтобы оправдать нападение на город, крестоносцам пришлось выставить жителей Константинополя растленными и беспутными богохульниками. Дворец, церкви, храмы и библиотеки, где хранилась вся правда и вся их история, были буквально стерты с лица земли – полная разруха. Были похищены и преданы огню целые полки манускриптов, пергаментов и свитков, хранящих знания и мысли античного и средневекового мира. Мужчины и женщины, чьи предки многие поколения жили в том месте, что некогда называлось «алмаз меж двух сапфиров», больше не могли за себя заступиться. И отныне Константинополь называли городом, где царит не изысканная красота и глубокая ученость, а неумеренность и гнусный разврат – ведь вещественные доказательства были попросту уничтожены{623}.

После этого массового разорения немногим счастливчикам удалось бежать в Никею, Трапезундскую империю и Эпир на западе Греции. Другие прорвались через Золотые ворота и под градом насмешек обосновались во Фракии. Люди не оставляли желания сберечь мечту о Константинополе. Никея стала духовным центром учености, а царица Тамара содействовала развитию Трапезундской империи на берегу Черного моря – это государство называли «Золотым Трапезундом». Царица непосредственно управляла всеми делами из акрополя в Тбилиси. Ее помнят как святую благоверную царицу Тамару, христианскую царицу Грузии.

Сама Византийская империя распалась. Европейские державы жадно поглощали новые земли: Венеция присвоила западную часть Греции – от Диррахия до Лепанто (Навпакта). Балдуину I Фландрскому достался Константинополь, где он правил вместе со своей семьей (в том числе два года – со своей сестрой Иоландой, матерью десятерых детей). И так далее, и тому подобное{624}. Этот раздел был скреплен договором «О разделе земель Римской империи» (Partitio Terrarum Imperii Romaniae). Он предшествовал практически такому же разделу Константинополя-Стамбула, случившемуся через 720 лет, после падения Османской империи, когда западные войска поделили между собой то, что осталось от стамбульских земель по окончании Первой мировой войны.

Гравюра с изображением ипподрома и христианских памятников Константинополя. На ней представлено то, что могло остаться после разрушений во время Четвертого крестового похода. Гравюра относится примерно к 1600 г., копия – XVIII в.

Один император города, Алексей III, ослепил другого бывшего императора – Алексея V. После того как изгнанный Алексей V вынужден был ощупью пробираться по фракийским землям, его вернули в Константинополь, где и сбросили с колонны Феодосия. В городе же новые властители заняли дворец Буколеон, откуда правили Новой Римской империей – как они называли свою державу. Отдельные церкви они приспособили для римско-католических богослужений. Например, церковь Богородицы Кириотиссы, заново отстроенную всего за десять лет до этого и по сей день возвышающуюся возле акведука Валента (сейчас здесь мечеть Календерхане), превратили в монастырь доминиканцев. В этом монастыре, здание которого покрывали фрески с изображением святого Франциска, заседал патриарх, короновавший ряд совершенно непригодных императоров в соборе Айя-София.

Большие пожары, разгоревшиеся по вине крестоносцев, не только уничтожили сокровища, дома и книги, но и поглотили большую часть торгового оборудования в городе. Шелковое производство, к примеру, так и не оправилось после них, а многие рабочие из этой отрасли бежали в Малую Азию, где их праправнуки впоследствии изготовляли шелка для Османской империи. Более поздние авторы писали, что под властью латинян город пришел в запустение и рабство.

* * *

Но вот жители прежде принадлежавших Византию земель поговаривали о своих мечтах вернуть «Город благоденствия». В 1261 г. высокопоставленный полководец из Никеи прослышал о том, что венецианский флот вышел на учения в Черное море. Он пробрался в город по потайному туннелю, открыл ворота в стене и овладел захваченным латинянами Константинополем от имени Михаила Палеолога, опекуна малолетнего императора Иоанна IV. И вот 15 августа 1261 г., в праздник Успения, в город через Золотые ворота вернулся и сам Михаил Палеолог. Перед ним шествовала процессия с точной копией той самой чудотворной иконы Девы Марии, которую якобы еще при жизни Богородицы написал с нее сам апостол Лука.

Так что сегодня Греция считается своеобразной хранительницей образа Византия (всех этих икон и белых церквушек) благодаря добровольному изгнанию, на которое обрек себя Константинополь (а на самом деле именно это и произошло). Диаспора разрасталась, многие продолжали хранить верность прежней религии, имени города и взращенной в Константинополе культуре. Тысячи лет не стряхнуть за один миг – и Византий продолжал обретаться на землях, некогда находившихся под властью Константинополя.

Вернувшиеся византийцы переняли некоторые черты латинян. К примеру, влияние евнухов в городе ослабло – души константинопольцев оделись в железо. Однако отныне в вину латинянам вменялось еще больше религиозных промахов. Жители Константинополя не забыли, что первыми чужестранцами, которым сдался город, стали воины, сражавшиеся во имя их собственного Бога. Христианское единство, похоже, стало поистине недостижимым.

Но цветы имеют свойство восставать из пыли. В 1211 г. Венецианская республика захватила бывший византийский остров Крит. Он стал центром изготовления икон, причем писали их как для византийских, так и для венецианских господ. Алхимическое соединение восточной и западной культур произвело на свет феномен Эль Греко, Доменикоса Теотокопулоса – художника с Крита, чей выразительный экспрессионистский стиль, как утверждают, через три столетия породил современное искусство. А когда Константинополь отвоевали, восстановление происходило по простой, но весьма решительной схеме. Свидетельством этой благодарной и кипучей деятельности служит великолепие мозаик и фресок в церкви при монастыре Хора (сохранившиеся мозаики и фрески относятся примерно к 1315–1321 гг.) и церкви Богородицы Паммакаристы (где с 1456 по 1586 г. размещалась Патриархия греческой православной церкви, а ныне – мечеть Фетхие).

Нынешним сторожам в церкви Паммакаристы, кажется, все равно, и на прилегающей территории мальчишки гоняют в футбол, зато спокойную и мощную атмосферу внутренних помещений ни с чем не перепутать. В этом сооружении из голого кирпича взгляд тут же приковывают совершенно завораживающие изображения: Христа Пантократора (примерно 1310 г.), в Хоре – очаровательное представление жизни Девы Марии{625}.

В Венеции же литература, искусство и знания с Востока прибывали на Запад. Итальянские ученые, вернувшись, сообщали о том, что в немногих уцелевших библиотеках и скрипториях, большинство из которых подверглись нападениям, до сих пор хранится множество литературных документов. И они жаждали все это прочесть. Были и другие источники вдохновения. Лев святого Марка являет собой слияние культур двух городов. После того, как крестоносцы похитили эту полую бронзовую скульптуру, изготовленную в VII в. (почти наверняка в Анатолии), из Константинополя, ей приделали крылья, Евангелие и длинный хвост, чтобы она стала олицетворением образа христианского святого{626}. Послоняйтесь по площадям и закоулкам Светлейшей республики, полюбуйтесь гондолами и лавочками с мороженым, и мысли ваши и правда обратятся на восток: к Стамбулу и более далеким землям.

Но являются ли эти фрески и мозаики столь изящной и тонкой работы признаком Возрождения? Или же возвращение к жизни изобразительного искусства в Константинополе в XIV в. – лишь последний вздох, или даже воспоминание, перед неизбежной гибелью? Ведь вскоре окажется, что у Константинополя нет ни желания, ни сил, чтобы защищаться{627}.

Крестоносцы, пришедшие из Нидерландов, центральных графств Англии и с севера Франции, шествовали по византийским просторам, этим сверкающим морским волнам, под горячими ветрами, мимо замков из золотистого камня, вздымающихся на блеклых скалах. Должно быть, сами себе они казались воплощением религиозной жизни{628}.

Константинопольцы сами позвали сюда латинян. Они использовали их как наемников, но тут оказалось, что уходить-то те не хотят. Эта зависимость Византия от наемников уже давно оказалась той палкой, которая была занесена над цивилизацией{629}. Такая неординарная военная политика Константинополя, вполне возможно, объясняется верой его правителей в то, что они руководствуются Божьим промыслом. Византийская империя с центром в Константинополе существовала ради объединения и защиты, а не для развязывания вражды. Христианское назначение граждан, чья столица находилась в Константинополе, состояло в поддержании мира, а не во внедрении pax в римском смысле этого слова – а этот мир, по известному выражению римского сочинителя Тацита, зачастую был палкой о двух концах: «и создав пустыню, они [римляне] говорят, что принесли мир»{630}.

В отличие от мусульман с латинянами, византийцы не испытывали никакого желания участвовать в священной войне. Византийские писатели вообще использовали это выражение лишь в отношении эпохи Античности, говоря, например, о сражениях за Дельфы. Историки заявляли: «Мы должны всегда хранить мир». А вот на Западе были не склонны так привередничать.

Пусть возвращение Иерусалима было религиозной мечтой, зато от Константинополя можно было получить больше. Это был город мечты, во власти которого находились многие тысячи квадратных миль, где можно изрядно поживиться. К ужасу византийцев, госпитальеры нащупали их слабое место и принялись отвоевывать один византийский остров за другим. После начавшейся в 1306 г. и продолжавшейся два года осады они оттяпали Родос{631}. Этому невероятно готическому старинному городу-крепости, откуда путеводные светочи из Англии, Франции, Германии, Прованса, Италии, Арагона и Кастилии в обличье рыцарей-госпитальеров руководили средневековыми разведывательными вылазками в Константинополь и Галлиполи, предстояло на собственной шкуре испытать грядущие события. Отныне Родос стал частью обращенного к Западу (окруженного морем) царства латинских рыцарей.

По всему Средиземноморью начал формироваться пояс укреплений – замков госпитальеров. Отправляйтесь на островок Халки, в замок Колосси на Кипре, в Бодрум{632}, поднимайтесь по местами довольно отвесным склонам (дерзким пренебрежением греков своим здоровьем и безопасностью можно только восхищаться) – мимо развалин древнего акрополя, полюбуйтесь (пока они окончательно не выцвели) фресками, изображающими прибытие Николая-угодника на остров Халки, обратите взгляд в сторону Малой Азии и окружающие водные просторы – стратегические возможности этого архипелага просто бросаются в глаза. Пролетающие над Константинополем птицы – бакланы большие и средиземноморские, альбатросы, чайки Одуэна, левантские буревестники и курганники{633} – могли бы поведать его правителям, что с этой поры город окружен враждебными христианскими силами.

В самом же городе венецианцы и генуэзцы развязали опосредованную войну, поджигая друг у друга дома и склады. Беды подкрадывались со всех сторон: с востока шел Чингисхан{634}, со средиземноморских окраин империи подступали госпитальеры, а теперь опасность грозила и с юга. Крестоносцы оставили глубокий след в истории: в долгосрочной перспективе они объединили арабский Ближний Восток против христианских сил этого региона, а в ближайшей – поставили восточный бастион христианского мира под удар честолюбивых устремлений бывших союзников и вечных врагов – турок.

Рамон Мунтанер, каталанский наемник той эпохи, писал:

«Турки, по правде говоря, завоевали такую огромную территорию, что их войска в боевом порядке выстроились перед Константинополем. От города их отделял только рукав моря, менее двух миль шириной, и они стояли, потрясая мечами и угрожая императору, который все это видел. Только представьте, какие мучения он претерпевал – ведь будь у них средства переплыть морской пролив, они бы захватили и Константинополь»{635}.

Часть шестая. Город Аллаха

Османские и византийские владения в Средиземноморье, примерно 1451 г.

Стамбул XVI века

Расширение территории Османской империи с 1300 по 1683 г.

Глава 50. Йылдырым (Молниеносный)

1326–1453 гг. (727–857 гг. по исламскому календарю)

В долинах сверкали величественные города с главами и куполами, пирамидами и обелисками, минаретами и башнями.

На верхушках сияли полумесяцы: с галерей слышались голоса муэдзинов, созывающих верующих на молитву.

Эти звуки сливались со сладким пением тысяч соловьев и трескотней бесчисленных попугаев всех расцветок.

Каких только певчих птиц тут не было.

И это крылатое множество щебетало и порхало под живой кровлей из переплетенных ветвей раскинувшегося аркой дерева. Каждый лист этого дерева имел форму ятагана.

Тут поднялся сильнейший ветер, и все эти саблевидные листья нацелились на разные города мира и, в первую очередь, на Константинополь.

Этот город, расположенный у слияния двух морей и соединения двух континентов, похож на алмаз меж двух сапфиров и двух изумрудов, это – драгоценность в обрамлении обширной державы, охватившей весь мир.

Осману показалось, что он уже надевает это воображаемое кольцо на палец, – но тут он проснулся.

Сон Османа Гази, примерно 1280 г.{636}

На другом берегу Мраморного моря, в городе, где некогда посещала термы императрица Феодора, раздавались зловещие звуки: решительный хруст и хруп сотен тысяч деятельных шелкопрядов. Направлявшиеся к городу путники за добрых полмили чувствовали исходящее от шелкопрядильных цехов зловоние. Затем до них доносилось постукивание и позвякивание тысяч ткацких станков, острый запах готового бархата, шелка и камчатных тканей.

И эта обитель шелкопрядов, давным-давно расположившаяся в греческом городе Пруса, претерпевала серьезные изменения. На востоке турки захватывали все новые земли. В 1326 г. некто Орхан Гази водрузил на этих высоких склонах, всего в каких-то ста милях к юго-востоку от Константинополя, свое знамя и назвал этот византийский город Бурсой.

Рассказывали, что все началось со сна. Однажды ночью отцу Орхана, Осману (в некоторых источниках его еще называют Отманом){637}, правителю османов, приснился сон о том, что из его пупка выросло огромное дерево. Дерево накрыло всю Землю, а когда ветер начал колыхать его саблевидные листья, их острия обратились к Константинополю{638}. Накануне этого видения Осману пришлось смириться с тем, что страдания неизбежны и что его любовь к красивой девушке из Эскишехира (города, который сам по себе был местом необычным, таинственным и полным эротики – начиная с бронзового века он был центром поклонения восточной богине природы Кибеле) останется безответной. Именно благодаря тому, что он принимал горе и страдание как неизбежное состояние человека, Осман смог достигнуть величия – девушка досталась ему – в придачу к половине мира. И народ Османа начал свой путь.

Османы, народ, зародившийся на нынешнем северо-западе Турции, были лишь одним из множества полукочевых турецких племен, пришедших с Алтайских гор Внешней Монголии. В XIII в. Константинополь был занят латинянами, монголы тем временем в 1258 г. захватили Багдад, а румский сельджукский султанат пришел в упадок – ось власти смещалась. На смену тут же пришли последователи Османа, которых стали называть османами (Osmanlilar – по-турецки «народ Османа»). Они обосновались в долине реки Сакарья, которая берет начало неподалеку от Города Черной Крепости (в 2004 г. его переименовали в Афиум-Карагиссар, т. е. Опиумный Черный Город). Османы укрепили свои силы в районе небольшого поселения Февасион, которое теперь зовется Сёгют – ныне тихий и респектабельный городок. Завоевав в 1265 г. Сёгют и расположившись в Енишехире, отец, сын и внук захватывали окрестные деревни, долины и города – один за другим. В 1326 г. османам, наконец, после продолжавшейся от шести до девяти лет осады, удалось захватить первое крупное византийское поселение, Прусу – город, ставший первой османской столицей: «Осада была такой плотной, что неверные не могли даже пальца высунуть из замка»{639}.

Очень занимательно съездить в нынешнюю Бурсу. Хотя после создания в 1923 г. Турецкой республики город ускоренно развивался и превратился в промышленный центр, а на его окраинах громоздятся автомобильные заводы, однако в нем сохраняются следы былой лесистой красоты. На полпути к вершине Малого Олимпа, к югу от города, возникает ощущение, что дикая природа все же сыграла свою роль, и, возможно, это – лишь очередная тактическая точка, по пути от которой воины-кочевники должны были встретить христианскую армию на расположенной внизу равнине.

С давних пор успех османов определялся деревней (rus), а не городом (urbs). В древней Бурсе деревья порой жались среди деревянных домов – knak (в Стамбуле такие же дома, расположенные на берегу, называют yalis). Здесь, как и в старину, продают и едят козий сыр, завернутый в козью кожу – такой способ хранения принят у кочевников. При этом Бурса не похожа на приукрашенный лагерь кочевых племен. Среди оживленных улиц, парков и осыпающихся византийских крепостей тут и там встречаются группы прекрасных древних захоронений османов – последний приют великих правителей этого народа, в том числе и Османа I. Еще тут есть невероятно красивая Зеленая мечеть – ее построили лет через сто после появления в городе Орхана. Возводя эти великолепные исламские сооружения, люди, тысячелетиями скитавшиеся по свету, сознательно пускали тут корни. Дивные постройки эпохи турецкого Возрождения в Бурсе вполне соответствуют честолюбивым устремлениям османов. Осман и его потомки желали быть хозяевами не только в своем доме, но и во всей империи. Вскоре тысячелетние властители этих земель потянулись к незваным гостям-османам, неся им примирительные дары: скот, металлы, красивые ткани

Османы, сидя в своем новехоньком дворце, поглядывали на раскинувшуюся под ними равнину, на виднеющееся за ней Мраморное море и обращали свои взоры в направлении города «меж двух сапфиров», который еще добрых сто лет упорно не сдавался. Но Орхан со своими людьми терпеливо наблюдал и ждал. Ведь все остальные города вокруг капитулировали: в 1331 г. – Никея, в 1337-м – Никомидия, в 1341-м – Хрисуполис, от которого до Константинополя рукой подать. Дыхание османов доносилось и сюда. Другие родственники Османа неплохо преуспели и на европейском континенте. Османские полководцы, порой действуя по своему почину, нападали на поселения вдоль Эгнатиевой дороги и вскоре захватили большую часть Балкан.

Пока османы наслаждались одной победой за другой, в сам Константинополь пришли другие беды. В 1347 г. обвалилась восточная часть купола Софийского собора – и это, очевидно, было проявлением гнева Божия. Затем на очередную угрозу от давних врагов указала Башня Христа (ныне – Галатская башня). Ее в 1348 г. построили генуэзцы – эти торговцы пришли на смену изгнанным венецианцам после того, как те в 1204 г. впали в немилость. На своих торговых судах генуэзцы привезли в город «черную смерть», и за год в Константинополе вымерла треть жителей{640}. В других землях появлялись самозванцы, объявлявшие себя истинными императорами Рима: сначала (в 1346 г.) – Стефан Урош IV Душан, а его потомки еще полвека следовали его примеру.

Будущее Константинополя-Стамбула могло сложиться и иначе. Были попытки примирения, создания османско-византийской коалиции. В 1346 г. Феодора, дочь будущего императора Иоанна VI Кантакузина, вышла замуж за Орхана, османского правителя. Греческие тексты преисполнены ужаса – многие сочли это «гнусным сговором»{641}. В XV в. Дукас писал, что Орхан – это «бык, что прожарился на летнем пекле, захлебываясь пьет из лужи с ледяной водой и никак не напьется»{642}. Византийцы постоянно договаривались с турками и арабами, и их связи с мусульманами были едва ли не главной причиной того, что в западных источниках их называли неблагонадежными. Однако теперь ситуация становилась отчаянной. Претендующие на власть в Константинополе соперничающие между собой силы ухватились за османских союзников, чтобы повысить свой потенциал. Почуяв их страх, османы хладнокровно столкнули византийцев лбами. Когда в 1347 г. короновали Иоанна VI Кантакузина, венчавший его голову обруч был украшен цветным стеклом – все настоящие драгоценности были в закладе у венецианцев{643}.

В 1326 г. в Бурсе отчеканили первую османскую монету, в Константинополе же во времена совместного правления двух византийских императоров, двух Иоаннов (Иоанн V был слишком юн, поэтому временно вместе с ним правил Иоанн VI), чеканку золотых монет прекратили. Более чем тысячелетняя традиция прервалась одним взмахом пера на древнем монетном дворе в осажденном городе. Где-то в 1357 г. Иоанн Кантакузин, уже отрекшийся от престола, писал, что от константинопольской державы осталась лишь тень. Эта цивилизация истощилась, что-то должно было произойти.

Все новые и новые византийские города капитулировали: в 1361 г. – Дидимотихон, в 1364-м – Пловдив. Единственным успешным военным походом против османов стало возвращение в 1366 г. Галлиполи («мусульманская глотка, пожирающая все христианские народы»){644}. Всего через десять лет город вернули османам в качестве благодарности за их помощь в подавлении кровопролитного переворота в Константинополе. А через 550 лет, во время Великой войны[14] это поселение на берегу пролива Дарданеллы, Каллиполь, или «красивый город», поджидала очередная трагедия, когда мусульманская и христианская армии вновь встретились, чтобы сражаться за чужую честь и изысканные земли.

Карта Константинополя из книги «Liber Insularum Archipelagi», примерно 1385–1430 гг.

В 1367 г. в Константинополь впустили папскую делегацию, однако византийцы понимали, что пока над церковью нависла неотступная угроза раскола, на организованную помощь Запада нечего и рассчитывать. И тогда в 1369 г. византийский император совершенно безропотно отправился в Рим и ради спасения своего города принял римско-католическую религию.

К 1371 г. новый османский правитель Мурад I занял Адрианополь на берегах широкой, затянутой туманами реки Марица, которая сегодня образует естественную границу между Грецией и Турцией и в окрестностях которой раскинулись равнины, где готы некогда расправились с Валентом. Мурад основал в этом древнем поселении новую столицу османской империи, Эдирне. В начале 1433 г. один паломник из Бургундии, Бертрандон де ла Брокьер, побывал и в Константинополе, и в Эдирне. Он рассказывал о турнирах и торжествах в Царьграде (здесь проводились как традиционно западные рыцарские турниры, так и местные варианты персидского поло), но его явно гораздо больше впечатлили масштабы приема, который оказал ему Мурад II в Эдирне, этом очаровательном, новом исламском городе, некогда бастионе, удерживавшем натиск врагов Византия и Константинополя. В эти переломные годы множество христиан, надеясь на поживу и покровительство, вступало в османскую армию – сейчас можно предположить, что поэтому-то в стихотворных строках «Сна Османа» упоминается греческий воин. У других же просто не было иного выбора.

Именно в это время и возник культурный, военный и религиозный феномен, раскрасивший жизни обитателей Стамбула и тех, кто в течение 500 лет оказался сметен мощью османской державы. Орхан получил следующее предложение:

«Завоеватель в ответе за завоеванный народ. Он – законный правитель этого народа, их земель, их имущества, их жен и детей. Мы вправе делать с этим народом то же, что мы делаем и с нашим. А способ обхождения с ними, который я предлагаю, не только законный, но и великодушный. Принуждая их вступать в ряды армии, мы обращаемся и к их мирским, и к духовным интересам, ведь они получат образование и более благоприятные бытовые условия»{645}.

Сыновей христиан, недавно оказавшихся под властью османов – сильных, примерно от шести до 14 лет – систематически забирали и отправляли на административную службу или в военное рабство. Эта процедура называлась devirme (буквально «сбор»), а призывников именовали янычарами (слово происходит от турецкого yeni eri, т. е. «новые солдаты»). Они представляли собой боевой отряд, который вскоре станет синонимом мусульманского Константинополя. Это были первоклассные подразделения, у них были собственные казармы, жалованье и пенсия. Они были подготовлены, образованны, покрыты славой и почетом, так что вскоре в Восточном Средиземноморье и окрестных землях зачисление в войско янычар перестало быть наказанием, а стало заветной целью. У янычар сформировался сплоченный дух и религия дороги – мистицизм Бекташи, в основе которого лежала суфийская вера исламских дервишей с элементами христианства и анатолийского шаманизма. На всем протяжении древней Эгнатиевой дороги, которая все еще являлась жизненно важной артерией, связующей Европу с Азией, стали появляться обители бекташей, или tekkes.

Некоторые сохранились до сих пор: высоко над берегом реки Марицы, откуда виднеется греко-турецкая граница, для этих целей использовали римское святилище. Вода здесь – в 150 м над уровнем моря – словно по волшебству, бьет из земли. Многие столетия это место являлось частью обители бекташи, а сейчас христианство вернулось сюда, и тут устроили церковь Святого Георгия. Когда солнце садится, родниковая вода в святилище отбрасывает пляшущие отблески света. Перед глазами так и стоят янычары со своими гостями – они радуются окончанию дня (в этих обителях радушно принимали представителей всех религий), отправляют обряды своей системы вероисповедания, в которой удивительным образом перемешалиь турецкие и мусульманские верования, суфизм, христианство и шаманизм. В православной Греции отдельные смельчаки и в наши дни забираются сюда, оставляя на терновом дереве у стен обители жертвоприношения – ленты и шарфы, дары древним духам и Аллаху, лоскутки, приплясывающие под шумно трепыхающимся гигантским бело-синим флагом Греции.

Теперь османы, окружавшие Константинополь, обзавелись собственной регулярной армией, в Бурсе развивалась торговля шелками{646} – обычно восточные шелка обменивали на шерстяные ткани из Европы. И отныне эти решительные турки обладали и экономической, и военной мощью. Они могли основать свою империю.

Самое главное было завладеть Эгнатиевой дорогой, и в ходе раскопок в городе Яница на севере Греции становится ясно, почему. По соседству с современным китайским супермаркетом обнаружились кожевенные мастерские промышленных масштабов и конюшни для купеческих лошадей и верблюдов. Яница (Йенице-и Вардар – это название означает «новый город Вардара») была заложена в 1383 г. Гази Эвренос-беем. Этот город стал одним из множества поселений, расположившихся на территории современных Албании, Македонии и Северной Греции. Благодаря доступу к этому торговому маршруту османское вторжение в Европу, которое, пожалуй, представляло собой разрозненный захват земель соперничающими между собой воинами, превратилось в жизнеспособный замысел.

Эвренос-бей, вполне возможно, был византийцем, перешедшим к османам. Он развернул вдоль Эгнатиевой дороги походные кухни. Его похоронили в 1417 г. в элегантном мавзолее на обочине дороги в его новом, османском, городе. Место его упокоения (которое с XV до начала XX в. было местом паломничества, а с падением Османской империи оказалось заброшено) какое-то время использовалось в качестве сельскохозяйственного магазина, но ныне со всем почетом восстановлено – тут расположилась небольшая художественная галерея.

В 1389 г. на равнине Косово османы одержали победу над христианской коалицией сербов, боснийцев и косоваров. Во время этого сражения османский правитель Мурад I получил смертельное ранение (якобы от руки сербского дезертира; в эпоху страшных югославских войн Слободан Милошевич торжественно отмечал годовщину этого события). А затем, в 1391 г., новый султан Баязид I начал затягивать раскинутые сети. Он захватил крепость Йорос, расположившуюся на месте византийского святилища Иерониму. В этом месте (кстати, по соседству с военным наблюдательным пунктом, затянутым колючей проволокой и охраняемым злыми собаками) и по сей день чувствуется напряженная атмосфера. В 1394 г. и в Константинополе был учрежден турецкий квартал, в котором османский кади (судья) вершил исламское правосудие. Целых семь лет город находился в полной осаде, а все его земли были утрачены. В 1397 г. Баязид построил крепость Анадолухисар (Анатолийскую крепость) на берегу Босфора на подходе к городу и отрезал пути поставок в Константинополь с Черного моря. Вскоре из этой крепости сделали османскую тюрьму.

Баязид I наступал так стремительно и так беспощадно, что его прозвали Йылдырым, т. е. «Молниеносный». Европейских крестоносцев, попытавшихся в 1396 г. напасть на османов неподалеку от Никополя на реке Дунай, разбили в пух и прах. Христиане сломя голову бежали с поля кровопролитной битвы – они набивались в перегруженные суда и отрубали руки своим товарищам по оружию, отчаянно цеплявшимся за борта. Константинопольский император Мануил II (как наследнику трона ему уже пришлось повоевать в османской армии) стал всего лишь вассалом. В 1400 г. он отправился в Англию к Генриху IV, взывая о помощи – он стал единственным византийским императором, побывавшим в этой стране. Укладываясь спать в парадных покоях Элтемского дворца, пока вокруг готовились к торжествам в его честь, Мануил, наверно, молился, чтобы старая византийская уловка с изысканной дипломатией принесла свои плоды и помогла спастись. Но кому охота рисковать своими солдатами, чтобы спасти далекий, запершийся, словно в раковине, город, полный дрожащих от испуга и доведенных до нищеты жителей? Насколько иначе обстояло дело в 1176 г., когда английский король жаждал завладеть рукой византийской наследницы!

Передышку на несколько десятилетий Новому Риму принес не христианский крест, а монгольское нашествие. В 1402 г. армия Тамерлана встретилась с османами неподалеку от Анкары. О том, насколько яростным было сражение, говорят новые свидетельства, обнаруженные в окрестностях аэропорта Анкары{647}. Султана Баязида взяли в плен. Впоследствии он умер в заключении, став единственным османским правителем, претерпевшим такое бесчестье.

В Анатолии же за распрями между сыновьями Баязида последовали междоусобные войны соперничающих османских военных на Балканах. Вот в какой-то миг показалось, что наступило затишье. В 1444 г. очередной Крестовый поход, который некоторые называли Последним крестовым походом, завершился сокрушительным поражением неподалеку от Варны на болгарском побережье Черного моря.

В 1422 г. османский властитель – на этот раз Мурад II – вновь напал на Константинополь. Это была его месть византийцам за то, что те выпустили «Лжемустафу» – византийским властям османским сюзереном было велено держать его в заключении на острове Лемнос. В Константинополе отчаявшиеся состоятельные византийцы строили дома с укрепленными башнями, чтобы защищаться самостоятельно. Вполне возможно, что развалины Мермер Куле у самых стен – это руины одной из таких возведенных от отчаяния внутри древних городских стен домашних крепостей{648}. За пределами города, на бывших византийских территориях, в Венгрии на месте городов и деревень остались «выжженные дочерна поля, черная гарь»{649}. В 1430 г. османам сдались Салоники, семь лет назад переданные Византией венецианцам{650}. А в 1448 г. русские прекратили отправлять своих монахов в Константинополь для посвящения в сан.

Османы с устрашающим постоянством разгонялись. Они понимали, что если остановиться, то придется отступить. Константинольские правители держались за свою ослабевшую и продолжающую слабеть державу – а фактически 13 деревушек с натуральным хозяйством и щербинами развалин, окруженные кое-как восстановленными стенами (с 1235 г. Константинополь, уже лишившийся прилегавших территорий, представлял собой лишь город). А османы тем временем обратили свои взоры в будущее и на запад, собираясь с силами. Пиза, Генуя и Париж были как раз на подъеме: так называемые франки уже не были теми разнюнившимися, грубоватыми варварами, какими в 1185 г. в Фессалониках их видел Евстафий. Запад плодил идеи и изобретения не хуже тех, какими вот уже тысячелетие фонтанировал Восток. Пошел слух, что в Венгрии некий конструктор по имени Урбан разрабатывает пороховые технологии. Константинополь издавна защищался с помощью «греческого огня». Главную составляющую этого химического оружия, сырую нефть, раньше везли с Кавказа и Среднего Востока. Теперь же пути поставок были отрезаны. В 1396 г. византийцы применили против османов пушки, но к середине XV в. они уже не могли себе позволить ни пороха, ни сплава для пушек. Для османов же деньги не были проблемой.

И вот над городом закружили стервятники. Словно на международную благотворительную распродажу подержанных вещей, итальянцы потянулись в Константинополь, вывозя оттуда рукописи: некий Джованни Ауриспа за один только раз привез с собой 248 книг. Теперь в Италии было пруд пруди образованных грекоязычных впавших в нищету беженцев, которые обучали итальянцев классическим языкам, стремясь улучшить свое положение. Петрарка с некоторой помощью своего друга Боккаччо уже связался с одним владеющим греческим языком ученым – Леонтиосом. Петрарка хотел, чтобы тот перевел приобретенный им экземпляр «Илиады». Взволнованно прижимая строки Гомера к груди, Петрарка, хоть и не понимал ни слова из написанного, так вдохновился этим произведением, что и сам написал благодарственное письмо Гомеру{651}. В Венеции настолько восхищались творениями греков, что город стали называть Новыми Афинами. Рассказывают, что лекция Георгия Гемиста о Платоне (он, между прочим, добавил к своему имени имя Плифон – дань уважения афинскому философу) навела семейство Медичи на мысль о том, чтобы материально поддержать создание платоновской академии{652}. Некоторые справедливо утверждали, что итальянское Возрождение во многом состоялось благодаря постигшим Константинополь невзгодам{653}.

Не пал пока лишь сам город Константинополь.

Гористая Бурса казалась вроде бы подходящим местом для воплощения странного, развернувшегося на лоне природы, сна Османа, где в одну кучу смешались мистика, чувственность, религия и топография. Однако для его исполнения потребовалось еще больше крови. В 1452 г. новый османский правитель Мехмед II на европейском берегу Босфора построил собственную крепость – Боаз-кешен, которую теперь называют Румелихисар. Ее оборудовали «пушками, подобными драконам»{654}, ядра которых били по воде. Мехмедовой армии янычар было велено любое судно, пожадничавшее заплатить таможенный сбор, использовать в качестве учебной мишени. Румелихисар, возведенная напротив храма Иеронима и крепости Андалухисар, построенной прадедом нынешнего султана на азиатском берегу, стала верным знаком – вторжение османов в Константинополь началось.

Глава 51. Нет, не для старых этот край

1453 г. (856–857 гг. по исламскому календарю)

Ибо бежал всякий и каждый, кто слышал, что против города: лишь не бежали малые дети, которые еще не могли ходить, так и старики, которые уже не могли бежать.

Дукас, «Византийская история»{655}

Сова кричит невбет на могиле Афрасиаба, И паук несет службу пердедара[15] в императорском дворце.

Слова, якобы произнесенные Мехмедом Завоевателем, когда он шел через покои покинутого византийского дворца в Константинополе{656}

Бог звонит в колокола, Земля звонит в колокола, колокола звенят в самих Небесах.

Жалобная песнь о падении Константинополя, которую до сих пор во время народных гуляний и похорон поют православные гречанки

29 мая, в день, когда в 1453 г. османы завоевали Константинополь, в нынешнем Стамбуле с недавних пор отмечают праздник{657}. Повсюду встречаются напоминания об этом событии. Из Босфора на константинопольские холмы волокут османские суда (изображенные на бортах общественных автобусов) в напоминание о дерзком поступке султана Мехмеда II – он повелел нарубить три мили бревен и смазать их поставляемым генуэзцами оливковым маслом, чтобы его флот смог обойти протянутую в Золотом Роге цепь. Из разных регионов привозят юных чемпионов по шахматам и устраивают массовый шахматный турнир на ипподроме. По городу марширует османский военный оркестр. Толпы местных жителей – в основном, из бедных районов, например, Фенера где раньше располагался греческий квартал, – собираются, чтобы посмотреть на световое и звуковое шоу с изображением сцены, когда османское войско обрушилось на стены Константинополя в Золотом Роге. Народ громкими, почтительными возгласами приветствует подъем исламского флага над укреплениями.

Празднование Дня взятия Стамбула – политическое нововведение в городе. Полтысячи лет эта майская дата для многих людей самых разных культур означала не победное завоевание, а капитуляцию.

Возведение Мехмедом футуристических укреплений Румелихисар, стены которых вполне могли выдержать пушечную атаку, было только началом. Молодой османский султан тщательно все планировал. Он стал тринадцатым мусульманским правителем, напавшим на этот город, – и его дерзкий замысел не мог провалиться. Современники утверждали, что он спал и видел, как бы захватить Константинополь. Очевидцы рассказывали, что из императорской столицы Эдирне, где османский султан всего 12 лет от роду уже правил с 1444 по 1446 г., люди Мехмеда числом 160 000 вступили на военную дорогу.

Вышагивающие по унылым просторам войска тащили с собой устрашающие орудия, в том числе и названную в честь ее венгерского конструктора огромную пушку «Урбан». Эту пушку с почти восьмиметровым стволом волокли 200 человек. По рассказам, разряд ее был оглушающим, а громадные ядра весом до 600 кг, способные перелетать расстояние почти в милю, до сих пор покоятся за одной из стен крепости Едикуле (это название означает «семь башен»), эдакой иммунной структуры, окружавшей византийский Золотой Рог и построенной через четыре года после взятия османами Константинополя. Численность османской армии, вероятно, составляла около 80 000 человек, а еще сотня османских судов, поджидая, покачивалась на волнах Босфора. По всему городу взметнулись, развеваясь на ветру, дующем с восточной части Средиземного моря, знамена Мехмеда. К 5 апреля его солдаты замкнули кольцо вокруг Константинополя.

Ни одно из блестяще придуманных византийцами технических решений не сработало. Натянутая в Золотом Роге цепь оказалась бесполезной – османы уже рубили лес и, смазывая бревна оливковым маслом, волокли корабли по суше. Стены, все пять слоев, выдержавшие столь многое, встретили достойного противника – никто не в силах был противостоять устремлявшимся ввысь осадным орудиям нового поколения, расходы на сооружение которых покрывали доходы от шелка. Также не выстоять было и против османской суперпушки, которая целый месяц лупила по укреплениям. Инженеры из войска Мехмеда соорудили между Галатой и городом понтонный мост, надолго ставший недвижимым врагом Константинополя.

Одна из гигантских пушек, сконструированных Урбаном для Мехмеда II. Ныне выставлена в Военном музее Стамбула

Те, кому не удалось покинуть пределы городских стен, должно быть, каменели от ужаса при виде подкрадывающейся угрозы, при звуке затачиваемых клинков и перетаскиваемых материалов для строительства вспомогательных средств вторжения. Страшно было слышать вопли, раздающиеся с затапливаемых византийских судов, что стояли на якоре в гавани. Ужасен был звук методичной подготовки к нападению. Один из историков того времени писал, что, наблюдая за тем, как у стен города собирается огромное войско, жители Константинополя были «ни живы, ни мертвы, не могли ни вздохнуть, ни охнуть»{658}.

Йейтс был прав, когда писал: «нет, не для старых этот край»[16] – Мехмед, которого вскоре назовут Мехмедом Завоевателем, предвосхитил это высказывание. Только представьте себе этого человека: не таким, как мы помним его на известном портрете, написанном Беллини после посещения города в 1479 г. – с орлиным носом, царственной осанкой, укутанным в беличьи меха – а юношей 21 года, что стоит в ожидании на стенах Константинополя. Мехмед Завоеватель, который десять лет был османским султаном, точно знал, что Царьград падет. Судя по выставленным в Военном музее Стамбула предметам старинного османского вооружения, доспехи воинов на окружавших город фракийских равнинах были весьма нелегки: шлемы, весившие по 3,5 кг, 30-метровые цепочки колец, из которых делались защитные кольчуги.

Наступление продолжалось 51 день. Несмотря на отчаянные приготовления (создание запасов продовольствия, ремонт крепостных стен), императору Константину XI пришлось оборонять город, имея всего 7000, а возможно, даже не более 5000 солдат. Османы направили в Константинополь, в императорские палаты с видом на Золотой Рог, письмо, где объявили, что если император сдастся, не будет ни разрушений, ни кровопролития, а Константин XI останется в живых и, будучи вассалом султана, сможет жить где ему угодно. Это предложение было отвергнуто.

За 48 часов до окончательного прорыва по улицам Константинополя торжественно пронесли священные реликвии города вслед за иконами Девы Марии Одигитрии (Путеводительницы, указывающей на Иисуса, пути к спасению человечества) и Влахернской иконы (названной в честь храма Девы Марии во Влахернах). Это была последняя отчаянная попытка привлечь могущество Богоматери на защиту города, который она будто бы некогда благословила.

Сражение было ожесточенным. В Византии всегда пользовались услугами наемников, и в 1453 г. защитниками города были, в основном, солдаты удачи, а среди них – такие как, например, Джованни Джустиниани Лонго, воин из Генуи. С собой в город он привел 700 охотников за наживой.

Через семь недель осады спасти Константинополь могло одно лишь чудо. Император Константин XI бросился в Софийский собор, внутри которого собралось множество народу. Он, не говоря ни слова, распростерся на полу, а затем велел отслужить литургию и поблагодарил живущих в городе и за его пределами граждан, которые пришли сражаться вместе с ним. Император уже попрощался со своими придворными, оставшимися в рассыпающемся Влахернском дворце, где многие, как говорили тогда, «рыдали и стенали»{659}.

В последний день осады бой начался около половины третьего утра. Османские солдаты протяжными воплями, грохотом барабанов и воем волынок объявили о наступлении. Стену проломили, император со своим войском порубили около 300 османских воинов, первыми прорвавшихся через проем. А пушки, установленные за стенами и нагревшиеся до такой степени, что заряжать их можно было не чаще, чем каждые 12 часов, продолжали бомбардировать город. Османам удалось преодолеть внутренние стены и пройти через небольшой боковой проход. И как только над одной из башен взвился флаг со звездой и полумесяцем, разнеслась весть о том, что город взят. Византийцы дрогнули, и османы устремились вперед.

Раненный во время атаки Джованни Лонго через три дня умер в огромной усадьбе на плодородных, цветущих полях острова Хиос – острова, который был подарен генуэзцам в 1355 г. в надежде, что они выступят против турок. Император Константин якобы умолял Джованни остаться, но наемник, должно быть, догадывался, что на победу нечего надеяться.

Османы просачивались во все ширящиеся проломы в стенах. В городе царил разбой и насилие («воины обнимали юных красоток»{660}) – после около 4000 человек оказались зарезаны, а оставшиеся в живых взяты в плен. Западные историки рассказывали о реках крови, о священных реликвиях, которые вытаскивали из инкрустированных драгоценностями реликвариев и топтали ногами, о султане, еще более жестоком, чем Нерон или Калигула. Впоследствии даже османские источники подтверждали, что вторжение османов стало синонимом алчности. Легко добытые во время этой кампании деньги называли «трофеем из Стамбула»{661}. Падение Константинополя, едва войдя в историю, стало поучительным рассказом. Украшенную драгоценностями и позолотой, якобы чудодейственную икону Девы Марии, которую в давние времена в дни невзгод проносили вокруг стен города, а теперь оставили на хранение в монастыре Хора, разбили, ее изящное художественное убранство распродали.

Мехмед вошел в город не через Золотые ворота, как поступали все возвращавшиеся с победой византийские правители, а через Харисийские – сейчас их называют ворота Эдирне. Для новых властителей города Золотые ворота, эта арка, собранная из всевозможных греко-римских элементов, возможно, некогда позолоченная и покрытая изображениями из мифов Греции и Рима, не имели никакой значимости – разве что архитектурную. Эдирне же несколько десятков лет был столицей османских императоров, именно там родился Мехмед, и именно из Эдирне Милитарийская дорога вела в этот северо-восточный бастион Нового Рима. В наши дни городские ворота Эдирне восстановлены, Золотые же ворота поросли сорной травой.

Рассказывали, что когда Мехмед Завоеватель въехал в Харисийские ворота, он оглядел царящее вокруг разорение, застонал и заплакал: «И такой город мы предали разграблению и уничтожению»{662}. Но тут же осушил слезы и принялся за работу.

Один замечательный документ из закрытых хранилищ Британской библиотеки дает нам представление о том, какая бумажная работа и подготовка предшествовали этому переломному событию. Эта грамота, которая в развернутом виде занимает весь стол, очень красиво оформлена, написана на греческом языке галловыми чернилами насыщенно-черного цвета. На документе значится дата 1 июня 1453 г. – со дня взятия Константинополя прошло всего три дня. Это – разрешение, данное Мехмедом генуэзцам из Галаты (живущему здесь тесному сообществу иммигрантов) на торговлю в районе, который ныне называется Каракёй. Документ содержит всего два аккуратно вписанных на полях небольших дополнения. Во всем остальном это – чистый первый проект. Очевидно, что вся смена режима была тщательно спланирована заранее, во всех тонкостях. Этот документ, подписанный местным визирем (Заган-паша), в верхней части украшала монограмма султана Мехмеда II{663}. Галату не брали силой, но отныне всем обитателям этого района пришлось служить султану{664}.

Судьба последнего византийского императора, Константина XI, точно не известна. Некоторые источники утверждают, что императора узнали по его шелковым чулкам с вышитым на них орлом, труп обезглавили и торжественно пронесли по улицам Константинополя. Кроме того, рассказывали, что тело императора забрал ангел, обратил его в мрамор и похоронил под Золотыми воротами (этот рассказ перекликается с легендой о том, что Константина Великого забрали из места его упокоения в церкви Святых Апостолов, перенесли в пещеру, откуда он и восстанет вновь). Пошли слухи, что османы перекрыли Золотой Рог – на случай, если мстительный император вдруг восстанет из мертвых.

Итак, Константин XI, названный в честь основателя Константинополя, Константина I, стал не только одиннадцатым императором с этим именем, но и последним христианским императором города. Протянувшийся сквозь время, революционный в культурологическом смысле эксперимент над городом завершился. Могущество Рима – и Древнего, и Нового – всегда служило защитой своей столице. Город цел – значит, Рим жив. В последние полвека своего существования византийская цивилизация представляла собой лишь горстку разнородных городов-государств и один погрязший в запустении и невежестве город – а теперь сгинуло и последнее.

В Риме при вести о падении Константинополя, детища их собственного города, жители разразились рыданиями и стали бить себя в грудь{665}. Современники называли это событие «самой страшной трагедией в истории человечества»{666} и возмездием за падение Трои.

А на мусульманских землях люди возносили молитвы, благодаря Аллаха за то, что сбылось очередное важное пророчество Мухаммеда. Название города теперь чеканили так: Костантинийя (название Kostantiniye фигурировало на монетах, которые делали в городе вплоть до 1760 г. (или 1174 г. по исламскому календарю), когда выбор султана пал на вариант «Стамбул», который и закрепили указом).

Европа дала патетический отклик. Трубадуры (по иронии судьбы, это ремесло возникло под влиянием исламских певцов ghazal из мусульманской Андалусии) сочиняли песни-плачи и песни-протесты. Эти песни особенно полюбили члены рыцарского ордена Золотого руна, созданного под впечатлением от рассказов о грузинском царстве Колхида и легендарных подвигах героя Ясона у берегов Босфора. В 1454 г. Филипп Добрый, герцог Бургундии, устроил политический маскарад с банкетом, чтобы заручиться широкой поддержкой и резервными фондами для Византии. После изобретения книгопечатания печаталась уйма листовок с воинственными призывами к новым крестовым походам с целью вернуть Константинополь – однако на этот раз духовенство и политики только громко лаяли, да не кусали{667}. Кулаками потрясали много, но звона мечей было не слыхать.

Глава 52. Сумеречный город

1453–1461 гг. (856–866 гг. исламскому календарю)

Ведь если они всегда были бы тверды в вере Христовой и святом христианстве… то не найти было бы никого могущественнее, храбрее и изобретательнее в сражениях, чем они.

«Деяния франков и прочих иерусалимцев»{668}

Ничего удивительного, что османские землемеры и крючкотворы засели за работу задолго до того, как пушка «Урбан» взялась за дело. Нельзя забывать, что византийский император и Мехмед II вот уже много лет активно переписывались. Правители Византии и Османской империи вели переговоры о судьбе «Лжемустафы» – одного из дядьев Мехмеда. Византийский император получал от эмира деньги за работу тюремщика. Византийские принцессы выходили замуж за сыновей эмиров. Кое-кто из христиан благодарил Бога за защиту от католического Запада, которую могла предоставить им османская армия. Последние 50 с лишком лет в Константинополе у турок был собственный квартал{669} с мечетью.

Османы поддерживали отношения с византийскими правителями с тех пор, как упоминания о них впервые появились в западных исторических документах. Осман дарил здешним властителям подарки, прекрасные ковры и топленые сливки во время сезона выпаса коров – так он одновременно подчинял их себе и обеспечивал мирное сосуществование. Рассказывали, что в 1420 г., когда византийцы стояли на Босфоре, а османы разбили лагерь на берегу{670}, Мехмед I и Мануил II обменивались деликатесами. В этом городе могло быть два правителя: христианский и мусульманский.

Лет десять после падения Константинополя в отдаленных поселениях Трапезундской империи, в Мистре и других уголках Мореи на Пелопоннесе еще теплилась надежда. На этих островках христианства укрывались христианские епископы и чиновники, поддерживая византийский дух – с грехом пополам.

В Мистре, у подножия гор Тайгет неподалеку от Спарты, нашли себе приют ученые и художники, отразившие последний расцвет главного византийского города в эпоху династии Палеологов. В 1449 г. здесь, а не в Константинополе, короновали последнего византийского императора, Константина XI. В наши дни на месте этого поселения – город-призрак. Из сумрака возникают фрески – уцелевшие сюрпризы среди развалин. Рассветный туман бывает таким густым, что мира вокруг будто не существует. С гор спускается холодный воздух. В кронах пальм перекликаются ласточки, обмениваясь последними новостями. Ночью горы освещает лишь свет звезд и огоньки светлячков. Мистра и по сей день – место паломничества: приезжающие разбрасывают в заброшенном византийском городе лепестки.

Еще лет десять после падения Константинополя в Мистре также сохранялась удивительная верность его духу. Влияние местных ученых на итальянское Возрождение не ослабевало. Во Флоренции в память о величайшем уроженце Мистры, Плифоне, основали Платоновскую академию. Можно посидеть на стенах этого заброшенного многогранного города под тутовыми деревьями, где по раскинувшейся внизу долине реки Эвротас разбегаются солнечные лучи и волны жасминового аромата. Гомер называл этот регион Sparte Kalligynaika – краем прекрасных женщин. Да, характерные для Пелопоннеса пейзажи здесь умопомрачительно красивы. Однако после 1453 г. Мистра представляла собой небольшое, уединенное поселение на склоне горы, возвышающейся над руинами другого великого города, Спарты. А теперь и сама Мистра оказалась на грани упадка. Последние деспоты Мистры, братья императора Константина XI, Фома и Димитрий, сначала платили султану дань, а затем стали его вассалами. Впоследствии их отправили в ссылку. А в 1460 г. Мистра пала.

Трапезунд на Понте тоже оставался почти империей, которую сплачивали воспоминания о несбывшемся. Здесь люди, глядя на холодные, успокаивающие просторы широкого Черного моря, наверно, часто говорили о Константинополе. Трапезунд, в свою очередь, капитулировал в 1461 г.

На найденном в Тоскане cassone (свадебном сундуке, предназначенном для хранения белья и сорочек) высокородной девушки, относящемся примерно к 1460 г., вместо обычных украшений – сцен из поэм Гомера, Вергилия и Овидия, – мы видим изображения Константинополя и сражающихся янычар. Однако мудрый флорентинец заказал оформление cassone (он, в конце концов, оказался в Палаццо Строцци во Флоренции) не в осуждение османов (как считали долгое время), а для увековечивания их истории и напоминания о тесных торговых отношениях, установившихся у итальянцев с османскими турками. Западные участники рынка изо всех сил старались обеспечить себе свободу выбора с новыми партнерами на востоке.

И вот представители этой разбросанной по свету православной диаспоры, эти граждане Нового Рима, обосновавшиеся в своих церквушках, теперь сосредоточились на духовной жизни, на глубоких отношениях со своими святыми. В церковных залах и общественных центрах, на похоронах и торжествах и по сей день в песнопениях оплакивают падение Константинополя – особенно женщины.

Но все же в истории не бывает точек – всегда есть какое-то продолжение (наглядная иллюстрация к этому факту: в 2011 г. выяснилось, что в отдаленных поселениях в окрестностях Трапезунда деревенские жители говорили на турецком языке с использованием древнегреческой грамматики){671}. В 1466 г. епископ Трапезундский написал Мехмеду II множество писем о сходствах ислама и христианства. Некоторые были написаны в Пере (ныне – район Бейоглу) – он предлагал, чтобы две религии все-таки изыскали способ к сотрудничеству. Говорили же, что Мехмед почитает икону Девы Марии. Георгий Трапезундский утверждал: «Нет сомнений, что ты – император римлян. Любой, кто владеет центром империи по праву [вследствии завоевания?] – император, ведь Константинополь и есть центр Римской империи»{672}. А в трактате «О вечной славе самодержца» епископ лестно высказывается о том, что Мехмед обладает «Justitia, prudentia, peritia philosopiae peripateticae, doctrina in multis disciplinis» (справедливостью, благоразумием, знанием европейской философии, ученостью во многих областях). Кажется, можно надеяться, что наилучшая политика – это все-таки взаимные уступки и сотрудничество. Сколь ни привлекательны были предложения епископа о единстве церквей, они так и остались только на бумаге и не были реализованы.

В самом Константинополе обе церковных общины действовали в полную силу. Мехмед отдал Патриархии, которая изначально располагалась в Софийском соборе, церковь Святых Апостолов. После того как в 1456 г. эта церковь была разрушена, Патриархии пришлось переместиться в церковь Богородицы Паммакаристы. Мехмеду Завоевателю не нужна была объединенная христианская церковь под самым носом, и Патриархию возглавлял Геннадий II – ученый-монах, который весьма кстати противился тому, чтобы искать примирения или сотрудничества с христианами-латинянами. Мехмед якобы побывал в церкви Паммакаристы и беседовал о христианском богословии с духовным ставленником. Где-то в 1600 г. Патриархия переехала в собор Святого Георгия в Фенере по соседству с Золотым Рогом, там она располагается и по сей день – за высокой оградой, колючей проволокой и под пристальным наблюдением вооруженных автоматами охранников.

Выше, на холме, расположился неожиданно живучий пришелец из византийского Константинополя. Церковь Марии Монгольской (церковь Богородицы Панагиотиссы, или Мухлиотиссы), которую после 1453 г. стали называть Канлы Килисесе («кровавая церковь»), – хранительница истории. Она была основана в 1260 г., когда византийцы отвоевали Константинополь у латинян. Примерно в 1282 г. ее перестроили – по приказу внебрачной дочери императора Михаила VIII – Марии Палеолог, – вышедшей замуж за монгольского хана. В османском Стамбуле церковь Марии Монгольской так и осталась христианской церковью. Легенда гласит, что столь живучей она была потому, что ее передали матери знаменитого архитектора Христодулу в благодарность за помощь в сооружении для Мехмеда величественной мечети «Завоевателя» – Фатих Джами.

Патриарх Геннадий II принимает от султана Мехмеда II ручательство и императорский указ о свободе вероисповедания. Изображение мозаики из патриаршей церкви Аяс-Йедриас

В наши дни, чтобы отыскать церковь Марии Монгольской, нужно пробраться по лабиринту улиц за старым греческим кварталом. Возможно, церковь будет закрыта, но в высоком окне в жилом здании по соседству всегда торчит армянин – тем, кто хочет заглянуть внутрь, он дает ключи. В дальнем правом углу прохладного и тихого помещения есть коридор, тайный ход – местный православный священник с воодушевлением рассказывает, что он ведет прямиком в Софийский собор. В сумраке зала торжественно выставлено данное Мехмедом Завоевателем разрешение (или, по крайней мере, его копия), гарантирующее сохранение церкви Марии Монгольской. Это – единственная византийская церковь города, которая перешагнула византийско-османский раскол.

Отныне императором римских земель был мусульманин. Как римским, так и византийским императорам, чтобы править, нужно было контролировать расположенный в сердце империи город, благодаря чему у местного населения оказался реальный перевес сил. В Константинополе упорно сохранялись республиканские настроения – историк Никита Хониат писал об этом «сброде людей»: «неуважение ко властям они удержали за собою как врожденное им зло»{673}. Но у Мехмеда, похоже, были другие планы.

Стамбул, «Город» с большой буквы, должен был стать центром новой, славной Исламской империи, отражением великих замыслов Августа и данью уважения активной деятельности османских турок, прискакавших со степных просторов, и мусульман, первыми прибывших со Среднего Востока. Стоя среди тлеющих руин на месте древнего акрополя, где вот уже 8000 лет разворачивались исторические события, среди смрада и тлена, и отдавая приказ возвести новый дворец на месте древнего форума Феодосия (который изначально был Бычьим форумом Константина), Мехмед отчетливо видел: в завоеванном Константинополе предстоит масса работы, как в самом городе, так и за его стенами.

Глава 53. Обитель счастья

1453 г. (857–858 гг. по исламскому календарю)

Дворец близ древнего Византия – дворец, которому суждено затмить все остальные и превзойти предыдущие дворцы свои видом, размером, затратами и изяществом.

Критовул о будущем дворце Топкапы{674}

Целых 800 лет мусульманская армия мечтала оказаться именно здесь, в Константинополе/Стамбуле, как дома, а остальных прогнать прочь, изгнать за городские стены. И вот, после 12 неудачных походов{675}, появились и время, и возможность воплотить в жизнь все то, о чем мечталось до завоевания.

Этому городу предстояло стать двигателем новой исламской империи под властью нового мусульманского императора. После завоевания Мехмед незамедлительно реорганизовал османскую систему налогообложения, словно решив получить от захвата Константинополя не только стратегическую, но и коммерческую выгоду. Огромный экономический потенциал заключался во власти над Босфором – «больше Нила и мощнее Дуная»{676}.

Страницы: «« 4567891011 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Селфи
Селфи
Адлер-Ольсен Юсси
В копенгагенском парке найден труп пожилой женщины, убитой ударом в основание черепа. На первый взгл...
Супергерой для Золушки – 2: Выбор
Супергерой для Золушки – 2: Выбор
Сокол Лена
Предполагается, что материнство – мечта каждой женщины. Но что, если оно случается неожиданно и вопр...
Моя неприступная слабость
Моя неприступная слабость
Ольга Раш
Дома она скромная мышка, примерная дочь, заботливая сестра. На сцене, яркая и недоступная нимфа, чей...
Безразличные матери. Исцеление от ран родительской нелюбви
Безразличные матери. Исцеление от ран родительской нелюбви
Форвард Сюзан
Мама контролирует каждый ваш шаг?Вы постоянно чувствуете на себе ее оценивающий и обесценивающий взг...
На пенсию в 35 лет
На пенсию в 35 лет
Бабайкин
Вам тоже надоело вставать по утрам и бежать на ненавистную работу? Представляем вам самую добрую, ве...
Секреты нумерологии: гид по хронально-векторной диагностике
Секреты нумерологии: гид по хронально-векторной диагностике
Goldman Iren
Эксклюзивная система хронально-векторной диагностики выходит за рамки закрытых нумерологических школ...