Мир и война Акунин Борис
– Хочешь – вой, – сквозь зубы ответила помещица.
И пошла мимо села, которому помочь сейчас ничем не могла. К себе пошла, в усадьбу.
Французы уже добрались и туда. Тянули за узду лошадей из конюшни, у хлебного амбара поставили караул. Катина недолго посмотрела на разбой и поспешила в дом, потому что увидела через окно синие мундиры и внутри.
Не случилось бы худа с внучкой!
Тут раздался девичий крик, и Полина Афанасьевна, не помня себя, тоже закричала, побежала.
Сашенька, слава богу, была цела, только в слезах.
– Бабушка! Они забрали Митю! И Фому Фомича!
Из гостиной Катина увидела, как выводят Ларцева и англичанина. Первый все оборачивался на Сашу, его подталкивали прикладом. Женкин бранился.
– За что их, бабушка?
– За дурость! – рявкнула Полина Афанасьевна на неповинную внучку. – Говорила я твоему кавалеру, что надобно мундир снять! А Фома Фомич, болван морской, со своею британской кокардой да при сабле! Пленные они теперь!
Но это Катина сорвалась уже напоследок. Потом она словно окаменела и наблюдала за дальнейшим в молчании.
Французы крестьянских лошадей и скотину пригнали к усадьбе, сюда же привезли реквизированное в деревне зерно. Потом стадо и табун увели, а хлеб сложили в амбаре, приставили к нему трех часовых. Должно быть, завтра пришлют повозки.
Ночью Полина Афанасьевна не находила себе места, всё бродила по комнатам. Овес отобран, крестьяне ограблены. Ни хлеба, ни молока, ни мяса не будет. Чем зиму зимовать – неизвестно.
Кляла не французов, а себя. Малахольная, в европейский порядок поверила! А когда увидела, что ошиблась, еще и дров наломала. Сама беду накликала – и на себя, и на крестьян…
В доме было темно, свечей не зажигали. Сашенька рыдала у себя в комнате, прислуга попряталась. Только во дворе, перед большим костром, бубнили что-то караульные: парблё да морблё.
Взятку им, что ли дать, пришла помещице в одеревеневшую голову первая здравая мысль. Зерно чай пока не считанное? Сунуть рублей двадцать, для солдат это много. Пускай часок поглядят в сторону. И вынести хоть мешков сто, двести, а то ведь околеет деревня от голода.
Время было уже за полночь. Катина вынула из потайного места сундучок с деньгами. Ссыпала в ладонь серебро, памятуя, что французы ассигнаций не признают.
Вдруг снаружи шум, брань.
Бросилась к окну – обомлела.
Подле костра копошилась темная куча, рядом дергалось-качалось невиданное многорукое чудовище, а поодаль на земле кто-то лежал, и его было хорошо видно, потому что это место ярко освещалось пламенем. Полина Афанасьевна разглядела кивер, черную растекающуюся лужу. Один из часовых! Убитый!
А через мгновение, всмотревшись, поняла и про остальное. Кто-то рычащий сцепился с французским капралом, и оба катались по траве. Третий солдат отмахивался тесаком от двух мужиков, наскакивавших на него с топорами.
Это, значит, кто-то из деревенских, желая отбить хлеб, сговорился напасть на сторожей! Первого, должно быть, по внезапности зарубили, а с остальными сладить не могут. Катина и не знала, что у нее в Вымиралове есть такие отчаянные. Кто бы это?
Ответ на сей вопрос обрелся сразу же. Дравшиеся на земле перекатились ближе к огню, и помещица увидела перекошенное яростью лицо Кузьмы. Ах, вон оно что…
Тем временем другой француз достал клинком одного из мужиков. Тот с воплем схватился за раненую руку, побежал. Тут же отступился и второй. Тоже пригнулся, запустил со всех ног. Победитель швырнул окровавленный тесак, поднял с земли ружье, приложился. Выплеснулся язык пламени. Один из бегущих споткнулся, упал. Приподнялся на локтях, сделал несколько движений и сник.
– О секур, Люк! О секур! – завопил капрал.
Выстреливший бросился ему на помощь, норовя ткнуть мельника штыком в спину, но Кузьма увернулся. Вскочил на ноги, скрылся в темноте.
Солдат помог старшему подняться.
– Свиньи! Скоты! Твари! – бессвязно кричал капрал. Он поднял свое ружье, принялся тыкать им во все стороны, хотя во дворе больше никого не было. – Завтра придут наши – будет вам! Заряжай, Люк! Будь наготове, а я посмотрю, что с Шарло. Может, он еще жив.
Наклонился над телом. Заругался пуще прежнего.
Подошел к подстреленному мужику и бешено, несколько раз, вонзил в него штык.
Не в силах слушать эти хрусткие звуки, Полина Афанасьевна затворила окно и отвернулась. Руки у нее дрожали.
Плохо всё было. Очень плохо.
А до какой степени плохо, открылось назавтра.
Утром двор наполнился ржанием, гневными криками. Посмотреть, что там творится, было невозможно. Двое уцелевших часовых еще ночью захлопнули снаружи все ставни в помещичьем доме и службах, а всякому, кто пытался выглянуть, грозили ружьем.
Через малое время после того, как нагрянули всадники, барыню с внучкой и всех слуг вывели солдаты. Еще и в шкафы, под кровати заглянули – не спрятался ли кто. На вопросы французы не отвечали, глядели волками.
Подле потухшего костра покойников не было. Только на земле в двух местах темнели кровавые пятна.
Согнав всех вместе, будто пленных, усадебных обитателей повели в село. Там перед церковью толпились деревенские, от стара до мала. Стоял в полном облачении тревожный отец Мирокль, осенял прихожан крестом. Двумя ровными шеренгами, одна конная, другая пешая, стояли синие мундиры. Громко бил барабан. Майор Бошан, грозно-торжественный, восседал в седле, невзирая на геморроидальную шишку. Справа барабанщик, слева исправник Кляксин, тоже суровый.
Нашлись и пропавшие покойники.
Француз лежал на телеге, покрытый знаменем, с подвязанным подбородком.
У колес, в грязи, валялся кто-то серо-бурый, с торчащей вверх бородой.
Глухой Спиридон! Вот кого, значит, догнала ночью французская пуля.
Покосившись на помещицу, звенигородский командан взмахнул, и барабан умолк. Бошан стал говорить речь. После каждой фразы прерывался, чтобы Кляксин перевел.
Речь впрочем была короткая:
– Великая Армия справедлива и милосердна! Она никого зря не карает… Но всякого, кто нападает на солдат императора, ждет суровое наказание! Преступника – смерть, пособников – суровая мзда!.. У меня к вам только два вопроса. Первый: кто сей человек?
Майор показал на Спиридона. Переводя, исправник повторил тот же жест. Так они двое и застыли, один верхий, второй пеший.
– Его дом будет сожжен. А не скажете, кто это – я прикажу спалить всю деревню. Таков закон и порядок.
– Мы не знаем этого человека! Он не наш! – крикнула Катина. У Спиридона старуха мать и сестра, тоже убогая. Как им без дома?
Бошан на помещицу не взглянул. Рожа у него после вчерашнего битья была опухшая.
– Вот вы, служитель Бога, – обратился майор к священнику. – Поклянитесь именем Христовым, что преступник не здешний.
Отец Мирокль не дрогнув немедля осенил себя крестом:
– Именем Христа, Бога-Отца и Святой Троицы – ведать его, злодея, не ведаем.
Хорошо все-таки иметь неверующего попа, подумала Полина Афанасьевна.
Тогда Бошан обратился к командиру конных, громко:
– Вы не были в Испании, капитан. Там тоже самое зло было от попов. Они чаще всего оказывались вожаками бандитов. Прикрывались Христом, а сами убивали наших людей. Сейчас я вам покажу, как мы поступали с такими. Взять чернорясых! – приказал он, показав на отца Мирокля и стоявшего рядом Варраву.
Солдаты схватили обоих, оттащили к церковной стене, а сами отошли на пять шагов и вскинули ружья.
Толпа закачалась, бабы заохали. Виринея черной птицей кинулась к супругу, но солдат ударил ее прикладом в грудь – упала.
Сашенька крепко вцепилась бабушке в руку. Глаза – как блюдца.
– Зажмурься, – сказала Полина Афанасьевна. – И пока не велю, глаз не открывай.
– Святой отец, последний раз спрашиваю: кто сей преступник?
Священник сделался бел, но не ответил, лишь беззвучно шевелил губами. Так я и не узнаю, что он шептал перед смертью, подумала Катина. Молитву или какие-нибудь безбожные латинские вирши?
– Наш это, наш! – возопил Варрава, бухаясь на колени. – Спиридоном звать! И дом укажу!
Послушав перевод, майор распорядился:
– Попа за ложь арестовать. – И дьячку: – Который дом?
Варрава посеменил показывать. За ним пошли двое солдат с зажженными факелами.
Но Бошану этого было мало.
– Теперь второй вопрос! – вновь обратился он к толпе. – Преступников было трое. Кто двое остальных?
Молчание.
– Откуда им знать? – крикнула Катина. – Их там не было!
– Это уж их дело, – ответил Бошан, по-прежнему на нее не глядя. – Даю десять минут. – Достал часы. – Не выдадут – сожгу всё село. Русские должны усвоить урок цивилизованности: всякое действие предполагает ответственность.
– Хорошо. Я их опрошу.
Полина Афанасьевна пошла через толпу, от кучки к кучке, говоря всем одно и то же, тихо – чтоб не услышал иуда Кляксин:
– Не выдавайте… Не выдавайте… И не бойтесь, я вам не дам пропасть. Как-нибудь все в усадьбе перезимуем, а после я всех отстрою.
Чуть не в первой же кучке ей сообщили:
– Кузьма это Лихов. Он давеча вечером вернулся. Спиридона Глухого и Тихона Молотобойца подбил за хлебом идти…
Ну конечно Тихона, кого еще, сказала себе Катина.
Обойдя всю толпу, вернулась к Бошану.
– Никто не знает.
– Тем хуже для них, – обронил тот отвернувшись.
Приподнялся в стременах:
– Господа офицеры! Вы знаете, что вам делать! Шеволежеры – ваша правая сторона! Стрелки – левая! Жечь вместе со всем имуществом! Выносить ничего не давать! Сопротивляющихся убивать на месте! Исполняйте!
Только теперь он посмотрел на помещицу сверху вниз, с кривой улыбкой.
– Кстати, то же будет сделано и с вашим шато, мадам. Это и есть равенство, о котором я вам вчера толковал. Из почтения к вашему полу дам вам четверть часа вынести самое дорогое. – И засмеялся, не скрывая мстительного торжества. – Четверть часа, мадам! Бегите со всех ног.
– Саша! Люди! За мной! – крикнула Катина усадебным.
И побежала, провожаемая хохотом Бошана. Да черт с ним, пускай куражится. Сзади стоял стон и крик, уже пахло гарью, но на гибнущее Вымиралово помещица не оглянулась. Бежать ей было целую версту, а годы-то уже немолодые.
Когда Полина Афанасьевна, запыхавшись, взбегала на крыльцо, вдали уже слышался конский топот.
Взяла только самое ценное – денежный сундучок, но он был тяжел, поэтому вынула кожаный кошель с серебром и бумажник с ассигнациями. Серебро взяла себе, бумажник отдала внучке.
Французы во дворе уже спешивались.
– Я в библиотеку, за энциклопедическим словарем! – сказала Сашенька.
– Одежду теплую лучше возьми! – крикнула бабушка, но девочка уже исчезла.
Тогда Полина Афанасьевна отправилась в гардеробную сама. Захватила две хорошие шубы для ночного холода, меховые сапожки.
В дом уже вломились солдаты, стали гнать вон:
– Деор, деор!
В прихожей Катина столкнулась с внучкой. Та прижимала толстый том, оброненный бумажник валялся на полу.
– Пропадешь с тобой! – выругала ее бабушка и подняла. Там три тысячи ассигнациями. На деньги теперь только и оставалась надежда.
Во дворе стояли слуги с узлами. Пока бежали из деревни, барыня сказала каждому что взять. Кому – съестной припас из погреба, кому – столовое серебро из буфетной, кому – вино для обогрева.
Офицер сидел на коне руки в боки, смеялся.
– Майор наш умен! И искать не пришлось – сами всё собрали. А ну, ребята!
Солдаты кинулись отбирать вынесенное, ничего не оставили. Только на Сашину энциклопедию не позарились.
Так что сызнова ошиблась Катина насчет европейских порядков.
Она не бранилась, не кричала. Молча стояла, смотрела, как пылает подожженный с четырех сторон дом. Такое с нею происходило второй раз в жизни, и испытывала Полина Афанасьевна то же самое чувство, что тридцать восемь лет назад по отношению к пугачевцам: ледяную ненависть, от которой искрило в глазах.
Глава XVI
На Гнилом озере
Уже провалилась крыша, обрушились стены, а она все глядела на пылающие угли, и одно время сливалось с другим. Но в тот раз было тяжелей. Потому что погиб муж. Потому что Полина была беременна. И потому что гнездо сожгли не чужие, а свои. Хуже было, еще хуже.
Так Катина думала. И ошиблась.
Из оцепенения она вышла, потому что кто-то настойчиво дергал ее за рукав.
– Бабушка, бабушка! Ты уже который час так стоишь! Стемнеет скоро! И люди ждут!
– Какие люди? – спросила Катина, оглянулась и поняла, что нет, в этот раз будет еще тяжелей.
Тогда она была молода и была одна. Спасать пришлось только самое себя и нерожденное дитя. А ныне во двор набились все деревенские. Они терпеливо стояли густой толпой и ждали, чтобы барыня всех их спасла. Бабы держали на руках младенцев, на земле сидели утомленные, напуганные дети. Несколько сотен живых душ, и все по мою душу, подумалось Полине Афанасьевне.
Четверо старших, уважаемых мужиков, из первых заселенцев, увидев, что помещица обернулась, подошли, сняли шапки.
– Как жить-то будем, барыня? Избы все пожгли. Хлеб увезли. Ты сулила…
– Что размещу вас в усадьбе? Так ее тоже сожгли. Сами видите.
– Говорила: «Не выдавайте, не дам пропасть». А теперь нам что, с голоду подохнуть? – зло молвил Ефим Глотов, вечный смутьян. Катина от этого горлодера давно избавилась бы, да нельзя было. Деревенские Глотова чтили, а кроме того, границ он прежде не переходил, был вроде как в Англии «оппозиция ее величества».
– Чем детишек кормить, а? – повысил голос Ефим, озираясь на толпу. – По мiру всем идти? Нету его, мiра. Кругом война!
Так вот и происходят революции, подумалось Катиной. Народу становится нечего есть, власти хлеб взять неоткуда, и тогда смирная прежде оппозиция возглавляет бунт.
Философская мысль была не ко времени.
– Молчишь? – еще громче возопил Глотов. – Сгубила нас и молчишь?
В толпе завсхлипывали бабы, запищали разбуженные криком младенцы.
– Погоди ты, – оттолкнула Катина локтем внучку – та зачем-то совала ей свою энциклопедию. Нужно было найти верные слова, чтобы предупредить бурю, пока она не грянула. Когда все заорут, впадут в раж, будет поздно. Толпа она и есть толпа. Да только чем их утихомиришь?
– Бабушка, ты сюда посмотри, – не отставала Саша.
Полина Афанасьевна рассеянно взглянула на раскрытую книгу. Меж страниц белела бумажка, на ней напечатано: «Объявителю сей государственной ассигнации платит Ассигнационный банк пятьдесят рублей ходячею монетою». Словарь был какой-то странно пухлый. Помещица перевернула лист – там тоже банкнота. И еще, и еще.
– Это я из бумажника переложила, – сказала внучка. – В библиотеке. На всякий случай.
Хвалить ее сейчас было некогда.
– Закрой рот, Ефимка! – прикрикнула помещица на витию. – Будешь народ баламутить – не посмотрю, что у тебя седина в бороде. Велю разложить да выпороть!
И взмахнула перед мужиками ассигнацией.
– Хлеба на первое время куплю. С голоду никто не помрет. А там видно будет.
Савша Плотник, мужик степенный, подхватил:
– Тихо вы! Дайте говорить! Будет хлеб!
Гул умолк, остался только ребячий писк.
Сразу откуда-то вынырнул староста. Платон Иванович по смирности натуры в сваре стушевался, но в разумной беседе поучаствовать был готов.
– Как жить будем? – спросил Савша, новый народный представитель вместо несостоявшегося робеспьера. – Где?
– Где-нибудь подальше от французов.
Бошан всё одно жизни не даст, подумала Катина. Но с детишками далеко не уйдешь.
– В Синий лес нужно, на Гнилое озеро, – подал голос Платон Иванович. – Там вокруг болота, чужим пройти трудно. Шалаши поставим, землянки нароем. В озере рыба есть, грибы еще не сошли. А хлеба можно у графского управляющего Тимофея Петровича купить. Я знаю, он припрятал. За живые деньги отдаст. Трясется, поди, что французы найдут.
Так оно всё и вышло.
До темноты успели уйти недалеко, только до лесной опушки. Там кое-как переночевали, потому что ночью в чаще не побродишь. Назавтра были уже у Гнилого озера. Пока мужики валили деревья и рыли ямы, Катина со старостой сходили за восемь верст в графские Липки. С часик поторговались из-за цены. Два раза уходили – Тимофей Петрович бежал следом, возвращал. Наконец ударили по рукам.
Зерно покупать не стали – где его намолешь? Купили только ржаную муку, сто двухпудовых мешков. Ежели собака Бошан говорит верно, то недели через две французы уйдут восвояси. До того времени с грибами да с рыбой хватит. Бабы будут варить похлебку, печь на костре лепехи. Ничего, как-нибудь выживется.
Всю главную хозяйственную заботу теперь взял на себя Платон Иванович. Отправил носильщиков за купленной мукой, разметил, где ставить землянки и рыть отхожие ямы, распорядился выкопать колодец и прочее. Для барыни и барышни возвели плетеный короб с крышей из коры. Посередине – очаг для тепла, по бокам скамьи. Даже стол срубили. Полина Афанасьевна за ним сидела, думала стратегическую думу: как быть дальше. Сашенька ей мешала, всё горевала по Ларцеву и Женкину, особенно по первому. Как-де их из плена вызволить. Чудной у нее сейчас был возраст. То умница – с банкнотами, прямо Василиса Премудрая, то малое дитя плаксивое. Как их вызволишь, пленных, если у Бошана в монастыре каменные стены и караул?
Первое решение, к которому пришла Катина, было военное: наладить разведку, чтобы знать, какие дела творятся в округе. Отправила во все стороны мальчишек-подростков. Так у лесного лагеря появились глаза и уши.
Французы всё стояли в Москве, но про бои было не слыхать. Может быть, дело все же шло к замирению. Теперь Катина очень его хотела. Если война не кончится до холодов – беда. Померзнут в лесу все ее крестьяне, мука закончится, лесной прокорм тоже.
Из ближних вестей главная состояла в том, что Бошан свою квартиру перенес к овсяному амбару. Там теперь и солдатский лагерь, и обозы. Но зерно пока никуда не вывезли. Видно, ждет майор наилучшего для своей карьеры момента. В Саввинском монастыре остались только пленные с небольшим караулом. Наши тоже там – и отец Мирокль, и Ларцев, и англичанин. Сенька Тележников, шустрый мальчуган, вскарабкался по водостоку на башню и божился, что их там видел.
Сашенька сразу стала собирать передачу: лепешек, печеной рыбы – всё, что было. Полина Афанасьевна, конечно, объявила, что никуда ее не отпустит. Заспорили, ни одна не уступала. Внучка в слезы. Не удержите-де, ночью сбегу. А время было уже к вечеру. Бабушка тоже взволновалась. Обозвала девчонку глупой дурой, которая только хуже сделает. Не надо спешить, надо получше разузнать. Сеньке Тележникову веры большой нет, он и соврет не дорого возьмет.
И так у них в лубяной избушке стало шумно, что не сразу услышали, как лагерь пришел в шевеление.
– Постой! – сказала вдруг Катина. – Что это там?
Какой-то топот, рев, глухие удары.
Вышла поглядеть, а там Кузьма Лихов и Тишка Молотобоец спиной к спине отбиваются от доброго десятка мужиков. Мельканье кулаков, лай, кряхтенье.
Полина Афанасьевна кинулась в самую гущу. Остановила драку. Но лай продолжился.
– Это из-за них всё! Они на французов напали! – орали крестьяне. – Побить аспидов до смерти!
Надрывался и мельник:
– За вас же! За вас биться пошли! Детям вашим хлеба добыть!
– Ага! Теперь ни хлеба, ни домов!
Они и снова бы сцепились, но Катина сходила за пистолетом, пальнула вверх из обоих стволов. В наступившей тишине сказала:
– Что сделано, не воротишь. Они трое и правда не за себя, а за вас пошли. И один, Спиридон, голову сложил. Нам между собой драться нельзя. Нам нужно думать, как дожить до ухода французов.
А Лихов – нет бы спасибо сказать за заступничество – перебил барыню:
– Я доживать не согласный! Французов бить надо! За Спиридона, за сожженные дома, за пограбленное! Мельню мою, которую дед ставил, они тоже спалили! Не прогоним француза – он никогда не уйдет. За тем я сюда и пришел. – И во весь бас: – Кто со мной, мужики, басурманов воевать? Есть тут млодцы? Иль одни курицы?
– Не полоши людей, Кузьма! Спятил ты? Нельзя нам на французов нападать! – крикнула Катина. – Найдется какой-нибудь иуда вроде Варравы или Кляксина. Наведет сюда, и переколют, перестреляют всех!
– А мы, барыня, отселимся – которые воюют, – сказал ей мельник уже без ора, рассудительно. – Я для стоянки хорошее место приглядел, в Волчьей чаще. Там дорога, по ней французы в заречные деревни за припасом ездят. Бесстрашно ездят, без опаски. По одной, две, много три повозки. Бывает, сам-шестой, а то сам-пятый. Мы на них из-за кустов скопом навалимся, топорами забьем, а харч отберем. Вам же будем сюда доставлять на пропитание.
Слушали его внимательно. Некоторые кивали.
– Французов, может, будет только пятеро или шестеро, но они солдаты. С оружием. А вы – мужики, воевать необычные. Забыл, Кузьма, как вы не совладали с тремя караульными и убежали, а Спиридона убили?
Думала, что мельнику на это возразить будет нечего.
Но Лихов, почесав затылок, сказал:
– А мы вот что. Мы из Саввинского наших пленных вызволим. Их там сотни две, если не больше. Даже офицера есть. Поп наш опять же там.
И поглядел на Виринею, стоявшую среди баб.
Попадья шагнула вперед.
– Я с вами пойду. Пригожусь. Лечить буду, если кто раненый или заболеет.
– Добро, – кивнул мельник. – А то одной моей Агафье за всеми не досмотреть.
– Я тоже пойду, если вы пленных будете освобождать! – объявила вдруг Сашенька, отодвигаясь от бабушки. – Лечить и я могу, у меня книга медицинская.
Потянулись к Кузьме и мужики – один, другой, третий. Всего шестнадцать человек, почти все молодые, неженатые.
– Через мертвый мой труп ты с ними пойдешь, – яростно зашептала Катина внучке. Но поглядела в упрямые Сашенькины глаза, да вспомнила, какою была сама в такие годы – и умолкла. А кроме того пришла в голову некая мысль, то ли очень умная, то ли вовсе безумная, это еще надо было помозговать.
Но решение было уже принято.
– Коли так, и я с вами. У меня хоть пистолет есть. Платон Иванович, оставайся тут за старшего. Хватит в тебе строгости, коли понадобится? Без нее порядку не будет.
– Будет, – лучисто улыбнулся староста. – Строги те начальники, кто по-хорошему управлять не умеет.
Это он про меня, что ли, внутренне подивилась Полина Афанасьевна, но выпытывать не стала. Голова была занята совсем другим.
Так или иначе, житье в лагере на Гнилом озере для Катиной заканчивалось.
Глава XVII
Юдифь и Олоферн
До соседнего леса, за свою волчистость и дремучесть называемого Волчьей чащей, было верст пять.
– Не ожидал, барыня, что ты с нами воевать пойдешь, – сказал Кузьма, шагая рядом с помещицей.
– Не пошла бы, да деваться некуда. Прав ты. Не перезимовать нам, с голоду помрем. Даже если уйдут французы, все равно – чем станем кормиться?
– У француза награбим, – беспечно ответил мельник.
– Чтобы пятистам душам до лета хватило? Столько ты не награбишь.
– Оно, пожалуй, так, – согласился Лихов. – Что же тогда?
У Полины Афанасьевны ее умная-безумная мысль к этому моменту уже дозрела, превратилась в план. Не потому что казалась надежной – какое там, а потому что другого спасения не было.
– А вот что. Надо овес назад отбить. Его и продать можно, а нет – самим худо-бедно прокормиться.
Кузьма вытаращился.
– С ума ты, барыня, сошла? То я у тебя спятил на обозных нападать, то желаешь с цельным войском воевать?
– Ты сам мне и подсказал, что делать. Вызволим солдат из плена, будет у нас войско. Вот почему я с вами пошла, понял?
– Эхе-хе… – Лихов взялся за бороду, понизил голос. – Я, правду тебе сказать, про пленных-то приврал. Не управиться нам с этим. Там караул – десять человек, все с ружьями, сторожат зорко. Я хотел Виринею уманить. Она баба боевая, в нашем деле очень нужная. Знал, что за мужа она на край света пойдет. Попа-то у караульных, выменять можно. За вино или еще за что. Он, чай, не енарал какой, даже не солдат.
– Приврал ты или нет – неважно. Иного выхода у нас нет. Без овса людям гибель, а овес без пленных нам не добыть.
– Сколько лет на тебя смотрю – диву даюсь, – сказал мельник, действительно глядя на помещицу с изумлением. – Откуда ты, барыня, такая взялась? Тебе бы не Вымираловым, а царством заправлять.
– Значит, договорились. Я буду царица, ты – мой военный министр. Вдвоем что-нибудь придумаем. Нельзя нам не придумать.
Сначала-то казалось, что дело совсем невозможное.
Два дня сидели втроем – помещица, попадья и мельник – в березовой роще, откуда хорошо видно и монастырь, и дорогу на Звенигород. Наблюдали.
Французов было одиннадцать человек: зычный сержант с огромными бакенбардами и десять олдат. Сторожили посменно – пятеро караулят, перед воротами костер жгут, пятеро в паломнической палате отдыхают. И днем так, и ночью.
Внутрь монастыря часовые даже не заглядывали. Зачем им? Стены высоченные. Залезть можно, но не спрыгнешь.
В полдень из Звенигорода приезжала телега, на облучке солдат с ружьем, всякий раз один и тот же. Привозил караулу бочонок пива, хлеб, мясо и еще какой-то мешок, наверное, с крупой. Мешок французы, приоткрыв ворота, кидали внутрь – на прокорм пленным. Видно, те варили из крупы кашу, но на двести человек должно было получаться впроголодь. Потом французы все собирались у костра, жарили свое мясо, запивали пивом, иногда горланили песню.
Ружья, однако, у них всегда были близко, и место открытое – не подкрадешься. Ночью они на подходе еще один костер разводили, для освещения.
– Никак нам их не взять. Сами поляжем, а дела не сделаем, – сказал Кузьма вечером второго дня. – Отступиться надо. Только время теряем. Того гляди, с голоду околеем.
Они сидели у огня, в лагере. Было время ужина. Горбатая Агафья сварила из последнего зерна и осенних трав похлебку. На завтра уже ничего не оставалось.
– Неужто зря всё? – мрачно молвила Катина.
– Не зря. – Мельник поворошил угли веткой. – Телегу-то с припасом мы возьмем. Нас восемнадцать мужиков, а солдат один. У него ружье хорошее, мушкетон называется, я в армии видел. Картечью палит. Коли успеет стрельнуть, двоих-троих положить может, но это уж кому как свезет. Всех не порешит. Зато мясом разживемся, хлебом, пивом. А мушкетон я себе заберу.
Читать бесплатно другие книги:
