Мир и война Акунин Борис
– Вот и вся наша война? – спросила Полина Афанасьевна. – Одного француза убить, чтобы еду и ружье забрать? Ты еще то учти, что ежели он успеет выстрелить, на шум солдаты от монастыря прибегут.
Помолчали.
Потом Виринея, доселе в унылой беседе не участвовавшая, сказала:
– Надо на повороте, где придорожный крест, дерево срубить. Вроде как упало оно. Этот с телеги слезет – оттащить, тут вы на него из кустов и накинетесь. Не стрельнет, не поспеет. Возьмете что надо и уйдете.
Лихов повеселел:
– Вот это дело! Ты, матушка, – ума палатушка! Так и исполним. А после лагерь сменим, не сыщут.
Катиной оно показалось странно – что Виринея так легко согласилась отступиться от спасения своего драгоценного супруга. Что-то здесь было не так.
Ночью, лежа с внучкой под двумя тулупами (сентябрь шел к концу и перед рассветом становилось студено), Полина Афанасьевна всё ломала голову над этой загадкой.
Утром завтракать было нечем, но мужики держали себя бодро. Храбрились перед отчаянным делом и предвкушали, что знатно пообедают, да еще запьют пивом.
Сашенька, по-крестьянски замотанная в платок, помогала Агафье и Виринее кипятить в чугунке ветошь – на случай, если кого-то ранят и надо будет перевязать.
За час до полудня попадья отошла вроде как по нужде. Но Катина чего-то такого ожидала и потихоньку двинулась следом. Что это ты, баба, замыслила?
Черный силуэт в желтом лесу было видно издалека. Виринея шагала быстро, не оглядывалась.
Миновала крест, где на дороге уже лежала подрубленная осина. Пошла дальше в сторону Звенигорода, прямо по дороге, не таясь.
Помещица следовала кустами, поотстав. Не знала, что и думать.
Возле зарослей шиповника, на повороте, попадья остановилась и повела себя странно. Скинула плат, раскрутила и расплела косу, пустила по плечам свои богатые черные волосы.
Дорога была пустая. По ней кроме француза-возничего почти никто не ездил. Местные, кто не убежал от неприятеля, днем сидели по избам.
Вот показалась знакомая телега. Солдат правил, свое короткое ружье с дулом трубой держал поперек коленей.
Попадья встала во весь рост, подбоченилась.
Полина Афанасьевна замерла. Неужто Виринея хочет сама его зарезать? У ней всегда при себе нож, корешки выкапывать. Но зачем, если мужики, поди, уже в засаде?
Телега остановилась. Солдат спрыгнул. Что-то спросил.
Из укрытия, где пряталась помещица, разговора было не расслышать. Минуту-другую они там о чем-то порядили, уж непонятно на каком языке. Потом француз вдруг притянул Виринею к себе, а она его не оттолкнула. Наоборот – прижалась. И обнявшись скрылись в шиповнике, телега осталась на дороге. Лошадь вслед хозяину только башкой помотала.
Покачала головой и Катина. Ну Виринея, ну бесстрашная! Прямо Юдифь с Олоферном.
Однако, если попадья задумала умертвить разлакомившегося врага, то что-то больно долго исполняла она свой самоотверженный замысел. Прошло, наверное, с четверть часа, а лошадь всё стояла, прядала ушами. Из шиповника слышался невнятный шум, но не смертоубийственного звучания, а совсем наоборот.
Олоферн тоже сначала с Юдифью «возвеселился», это потом уже она его, размягченного, прикончила, вспомнила Полина Афанасьевна, еще больше поражаясь.
Но ей стало совсем уж удивительно, когда парочка, как ни в чем не бывало, вышла из кустов обратно на дорогу. Солдат застегивал ремень, смеялся. Похохатывала и Виринея, оправляла подол. Нежно обнялись, облобызались. Он налил ей пива в кружку, она выпила, постояла, облокотившись о бочонок. Потом возница еще раз обнял ее, сел, тряхнул вожжами, поехал. Оборачивался, кричал что-то. Она ему вслед махала, что-то показывала руками.
И чудеса на том не окончились. Вместо того чтоб следовать дорогой дальше, до креста и поваленной осины, телега вдруг повернула на проселок, которым тоже можно было попасть к монастырю, только в объезд, кргом.
Загадки Полине Афанасьевне надоели. Она покинула свой обсервационный пункт и направилась прямо к несостоявшейся Юдифи.
– Что ты натворила? – крикнула еще издали. – Пошто с французом валялась, бесстыжая?
Виринея не поразилась ее появлению, не смутилась. Спокойно ответила, повязывая плат:
– Я ради мужа еще не то сделаю.
– Ради мужа?!
У Катиной рот раскрылся, да так и остался.
– Нет такого, чего я ради моего Мирокля не сделаю, – повторила попадья.
– А почему француз дорогой не поехал?
– Я ему показала руками, что там дерево упавшее.
– Зачем?!
– Чтоб его мужики не порешили.
Тут помещица совсем перестала что-либо понимать.
– Я думала, ты его зарезать хочешь, а ты…
– На что мне его резать? Какая Мироклю от того польза? Нет, пускай телега до караульных доедет. И пиво.
– Пиво?
Попадья вытерла углом платка губы, брезгливо сплюнула.
– Вот слюняв, собака… Ага, пиво. Я в него порошку насыпала, пока этот меня лапал.
– Какого порошку?
– От которого все они околеют.
– А… а… а зачем… – Катина задохнулась в ошеломлении… – Зачем ты мужиков на засаду подбила? Почему не рассказала, что задумала?
Вдруг попадья придвинулась, посмотрела страшным взглядом.
– Потому что знать о моем грехе никому незачем. И ты, барыня, молчи. Не то…
На что Полина Афанасьевна была непуглива, а содрогнулась.
– Никогда и никому, – пообещала она.
И Кузьме сотоварищи они сказали неправду. Что свернул-де солдат с дороги сам собой, а они, увидя то, его остановили и, пока барыня с ним разводила французские разговоры, Виринея исхитрилась подсыпать в бочонок отраву. Никто не усомнился, да и с чего бы? Мужики обрадовались, что не придется под пулю лезть. Только мельник засомневался:
– Да все ль сразу отравятся? А то одного закорчит, другие и пить не станут.
– Станут. Мое зелье себя сразу не выказывает, – уверенно сказала попадья. – Малое время обождем, и можно идти.
Поднимались по холму осторожно, вперебежку от куста к кусту. Но еще издали стало видно, что французы лежат около телеги вповалку. Катина пересчитала: все двенадцать человек, вместе с возчиком. Должно быть, и он пивом угостился. Некоторые ворочались или судорожно дергались, но воевать там было некому.
– Вперед, ребятушки! – закричал Лихов и кинулся первым.
За ним остальные, включая и женщин.
Полина Афанасьевна в своем оборчатом платье поотстала. Виринея, задрав подол, бежала быстрей всех.
Помещица увидела, как давешний возчик, приподнявшись с земли, тянет к попадье руки, лепечет: «Шери, шери, эд муа!». Вириея подхватила с земли полено, с размаху обрушила французу на голову и потом еще несколько раз ударила, остервенело.
Мужики, кряхтя и вскрикивая, добивали остальных.
Хорошо, что Сашеньку с собой не взяла, а ведь как просилась, подумала Полина Афанасьевна. Незачем ей такое видеть.
Досматривать зверство она не стала, а пошла к воротам, толкнула дверцу.
Пленных стало побольше, чем неделю назад, когда Катина со своим дурным прожектом явилась к командану. Может, сотни три.
Но гляделись люди хуже, чем тогда. Большинство бессильно лежали, закутанные в рванье. Лица у всех землистые, тощие. Ближние повернулись к вошедшей. Любопытства в пустых глазах не было. И милостыни, как давеча, никто не заклянчил.
– Полина Афанасьевна, здесь мы! – раздался голос отца Мирокля.
Он был возле храма, махал скуфьей. Там у костерка сидели несколько человек – какие-то офицеры, Ларцев и Фома Фомич. Двое последних поднялись, тоже закричали:
– Сударыня! Млэйды!
Слава богу, все живы, только исхудали.
Мимо, задев барыню плечом и даже не обернувшись, пробежала Виринея. Схватила мужа за плечи, оглядела, ощупала, стала целовать.
– Эко матушка батюшку-то милует, – засмеялись в кучке пленных, но смех был хлипкий. На голодных харчах, без крыши над головой солдаты совсем ослабели. Глядя на них, Катина засомневалась – годны ли они для военного дела.
Направилась к офицерам.
– Это, господин капитан, та самая моя спасительница, – объяснял Митенька длинноусому драгуну, который, кажется, был здесь старшим. – Госпожа Катина, Полина Афанасьевна, здешняя помещица.
– Как вас впустили, сударыня? – спросил капитан. – Вы должно быть принесли вашим еды? Это очень кстати. Мы, признаться, совсем оголодали. И больных много. А храмы караул запер, не пускает под крышу. Чтоб все на виду были. Мерзавцы!
– Вы свободны. Мои мужики перебили караул, – сказала Катина, не вдаваясь в подробности.
– Что?!
Офицеры вскочили, побежали смотреть. Полина Афанасьевна шла за ними, объясняла Женкину, что произошло. Еще успевала и Ларцеву ответить на расспросы про Сашеньку.
За воротами был шум. Это, оказывается, офицеры ругались с Кузьмой из-за французских ружей и сабель. Капитан требовал их отдать, потому что дело военное. Мельник ни в какую, но мужики ему не помогали – заробели господ. Так офицеры всё себе и забрали.
– Господа, – подступилась к ним Катина. – Мы вас освободили для подмоги.
И стала объяснять про овсяный амбар, но капитан слушал невнимательно. При виде оружия он прямо засветился. Сержантову портупею с саблей прицепил на себя.
– Чердынцев, стройте колонной всех годных к маршу. Больных, раненых, слабых оставляем. Фогель, ружья раздать кавалерам, сабли по одной возьмите себе, остальные взводным. Ларцев, вы будете при мне адъютантом… Отстаньте вы! – рявкнул он на Полину Афанасьевну, всё пытавшуюся втолковать ему главное. – Черта ль нам в вашем овсе? Мы должны к армии пробираться.
– Мои люди пропадут, коли вы нас бросите!
– Я раненых солдат бросаю, хуже этого нету! А ваши мужики на то и мужики, чтобы сами кормиться. Освободили нас – благодарствуем, но теперь вы сами по себе, мы сами по себе.
Из ворот повалили солдаты, выстраиваясь в маршевую колонну. Около помещицы остался один Митя.
– Что вы там встали, прапорщик? – крикнул капитан. – Подите, поторопите Фогеля! Уходить надо! Нагрянут французы, а у нас ружей кот наплакал.
– Я остаюсь с госпожой Катиной, – тихо, но твердо молвил Ларцев.
– Черта с два! Вы офицер, ваше место в строю!
– Я раненый. – Митя показал на свою перевязанную руку. – В строю оставаться не могу.
– А, это вы из-за той барышни, по которой всё вздыхали? – презрительно покривился драгун. – Девка вы, а не офицер. Ну да дело ваше. Ро-ота! Подтянись! Головы выше! Шагом марш!
Колонна длинной нескладной многоножкой зашлепала по осенней грязи.
Полина Афанасьевна смотрела не вслед рухнувшей надежде, а на Митеньку. Получается, она его раньше толком не разглядела?
– Чего делать будем, барыня? – подошел Лихов. – Ни солдат, ни оружья. Я только мушкетон успел припрятать да одну саблю. С ними что ли амбар воевать?
Барыня сказала:
– Или амбар воевать, или с голоду подыхать. Выбирай сам.
Глава XVIII
Новое слово
Сказать сказала, но выбирать тут было нечего. О штурме думать не приходилось. Воодушевленные удачей, да наевшись мяса, мужики до ночи орали, бахвалились друг перед другом, какие они герои, что французов перебили, но даже с куражу о нападении на амбар не заикались. И утром, когда собрался совет, разговора о том не было.
Для невеликого войска советников было многовато: сама Катина, да Кузьма Лихов, да Ларцев, да Фома Фомич, да Виринея, еще и Сашенька пришла к костру, села между своим селадоном и англичанином.
Стали судить-рядить, что делать дальше.
Первый вопрос был, уходить глубже в лес или не уходить. Не станут ли французы за побитый караул рыскать по округе, искать обидчиков? Фома Фомич (Саша переводила) заявил: уходить не надо, французы будут уверены, что это пленные взбунтовались, а на крестьян не подумают. Мысль была толковая, все согласились.
Потом заспорили, тихо сидеть или бить врага дальше. За первое высказались женщины, Полина Афанасьевна и Виринея. Помещицу волновал только овес, попадья же, вернув себе мужа, ничего более не желала. Но все прочие хотели драться. Митенька сказал речь. Мы-де не лесные эрмиты и не беженцы, а иррегулярный отряд, для которого есть особое название, прославленное доблестными испанцами – «партизаны». Сам Митя, хоть и офицер, не считает для себя зазорным быть командиром партизанского отряда. И спросил, согласны ль все считать себя партизанами.
Новое слово понравилось, особенно Сашеньке. «Мы будем партизанский отряд прапорщика Ларцева!» – воскликнула она. После этого стали говорить уже только о том, как и где драться. А еще ведь надо пропитание добывать, и не только для себя: на Гнилом озере, если считать с малыми детьми, семьсот ртов.
Снова проявил себя Фома Фомич. Надо как на корсарской войне, сказал он. Там нападают на вражеского купца, только если совпадают два условия: чтоб корабль был с богатым грузом и чтоб слабо вооружен. Расставим дозорных на ближних дорогах. Если увидим, что фуражиров мало, а повозки полны – налетим, заберем. Тут еще вот что важно, тоже корсарская наука: нанес удар, взял добычу, и уплывай с этого места, меняй базу. Каждый раз нужно бросать лагерь и устраивать другой. Тогда каратели не поймают.
И опять все согласились с опытным человеком. Разослали зорких людей в удобные для обзора места – одного на развилку дорог, другого на Никольский холм, третьего к Старому мосту. Задание мужикам было такое: если едут французы и их много, либо повозки пустые, знака не подавать. Коли же телеги полные, а врагов малое количество, тогда куковать по их числу. Отряд будет ждать в роще, откуда недалеко бежать до всех трех сторон.
В первый день мужики сели кучей, с топорами и дубинами, все хмурые, бледные, некоторые украдкой крестились. В лесном лагере остались только Виринея с отцом Мироклем, Агафья да Сашенька. Полина Афанасьевна пошла с мужчинами, хотела посмотреть, какие они вояки.
А ничего не было. Ни разу ни с одной стороны не кукукнуло. Дозорные вернулись в сумерки, рассказали, что повозки были, да всё не такие, как надо: то порожние, то солдат много.
На второй день от развилки донеслось дальнее ку-ку. Стали считать – восемь раз. Заспорили: бежать туда или восемь солдат – много. Ларцев с Кузьмой рвались драться. Фома Фомич сказал: «Восэм – много». Остальные мужики поддержали англичанина. Того же мнения была и Катина. Ее послушали.
Ничего не вышло и на третий день, и на четвертый, и на пятый. Мужики, то бишь партизаны, в роще сидеть уже не боялись, привыкли. Дрыхли целый день, лясы точили. Еще и тепло было, бабье лето.
Хоть ватага красиво называлась отрядом прапорщика Ларцева, с командованием получалось неявственно. Оно конечно, Митя был настоящий офицер, в мундире и при эполетах, но больно юн, неначальственен и с мужиками говорил непонятно. Прикажет что-нибудь Ларцев, а они глядят на Кузьму и исполняют, только если он кивнет. А еще все держали в уважении Фому Фомича. Он был единственный, кому раньше доводилось воевать. Англичанину мешало безъязычие, но Катина приметила, что, вернувшись в лагерь, моряк теперь садится с Сашей и усердно учится русской речи. Потому и сумел в споре сказать, что восемь солдат – много.
Занятия у них длились до глубокой ночи. Фома Фомич себя не жалел, старалась и Сашенька.
Моряк особенно налегал на пословицы и поговорки.
– How do I say: «Steady, lads! A man can only die once»? – слышалось из шалаша.
И потом то же по-русски, медленно:
– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват… Нэ робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват…
Полина Афанасьевна ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть. Люди на Гнилом озере скоро голодать начнут, а мы языки учим.
Бой случился лишь на седьмой день засадного сидения. С Никольского холма дозорный прокуковал только трижды.
Ларцев сразу вскочил, закричал:
– Их трое! Вперед, партизаны!
Партизаны посмотрели на мельника. Тот тоже поднялся, молвил:
– Едут от холма – значит, берем их в ельнике, как сговорено. Айда!
– Ждат! – остановил всех Фома Фомич. – Сначала смотрэт, айда потом.
– Англичанина слушайте, он дело говорит, – сказала свое слово и Катина. – Пока они от холма через поле едут, можно прикинуть, как лучше подступиться.
И подумала: ох, много у нас начальников. Пообещала себе, что больше встревать не будет.
Мужики, однако, послушались. Залегли на краю густого ельника, стали смотреть.
Повозок было три, кони везли натужно – знать, тяжелая поклажа. На козлах по синему солдату. Все с ружьями.
– Что лучше, Кузьма? – спросил Митя срывающимся голосом. – Разом налететь, с криком «ура», а там как выйдет?
– Нет, – спокойно отвечал мельник. – Их трое, и у нас три оружья. У меня мушкетон, я ссажу первого. Тебе барыня свой пистолет даст. Ты подбегай ко второму и сади с обоих стволов, не давай ему ружье поднять. А ты, Фома, руби третьего саблей. Потом мужики набегут, докончат.
Всех слов англичанин, наверное, не понял, но Лихов сопровождал речь жестами.
– Мой трэтый, – кивнул Фома Фомич. – Кузма, надо сказат люды: тише едеш далше будеш.
– Это ты верно говоришь. – Мельник оборотился к мужикам, показал им кулачище. – Кто поперек меня на дорогу вылезет – кости переломаю! Сначала мы трое, вы после. И тут уж не отставай. Кто струсит – тож не пожалею. Ясно?
– Не посрамим отечества! – воскликнул Ларцев.
Англичанин бодро прибавил:
– Не робэй, рэбьята. Двум смертьям не биват, одной не миноват!
Полина Афанасьевна промолчала, глядя на мужиков с сомнением. Вид у них был не богатырский. Филька Косой клацал зубами, у Ваньши Тележника – даже под портками видно – крупно тряслись коленки.
Распределились за елями тремя кучками. Залегли.
Помещица одна спряталась по другую сторону дороги, чтобы лучше всё видеть. Имела бы привычку к молитве – молилась бы.
Вот фургоны приблизились к роще. Первый возница показался Катиной грозен: усы подкручены, глядит зорко, руку держит на прикладе. Ну как промажет Лихов? Солдат-то маху не даст, а убьют мельника – мужики разбегутся.
Повозка проскрипела мимо. На второй сидел, подремывал худосочный солдатик, в самый раз для Ларцева. Третьего Полина Афанасьевна разглядеть не успела, потому что из кустов грянул громкий выстрел. Кузьма оглушительно завопил:
– Бей их! Бей!
Затрещали ветки, заорало много голосов. Катина только успевала поворачивать голову.
Лихов не промазал. Усатого солдата сшибло с телеги, будто ветром сдуло. Бухнулся наземь, остался лежать. У Мити вышло хуже. Он с тонким криком побежал на второго француза, выставив вперед руку с маленьким пистолетом. Выстрелил раз, другой – мимо. Сонный возница вскинулся, тоже закричал. Поднял ружье, не целясь пальнул, а попал или нет, из-за дыма было не видно. Зато Фома Фомич не сплоховал. Молча налетел на третьего, с размаху ударил его саблей и потом еще воткнул ее в опрокинувшееся тело.
Там набежали остальные и, толкаясь, сбились в три кучи-малы. Бой длился несколько мгновений.
Неужто уже конец, поразилась Полина Афанасьевна. Управились? И все целы?
Оказалось, что нет, не все. Кто-то там жалостно орал из-под второй повозки.
– Мамушки! Ой родимые! Больно-о-о!
Помещица побежала туда.
Орал Ваньша Тележник, который перед боем трясся. Пуля, пущенная солдатом наугад, попала в живот. Над раненым ахали, Митенька плачущим голосом приговаривал:
– Прости, братец, прости, это я виноват…
Полина Афанасьевна взяла прапорщика за плечо, отвела в сторону, начала выговаривать: командиру виноватиться перед нижними нельзя, слушать не будут. Но поникший Ларцев лепетал:
– Это Кузьма командир. А я… – Да понурился.
Лихов и вправду распоряжался дельно. Велел мертвецов оттащить в лес и закидать листвой, чтоб не скоро нашли. Раненого – взять в восемь рук и без тряски несть в Волчью чащу, там Виринея с барышней его полечат. Повозки гнать в поле, подальше от дороги, а то не дай бог французский разъезд.
Все занялись делом, забегали. Воспрял и Митенька, нашел себе видную, вроде как командирскую работу. Шел впереди по сухой нескошенной траве и покрикивал головному возчику:
– Левее бери, тут яма! Правее поворачивай, здесь кочка!
Ладно. Полина Афанасьевна пошла смотреть, что за добычу взяли: зерно ли, муку ли, а лучше бы всего сало или солонину (первый фургон был гружен бочками).
Кузьма на ходу запрыгнул, вскрыл топором круглую крышку.
– Тут крупа какая-то, мелкая.
– Не видишь, порох, – разочаровалась Катина. – Ну-ка, в других что?
В двух остальных повозках были тяжелые ящики, по десять штук. В каждом по четыре жирных от смазки ружья.
Мужики глядели на железки в унынии.
– Вот и пожрали… – сказал кто-то.
А Кузьма был рад.
– Ништо, робята! Зато теперь мы оружные! С этаким богатством мы по-другому повоюем! И жратвы добудем, и всего чего пожелаем!
Но партизаны бодростью не заразились.
– Куды нам столько ружей? Мучицы бы, – вздохнул Ларион-бондарь, самый старый из всех, семейный.
Остудила Лихова и помещица:
– С одними ружьями много не навоюешь. К ним еще пули нужны.
В общем, не шибко знатная вышла победа.
Раненый Ваньша стонал всю дорогу до Волчьей чащи, умолял нести полегче. Но когда его наконец доставили в лагерь и положили на мягкую траву, бедняге лучше не стало.
– Держите крепко за руки, за ноги. Буду дырку щупать, – велела Виринея, засучивая рукава. Рядом сосредоточенно хмурила брови Сашенька. В руках у нее был словарь, открытый на схеме брюшной полости.
– Ахррр! – захлебнулся звериным воплем, забился страдалец, когда знахарка полезла пальцами в багровое.
Александра сказала:
– Похоже, Canalis pyloricus. Надо поглядеть, не навылет ли.
Но Виринея ученое мнение будто не слышала.
– Эй, подите все прочь, воздуху нет! А ты на-ка, попей. Легче будет.
Мужики разошлись. Попадья дала Ваньше какой-то настойки. Он, трясясь и всхлипывая, выпил и через минуту-другую затих.
– Снотворное? – спросила Сашенька. – Довольно ль сильное? Не проснется, ежели пулю станем извлекать?
Виринея вытирала красные пальцы.
– Не проснется. Никогда. Рана смертная. Только зря бы мучился.
Полина Афанасьевна обняла за плечо побледневшую Сашеньку:
– Так лучше. А ты иди своего кавалера утешай. Видишь, кислый какой.
Отправила ее к унылому Митеньке, все терзавшемуся, что плохо показал себя в первом бою. Попадье же сказала то, о чем никогда ни с кем не говорила:
– Тебе порой не кажется, что ты одна взрослая, а вокруг дети малые и ты за них в ответе? Взять хоть бы даже и мужа, которого ты так любишь и за которого вон на какую страсть пошла. Не жена ты ему, а мамка.
И посмотрела на отца Мирокля, сидевшего у костра под овчиной. Поп за время плена ослабел, застудился и теперь никак не мог согреться, всё кашлял.
Бог знает, что на Катину нашло. Не следовало такое высказывать, хоть бы и умной бабе Виринее. Но уж больно легко, без колебаний, как мать-природа, пресекающая ненужные ей более жизни, увела попадья с этого света на тот Ваньшу Тележника.
Всякого ответа ждала помещица. Была готова, что не склонная к философству Виринея вовсе промолчит. Но попадья резко обернулась, вплотную придвинулась, обожгла черными глазами. Прошипела:
– Ты о какой-такой страсти говоришь, барыня? Ты гляди. Не было ничего.
Полина Афанасьевна поежилась. А ведь Виринея ради охранения ее диковинного счастья, пожалуй, и отравить может. С нее станется.
– Меня-то не опасайся, – сказала Катина, не отводя взгляда. – Я то не за грех, а за подвиг посчитала. Забыть такое не забуду – жалко забывать. А поминать боле не стану.
Отходя, подумала: ох, женщины, женщины, насколько вы мудреней и интересней мужчин. Тех можно линейкой иль аршином померить, даже самых умных, а вас, бывает, ни в какую меру не вместишь. Взять хоть Агафью (это Полина Афанасьевна посмотрела на горбунью, хлопотавшую у костра). Теперь, в партизанах, стало окончательно понятно, отчего млодец вроде Лихова на увечной женился и столько лет с нею живет, на стороне не погуливает. Где бы еще он нашел такую во всех делах помощницу, такую беззаветную обожательницу. Прошлой ночью Катиной не спалось. Увидела во сне своего Луция, который улыбался покинутой жене и говорил, что он обретается в космическом эфире, что там просторно и безмятежно и скоро ль она туда. «Скоро. Дела только тут закончу», – ответила во сне Катина, засмеялась и пробудилась. Зная, что теперь не уснет, вышла из шалаша пройтись по лагерю. Услышала от костра странный звук. Посмотрела – а это Кузьма мечется, скрипит во сне зубами. Тоже и его какие-то призраки не отпускают. А рядом Агафья. Сидит, легонько поглаживает мужа по щеке. Поди-ка, вообрази обратное: чтоб Лихов такую нежность являл. И кто после этого лучше, мужчины иль женщины?
Однако есть польза и от мужчин. Прямо назавтра они ее и явили.
Утром Кузьма выдал мужикам по ружью, увел куда-то. Сказал: охотиться. Митенька после вчерашнего был в хандре, жаловался на ноющую руку, не пошел.
А охотники вернулись веселые, шумные. Пригнали четыре телеги с французскими армейскими сухарями. Рассказывали о своей доблести в множество голосов.
Залегли они на аксиньинской дороге. Видят – малый обозец. Кузьма одного солдата застрелил, остальным кричит: «Сдавайтеся, не то всех побьем!». А мужики из своих пустых ружей целят. Французы, трое, труханули, руки подняли. Теперь еды много, хватит и для Гнилого озера. Лошадей опять же набралось с давешними четырнадцать голов.
– Где те трое французов? – спросила Катина у мельника.
Он удивился:
– Где им быть? Одного Фома саблей проткнул, другого я топором, третьего мужики уходили. Ты не бойся, барыня. Мы их в овраг кинули. Не сыщут.
На этом для партизанского отряда война, может, и кончилась бы – сухарей правда было много, до ста пудов. Но в тот же день, в сумерках, прибежал с великой вестью дозорный, которого Полина Афанасьевна приставила смотреть за овсяным амбаром.
Французы пригнали на поляну множество повозок, начали грузить мешки. Собираются отправлять.
Должно быть, Бошан прознал, что армия уходит из Москвы, подумала Катина. Настал у майора его великий миг.
– Попрощайся со своим овсом, барыня, – сказал ей Лихов.
Полина Афанасьевна рассудила вслух:
– У Бошана было сто двадцать фургонов, да еще несколько мы отбили. Одним таким обозом больше… трех тысяч пудов не вывезти.
Читать бесплатно другие книги:
