Мир и война Акунин Борис
– И что ж? – пожал плечами мельник.
– А то, что пленный нужен. И не абы кто – хотя бы капрал. Нужно вызнать, как оно у французов замыслено.
Катина готовилась Лихова уговаривать, даже упрашивать, но не пришлось.
– Что ж, дело задорное. – Кузьма чуть раздвинул губы, что для его малоподвижной физиономии было крайней степенью веселости. – Чем без дела сидеть. Возьму с собой Фому, он оборотист. Вдвоем управимся.
– Втроем, – сказала помещица. – Кто с пленным разговаривать будет? Я с вами пойду.
Так оно и сладилось – легче, чем ожидалось. Трудней всего было отделаться от Митеньки. Он нашел новую причину для терзаний – что утром не пошел на «охоту», пропустил такую славную оказию, – и теперь рвался на «вылазку», где от него не могло быть никакой пользы. Но Полина Афанасьевна сказала, что командир должен быть с главным войском, то есть в лагере. Лишь тем и отбилась.
К лесной поляне, где амбар, они добрались после полуночи – в темноте через чащобу быстро не походишь. Но оно было к лучшему. С опушки широкая вырубка была как на ладони, освещенная и луной, и горящими кострами.
У французов в лагере тихо не было. Там всхрапывали лошади, перекрикивались часовые, расставленные вдоль всего длиннющего строения, а еще вереницей двигались тени – от амбара к повозкам и обратно. Погрузка не останавливалась и ночью. Шутка ль разложить по телегам мало не десять тысяч рационов?
Кузьма с англичанином пошушукались меж собой, неплохо понимая друг друга. С чем-то оба согласились. Полина Афанасьевна в мужские бранные дела не встревала. Петухам оно видней, чем курам.
Догадаться, однако, в чем задум, было нетрудно. Всякий раз, когда от костров в темноту отдалялась какая-то фигура, катинские спутники, пригнувшись, перемещались в ту же сторону. Первый раз вернулись ни с чем. Фома Фомич сказал: простой солдат, не надобен. То же второй, третий, четвертый раз. Лишь с пятой ходки, часа через два, когда Полина Афанасьевна от неподвижности совсем продрогла, приволокли извивающийся мешок. Из него торчали сапоги, доносилось мычание.
– Э сарджент, – сообщил запыхающийся, но очень довольный Женкин.
– Уносим. Скорей! – шепнула помещица.
Сначала мужчины тащили пленного по земле. Потом, углубившись в лес, сдернули мешок, поставили на ноги, чтоб шел сам. Француз не хотел, упирался, но получил с двух сторон оплеухи и делать нечего, пошел. Его подталкивали в спину. Руки оставили связанными и кляп изо рта не вынули.
Допрос Полина Афанасьевна решила пока не устраивать. До французского лагеря было не довольно далеко, а еще хорошо бы сначала рассмотреть сержанта – понять, что за человек и как с ним разговаривать.
Через часа полтора, когда до Волчьей чащи оставалось немного, начало светать.
– Стойте, – велела Катина. – Поговорим с ним тут.
С минуту она молча разглядывала пленного. Он был не юн, за тридцать. Лицо обветренное, крестьянское. Губы под рыжеватыми усами дотвёрда сжаты. Взгляд тоскливый, но не робкий. Крепкий орех. Хотя в Великой Армии других сержантов, поди, и не бывает, на то она и Великая.
– Что будет с овсом? – стала спрашивать помещица. – Кто поведет обоз? Сам Бошан? Куда? В Москву? Что будет дальше?
Она задавала вопросы и еще, но француз только двигал желваками.
– Ва-тэ-фэр-футр, – процедил он наконец непонятное по словам, но понятное по смыслу. Особенно, когда добавил: – Старая ведьма, – да еще сплюнул. – Ничего я вам не скажу. Все равно убьете.
– Запирается? – понимающе кивнул Фома Фомич. – Сейчас мы его поубеждаем.
И показал жестом Кузьме, что нужно сделать с французом: сжал кулак и покрутил, кивнув на пах пленного. Мельник был того же мнения.
– Это мы сделаем. Отвернись-ка, барыня. И уши заткни. Он сейчас поорет малость, потом всё расскажет.
Полина Афанасьевна заколебалась. Предложение было дельное, но вдруг вспомнился последний сон: как покойный Луций звал ее в космический эфир. Ежели муж оттуда всё видит… Глупости, конечно. Фантазии. А всё же гадость это – человека пытать.
– Нет, – сказала она вслух. – Я того не попущу.
А французу, который отлично понял жестикуляцию, сделался бледен и губы сжал еще крепче, Катина сказала:
– Даю слово дворянки, что ты останешься жив. Если расскажешь всю правду.
Сержант мотнул головой:
– Слову аристократов веры нет.
– Про аристократов не знаю, а у Полины Катиой слово твердое.
Посмотрел он ей в глаза, повздыхал. И заговорил.
Сообщил, что завтра весь день будут грузить, а послезавтра утром майор самолично поведет первый обоз в Москву. Возьмет вдобавку к транспортным солдатам шеволежеров, весь полуэскадрон. Пехота останется в лагере, охранять склад. Из Москвы майор вернется уже с тысячью подвод, за остальным зерном. «И уж, верно, вернусь не майором – так он сказал, да подмигнул», – закончил сержант свой рассказ.
– Уот дид хи сэй? Всё выложил? – приставали к молчащей помещице англичанин с мельником. – Кончать его иль погодить?
– Выложил, – отрывисто ответила Полина Афанасьевна, напряженно размышляя. – Но кончать его не надо. Я слово дала.
Она прикидывала. Дорога от амбара одна: лесом, потом через реку и мост, а оттуда через широкое поле на большую дорогу. Майор уведет кавалерию и обозный батальон, но около амбара останется целая пехотная рота…
– Да что нам с ним делать? – удивился мельник. – Не отпускать же? Он своих наведет.
– После решим. Идем.
Помещица пошла первой. Француз старался от нее не отставать, опасливо оглядываясь на конвоиров.
Думай, думай, приказала себе Полина Афанасьевна. Иначе послезавтра овес вывезут, и всему конец.
Глава XIX
Диспозиция
О придуманном она рассказала только Фоме Фомичу – уже в лагере, с глазу на глаз. Объяснила, что нужно сделать.
Англичанин выразил сомнение:
– Мне-то что, млэйды, я и не в таких переделках бывал, но как поглядят на это ваши фермеры? Вон как они довольны, что разжились сухарями и можно больше не воевать. – Он кивнул на мужиков, мирно завтракавших у костров. – Если вы объявите о своем плане, такое начнется…
– А я пока не стану объявлять.
Мужикам Полина Афанасьевна сказала лишь, что три подводы из четырех надо доставить в большой лагерь и что сей маленький обоз она поведет сама – хочет проведать, как там деревенские. Все запросились сопровождать. Каждому хотелось повидать родных, да и покрасоваться своими военными подвигами. Но помещица взяла только шестерых. И француза – без нее Кузьма его, пожалуй, убьет.
Из-за пленного возник спор. Лихов стал говорить, что сержант сбежит, он волчина бывалый. В дороге не удерет, так после, от Гнилого озера беспременно исхитрится. Тамошние за ним не уследят. И будет тогда погибель всем вымираловцам. Истребят их басурманы за своих побитых обозных.
Сержант догадывался, что решается его участь, беспокойно вертел головой, поводил плечами, будто проверяя, не ослабели ли веревки.
– Он не сбежит, – ответила Катина и подала знак англичанину.
Тот стоял подле пленного, опирался на толстую суковатую палку. Размахнулся и со всей силы стукнул сержанта по лодыжке. Треск, крик, француз упал.
– На сломанной ноге не убежит, – сказала Полина Афанасьевна мельнику, а сержанта успокоила: – Ничего. Охромеешь, зато жив будешь. Виринея, наложи ему луб. И веревку снимите, на что она теперь?
Собрались в путь, да и отправились. Невеликое расстояние до Гнилого озера одолели только к середине дня – нужно было вести подводы лесом, скрытно, а это дело небыстрое.
У деревенских всё было ладно. За минувшие дни Платон Иванович обустроил лесной поселок столь основательно, что хоть зимуй. С реки принесли глины, вырыли яму для отжига кирпичей, поставили во всех землянках печки. На топком берегу озера появились длинные мостки, до чистой воды – бабам белье стирать. Под навесом висели, сушились длинные связки грибов. А главное, не пересобачились люди, не перессорились, что обычно случается, когда все скопом, напуганы и оторваны от привычного дела.
Староста объяснил это так:
– У меня всякий занят работой и знает, что трудится не на барыню, а на себя и на своих. А еще я кто кого не любит по разным артелям развел. Вот у нас и мирно всё.
Этак, наверное, можно и без строгости управлять, подумала помещица. Да только где видано, чтобы мужики единственно на себя работали? Нет нигде на свете такого заведения.
Конечно, пришлось опять защищать француза. Кто-то опознал в нем одного из тех, что сжигали избы в Вымиралове, и все загалдели, зашумели, со всех сторон обступили телегу, где жался пленный.
Полина Афанасьевна встала перед повозкой.
– За то, что он дома жег, его покалечили! И хватит! Чтоб волос с его головы не упал! Я о том честное слово дала! Ежели вернусь, узнаю, что вы мое слово порушили – пеняйте на себя. Виновных у себя не оставлю. Продам.
Угроза была страшная. Вымираловские гордились, что живут в своем селе, при справедливой барыне, лучше и богаче прочих крестьян. Правда, от хорошей жизни и богатства ничего не осталось, поэтому на счет пленного Катина все же была непокойна. Попросила Платона Ивановича приглядывать, и староста пообещал, что не даст сгубить живую душу, хоть бы и французскую.
– Никуда от старика не отходи. Ковыляй за ним. Куда он, туда и ты, – велела Полина Афанасьевна сержанту. – Мундир свой сними, мне отдай. Будешь ты тогда не вражеский солдат, а просто человек. Дня через два они к тебе привыкнут и убивать расхотят, станешь свой.
Покончив с делом необходимым, но мелким, помещица перешла к важному, зачем явилась. К этому времени, как и рассчитывалось, волчьечащинские успели нахвастать о привольном и молодецком партизанском житье, и долго уговаривать здешних мужиков не пришлось.
Катина влезла на телегу, крикнула, есть ли охотники перейти из этого лагеря в тот, чтоб воевать неприятеля. Зашумели чуть не все: хотим, хотим! Еще отбирать пришлось, и не попавшие роптали. Полина Афанасьевна взяла ровно столько, сколько собиралась.
– На что они нам? – поразился Кузьма Лихов, когда в малый лагерь нагрянула этакая прорва народу. – Да их тут сотня!
– Шестьдесят пять душ, – сказала Катина. – Пятнадцать мужиков своих, и теперь будут еще эти. У вас двоих, у тебя и Ларцева, мушкетон с пистолетом. Это целое войско, можно о большом деле думать.
И лишь теперь растолковала, в чем ее замысел.
Мельник уставился на барыню, молвил невежливое:
– Ума ты рехнулась? Там у амбара рота солдат. Это сто человек! Они стрелять обучены, не то что наши. И ружья у них с пулями, а не пустые.
– Где Фома Фомич? – вместо ответа спросила Полина Афанасьевна.
– Тож свихнулся. На дерево залез, костер там зачем-то развел.
Лихов показал на край поляны. Там на сосне, на толстой ветви, высоко от земли, был приколочен помост. На нем, свесив ноги, сидел, насвистывал англичанин. И действительно, у него там потрескивал костер, чернел закопченный котелок. Внизу под деревом стояла кадка с водой. Там собралась кучка мужиков. Глядели вверх, чесали головы.
Полина Афанасьевна подошла.
– Миски оловянные все забрал, чертяка, – пожаловались ей. – Колдует, что ли?
– Эге-гей, на палубе! – крикнул сверху моряк. – Готово! Разойдись!
– Он пули льет, – объяснила Катина. – Из олова, потому что олово легче плавится, чем железо.
Фома Фомич давеча рассказал ей, как в долгом плавании, когда заканчиваются пули, с мачты капают раскаленным металлом, но любопытно было поглядеть.
Англичанин слегка наклонил ковш, приложил широкоячейное сито. Вниз понеслись мелкие огненные капельки, забулькали в кадку. На дно опускались готовые картечины.
Подошел и Кузьма. Подивился:
– Ловко. Да что толку? Таким горохом воробьев стрелять. И всё одно, не сладить нам с целой ротой.
– О том мы поговорим на совете.
Придуманный помещицей план, оказывается, по-военному назывался «диспозиция». Так сказал прапорщик Ларцев. Но диспозицией план стал не сразу. Сначала Кузьма Лихов обозвал затею «полоумством», и, судя по взглядам, того же суждения были остальные. Даже Сашенька смотрела на бабушку с недоумением.
– Овес, конечно, важен, – молвил осторожно Митенька, – и без него вашим крестьянам зимовать будет нечем, однако же всё это в самом деле выглядит… безрассудством, – употребил он менее зазорное слово. – Я чту храбрость наших доблестных партизан, но пойдут ли они в атаку? К тому же дроби, которую наготовил предприимчивый мистер Дженкинс, достанет только на один выстрел. Но предположим даже, что нападение застанет французов врасплох и они разбегутся (хоть это весьма маловероятно). Что вы намерены делать с таким количеством зерна? Ведь это без малого двести тысяч пудов. Столько до возвращения Бошана нам не вынести и не вывезти. Воля ваша, мадам, но во всем этом нет никакого вероятия и смысла.
– Зерна возьмем столько, чтоб хватило прокормиться до лета, – начала Катина с последнего вопроса. – Прочее сожжем. Французам мой овес не достанется. Пусть ихние лошади все передохнут.
И потом стала рассказывать уже подробно, как завтра всё устроить. Чертила прутом по земле, для понятности.
– Утром Бошан с обозом и конницей отправится в сторону Москвы. Нужно дать им отъехать версты на три, на четыре, и тогда ударить по французскому лагерю. Услышав шум, Бошан поспешит назад с конницей, но вот здесь, у реки, за мостом, сядут шестьдесят мужиков с ружьями. Дадут залп. Попадут иль нет, неважно. Главное, французы увидят, что перед ними целое войско, и под второй залп не полезут. Бошан пошлет назад к обозу, за пешими солдатами. Там у телег останутся только возницы. Мужики от речки, выпустив пули, тайно побегут в огиб через брод, лесом. И пока Бошан пробивается к амбару, захватят обоз. Это и будет наш прокорм, три тыщи пудов.
Тут Полину Афанасьевну перебили и Ларцев, и Кузьма.
– Да кто ударит по лагерю, если все на речке засядут? – спросил первый.
– За три, тем боле за четыре версты, да из-за лесу стрельбы не слышно будет, – сказал второй. – С чего Бошану назад возвращаться?
– Стрельбу будет не слышно. А взрыв слышно. У нас бочонки с порохом, забыли? Всего и надобно – закатить повозку в лагерь и подорвать. Французы все полягут. А кто жив останется – одуреет. Бери голыми руками. Я с двадцатью остальными мужиками там буду.
И после этого помещицу уже не перебивали. Пришлось, правда, повторить еще раз, для понятности.
– Глядите. Вот поляна, где амбар. Вот отправился Бошан с обозом. Миновали лес, пересекли мост, за ним снова лес. Доехали они до Козлиного оврага, и тут страшенный грохот. Бошан, для которого амбар драгоценней золота, непременно помчит назад с конниками. Но на мосту по ним ударит залп из шестидесяти ружей. Без подкрепления под такой огонь они не полезут.
– Это так оно и есть, – подтвердил Ларцев. – Кавалерия атакует только на открытом пространстве.
– Пока Бошан шлет за обозными солдатами, пока те собираются, да торопятся к мосту, мужики от речки вот этак, обходом, движутся к Козлиному оврагу. Когда же Бошан попадет к амбару, тот будет уже полыхать пламенем…
– А как взорвать телегу с порохом? – спросил Кузьма, присев на корточки над схемой.
– Как взорвать, Фома Фомич знает.
Англичанин важно кивнул – он уже достаточно понимал по-русски, чтобы следить за разговором. Объяснил, правда, на своем наречии, но Митя перевел.
– Хороший запальный шнур сделать не из чего, а то было бы проще, но можно скрутить и пропитать смолой соломенный жгут. Он будет гореть секунд десять, потом огонек достигнет пороха, и готово. Подорвется один бочонок, а за ним остальные. От такого взрыва разметает всех кто на поляне, а слышно будет аж в Звенигороде.
– Десять секунд это сколько? – нахмурился мельник.
– Это как до десяти досчитать.
Тут стало тихо.
Полина Афанасьевна вздохнула. Дальше – она знала – начнется трудное. Надо было удалить Сашеньку.
– Друг мой, сделай милость, замешай мне травяной декокт от мигрени. Что-то совсем невмоготу, – попросила Катина. У ней иногда бывали приступы жестокой головной боли, и внучка умела делать хорошее лекарство.
Когда девочка ушла, помещица сказала:
– Тому, кто запалит жгут, не убежать. Решать надо.
– Жребий бросим! – воскликнул Ларцев. – Как древние спартанцы!
Мельник возразил:
– Не знаю, каковы были портанцы, но коли выпадет Фильке Косому, он струхнет. А у Микишки трясучего огниво из рук вывалится, он и ложкой-то с первого раза в рот не попадает. Нет, тут верный человек нужен. Чтоб без промашки.
Все опять умолкли.
Отец Мирокль, присутствовавший не для военной пользы, а по своему сану, раздумчиво заметил:
– Здесь, однако, возникнет осложнение теологической природы. Подорвавший себя будет хоть и герой, но самоубийца. Я его отпеть не смогу, и в церковной ограде похоронить тоже нельзя будет. С другой стороны, ежели он на пороховых бочонках взорвется, поди, и хоронить будет нечего?
На сие соображение никто не откликнулся.
Помедлив еще немного, но не слишком долго, чтоб не вернулась Саша, помещица сказала то самое, трудное:
– Не тужьтесь, я уж всё придумала. Надену сержантову синюю куртку. Сяду на облучок. Вроде как я маркитантка, у французов их много. Язык я знаю. Кто спросит – отвечу. И рука запалить жгут у меня не дрогнет… Что уставились? Я старше вас всех, пожила на свете довольно. Опять же овес мой, амбар мой и люди мои. Внучку мою Александру берегите, не обижайте. Теперь она будет вымираловской помещицей.
Говоря про обиду, Полина Афанасьевна смотрела в глаза Ларцеву.
– Стоит ли овес, хоть бы даже столь обильный, вашей жизни? – вскричал в волнении отец Мирокль. – Пускай пропадет, бог с ним совсем!
– Он не пропадет. Он французам достанется, а я этого стерпеть не могу.
Митенька же сказал про другое:
– Я по-французски тоже объясниться смогу! Как вы могли подумать, сударыня, что я такое допущу! Я, может быть, зелен и смешон, но я русский офицер! Уж солому-то поджечь сумею!
– Как? Одной рукой?
Осекся.
– Нет, барыня, – сказал тут Лихов. – Не пустим мы тебя. А то как нам потом мiру в глаза смотреть, коли нас баба перемужичила? Вот как мы сделаем. Возницей сяду я, я и подожгу. А ты, барин, наденешь мундир и будешь вроде как француз. Спросят на въезде – ответишь. Как в лагерь въедем, слезай с телеги и дуй прочь. Не бегом, но ходко. Я минутку обожду, прежде чем поджигать. И всё! – прикрикнул он, когда Катина хотела возразить. – Не о чем боле толковать!
– И всё! – махнул здоровой рукой Ларцев. – Я тут командир. И командовать операцией «Овес» буду я! А вы, мадам, лицо статское, так не вмешивайтесь!
Он собирался произнести еще что-то строгое, но его речь прервало горестное стенание.
Это взвыла Агафья. Никто и не заметил, когда она подошла. Замычав, горбунья пала наземь, обхватила мужа за колени, стала бормотать: «Не пущу… не пущу…».
Отец Мирокль, нагнувшись, утешил ее:
– Не плачь, бедная. Возьму кривду на душу. Отпою Кузьму павшего на поле брани. И дозволю в освященной земле похоронить – что останется. Будешь к церкви на могилку приходить.
А Полина Афанасьевна сидела в потрясении. Никак не ждала она такого оборота. Могла сейчас думать только об одном: поживу еще.
Глава XX
Операция «Овес»
Удивительно, но эта мысль наполнила ее счастьем. Вот ведь живешь на свете, говоришь себе год за годом: жизнь мне не в радость, окончится – и бог с ней. Еще и муж-покойник космическим эфиром заманивает. Но вдруг приготовилась завтра умереть, а умирать не придется, и желтые листья пронзительно красивы, серое осеннее небо хрустально, и внучка посмотрела с улыбкой – от счастья защекотало в носу.
Дура старая, рассердилась на себя Полина Афанасьевна и больше на пустяки голову не тратила.
Завтрашнюю «операцию» (слово-то какое, будто под нож к хирургу ложиться) готовили уже без помещицы. Она и не влезала. «Перемужичивать» мужчин, когда они берутся за дело, не нужно – тут Кузьма прав.
Кое-что они трое – мельник, Митенька и Фома Фомич – перерешили по-своему. В засаду у моста постановили отправить все восемьдесят ружей, чтобы залп получился страшней. Ларцев назвал этот участок «центром позиции». Начальствовать там будет англичанин. Женкин наведался к мосту, оглядел кусты, пересек реку бродом и потом добежал лесом до «правого фланга», сиречь до Козлиного оврага, повсюду отмеряя время.
Для амбара (по-Митенькиному это был «левый фланг») надо было еще мужиков, и за ними на Гнилое озеро отправился Кузьма. Привел сорок человек. Им ружья не понадобятся, хватит топоров. Было сговорено, что их возьмет под начало Ларцев, когда, сопроводив Лихова к французскому лагерю, вернется обратно. Эта часть «диспозиции» Полине Афанасьевне казалась сомнительной. Вернется ли Митя? Не сшибет ли его взрывом? Но помещица промолчала. В любом случае амбаром, ради которого все сражение, она собиралась заняться сама. А гладко пойдет – еще доспеть и за реку, к французскому обозу.
Ночью лагерь не спал. Англичанин учил ружейных партизан взводить курок и палить так, чтоб не попасть в соседа, да хорошо бы не вразнобой, а стройным залпом. Тогда французы подумают, что в засаде настоящие солдаты. Без конца слышалось: «Tselsa! Pli!», и потом трещали незаряженные ружья, с каждым разом всё слаженней.
Ларцев поделил топорных мужиков на четыре «взвода» по десять человек и покрикивал тонким голоском: «Первый взвод, бегом до нужников! Теперь разом обратно, ко мне! Второй взвод, за топоры!» – и прочее.
Виринея, Агафья, Сашенька и отец Мирокль готовились ухаживать за ранеными. Щипали из ветоши корпию и потом кипятили ее в котле, делали шины для переломанных рук и ног. Поп забивал гвозди – сколачивал носилки.
Одним словом, на освещенной кострами поляне было многошумно – и захочешь, не уснешь.
Тише стало только к рассвету. Мужики улеглись, но видно было, что заснули немногие – кто покрепче духом или потусклее воображением. Остальные ворочались, многие шептали молитву.
Полина Афанасьевна прошлась по лагерю, глядя на каждого. Она тут знала всех, с детства. Кого-то завтра убьют, кого-то покалечат…
Сашенька с Ларцевым сидели, накрывшись тулупом, держались за руки. В иное время Катина нахмурилась бы, а ныне только вздохнула. Ежели мальчик завтра от взрыва не убежит, его будет жалко, но внучку жальчей.
Поразительный, конечно, субъект был Лихов. Разлегся у костра и спокойно спал, будто это не последняя ночь в его жизни. Горбунья сидела рядом, держалась за голову, раскачивалась. Наверно, молила Богородицу о новом чуде.
Дрых и англичанин, держа в руке какую-то бумажку. Полина Афанасьевна осторожно взяла, почитала. Это были слова, потребные для завтрашнего командования: «Za mnoi! Ne otstavai! Zhivei! Bashku otorvu! Ne podvodi rebyatushki! Yeti tvoyu mat!». Должно быть, англичанина учила не Сашенька.
Тьма была уже не черной, а густо-синей. Пожалуй, пора.
Катина подошла к дереву, на котором висел чугунок, ударила палкой. Подъем!
Мужики собираются быстро. Зубы порошком не чистят, рож не споласкивают. По холодному времени никто на ночь и онуч не разматывал. Вскочили, встряхнулись, топор за пояс, кому положено – ружье на плечо.
Фома Фомич повел своих на восток, им было дальше. Ларцев построил «взводы». Сказал речь, которую, должно быть, заготовил ночью. Назвал крестьян «доблестными сынами отечества», овсяной амбар уподобил славной крепости Измаил. Слушала его одна Сашенька, зато восторженно. Она поцеловала кавалера, и он побежал догонять повозку с порохом, на которой уже укатил мельник. Тот простился с женой менее возвышенно. Агафья молча семенила за Кузьмой, хватала его за плечи, а Лихов отпихнул ее, буркнув: «Отстань, горбатая».
Через серый рассветный лес мужиков повела Катина. Сашенька шла рядом, остаться в лагере она отказалась. И всё тараторила, тараторила:
– Ему только слезть с повозки и быстренько вернуться к опушке. Ничего такого. Кузьма сказал, что минуту подождет. За целую минуту, шестьдесят секунд, можно далеко уйти. Я попробовала: на пятьдесят саженей. Это ведь хватит, да? И еще Митя обещал, что под конец припустит со всех ног. Он быстро бегает. Всё ведь будет хорошо, да?
– Да.
– Ой! А вдруг его кто-нибудь окликнет, остановит? – хваталась за сердце внучка.
В конце концов Полина Афанасьевна на нее рявкнула:
– Замолчи! Ты дворянка, ты должна мужикам пример давать! А ты своим дрожанием их тоже в дрожь вгоняешь! Они на тебя смотрят!
Сашенька умолкла, и Катина стала себя корить за резкость. Но перед поляной, где амбар, про постороннее думать перестала.
Французы давно не спали, а может, вовсе не ложились.
Обоз из ста с лишним фургонов стоял в несколько рядов, снаряженный, и первые повозки уже тронулись. Майор Бошан сидел на коне, распоряжался кому за кем ехать. Длилось это долго, не менее часа. Наконец хвост длинного-предлинного, на добрую версту поезда втянулся в лес, и тогда снялся с места полуэскадрон, растянулся всадник за всадником.
На вырубке будто посветлело. Еще и солнце взошло, озарило вялым раннеоктябрьским сиянием серую громадину склада, вытоптанную траву, пеньки, французские брезентовые палатки, заиграло на составленных ружьях, на медных пуговицах мундиров.
– Покуда ждем, – сказал прапорщику Кузьма, спокойно жуя соломинку. – Часок или около того. Когда солнце вон туда дойдет, сядем да покатим.
Телега с порохом стояла поодаль, среди деревьев. Крестьяне лежали вдоль опушки, спрятавшись за стволами. До лагеря было шагов триста, но обломки могли долететь и сюда.
– Кашу варят, – потянул Кузьма воздух носом. – А сожрать не успеют.
И рассмеялся. Все-таки он странный был, Лихов.
Шикнул на мужиков:
– Тихо там! Не болтать! Утром по полю далёко слышно!
Митя Ларцев нарядился в сержантов мундир, который был ему велик, и недовольно разглядывал себя в маленькое складное зеркальце. Кивер съезжал ему на лоб.
– Пора, – сказала Полина Афанасьевна, то и дело поглядывавшая на часы. – Голова обоза уже должна быть за Козлиным оврагом.
– Ага.
Без прощаний, без мешканий Кузьма пошел к лошадям, вывел их через лес к дороге. Ларцев шагал рядом, всё оглядывался на Сашеньку. Споткнулся. Ох, нескладный, подумала Катина. Не упал бы, когда надо будет улепетывать.
Вот повозка неторопливо выкатилась на поляну. Оба сидели на облучке. Лихов правил, Митенька придерживал кивер.
Въехали в лагерь.
Никто их не останавливал, ни о чем не спрашивал. Нет, подошел какой-то долговязый. О чем-то они с Митей перемолвились, но фургон не остановился, достиг самой середины расположения и встал там, близ колодца и конского водопоя.
– Приготовьтесь. Из-за деревьев не высовывайтесь. Уши заткните. Приготовьтесь. Из-за деревьев не высовывайтесь. Уши заткните, – говорила Полина Афанасьевна, идя мимо лежащих мужиков. Тех, кто робок и может от грохота перетрусить, она собрала в одном месте. Там и сама осталась. Еще палку подобрала – по загривкам лупить, коли понадобится.
Ларцев спрыгнул наземь. Что-то сказал Кузьме. Тот махнул: ступай, мол, ступай. Митенька отдал ему честь. Зачем?! Увидят другие – покажется подозрительно.
Пошел наконец, но недостаточно быстро, будто неохотно. И всё оборачивается, дурак! Кузьма еще раз махнул ему, уже сердито. Тогда прапорщик ускорил шаг.
– Быстрей, быстрей! Ну пожалуйста! – шептала Саша. – Беги уже! Беги!
Словно услышав, Митя перешел на бег. Кажется, солдаты провожали его взглядами. Может, что-то и спрашивали, отсюда не услышишь.
Кузьма залез под полотняный полог фургона. Зажигает!
– Митя, быстрей! – закричала Сашенька.
Ларцев добежал до угла амбара, завернул. Слава богу!
Э, а Лихов-то куда бежит?! Мельник выпрыгнул, огромными прыжками понесся прочь от повозки, нырнул меж палаток. Да разве до счета десять далеко убежишь?
– Спрятаться! Уши заткнуть! – что было мочи крикнула Катина и сама плотно прижала обе ладони.
Грохот она услышала будто через толстую стену. Увидела яркую вспышку, не очень большую. Потом еще одну, громадную. Качнулась земля, вся середина поляны вздыбилась серой тучей. Полетели куски, обломки, комья земли. Выше всего взлетело, бешено крутясь, тележное колесо. Всю вырубку заволокло дымом. Не столь далеко, в полусотне шагов, на землю бухнулась оторванная конская башка, подскочила, перевернулась.
– Вперед! Вперед! – заорала помещица, не слыша собственного голоса. Все же, несмотря на ладони, подоглохла. – Скорее!
Одни мужики уже сорвались, другие копошились, и этих Катина с размаху колошматила палкой. Терять времени было нельзя. Солдат, если кто уцелел, надо было брать, пока они в ошеломлении.
Полина Афанасьевна вбежала в дымное облако. Сначала было почти ничего не разглядеть, и она пригибалась, чтобы видеть землю. Но скоро чад проредился, в нем проступили очертания предметов.
Слева и справа помещицу обгоняли крестьяне. Лица у них были дикие, зубы оскалены. Многие бессловесно вопили.
– Ребята, ко мне! Я здесь! – донесся спереди звонкий голос.
– Митенька! Митенька!
Оказывается, внучка была рядом, не отставала. Но теперь она бросилась вперед, и пришлось ее догонять. Не дай бог, заденет кто сдуру, зашибет.
Ларцева и Сашу Катина разглядела шагов за десять. Подбежала, схватила обоих за руки и уже не выпустила. Митя рвался командовать, но она крикнула (из-за звона в ушах говорить казалось недостаточно):
– Лучше Александру береги! Мужики сами управятся. И мундир французский сними, пока наши не прибили.
Обращалась к нему на «ты», как к своему.
– Не отойдешь от Саши?
– Ни на шаг, – пообещал прапорщик.
– А еще лучше уведи ее отсюда. Незачем барышне на такое смотреть.
Лишь после этого, успокоившись за внучку, Полина Афанасьевна пошла дальше.
Дым понемногу рассеивался. Повсюду валялись неподвижные тела. Помещица задела ногой сапог, который оказался странно тяжелым. Посмотрела – из голенища торчала кость и что-то багровое. Посреди лагеря, где взорвался порох, зияла большущая яма, шириной саженей в пять.
Звуки теперь доносились лучше. Слух прочистился.
Со всех сторон стоял ор. Кто-то выл от боли, кто-то стонал, матерились мужики, слышались удары.
Французы полегли не все, но сопротивления не было. Крестьяне волокли уцелевших за ворот, толкали, били.
– Солдат в яму! В яму! Кто смирный – не убивать! – закричала помещица. Не от человеколюбия, но потому что убивать долго, а время дорого. Бошан слышал взрыв и уже собирает своих шеволежеров.
Читать бесплатно другие книги:
