Что же тут сложного? Пирсон Эллисон

Когда Джилл десять с лишним лет назад впервые дала мне этот совет, я даже не поняла, что она хочет сказать. Ну разумеется, раз я мать, а они мои дети, то взрослая здесь я. Теперь же, когда у меня самой дети подростки, я точно знаю, что имела в виду Джилл. Как бы Эмили ни напускалась на меня, какой бы дикой ни казалась мне подобная неблагодарность и какой бы нелепостью ни ощущалась ее уверенность, будто все вокруг ей должны, я не могу отвечать ей тем же – я же не ребенок. Я взрослая. Правда? (Признаюсь, бывают дни или, по меньшей мере, минуты злости, когда я чувствую, будто соскальзываю назад, в бешенство собственной юности, словно для того, чтобы дать дочери отпор на ее территории. Не надо, Кейт, выбирайся оттуда.)

Дела же, вместо того чтобы наладиться, шли все хуже и хуже. Я узнала, что Эмили и в школе приходится туго. Мне написал ее классный руководитель с просьбой перезвонить ему, что я и сделала – шепотом из офиса, даже попросила Элис покараулить рядом, чтобы Трой или Джей-Би не поймали меня за выполнением материнских обязанностей. На мгновение я снова почувствовала себя юной хулиганкой, которая курит за школой, пока подружки стоят на стреме, чтобы училка не засекла.

Мистер Бейкер сообщил, что Эмили последнее время держится замкнуто и несколько отчужденно. Не знаю ли я, часом, о каких-нибудь конкретных проблемах?

– Вы имеете в виду, кроме того, что ей шестнадцать, она живет в эпоху колоссального давления со стороны социальных сетей, считает себя полным ничтожеством, из которого никогда ничего не получится, и к тому же вынуждена прыгать сквозь огненный обруч, то бишь сдавать дурацкие экзамены, от которых, к сожалению, зависит вся дальнейшая жизнь? – слишком уж зло выпалила я. До этой самой минуты я и понятия не имела, насколько боюсь за Эмили. Просто сказала, что думала, хотя и не хотела этого говорить.

– М-м-м, ну да. – Возможно, мистер Бейкер откинулся на спинку кресла, отвел руку с трубкой от уха и пожалел, что не ограничился письмом. Повисла пауза; наконец он собрался с духом и продолжил. Впору дать ему медаль за храбрость. Он сообщил мне, что Эмили такая не одна. Вовсе нет. По его оценкам, примерно треть ее ровесников страдают от депрессии или наносят себе раны. Можно подумать, меня это успокоит. Дескать, на миру и смерть красна.

– Нет у Эмили никакой депрессии, – возражаю я. У нее гормональная буря, у меня – штиль, и мы обе заложницы этой стихии. Но чтобы депрессия? Нет.

Одна из одноклассниц и подружек Эмили, Иззи, та самая, что страдала от анорексии, недавно попала в психиатрическую клинику. Слышала ли я об этом? – спросил мистер Бейкер.

Нет, не слышала.

– Пожалуйста, не спускайте с Эмили глаз, в случае чего – обязательно обращайтесь ко мне.

Непременно.

Когда он положил трубку, я издала непроизвольный вопль, точно кролик, угодивший в капкан. Элис зашикала, замахала на меня руками. Услышав мой крик, Трой и еще один коллега на другом конце кабинета прервали разговор, обернулись и уставились на нас. Я машинально притворилась, будто ударилась ногой об стол, и принялась хромать, разыграв целую пантомиму боли. “Уй, уй, черт, уй”. Уж лучше выглядеть неуклюжей клоунессой, нежели женщиной, которую вдруг обуяла материнская тревога. “Держится замкнуто и несколько отчужденно”. Мой ребенок? Эмили?

Почти сразу же мне становится стыдно за собственную реакцию. Не время беспокоиться о том, что подумают обо мне двое коллег-мужчин. Шли бы они лесом. Разумеется, я застонала, потому что смертельно испугалась за своего ребенка. Потому что я смертная, простая смертная, и это вовсе не слабость. Если меня уколоть, разве не польется кровь? Когда мы ранены, у нас у всех идет кровь, такова уж человеческая природа, на которую в корпоративном мире не принято обращать внимание. Я бросаю на двух мудаков свирепый взгляд: пусть только попробуют вякнуть. В эту минуту я готова их убить.

Эмили сейчас в школе, уроки еще не закончились. Если поторопиться, успею перехватить ее у выхода, обниму и скажу: все будет хорошо, мама всегда тебя защитит. Со всем спокойствием, на которое только способна, сообщаю Элис все, что нужно, дабы контролировать ситуацию в мое отсутствие, и объясняю: учитель моей дочери сказал, что у нее возникли трудности, и мне нужно съездить в школу.

– Бедненькая, ей же всего одиннадцать, – говорит Элис, и я не сразу понимаю, о чем это она. Но потом вспоминаю, что скрыла возраст Эмили, как и свой. Хватаю телефон. Если поторопиться, успею на следующий поезд с “Ливерпуль-стрит”.

У входа на вокзал, на тротуаре возле обувной мастерской сидит нищенка и просит милостыню, протягивая к прохожим тонкую, как прутик, руку. Она кажется дряхлой – трудно сказать, от голода или жизнь ее так потрепала, но нищенка явно еще не старая, поскольку у груди ее извивается ребенок, туго запеленатый в шаль. Я проношусь мимо, останавливаюсь, возвращаюсь и достаю кошелек. Мелочь мне искать некогда; я вкладываю в худую ладошку нищенки двадцатифунтовую купюру и вприпрыжку сбегаю по лестнице на платформу. Успеваю заскочить в поезд в тот самый миг, как раздается свисток, и, задыхаясь, падаю на сиденье в пустом вагоне. В это время никто не едет домой. Серая схема Лондона постепенно сменяется коричневыми и зелеными оттенками, я думаю об Эмили и о младенце у нищенки на руках, объединив обоих в одну мысль. Младенец – мальчик ли, девочка – не знает, что его мать просит милостыню на улицах иностранного города, а мимо ее скрюченной фигуры в грязной одежде снуют пассажиры. Для младенца эта бедная жалкая нищенка – источник безопасности и комфорта, другой матери он не хочет и никогда не захочет. Эта мысль меня убивает. Просто убивает.

Дома я сажаю Ленни в машину и еду к школе. Паркуюсь напротив и жду, пока выйдут дети. Вижу Эмили и ее компанию. Она действительно плетется вслед за группой Лиззи Ноулз с тем же отчаянием, с каким утопающий цепляется за спасательный плот, или просто так совпало, что она идет на несколько футов позади?

Я окликаю Эмили, она изумленно оборачивается, и на мгновение мне кажется, что ей вовсе не хочется ко мне подходить. Такое ощущение, будто она прикидывает, стоит ли обращать на меня внимание или же можно пройти мимо, но тут сидящий на заднем сиденье Ленни, завидев ее, разражается радостным лаем. Меня она, может, и проигнорировала бы, но Ленни ни за что не обидит. Едва Эм садится в машину, я, не раздумывая, везу ее в парк. Моя дочь считает, что прогулки – отстой для слабаков, старичья и маньяков, но в тот день позволяет мне взять ее под руку, и мы идем вверх по тропинке, по которой обычно ходим с Салли. Я заставляю Эм надеть мою флиску, в которой обычно гуляю с собакой, сама же зябну в офисном костюме.

– Мам, зачем ты забрала меня после уроков? Мне же не семь лет, – говорит Эмили. Мы сидим на вершине холма на нашей с Салли скамье.

– Хотела тебя повидать, дорогая. Мне звонил мистер Бейкер, он переживает, что ты на себя не похожа.

– Все в порядке, – уныло отвечает она.

– Мы ведь так ни разу толком и не поговорили о белфи.

– Маааам, ну сколько можно? Ничего страшного же не случилось. Ты не понимаешь. Обычная фигня.

– Но ведь неприятно, когда все видят твою…

– Все равно ее толком не лайкали.

– Что?

– Фотку с задницей. Ее почти никто не лайкнул.

Я теряю дар речи и не сразу нахожусь с ответом. То есть во всей этой истории с белфи Эмили заботило не то, что ее голую задницу увидели тысячи людей, а то, что она получила недостаточно внимания. Не набрала лайков. Или что там у них еще. В который раз я чувствую себя так, словно очнулась в параллельной вселенной, где все ценности, которые мне прививали с детства, например скромность, благопристойность, – перевернули с ног на голову, или даже не перевернули, а извратили, да, извратили.

– Холодно, милая, ты не мерзнешь? – говорю я, чтобы был повод обнять Эмили. Она прижимается ко мне, кладет голову на плечо, мне же хочется передать ей все свое тепло и силу.

– Тебе не надо ли, как ты думаешь, пообщаться с психологом?

Молчание.

– Ну так что? – не отстаю я.

– Может, и да.

– Хорошо. Значит, я этим займусь. Иногда полезно с кем-нибудь побеседовать.

– Только не с таким психологом, как папа, – быстро добавляет Эмили, – ему ни до чего нет дела, кроме велосипедов.

– Неправда, Эм, ты же знаешь, папа тебя очень любит, просто он… – Просто он что? Я пытаюсь подобрать слово, но на ум приходит только “самоустранился”. – Ладно, значит, я найду хорошего психолога и ты с ним все обсудишь.

“Кого-нибудь, кто разбирается в этом лучше меня, потому что я впервые с тех пор, как ты родилась, не знаю, что делать”, – думаю я, но, конечно, ей не признаюсь.

На обратном пути к машине Ленни трусит впереди; Эмили говорит:

– Знаешь, мам, Лиззи устраивает новогоднюю вечеринку. Она такая крутая, все хотят с ней дружить.

Опять эта Лиззи. Когда уже Эмили поймет, что из себя представляет ее “лучшая подруга”?

Скажу начистоту: я поэтому и разрешила Эмили устроить вечеринку. Чтобы она не держалась замкнуто и отчужденно, пригласила в гости друзей – или завела друзей, если их пока нет. Укрепила положение среди сверстников. Чтобы ее не считали жалкой лохушкой, которую Лиззи Ноулз обманом заставила показать всем голую задницу. Чтобы вошла в зачарованный круг всеобщих любимцев, заполучила этот священный Грааль каждого подростка. Словом, я хотела того же, чего хотела каждый час с того волшебного дня, когда мой первенец появился на свет. Я хотела, чтобы она была счастлива. Как же отчаянно мы хотим, чтобы наши дети были счастливы.

Ричард же сомневался.

– Мне до сих пор не верится, Кейт, что ты разрешила Эмили устроить вечеринку, – заявил он, рассматривая новый велосипедный замок (как, еще один?). – Я не хочу, чтобы у нас в доме околачивались перепившиеся подростки, употребляли наркотики и занимались сексом. Меньше всего на свете мне хочется этой вечеринки.

Странно. Обычно Ричард – добренький папаша, я же сторонница строгой дисциплины, и уговорить меня не так-то просто. Когда это мы поменялись ролями?

– Да не перепьются они, – ободряюще улыбнулась я. – Мы подадим безалкогольный глинтвейн, никто не станет принимать наркотики или заниматься сексом. У Эмили приличные друзья. Не как те подростки, о которых ты читал, что они узнали на фейсбуке о вечеринке, заявились туда без приглашения и разнесли весь дом. Зря ты сомневаешься в подрастающем поколении, Рич.

Мне очень хотелось рассказать ему о настоящей причине, по которой я согласилась на эту вечеринку, правда. Но ложь – или неискренность – уже слишком все запутала. Я давно ничего ему не рассказываю. Ричард углубился в лес своего пути к самопознанию, как случается в нашем возрасте, но забыл оставить дорожку из крошек, чтобы я нашла его по следу. Я понятия не имею, где он, да и выяснить не пытаюсь – в основном потому, что он, похоже, и не заметил (а может, ему просто все равно), что я уже не ищу. Последнее время мне все чаще кажется, что я мать-одиночка.

И еще. Я думала, что вечеринка пойдет на пользу не только Эмили. Она позволит мне отвлечься от непрерывной муки размышлений, почему же до сих пор нет ответа от Джека.

Впрочем, учитывая, до чего Эм несобранная и как все обычно заняты, не факт, что вечеринка вообще состоится.

Но вечеринка состоялась.

Суббота, 19:17

Вечер Страшного суда начинается со звонка в дверь. Я открываю, входят два крепких парня в черных футболках и джинсах на бедрах. С собой у парней коробки и провода.

– Куда ставить колонки? – бормочет один.

– Вы мама Эмили? – бормочет другой.

Не дожидаясь ответа, ломятся на кухню, я спешу следом.

На столе блюдо с жареными сосисочками. Парни с грохотом переставляют его к раковине и принимаются за дело, не упуская случая отправить в рот по пригоршне сосисок. В ушах у меня звенит мамин голос: “Они даже не спросили разрешения! Разве можно так себя вести?” Я согласна с ней больше, чем готова признать, хотя и чувствую себя при этом современницей покойного короля Эдуарда[70], но у меня духу не хватит сделать парням замечание. Вместо этого я неодобрительно вздыхаю. Точнее, даже не вздыхаю, а издаю некое подобие кудахтанья. Если уже в половине восьмого я веду себя как нахохлившаяся с досады курица, что же будет со мной к полуночи? Крепкие парни, заслышав квохтанье, смотрят на меня, потом переглядываются и ехидно ухмыляются. Какая прелесть.

19:49

Звонок в дверь. Первые гости. Три эльфа. Точнее, три эльфийки, отдаленно похожие на одноклассниц Эмили, хотя, насколько я знаю, они не дружат.

“Приветики!” – здороваются они хором и заходят, обогнув меня, каждая в травянисто-зеленых коротюсеньких шортах, красном, как нос Рудольфа, топике и колпаке со светящимся бубенчиком. Невольно думаю, что на Северном полюсе процесс заворачивания подарков существенно замедлился бы, если бы те, кто их заворачивает, вздумали вырядиться, как эта троица, да еще и надеть туфли на танкетке в четыре дюйма высотой. Они проходят в гостиную, где уже звенят радостные вопли, и я замечаю, что сзади на топиках у эльфиек, когда они стоят в ряд, образуется праздничная надпись: “Маленькие потаскушки Санты”.

20:13

Устала бегать на каждый звонок. Оставила дверь открытой. Как там в библейской притче, которую я учила в воскресной школе, о хозяине, что рад всем гостям? “Пойди по дорогам и изгородям и убеди прийти…”[71] Как-то так. Чудесная мысль, несомненно, очень христианская, но я всегда в глубине души считала, что этот хозяин напрашивается на неприятности. Что будет, когда у него кончатся салфетки? Предупредил ли он устроителей вечеринки, что гостей придет больше, чем рассчитывали? Теперь я сама им стала. Но без его любви к ближнему.

21:14

Финбар и Зиг – а может, Заг – обосновались на кухне. Точнее, заняли то место, где прежде была кухня. На столе пара проигрывателей, как я их, к своему стыду, до сих пор называю. Над ними возвышается здоровенный угрюмый парень в наушниках, похожих на половинки грейпфрута, и кивает в такт музыке. Там, где обычно микроволновка, стоит нечто вроде усилителя, в связи с чем возникает вопрос, куда же девалась микроволновка. Вероятно, переместилась на бачок унитаза, который, в свою очередь, переехал на место аквариума, а значит, аквариум превратился в стереосистему. Провода змеятся из кухни в гостиную, где у каждой стены вытянулось по колонке размером с кенотаф. По правде говоря, весь дом превратился в одну большую колонку. Двери дребезжат от гула басов, окно на лестничной площадке, точно разряд молнии, прорезает широкая трещина. Это антикварное стекло семнадцатого века реставрировал сварливый старый стекольщик, для чего увез стекло, дабы отлить его заново в кратере Ородруина или каком-нибудь таком же месте, и за жалкие четыреста фунтов вернул нам целехоньким. Ему эта трещина точно не понравится.

Ко мне подходит Ричард, скептически прислушивается к музыке, которая в этот момент грохочет так, словно отряд землекопов уничтожает акр асфальта.

– Все как ты и говорила, дорогая. Рождественские гимны у камина. О, гляди-ка, им, похоже, нравится твой глинтвейн!

– Может, хватит издеваться?

В углу дивана сидит парень с пластиковым стаканчиком, глинтвейна в нем на четверть. Пергидрольная блондинка с косами, похожая на злого двойника Хайди[72], достает из сумочки полбутылки дешевой водки и доливает стакан. Из стакана бежит через край бледно-розовый яд. На самом деле он бежит на мой диван, еще два часа назад нежно-кремовый; теперь он уже никогда не будет кремовым.

– Ну почему всегда водка? – спрашиваю я. – Это же гадость. Вообще без вкуса. И почему теперь выпивку приносят девушки? Разве парни не должны вносить свой вклад? Мне в семнадцать лет верхом бравады казался бакарди с колой.

– Девушки приносят водку, чтобы выглядеть “своим парнем”, – на удивление проницательно замечает Ричард. – А парни стремятся не вложиться, а заложить за воротник. И водка им нравится именно потому, что не имеет вкуса. В эту самую минуту, Кейт, единственная цель в жизни, единственный смысл существования для них заключается в том, чтобы напиться, и водка доставит их к этой цели быстрее всего, причем не отвлекая в процессе ни вкусом, ни запахом. Утопить печали в вине и все такое.

Я оглядываю гостей Эмили. Им всем лет по шестнадцать, от силы семнадцать. Казалось бы, откуда в этом возрасте взяться стольким печалям, однако при этом они – самое несчастное поколение. Интересно, научив их разбираться в печали и боли, облегчили мы тем самым их страдания или же укрепили во мнении, будто страдания – норма жизни? В этом возрасте они так легковерны.

Ричард обводит взглядом свои владения. Указывает на лестницу, кишащую бесстыжими парочками, похожими на массовку из ужастиков про зомби.

– Вот вам пожалуйста! – с деланым оживлением произносит он. – Как ты и говорила, тихо играют в познавательные настольные игры.

Я догадываюсь, что мужа распирают противоречивые чувства. С одной стороны, вся эта ситуация вызывает у него отчаянное презрение; в эту минуту наш дом и все, кто бросает в нем якорь, настолько далеки от его представлений об идеальной жизни, насколько это вообще возможно. Чакрами не вышли. С другой стороны, он явно испытывает некое извращенное удовлетворение от того, что его дурные предчувствия оправдались. В любом случае это не делает ему чести. То, что эти глупые и беспардонные дети – а они, безусловно, такие и есть – в кои-то веки веселятся, не думая ни о чем, – или просто ведут себя как дети, господи ты боже мой, – до него не доходит. Он в прямом смысле слова отравляет им удовольствие. Как в последнее время отравляет удовольствие мне. Едва эта мысль мелькает у меня в голове, как я тут же ее отгоняю, но что уж теперь: она была.

21:33

Выпускаю перепуганного бедолагу Ленни в задний садик и нахожу на траве – кто бы мог подумать – “Чувство и чувствительность”. Обычно эта книга стоит в шкафчике в туалете на первом этаже. На мгновение меня охватывает радость: неужели кто-то удалился туда в поисках тишины и покоя и зачитался? Десятки лет назад я и сама не раз поступала так же на вечеринках, когда выносить суету уже не было сил. С другой стороны, если кто-то читал книгу в туалете, как она оказалась в саду?

Я беру книгу в руки. Страницы выдраны, причем явно в спешке. Не хватает целых глав. Марианна, может, и на месте, а вот Элинор и след простыл. Вдруг я чувствую сладковатый душок. Принюхиваюсь. Ну точно, трава. Иду на запах и обнаруживаю трех невинного вида парней и одну девицу, которые, сидя на холодной траве, сворачивают косяки. Да, из страниц романа Джейн Остин. И что прикажете делать: аплодировать их литературному вкусу или наорать на них за вандализм? “Нечего сказать, джентльмены, прилично же вы себя ведете в компании юной леди!” – вот что мне следовало бы произнести. Но вместо этого я прошу их прекратить. Они лишь смеются.

22:10

Ричард караулит у входной двери, твердо намереваясь изымать алкоголь и пускать только тех, у кого есть приглашения. Но, поскольку приглашений нет ни у кого, ему приходится туго. К тому же все в маскарадных костюмах, и это тоже не ускоряет процесс установления личности. В эту самую минуту Ричард горячо спорит со снеговиком.

22:43

Выглянув в кухонное окно, вижу нескольких Санта-Клаусов, которые, прошмыгнув вдоль стены дома, входят через задний садик; за Сантами по пятам следуют олени в комбинезонах из искусственного меха. Доннер пытается оседлать Блитцена, и со стороны кажется, будто он решил его поиметь в честь праздника.

22:51

Мимо проходит моя дочь. С этим бушующим морем незнакомцев я и забыла, что она тоже здесь.

– Мам, привет, как тебе музыка?

– Нормально. Вообще-то, Эм, я не думала, что ты намерена устроить дискотеку.

– Ну, мам, это не дискотека, – Эмили закатывает глаза, – дискотеки уже сто лет никто не устраивает.

Моя дочь переоделась в прозрачное боди телесного цвета с блестками на сосках и серебристые короткие шортики с красной надписью на заднице “Счастливого Нового Тверка”. Сквозь телесного цвета чулки в сеточку на бедре до сих пор видны царапины с того раза, как она упала с велосипеда.

– Милая, во что это ты вырядилась?

– Расслабься, мам, я специальный рождественский выпуск Майли Сайрус. – Она стоит под руку – глаза б мои не глядели! – со своей заклятой подругой Лиззи Ноулз, той самой, что устроила весь этот бум с белфи. Что ж, если не можешь победить, пригласи на вечеринку. На Лиззи красные гольфы и футболка с надписью “Придите ко Мне, верные”.

Держи себя в руках, Кейт. Помни, ты все это устроила лишь для того, чтобы Эмили не чувствовала себя одиноко. С другой стороны, легче ли ей в этой толпе?

– Кейт, привет, – говорит Лиззи, – потрясающая вечеринка. Прям как Рождество.

Нет, мерзкая ты сучка, Рождество – это Энди Уильямс в свитере с оленями. Рождество – это вилкой рисовать аккуратные узоры на шоколадном полене, так чтобы глазурь походила на елочку. Рождество – это ангелы и архангелы. Но все это я думаю про себя, рта же не раскрываю, чего не скажешь о гостях, вот уж кто не закрывает рта. Они орут, пьют пиво из банок или прилипают ртами к чужим ртам – такое ощущение, что наобум. В моем доме тихо, как на Гран-при “Формулы-1”.

Полночь

Ричард стоит один-одинешенек в кладовке, сторожит велосипедное снаряжение и задумчиво грызет морковку. Я поднимаю бровь.

– Это нос снеговика, – поясняет он. – Он меня достал. Ну я ему и открутил сопатку. Теперь ему нечем дышать.

Я немного волнуюсь, чем же закончится этот вечер.

00:20

Кто-то кричит, что сломался сортир на первом этаже. Я вбегаю туда, обнаруживаю заблеванный пол и снеговика, который вдыхает снег через соломинку. Потеря носа явно не избавила его от пристрастия к наркотикам. Возможно, он нюхает сахарную глазурь, которую я купила для рождественского торта, но, боюсь, это не так. Я велю снеговику убираться, иначе вызову полицию. Он таращит на меня глаза-угольки. Я пячусь прочь.

01:11

Ричард держит осаду испоганенного сортира. Ни дать ни взять последняя битва Кастера[73]. Пользоваться туалетом дозволяется лишь в случае крайней нужды.

– По-маленькому или по-большому? – громовым голосом интересуется муж у каждого, кто пытается войти. – Если по-маленькому, марш в сад!

Я достаю пустые банки от коктейля с бакарди из-под журнального столика, ко мне подходит Эмили и чуть не в истерике вопит:

– Мам, это ужас какой-то, папа в прямом смысле всех спрашивает, что они хотят, писать или какать. И если писать, то не пускает, отправляет в сад. Пожалуйста, скажи ему, чтобы перестал!

01:30

Я поднимаюсь в нашу спальню, с маленькой незаконченной смежной ванной и огромным знаком “НЕ ВХОДИТЬ” на двери, распечатанным на принтере и заламинированным. К моему удивлению и облегчению, в спальне никого нет. Надо же, дети послушались приказа. Меня это, как ни странно, трогает: несмотря на устроенный ими адский бардак, они, по крайней мере, не переходят последние границы. Они, по крайней мере, понимают, что родителям тоже нужен собственный уголок. Они, по крайней ме…

– Ой.

В ванной занимается сексом парочка. Табличку на двери они проигнорировали, какое там “Не входить”. Девушка расположилась возле раковины, на том, что после сегодняшней памятной ночи следует называть столешницей разврата. Учитывая ее местоположение, я делаю вывод, что моя зубная паста аккурат у нее под попой. Ноги ее обвивают чью-то поясницу, глаза закрыты, и я ее не узнаю. Парня тоже не узнаю, в основном потому, что вижу только его задницу. Он не остановился; наверное, даже не слышал, как я вошла.

Секунды четыре я стою и глазею на них. Не потому что я жалкая извращенка, которой доставляет удовольствие наблюдать за чужими утехами, и не потому что от возмущения лишилась дара речи (хотя так оно и есть), а потому что то, чем они заняты, и пыл, с каким они это делают, напоминают мне о давних годах. Словно я включила телик и попала на вестерн. Неужели это и правда было так давно? Когда же в последний раз я сама была на Диком Западе?

Девушка открывает глаза, видит меня. Узнает хозяйку дома. Расплывается в самой вежливой и благовоспитанной улыбке, которую я видела за этот вечер, и шепчет: “Уже заканчиваем”.

Я разворачиваюсь и крадучись ухожу из собственного безопасного пространства в зону повышенной опасности. В комнате Бена, которая, к счастью, пустует, потому что Бен сегодня ночует у Сэма, включаю ноутбук и ищу в киберпространстве следы мистера Запретный Плод. От Джека нет письма. По-прежнему нет. Знаете, как это бывает: смотришь на чужое счастье, как другие целуются и занимаются сексом, и отчаянно мечтаешь о том же? Ну вот.

02:25

Мой муж проявил, по его собственным меркам, исключительную находчивость: придумал, как избавиться от гостей. А то мне в какой-то момент показалось, что они – все шестьдесят? восемьдесят? семьдесят, как дней лет наших?[74] – проторчат у нас до утра. Дом сотрясался от грохота, когда Ричард пошел в кладовку, пошарил за собачьим кормом и вырубил предохранитель с надписью “розетки на кухне”. Вертушки со скрежетом остановились. Колонки затрещали и замолкли. Ричард вышел из кладовки, захватив для прикрытия банку кофе.

– Готово, – гордо произносит он.

Для начала неплохо, но куда девать толпу, которая хлещет алкоголь, бродит по дому и жаждет продолжить бедлам?

– Как бы нам их шугануть? – спрашиваю я.

Ричард смотрит на меня и, к моему изумлению, целует в щеку.

– Гениально, – говорит он.

– Что гениально?

– Ты гениально нашла нужный глагол. Ты права, мы не будем их вышвыривать. Мы их шуганем. В конце концов, половина из них вырядилась оленями. Сам бог велел их шугануть.

И что же предлагает Ричард? Он сядет в машину и погонит их прочь. Порой он способен применить свое умение испортить всем удовольствие и обломать кайф на пользу, а не во вред. И он действительно садится в машину, включает первую передачу, передние фонари, я выпроваживаю гостей на улицу, а Рич с ревом газует и медленно надвигается на них, так что они пусть с неохотой, но все же плетутся прочь, как стадо оленей, некоторые даже умудряются сцепиться рогами. Я уж не знаю, куда они идут, но нас это не касается.

Последним из дома выходит молодой человек в вельветовых брюках и кашемировом свитере, трезвый как стеклышко, по очереди пожимает нам с Ричардом руки и говорит:

– Большое спасибо за приятный вечер. Так неудобно бросать вас одних в этом бардаке. Я бы с радостью утром приехал и помог вам с уборкой, но, к сожалению, к восьми часам должен быть на работе. Еще раз большое спасибо и, если до праздника не увидимся, счастливого Рождества. – С этими словами он садится на велосипед и катит прочь.

Мы с Ричардом провожаем его благоговейными взглядами.

– Кто это был? – наконец спрашивает Ричард.

– Не уверена, но, по-моему, сам младенец Иисус.

03:07

Наконец-то. Мы с Ричардом в кровати. Вечеринка закончилась. Никто не умер. В этом смысле – и только в этом – полная победа. А убирает утром дом пусть Эмили вместе с девятью коматозными Сантами, которые отключились у нас на полу в гостиной. Эмили сегодня преобразилась, вся светилась от счастья. Даже подошла ко мне, вытащила на танцпол, и мы с ней дуэтом проорали “Колокольчики качаются-звенят”[75]. Я переворачиваюсь на бок, понемногу засыпаю, и от этой мысли мне очень хорошо.

03:26

Прошу Рича перестать храпеть.

– Но я не храплю, – отвечает он.

Мы мгновенно садимся и прислушиваемся. Из шкафа доносится поросячье хрюканье. Ричард кубарем скатывается с кровати, распахивает дверь гардероба. Олень без нижней половины костюма валяется рядом с ангелом, у которого отсутствует верхняя. Они лежат на моей любимой дубленке. Олень открывает глаза.

– Привет, – говорит он. – Вы, наверное, родители Эмили. Отличная вечеринка. Шикарная.

Итоги вечеринки Эмили

Количество звонков соседей в полицию – 4

Количество писем от соседей, которые сообщали: “Вы позорите нашу деревню!” – 1

Время, которое приблизительно займет уборка, – 13 часов

Количество собранных пустых бутылок – 87

Количество недопитых бутылок, обнаруженных на полках, в шкафах с одеждой, на кухне под раковиной, за унитазом и т. п., – 59

Количество пивных банок, найденных на клумбах, – 124

Примерная дата, к которой удастся окончательно освободить наш сад от пивных банок, – между 2089 годом и началом двадцать второго столетия

Количество лет, на протяжении которых Ричард будет ворчать “Я же тебе говорил”, – 35 или пока смерть не разлучит нас

Примерная стоимость ремонта прихожей и гостиной, замены оконного стекла и сливного бачка унитаза – 713 фунтов 97 пенсов

И все же, несмотря на вышеперечисленное, я считаю, что устроить вечеринку было отличной идеей. Я с радостью потратила бы последний пенни и позволила разнести дом в щепу, лишь бы только дочь не замыкалась в себе и не чувствовала себя одиноко.

– Мам, все говорят, что вечеринка получилась офигеть, мегакрутая, – оживленно сообщила через пару дней за завтраком Эмили. – Я знаю, папа считает, что это был полный кошмар, но обычно бывает хуже. У Джесс гости напоили кур коктейлем, и те передохли.