Моя любимая свекровь Хэпворс Салли

26

ЛЮСИ

ПРОШЛОЕ…

– Выше! – кричит Арчи. – Выше! Сделай так, чтобы в самое небо!

Он уже взмывает так высоко, что, кажется, вот-вот совершит мертвую петлю в воздухе.

– Хорошо, – говорит Нетти. – Держись!

Нетти взяла выходной, чтобы помочь мне с детьми. С тех пор как родилась Харриет, она уже несколько раз так делала, и всякий раз после дня с ней у меня такое ощущение, слово в меня вдохнули новую жизнь. В настоящий момент Харриет висит в слинге на груди у Нетти, а сама Нетти раскачивает качели Арчи. Все утро она играла с Арчи в мяч и в прятки, лазала с ним по деревьям. Она – воплощение преданной тети.

В отличие от Дианы Нетти приходит ко мне, ведь «зачем трудиться пристегивать в машине детей, чтобы везти ко мне?». (Аллилуйя.) Она почти всегда приходит с угощениями для детей (и спрашивает меня, можно ли их им дать), кофе для меня и готовой едой навынос нам с Олли на вечер. Иногда она берет детей с собой, чтобы дать мне передышку, иногда, как сегодня, мы гуляем вместе, разбираемся с мелкими делами и поручениями, ходим в парк. Обычно, когда она рядом, она жизнерадостная и веселая и как будто лучится счастливой энергией, но сегодня она, кажется, не в своей тарелке. Волосы у нее немыты. Одета она в легинсы, длинный кардиган и кроссовки, которые хотя и подходят для дня в парке, но смотрятся как-то неряшливо на фоне ее обычных стильных нарядов. И хотя она все утро болтала с Арчи, мне она не сказала ни слова.

– С тобой все в порядке, Нетти? Ты сегодня какая-то молчаливая.

Ее взгляд скользит в сторону.

– Вот как?

Правду сказать, Нетти обычно не слишком любит говорить о себе. О себе она все больше молчит и вообще предпочитает задавать вопросы, а не выдавать информацию. Но сейчас я вижу внутреннюю борьбу в ее глазах, и мне приходит в голову, что, возможно, она действительно хочет поговорить.

– Что происходит? – спрашиваю я.

Она украдкой бросает на меня еще один взгляд и выдыхает.

– Ладно. Правда… правда в том, что… Несколько дней назад у меня был выкидыш. Вот почему я не работаю на этой неделе.

– Ох, Нетти, мне так жаль!

Она по-прежнему сосредоточена на качелях, слегка пожимает плечами.

– М-да… Вообще-то, он не первый. Мы с Патриком годами пытались завести ребенка. Мы потеряли еще троих, всех рано, в первом триместре.

– У тебя было четыре выкидыша?

Я прокручиваю в голове все случаи, когда она могла быть беременна или у нее только что был выкидыш, а я понятия не имела. Я ловлю себя на том, что мне становится нехорошо от уймы необдуманных замечаний, которые я, наверное, бросала. «Можешь взять эту коляску, когда я закончу…» «Вот подожди, придет твоя очередь…» «Сочтемся, когда у тебя будут свои дети…»

По самовлюбленности я думала, что Нетти таким со мной поделится. Глупо, но я думала, что догадаюсь.

– Я думала, ты строишь карьеру…

Нетти мотает головой и мрачно смеется.

– Меня не волнует моя карьера. Я хочу семью. У меня поликистоз яичников, поэтому я всегда знала, что будет нелегко, но я никогда не думала, что будет так трудно.

– Ты обращалась к специалисту по бесплодию?

– К двум. Мы пробовали гормоны и внутриматочное оплодотворение. Я месяцами колола себе в живот гормоны. Следующий шаг – ЭКО.

– Ну я знаю десятки женщин, которые рожали с помощью ЭКО. Когда моя мама рожала, в больнице половина женщин были с ЭКО, – говорю я с энтузиазмом.

– Знаю, но это недешево. Учитывая выплаты по ипотеке и гормональную терапию, у меня совсем нет сбережений. И фирма Патрика… ну… не совсем процветает.

– Но ведь родители тебе, конечно, помогут?

– Разумеется, мне пришлось пройти через этот отвратительный ритуал с просьбами. Потом мама сказала «нет».

У меня отвисает челюсть. Я знаю правило Дианы относительно денег, но не могу себе представить, что оно распространяется на ЭКО для Нетти.

– В прошлом папа давал мне деньги, на операцию по внутриматочному оплодотворению и кое-какие тесты. Но мама не знает, а папа терпеть не может врать. Поэтому… с ЭКО, думается, придется выкручиваться самим.

– Иногда я действительно ненавижу ее, – говорю я, прежде чем успеваю прикусить язык. Мне тут же хочется взять свои слова обратно. Диана – мать Нетти. Что бы она ни делала, Нетти будет ей предана. – Прости, Нетти!

– Иногда я тоже, – говорит Нетти, и мы погружаемся в молчание, а цепи качелей скрипят в холодном утреннем воздухе.

27

ЛЮСИ

ПРОШЛОЕ…

– Мы с Харриет хотим хлопушку, – канючит Арчи, бочком пробираясь ко мне на кухне.

На нем уже рождественский колпак из оранжевой бумаги. Мой отец и вся семья Гудвинов набились вокруг нашего обеденного стола и обмакивают креветки в соус «Тысяча островов». Стол накрыт праздничными салфетками, заставлен бумажными тарелками и, конечно, украшениями, которые любовно смастерил на продленке Арчи.

– Давай я с тобой выпущу, чемпион, – предлагает Олли.

– Но я обещал Харриет!

– Не думаю, что Харриет будет возражать, Арчи, – говорю я, и мы оба смотрим на дочь, которая, бессмысленно моргая, сидит на коленях у Нетти.

Наш арендованный дом в Хэмптоне не так мал, как коттеджик в Порт-Мельбурне, но и не огромен, особенно если учесть, что половину гостиной занимает рождественская елка. У нас не хватает двух стульев, поэтому Патрик и Олли сидят на барных табуретах, нависая над остальными. У Тома вежливо-озадаченный вид, а Нетти столько раз говорила, как все здорово, что мне стало интересно, кого она пытается убедить. В прошлом мы проводили Рождество у папы или у Гудвинов в их брайтонском доме, и в этом году предстояло то же самое, пока я не вмешалась. Пришло время получить назад часть контроля, решила я.

Олли был на удивление полон энтузиазма. («Самим устроить Рождество! – сказал он. – Быть взрослыми, устанавливать новые традиции».) Это было мило, – даже если, когда дело дошло до подготовки, он оказался совершенно бесполезен.

– Олли, помоги мне, пожалуйста, – окликаю я из кухни.

Лицо у меня невыносимо печет, и, подозреваю, оно сейчас красное как свекла. Я просчиталась, недооценив, сколько усилий потребуется, чтобы приготовить индейку для семерых взрослых и двоих детей, плюс овощи, соус, сливовый пудинг и закуску из морепродуктов. Как дура, я отказалась, когда Диана и Нетти предложили принести что-то из еды, сказав, как я всегда мечтала: «Просто принесите себя». (Когда другие так говорили, это всегда звучало так великодушно и беззаботно.) К сожалению, это также означало, что мне пришлось провести утро в насквозь пропотевшем сарафане, готовя ужин, который вообще не подходил для жаркого австралийского Рождества, в доме, где не было кондиционера.

– Ну счастливого Рождества, – говорит Том, поднимая банку с пивом, чтобы чокнуться о бокал Дианы с вином.

Кажется, его позабавила, хотя и не разочаровала, банка «Викторианского горького», и Диана, надо отдать ей должное, не жалуется на бокал тепловатого шардоне. Мне бы хотелось поставить ей это в заслугу, особенно после прошлого Рождества, когда мы прикончили несколько бутылок французского шампанского «Буланже» у нее дома, но после того, как я услышала, что Диана отказалась помочь Нетти заплатить за ЭКО, мне не хочется хвалить Диану.

– Счастливого Рождества, – говорит Нетти, чокаясь бокалом с папиной банкой пива.

Она привезла с собой две бутылки вина и уже прикончила одну. Не могу сказать, что я виню ее. Она накопила и прошла через ЭКО (который дал два эмбриона), но ни один не прижился. Теперь, в тридцать девять лет, ей придется откладывать деньги на следующую попытку, а к этому времени ей будет почти сорок, и шансы забеременеть уменьшатся еще. Все это время у ее родителей было больше денег, чем они способны потратить. Где тут логика? Однажды я сказала Диане, что мне нравится ее философия, но тут-то что может понравиться?

Большую часть вечера Нетти держала Харриет на коленях, отказываясь отпускать, даже когда мы ели закуски из морепродуктов. Теперь, когда она выглядит немного пьяной, я задумываюсь, не забрать ли у нее Харриет. Но Патрик, похоже, не спускает с нее глаз, и он только что выпил свою первую банку пива, поэтому я решаю оставить все как есть.

– Прибыл, согласно приказу, – говорит Олли, присоединяясь ко мне на кухне.

Я протягиваю ему прихватки, он надевает их и исчезает за дверцей духовки.

– Может быть, к следующему Рождеству, – кричит он, доставая индейку, – за столом появится еще один ребенок, а, Нетти?

Все замолкают, их рты полны креветок и соуса «Тысяча островов».

– Так каков план? – продолжает, ничего не замечая, Олли и ставит индейку на стол. – Ты будешь из тех, кто рожает, отвечая на письма с айфона, а потом из больницы сразу назад в офис?

Я посылаю ему убийственный взгляд, но он пропадает впустую, поскольку мой муж счастливо спрыскивает индейку соусом.

– Вообще-то, – говорит Нетти, – если бы мне посчастливилось родить ребенка, я тут же ушла бы с работы. Бросила бы на пару лет эти крысиные бега и сидела бы дома с детьми, как Люси. Я правда уважаю то, что ты сделала, Люси, и думаю, что ты замечательная мать.

Я улыбаюсь, но нервничаю.

– Но, – продолжает она, – спорить-то не о чем, так как я не беременна и не могу даже начать новый цикл ЭКО, пока мы не накопим пять тысяч долларов, а мне тридцать девять и я старею с каждой секундой.

Нетти пьянее, чем я думала, и жует слова. Харриет опасно балансирует у нее на коленях, и Том, словно прочитав мои мысли, забирает у дочери девочку.

Олли наконец-то перестал поливать индейку и слушает внимательно. Он бросает на меня панический взгляд. Тем временем Диана неспешно отпивает вина и ставит бокал на стол.

– Значит, ты хочешь быть похожей на Люси, дорогая?

– Да, – говорит Нетти.

В ее голосе слышится вызов, который заставляет меня подобраться.

– Понимаю. – Голос Дианы спокоен и сдержан, и в нем есть что-то зловещее. – А что, по-твоему, будет с Люси, если Олли умрет?

Я открываю рот, но Нетти не останавливается:

– Полагаю, у Олли есть страховка.

– Достаточно, чтобы Люси не пришлось работать? Сомневаюсь. – Диана смеется. – Ей нужно будет кормить, одевать и воспитывать двоих детей. И какую работу она сможет получить после стольких лет дома?

– Мама! – восклицает Олли.

Диана оглядывает комнату.

– Что? Вы все в ужасе, но скажите же мне. Что бы ты стала делать, Люси?

– Мама, хватит! – снова вмешивается Олли.

– Люси даже не думала об этом, – не унимается Диана, отворачиваясь от нас и глядя на Нетти. – Ты хочешь быть такой матерью?

Мы с Нетти вскакиваем, а Том и Олли пытаются встать между нами и Дианой. Но они – как пара листков папиросной бумаги, а мы – как пули.

– Хочешь знать, какой матерью я хотела бы быть? – Нетти кричит. – Такой, которая помогает своим детям, когда те обращаются к ней за помощью! Такой, которая дает им почувствовать себя любимыми, а не ленивыми никчемными тунеядцами!

– Так ты будешь давать своим детям все, что они хотят? – откликается Диана. Она чуть повышает тон, и я вижу, что она тоже начинает волноваться. – Научишь их, что можно иметь что-то даром и что все достается без труда?

– Думаешь, я не трудилась ради ребенка? – Голос у Нетти срывается, лицо красное. – Я пытаюсь уже три года. Я принимала все известные лекарства от бесплодия. Я прошла два неудачных раунда ЭКО. У меня было четыре выкидыша.

Диана качает головой и отводит взгляд. Но когда она складывает руки на коленях, я замечаю, что они дрожат.

– Помочь – это худшее, что я могла бы для тебя сделать, Нетти, – говорит она.

– В таком случае ты фантастическая мать, – говорит Патрик со своего табурета в конце стола. Он поднимает банку пива, салютуя собравшимся: – Счастливого нам Рождества, а?

28

ЛЮСИ

НАСТОЯЩЕЕ…

Запрокинув голову назад, Патрик издает долгий, громкий (и довольно неестественный) смешок. Джерард, Нетти и Олли смущенно отводят глаза, но я не могу оторвать от него взгляда. Он выглядит…. иначе. Его губы совершают отрывистые, подергивающиеся движения, как будто не могут решить, изгибаться вверх или вниз.

– Вы хотите сказать, что Диана ничего не оставила своим детям?

Он прижимает большой и указательный пальцы правой руки к вискам и качает головой. Джерард смотрит на лежащие перед ним документы.

– Только кое-какие личные вещи. – Он находит нужную страницу и надевает очки. – Фотоальбомы, мебель из ваших детских спален, которую можно забрать, когда вам будет удобно. Нетти Диана оставила свое обручальное кольцо, а Олли – коллекцию сигар его отца. Люси получает ожерелье…

Изо рта Патрика вырывается какой-то хрип, который может быть смехом или, возможно, вздохом.

– А наличные? Недвижимость?

– Благотворительная организация Дианы продолжит свое существование, и будет назначен попечительский совет, который будет контролировать ее работу. Наличные деньги пойдут на обеспечение ее бесперебойной работы, а также на поддержку других фирм и предприятий, которые, по мнению совета, будут ей способствовать. Недвижимость будет продана, и вырученные средства также пойдут…

– Извините, – на этот раз перебивает, поднимая руку, Олли. – Можно вернуться на шаг назад? Мы вообще ничего не получаем, кроме личных вещей? Нет. Тут, должно быть, какая-то ошибка.

Вид у Джерарда мрачный.

– Уверяю вас, ошибки быть не может. Диана ясно выразила свои пожелания. – Он моргает, выдерживает паузу.

– Мы можем это оспорить?

– Можете, – отвечает Джерард, явно ожидавший подобного вопроса. – Но процесс будет не быстрым.

– Мы выиграем?

– Возможно. – Он колеблется. – Как душеприказчик я не могу давать вам советы по этому поводу, но я бы предложил вам обратиться за юридической помощью, как только вы все обдумаете.

– Нам не нужно об этом думать, – говорит Олли. – Мы будем оспаривать завещание.

– Я… согласна, – поддерживает его Нетти.

– Я тоже, – говорит Патрик.

– Люси? – обращается ко мне Джерард. – А ты что думаешь?

Я поворачиваюсь на стуле и перевожу взгляд с Патрика на Нетти, потом на Олли. Их лица искажены болью и недоумением. Но есть в них что-то еще, что-то уродливое. Настолько уродливое, что мне приходится снова повернуться на стуле.

– Это не имеет ко мне никакого отношения, – говорю я Джерарду. – Решительно никакого.

29

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

По-видимому, в нашем доме больше тридцати комнат. Непостижимо. Когда Том впервые привез меня посмотреть на дом, я наотрез отказалась здесь жить. Я проводила свои дни с женщинами, которые жили в домах размером с парковочное место, почему я должна жить во дворце? Но Том, как обычно, меня уговорил. Забавно, как быстро начинаешь воспринимать то или иное как должное. Забавно, как может исказиться мораль.

Сегодня мы с Томом устроились в «берлоге». Я – на одном конце дивана «Честерфилд», Том – на другом. Задрав ему брюки выше колен, я массирую ему икры. В последнее время у него проблемы с ногами. («Просто старость», – всегда говорит он, когда я настаиваю, что надо сходить к врачу). По ночам я часто вижу, как он расхаживает по спальне, поскольку у него сводит икры.

– Ммм, – бормочет он из-за газеты. – Гораздо лучше.

Прошло две недели с того, что Том с улыбкой называет рождественским Уотергейтом. Хорошо ему улыбаться, ведь с ним-то дети еще разговаривают. Это выводит меня из себя. Легко быть популярным, когда ты всегда на все соглашаешься. На самом деле именно из-за него мне надо быть такой. Без «злого копа» не обойтись. Будь и отец, и мать у них как Том Гудвин, какими бы они выросли?

Я так и не сказала Тому, что меня так разозлило. По правде говоря, я и сама с трудом могу с этим освоиться. За несколько дней до Рождества Кэти неожиданно позвонила мне и предложила встретиться и выпить кофе. («Не с девчонками, – сказала она. – Только мы вдвоем».) Я решила, что это как-то связано со здоровьем Кэти, может, у нее нашли опухоль или результаты каких-то анализов неблагоприятные. Такие ведь обычно новости у людей в нашем возрасте. Но оказалось, что Кэти тут ни при чем.

– На выходные я ездила в Дейлсфорд, – сказала она. – И там я кое-что видела. На самом деле мне, наверное, не следует ничего говорить, потому что я не уверена на сто процентов, но…

Потом она поспешила подчеркнуть, что тут, возможно, какое-то недоразумение, но она готова поклясться жизнью, что видела, как Патрик выходит из ресторана с дамой. И она готова поклясться, что той дамой была не Нетти. И он обнимал даму за плечи. И выглядело все далеко не платонически.

Я решила не вмешиваться. В конце концов, Кэти не была уверена в том, что видела, и это не мое дело. Но потом, на Рождество, Нетти снова заговорила об ЭКО, и я запаниковала. Я не хотела никого расстраивать, у меня и в мыслях не было оскорблять Люси. Я хотела только заставить Нетти дважды подумать, прежде чем заводить ребенка с мужчиной, который, возможно, ей изменяет.

А в результате я действовала поспешно и всех от себя оттолкнула.

Тишина с Рождества была на удивление громкой. Учитывая, сколько я знаю женщин, которым решительно нечего делать (Джен, Лиз и Кэти), я чуть самодовольно радовалась, что моя собственная жизнь полна: благотворительность, мои обязанности (которые я выполняла сама, а не передавала на сторону), наш женский «клуб выпивки», дети, внуки. Слыша, как говорят, мол, пожилые люди одиноки, я всегда думала, что это не про меня. Я окружена людьми. Люди вроде меня мечтают об одиночестве. Но прошло две недели с Рождества, и я начинаю чувствовать себя… ну… одиноко.

– Я заметила, что сегодня приезжали Олли и Эймон, – говорю я Тому.

Том опускает газету. Появившееся из-за нее лицо кажется виноватым.

– Сколько ты им дал?

Я только-только привезла Файзу домой из больницы с новорожденным, а вернувшись домой, обнаружила на подъездной дорожке нелепую спортивную машину Эймона. Не нужно быть гением, чтобы понять, что он тут делал.

– Это инвестиция, – отвечает Том. – В их бизнес.

Я беру стопу Тома за пальцы и сгибаю ее в сторону икры, растягивая икроножную мышцу. Он стонет.

– Ты на меня сердишься? Я тебя расстроил?

– Нет. Я не расстроена, я устала.

Дело в том, что иногда быть матерью просто невозможно. Например, когда дети маленькие, думаешь не только о том, стоит ли позволить им есть шоколад на завтрак – «То-о-о-о-оль-ко-о-о разо-о-ок», – но и задаешься вопросом, не приведет ли это к испорченным зубам, вредным привычкам на всю жизнь и не внесет ли вклад в эпидемию детского ожирения. Когда они взрослые, становится еще хуже. Я беспокоюсь, что Нетти не сможет забеременеть, а еще я беспокоюсь, что у нее может родиться ребенок от волокиты, я беспокоюсь о том, вдруг мои дети ожидают, что их родители будут их содержать, когда они уже стали взрослыми.

Том откладывает газету.

– А что бы ты сказала, если бы я сообщил, что дал деньги и Нетти тоже? Несколько месяцев назад, на ЭКО.

Я вздыхаю.

– Я бы сказала, что не удивлена.

– Но ты не одобряешь?

Я закрываю глаза.

– Нет. Не одобряю.

Я чувствую, что Том кладет мне руку на колено.

– Послушай, Ди. Подумай о том, какой была бы твоя жизнь, если бы твои родители не отослали тебя, а поддержали в желании иметь ребенка.

Я качаю головой:

– Это другое дело.

– А вот и нет, – возражает он. – Все дело в поддержке. Хочешь ты этого или нет.

Я открываю глаза.

– На самом деле речь идет о том, давать деньги или нет. И это не одно и то же.

На четырнадцатый день Нетти протягивает оливковую ветвь. Вернувшись после поездок по мелким делам, я застаю ее на барном табурете на кухне. На ней строгие, красиво сидящие брюки и белая рубашка, но босоножки она сняла и сидит, опершись локтями на стойку. Это напоминает мне о тех временах, когда подростком она после школы буквально ложилась на стойку, выискивая, что бы съесть.

– Нетти.

Барный табурет вращается, и она оказывается лицом ко мне. Она похудела. Ее глаза кажутся огромными, словно занимают больше места на лице. И волосы у нее выглядят тусклыми, как будто их давно не мыли.

– Привет, мам.

– Это сюрприз.

Я прохожу на кухню, и Нетти поворачивается на табурете, чтобы оставаться лицом ко мне.

– Я решила убедиться, что у вас все в порядке… что мы не в ссоре.

Положив сумочку на стойку, я устраиваюсь на табурете рядом с ней.

– Надеюсь, что так.

– Я тоже на это надеюсь.

Я киваю.

– Послушай, мне очень жаль, что так вышло на Рождество. Я не должна была говорить тех слов. Я знаю, как сильно ты хочешь ребенка, дорогая.

Ее глаза наполняются слезами.

– Такое чувство, что мы пытаемся уже целую вечность. А мне почти сорок, мама. Наше время на исходе, по крайней мере мое. У Патрика есть все время на свете. Это несправедливо!

Я кладу руку ей на спину и нежно похлопываю.

– Как у тебя с Патриком?

Она шмыгает носом.

– Нормально.

И снова я спрашиваю себя, стоит ли рассказывать ей все, что я знаю о Патрике. Или, по крайней мере, то, что я слышала о Патрике. Я могла бы посоветовать ей самой все разузнать, разобраться, есть ли в этом хоть доля правды. Я могла бы просто передать слова Кэти и цепляться за тот факт, что это не мое дело. Я могла бы сказать ей, что меня устроит любое решение, какое бы она ни приняла. Но ничего из этого я не делаю. Возможно, факт в том, что я знаю, что, если расскажу Нетти об услышанном… я ее потеряю. Моя дочь очень и очень гордая. Я уже во многом ее потеряла – за счет взросления, за счет ее брака с Патриком. Я хочу сохранить то немногое, что у меня осталось.

– У тебя когда-нибудь был выкидыш, мама?

– Нет, – признаюсь я. – Никогда. Но я понимаю, каково это, наверное…

Закрыв лицо руками, Нетти всхлипывает.

– Нет, не понимаешь. Ты понятия не имеешь, каково это, когда внутри тебя ребенок и ты молишься, умоляешь невидимые силы, пытаешься торговаться, лишь бы однажды тебе довелось обнять его, любить, растить, быть матерью.

Забавно, что молодое поколение считает, будто мы многого не знаем. Они считают, что нам не дано понять муки разбитого сердца или стресс, связанный с покупкой дома. Мы не способны понять, что значат бесплодие, депрессия или борьба за равенство. Если мы и испытывали что-то подобное, то это было в более слабой, мягкой версии, – нечто в сепиевых тонах, а не бурные переживания, которые могли бы сравниться с тем, что выпало им. «Ты понятия не имеешь, что я знаю», – хочу я сказать ей, но только раскрываю объятия и позволяю ей выплакаться у меня на плече.

30

ДИАНА

ПРОШЛОЕ…

– Вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – спрашивает меня Гезала.

Она кормит грудью дочку, а ее серьезный маленький сын Аараш бродит по моему дому, с удивлением разглядывая предметы, но ни к чему не прикасаясь. Теперь Гезала заглядывает ко мне время от времени, привозит свой кофе, печенье или пирожные, и я получаю огромное удовольствие от ее визитов.

– Давай, – говорю я.

– Почему вы помогаете беременным женщинам? Я вижу, что вам не нужно работать.

Обычно, когда кто-то спрашивает меня об этом, я отвечаю, мол, делаю это, чтобы чем-то себя занять, или что мне нравится что-то отдавать обществу. Но мы с Гезалой через многое прошли, и я не могу дать ей стандартный ответ. Забавно, иногда я ловлю себя на том, что говорю ей вещи, которые не поверяю никому… ни подругам, ни Нетти, ни даже Тому.

– Потому что когда-то я была молодой и беременной, без денег и мне некуда было обратиться за помощью. Мне было двадцать лет, я была не замужем. Родители меня отослали.

– Мне очень жаль. – Подавшись вперед, Гезала накрывает красновато-коричневой ладонью мою белую. – Куда они вас послали?

Я качаю головой:

– Ну не так уж далеко, пусть даже временами казалось, что я на другой планете. Меня отправили в дом для незамужних беременных девушек, где полагалось жить, пока не родится ребенок.

Гезала держит меня за руку. В ее глазах появляется понимание.

– А что бывало с детьми после рождения?

Не знаю почему, но я решаю рассказать ей правду.

1970 год

Когда после побега из Орчард-хауса я объявилась на пороге дома Мередит, кузина отца была не слишком рада меня видеть. Я до сих пор помню, каким взглядом она окинула меня в дверях. Этот взгляд надолго задержался на моем животе.

– Итак, – сказала она наконец, – тебя тоже изгнали.

Я едва ее узнала. В прошлой жизни, всякий раз, когда я видела Мередит, ее волосы до плеч были завитыми и уложенными, одежда – свежевыглаженной. Теперь ее волосы были коротко подстрижены, а одежда помята, бесформенна и практична.

– Хорошо, – сказала она со вздохом, полным усталости вообще от всего на свете. – Думаю, тебе лучше войти.

Как оказалось, Мередит не только выглядела по-другому, она стала другой. Глядя, как она снует по крошечному домику (готовит мне яичницу на тостах, достает полотенца и простыни), я гадала, а та ли это женщина. Ту Мередит, которую я знала, ту, которая жила в своем великолепном доме в Хоторне, даже несколько гостей доводили до смертельной усталости, и помню, как мама говорила, мол, ей частенько надо полежать, чтобы прийти в себя после визита пары подруг на послеобеденный чай. А сейчас она, напротив, казалась очень даже активной и бодрой. Она постелила мне в сарае на заднем дворе своего арендованного дома. Да и сам дом не многим отличался от сарая: всего четыре помещения – спальня, ванная комната, кухня и гостиная.

– Ты можешь остаться, пока не родишь ребенка и не встанешь на ноги, – сказала она. – Боюсь, после этого вам придется поискать себе другое место. Мне не по карману кормить еще два рта.

Следующие две недели я делала все, что могла, чтобы отработать свое пропитание: мыла у Мередит полы, приносила продукты из магазина, стирала. Я справилась с целой кучей одежды Мередит, которой требовалась починка: пришивала пуговицы или подол. Я прибралась в ее кладовке, подстригла газон. Если Мередит и заметила что-то, то никак это не прокомментировала. Но это, по крайней мере, занимало меня и отвлекало от того, что мне предстояло.

Я все еще не знала, чего ожидать от родов, хотя стоны, которые я слышала в коридорах Орчард-хауса от девочек, рожавших на ранних сроках, не внушали уверенности. В другой жизни – в жизни, в которой я была бы замужем и у меня были замужние подруги, – я могла бы спросить об этом у них. Мои подруги, которые провели лето за границей и теперь возвращались из Европы, возможно, гадали, где я. Я воображала, как свяжусь с ними, – пузатая или с новорожденным на руках. Я совсем не хотела слышать, как кто-то говорит мне, мол, это плохо кончится. При нынешних обстоятельствах даже самые близкие мои друзья – даже Синтия – не смогли бы найти для меня место в своей жизни. Мы же все из сплоченного предместья, к тому же католического. Отказаться от ребенка и вернуться к прежней жизни само по себе непросто, а вернуться к ней с младенцем на руках просто немыслимо.

Приехав к Мередит, я написала матери о том, какое приняла решение и где живу. Много дней после отправки письма я была настороже, почти ожидала, что она появится на пороге Мередит и потащит меня обратно в Орчард-хаус… но она даже не написала в ответ, не говоря уже о том, чтобы приехать. Я поняла, что означает эта тишина. Я помнила, как видела письма от Мередит в мусорной корзине, нераспечатанные и без ответа. «Нет смысла поддерживать переписку с кем-то, кого больше нет в нашей жизни», – резко отвечала мать, если кто-то упоминал о них.

Теперь, очевидно, в ее жизни больше не было меня.

Через две недели после приезда к Мередит я проснулась от ощущения, что глубоко внутри меня что-то лопается. Ночь была холодная, и сквозь щель в двери сарая струился лунный свет, освещая мою узкую койку. Между ног у меня было мокро. Я ухватилась за холодную стену, чтобы не упасть. Когда я встала, отошли воды, а когда я сделала несколько шагов, хлынули снова. Я сунула ноги в тапочки, завернулась в халат и направилась в туалет, примыкавший к дому. Болей пока не было, и я не видела смысла будить Мередит, если это ложная тревога.

Сняв трусы, я села. Там была кровь, немного крови и много чистой воды без запаха. Пока я смотрела на свой живот, он напрягся. Вот оно!