Из хорошей семьи Воронова Мария

Первое, что он увидел, войдя в низкий зал, пропахший котлетами, был знакомый шарф. Ледогорова стояла в очереди вместе с парнем совершенно былинного вида. Лицо его показалось Евгению знакомым, и, кажется, он сам тоже пробудил в молодом богатыре какие-то смутные воспоминания, потому что тот поглядывал на него, хмурясь. Явно они пересекались, но где и когда, осталось загадкой для обоих. Взяв поднос, Евгений встал за ними, надеясь, что Ледогорова его не заметит, но, услышав ее речь, понял, что лучше было бы сразу дать о себе знать.

– Дебил, придурок, черепаха унылая, – громко высказывалась Лидия Александровна, – маменькин сынок! Конечно, когда ему еще насладиться положением доминирующего самца!

На секунду Евгений понадеялся, что речь идет не о нем, но соискательница в следующем же предложении развеяла его сомнения, одним махом припечатав всех никчемных мужиков, которые совершенно заплесневели и оскотинились в гуманитарных науках и мстят нормальным людям за то, что женщины им не дают.

Он подумал уйти, пока она его не заметила, но, с другой стороны, не ходить же голодным оттого, что всякие невоспитанные дуры орут о тебе всякие гадости.

– Не дай бог, он заболеет, просто не дай бог! – напористо продолжала Лидия Александровна. – Попадись он только ко мне в руки, так будет сначала пятьдесят восемь клизм, а потом только уже все остальное лечение.

Евгений не удержался, фыркнул, и Ледогорова обернулась.

– Ой, простите! – От смущения она так похорошела, что у Евгения засосало под ложечкой.

– Ничего страшного. Пятьдесят восемь, значит? Но вы же доктор, как же ваш гуманизм?

– Какой гуманизм, окститесь! Вы ж марксист, стало быть, исключительно классовый подход.

Евгений вздохнул:

– В принципе логично. Ладно, приятного аппетита, Лидия Александровна, ешьте спокойно, я не сержусь.

Ледогорова тоже пожелала ему приятного аппетита и, расплатившись, ушла со своим молодым человеком за свободный столик в углу.

Евгений купил булочку и коржик, решив, что чай попьет у себя на кафедре.

Пока расплачивался, пытался вспомнить, где все-таки видел этого исполинского парня, но ничего не вышло. И о том, что такие удивительные девушки, как Лидия, не бывают одиноки, печалиться тоже не стал. Мечты и воспоминания давно не для него, потому что будущего у него нет, а в прошлое возвращаться нельзя.

Поймав его взгляд, Ледогорова улыбнулась, и на душе вдруг стало хорошо и спокойно, как не бывало уже много лет.

Евгений подошел к ней:

– Давайте мы вот как сделаем. Как только вы подготовитесь хоть самую малость, позвоните на кафедру, и я приму у вас экзамен по телефону, а потом сам занесу ведомость в отдел аспирантуры. Устраивает такой вариант?

Она поблагодарила так искренне, что Евгений совсем расчувствовался и подумал, что сегодня как раз тот самый редкий случай, когда плохой день превращается сначала в очень плохой, а потом внезапно в прекрасный, и то тягостное дело, которое он давно откладывал под разными предлогами, непременно удастся.

Плакать на рабочем месте уже вошло у Яны в традицию, но сегодня это были не просто глаза на мокром месте, а настоящие слезы градом, и казалось, что всхлипывания ее слышит вся прокуратура.

Заходил Юрий Иванович, против обыкновения почти трезвый и приветливый. Отчитался о работе с родителями одноклассников Коли Иванченко, которые ничего не знали, а если знали, то не сказали, и поинтересовался, нет ли у нее каких идей. Яна, введенная в заблуждение его дружеским тоном, призналась, что подозревает маньяка, только пока не видит ни одной зацепочки, которая помогла бы его вычислить и вообще подтвердить сам факт его существования. «Вот Костенко же вычислил Горькова потому только, что тот не хотел оформляться официально», – начала она, но Юрий Иванович не дал ей договорить. Все благодушие с него как ветром сдуло. «Ты что о себе возомнила? Что надумала? – закричал он. – Издеваешься надо мной, что ли, дура малолетняя!» Обозвал ее еще похуже и ушел, хлопнув дверью так, что стены загудели.

Понятно, что у него на почве алкоголизма наступили необратимые изменения личности, но Яна тут при чем? Почему она должна терпеть оскорбления? В конце концов, разве это профессионально – в рабочее время рыдать, а не расследовать преступления? Да, есть такое правило – терпеть хамство и необязательность, самому доделывать за товарищем по работе, но ни в коем случае не докладывать начальству, чтобы не прослыть стукачом, но разве это хорошо? Разве полезно для коллектива?

Мурзаева, понятное дело, скажет, что Яна должна научиться находить общий язык с коллегами, но как, скажите на милость, это сделать, если человек тебя оскорбил и ушел? Бежать за ним?

Судорожно всхлипнув, Яна вытерла глаза и пошла за советом к Максиму Степановичу. Тот пил чай из стакана в красивом серебряном подстаканнике, а на тарелочке перед ним лежали два румяных домашних пирожка. Пиджак Крутецкий снял, сидел в одной сорочке, и Яна хотела ретироваться, извинилась, что помешала, но хозяин радушно улыбнулся:

– Заходите, заходите, Анечка! Составите компанию?

Она отрицательно покачала головой.

– Жаль, жаль. А вы опять плакали?

Она пожала плечами, а Крутецкий, заговорщицки улыбнувшись, достал из недр своего стола красивую чашку с узором из незабудок:

– Я вас все-таки угощу. Как говорится, выпей чайку – позабудешь тоску.

Крутецкий встал, чтобы налить ей чаю, и Яна невольно залюбовалась им. Без пиджака он выглядел не так официально, не начальником, а просто красивым мужчиной, и Яна на секунду позволила себе помечтать. Нет, понятно, что он ни при каких обстоятельствах не заинтересуется ею, но господи, в теории…

– Сахару? Нет? Правильно, я тоже люблю ничем не замутненный вкус. Ну, рассказывайте, кто вас обидел? Какой негодяй затуманил эти ясные глазки?

Приняв из рук Крутецкого чашку, Яна наябедничала на Юрия Ивановича.

Максим Степанович покачал головой:

– Ах, Анечка, какая же вы еще маленькая и глупенькая! Ну разве можно так?

– Как? Я просто поделилась с ним своими мыслями…

– А должны были дать указания. И потом, вы действительно слишком рано стали сравнивать себя с Костенко, не находите?

– Что вы, я не сравниваю…

– Знаете пословицу: что позволено Юпитеру, не позволено быку? – перебил Крутецкий. – Сергей Васильевич – уникальный профессионал, заслуженный ветеран следствия, а вы, извините… Сами подумайте, что должен чувствовать опытный оперативник, когда девочка, которой по-хорошему в куклы играть, а не преступления расследовать, призывает его в крестовый поход на несуществующего маньяка, уверенная, что справится не хуже такого волкодава, как Костенко?

Яна потупилась.

– Вот именно, Анечка. Вы умница, но очень многому предстоит еще учиться, в том числе важнейшему в нашем деле навыку работы с людьми. На сегодняшний день, простите, но вы ноль, даже меньше, чем ноль, потому что ваши амбиции не помогают, а мешают делу. Я вам это говорю только и исключительно ради вашей же пользы, поэтому не расстраивайтесь, а пейте спокойно чай.

Она послушно сделала глоток.

– Надо двигаться поступательно, от простого к сложному, – продолжал Максим Степанович, деликатно не замечая, что она снова плачет. Пришлось поставить чашку на стол и по-детски промокнуть глаза рукавом блузки, потому что платок она забыла взять с собой.

– Я стараюсь…

– Я вижу, но, Анечка, во взрослой жизни важен результат. Звучит цинично, зато правда. Хотите заявить о себе – раскройте дело. Ну все, все…

Он сел рядом с Яной на готический диванчик и обнял ее за плечи:

– Успокойтесь. Вот, возьмите, – с этими словами Крутецкий протянул ей идеально проглаженный клетчатый носовой платок, – дарю, совершенно чистый. Вытрите глазки. А то проплачете всю свою красоту и что тогда делать?

Яна всхлипнула, и он мягко вложил платок е в руку.

– Пожалуйста, пользуйтесь, не стесняйтесь, у меня есть еще. Ей-богу, не стоит так убиваться из-за работы. Я вам уже говорил, но, так и быть, повторю – в первую очередь вы красивая девушка, а потом уж следователь, ну а что касается профессионального роста, то первый навык, который вам нужно освоить, – это перестать плакать при каждом удобном и неудобном случае. Договорились?

Яна поняла, что аудиенция окончена, поблагодарила и ушла к себе.

Папа часто повторял, что сначала ты работаешь на зачетку, а потом зачетка работает на тебя, и в университете Яна убедилась, что действительно так оно и есть. К третьему курсу экзаменаторы начали встречать ее ласковой улыбкой и ни разу не дослушали до конца билета, обрывали на первом, максимум на втором вопросе, а на защите диплома наперебой хвалили ее работу, но похоже было, что ни один из членов комиссии не прочел ее дальше титульного листа. И она привыкла, что в ней видят умницу и отличницу, и как-то не сообразила, что здесь, на рабочем месте, спасительной пятерочной зачетки у нее нет. Она кончилась вместе с университетом, и теперь надо зарабатывать себе новую. Нет никакого смысла подпрыгивать, кричать: «Я умная! Я знаю!» – потому что для работы этого мало. Тут надо действовать, а главное, принимать решения.

Надо разобраться с делом Коли Иванченко, а для этого в первую очередь набраться сил и еще раз поговорить с родителями. Яна энергично вытерла лицо платком Крутецкого. Как ей не хотелось снова идти в эту семью, господи… Наверное, поэтому и выдумала маньяка, чтобы не общаться с родителями лишний раз, не задавать им бестактных вопросов и не находить слов утешения. Но надо привыкать, теперь это ее работа, от которой нельзя увиливать и скрываться за придуманным злом.

Иванченко жили в огромном сталинском доме с помпезным фасадом и простенькой кирпичной изнанкой, обращенной во двор. Квартиры тут считались очень хорошими, но Яне не нравилось это место, казалось мрачным и тоскливым, даже новенькая детская площадка с ярко раскрашенной горкой и высокими качелями не добавляла веселых красок. Возле почти каждой парадной была лесенка в подвал, а поодаль стояло несколько железных коробок гаражей, и Яна подумала, а все ли укромные уголки возле дома облазил Юрий Иванович? Заглянул ли, например, на чердаки, которые в таких старых домах обширные и полны разных закутков?

Открыл Колин отец и проводил ее в большую комнату, усадил на диван, чуть позже вышла мать, опустилась в кресло и сразу закурила. Яна старалась не смотреть в глаза этим людям, переносящим самое страшное – пытку неизвестностью.

Не смотрела она и по сторонам, изо всех сил пытаясь не замечать беспорядка, который, кажется, пытались ликвидировать перед ее приходом, но поняли, что ничего не выйдет, и бросили. Мать сидела в застиранном халате, с небрежно схваченными аптечной резинкой волосами, ее рука с сигаретой подрагивала. Отец держался чуть лучше. Заметив, что жену знобит, он быстро принес откуда-то шаль и укутал ее. На пороге появилась высокая пожилая женщина, молча кивнула и сразу исчезла в глубине квартиры. Яна знала, что это бабушка, специально приехавшая ухаживать за младшим ребенком, двухлетней дочкой Иванченко, потому что мать находилась в таком отчаянии, что была не способна это делать.

Яна как могла мягче попросила родителей вспомнить, что случилось незадолго перед исчезновением Коли. Не появилось ли у мальчика новых приятелей или увлечений, не рассказывал ли он родителям чего-нибудь необычного? Нет, по словам родителей, мальчик вел самый обычный образ жизни, с удовольствием ходил в школу и мечтал про Новый год и зимние каникулы. Друзья его хорошо известны, все вхожи в дом, родители общаются между собой, все приличные люди.

– Коля – хороший домашний мальчик, – выкрикнула мать, – и дома ничего, кроме любви, не видел.

Она закрыла лицо руками, а Яна сглотнула, не находя слов утешения, которые не прозвучали бы издевательски. Нет, не к чему придраться. Родители обожают сына, в курсе всех его дел, ребенок делится с ними своими планами и переживаниями. Во время обыска не нашли абсолютно ничего компрометирующего, просто образцово-показательное жилье. Тогда в квартире было чисто, удобно, даже на антресолях не залежи векового хлама, а предметы, которыми пользуются, просто не каждый день, а время от времени: лыжи, коньки, чемоданы, ведра для генеральной уборки. В Колиной комнате тоже царил порядок. В шкафу вещи рассортированы, лежат аккуратными стопочками, книги на стеллаже, в письменном столе – тетрадки. На диване старый плюшевый мишка, товарищ младенческих лет, не отданный на растерзание младшей сестренке, возле окна радует глаз аквариум с рыбками, тоже ухоженный, нарядный. Никаких тайничков, рисунков или записей неподобающего содержания, ничего, что могло бы встревожить или огорчить родителей.

Но ведь у нее самой дома точно так же! Если она вдруг станет жертвой преступления, то следствие тоже не найдет в ее комнате ничего компрометирующего. Она даже дневников тайных никогда не вела, и страстных писем ей возлюбленные не писали…

Все в порядке с этой семьей, и не надо лишний раз оскорблять их, подумала Яна, но все-таки спросила, не ссорился ли Коля незадолго до исчезновения с кем-то из родителей.

Мать вскочила и, кажется, хотела ударить Яну, но папа перехватил. Женщина забилась в его руках, крича, что от этой милиции нет никакого толку, присылают каких-то малолетних дур, которые ничего не понимают, ничего не могут, работать не хотят, только и знают, что душу мотать и всю ответственность перевалить на самих потерпевших.

Яна вздохнула. Хоть она работала и недолго, песни эти были ей уже хорошо знакомы, но тут такая ситуация, что невозможно упрекать несчастную женщину и испытывать к ней что-то, кроме глубокого сочувствия.

Одно дело, когда тебя обзывает алкаш Юрий Иванович, и совсем другое – когда мать, потерявшая ребенка. Тут не будешь обижаться и плакать, потому что ее горе в миллион раз страшнее твоей мимолетной обидки.

Она поднялась, обещала сделать все возможное, мать оборвала: «Слышали уже», и Яна пошла к выходу.

Отец догнал ее на лестнице, в пальто, накинутом прямо на тренировочный костюм, и предложил проводить до метро. Яна сказала, что не нужно, но он все равно пошел.

Крупные хлопья снега летели с неба черно-синего, как баклажан, оседали на воротнике и густых волнистых волосах Колиного отца, и в тусклом свете фонарей казалось, будто он стремительно седеет.

На детской площадке было еще полно ребят, воздух полнился их звонкими голосами, и Яна невольно ускорила шаг.

– Как вы думаете, есть шанс? – спросил Иванченко, крепко сжав Янино плечо. – Ведь тело не нашли…

– Мы делаем все возможное, – сказала Яна и тут же рассердилась на себя за эту казенную фразу, но ничего другого в голову не приходило.

Колин отец прерывисто вздохнул:

– Мы ведь так хорошо смотрели за ним… Так боялись, что с ним что-то случится… Я был уверен, что просто не переживу этого, однако ж вот, я жив, а Коля… Неужели когда-нибудь придется произнести это вслух? Господи, а Ниночке как я скажу?

Яна насторожилась:

– Кто такая Ниночка?

– Моя первая жена. Она любит Коленьку как родного.

Яна впервые слышала про первую жену Иванченко, поэтому не поехала домой, а вернулась на службу, хотя рабочее время давно закончилось. Еще раз перелистала дело: нет, папа Коли Иванченко ни разу не упомянул о том, что женат вторым браком, и оперативники тоже не предоставили этой информации. Почти на сто процентов никакого значения она не имеет, но проверить надо. Дело пополнится новыми бесполезными документами, и то хлеб.

Отложив скоросшиватель, Яна протянула руку к телефонной трубке, но как представила, что придется говорить с противным Юрием Ивановичем, сразу отдернула, будто от горячей сковородки. Нет уж, спасибо, достаточно она от него наслушалась.

Яна решила сама установить личность первой супруги и выглянула в коридор. Вдруг кто из коллег тоже припозднился на работе и подскажет ей, как быстрее всего решить проблему такого рода.

Гулкая пустота коридора испугала Яну, а лампы дневного света под потолком мерцали так тревожно, что ей захотелось поскорее бежать домой, бросив все дела.

Но надо уметь преодолевать себя. Оглядевшись внимательнее, она заметила, что дверь кабинета Крутецкого чуть приоткрыта. Наверное, ничего плохого не будет, если она заглянет. Максим Степанович сам триста раз приглашал ее заходить запросто с любыми проблемами. И вообще Яне захотелось, чтоб он увидел и оценил ее трудовое рвение. Все давно дома, а она корпит над делами, молодец и умница.

Из деликатности Яна осталась стоять на пороге кабинета, полагая, что Крутецкий сейчас даст ей номер, по которому звонить для установления личности и распрощается, но он предложил войти радушно и даже настойчиво.

– Как приятно видеть такое рвение в сотрудниках, – сказал он ласково, усаживая ее на диванчик, – но вы, Анечка, не привыкайте… Работать надо в рабочее время. Вашему молодому человеку наверняка не понравится, если вы будете засиживаться вечерами.

Яна вздохнула, а Крутецкий осторожно взял ее за подбородок и заглянул в глаза:

– Понимаю, понимаю. Несчастная любовь, не так ли? Отчаяние и разочарование? Можете не отвечать, я по глазам вижу, что угадал. Но, Анечка, дорогая моя, как в песне поется? Одна снежинка еще не снег.

– Одна дождинка еще не дождь, – вздохнула Яна многозначительно, хотя никакого особенного отчаяния и тем более разочарования в ее жизни до сих пор не случалось, к счастью или к сожалению, никто ей сердца не разбил, она спокойно ждала своего единственного. Бешеным успехом у молодых людей не пользовалась, но всегда нравилась кому-то, кто категорически не нравился ей, а сама бывала чуть-чуть влюблена и немножко очарована кем-то, кто совершенно ее не замечал, но верила, что когда-нибудь все совпадет. Только говорить Крутецкому, что он ошибся, Яна постеснялась.

Максим Степанович заглянул в шкаф:

– Не хотите бокал вина, Анечка?

– Нет, спасибо.

– Зря отказываетесь. Я ведь предлагаю не просто выпить, а продегустировать бутылочку настоящей «Алазанской долины», которую мне прислали из Грузии. Попробуйте, просто чтобы почувствовать его изумительный вкус, ибо здесь вы не купите этого вина ни за какие деньги.

– И все-таки неудобно…

Крутецкий засмеялся:

– Ах, Анечка, неудобно на потолке спать. Чисто из исследовательских соображений, с научной целью… Буквально капельку, и потом, что может быть неудобного в исполнении приказа? Субординация, Анечка, это вообще самая удобная вещь на свете. – Максим Степанович взял темную бутылку без этикетки, ловко вкрутил в пробку штопор и вытащил его непринужденно, будто совершенно не прилагая усилий. Раздался легкий хлопок, а Яна вспомнила, как они с мамой и двоюродной сестрой пытались открыть бутылку сухого вина, чтобы отметить мамин день рождения, и так ничего у них и не вышло. Проклятая пробка сидела, как приваренная.

Тем временем Максим Степанович достал из того же шкафа два высоких узких бокала и примерно на треть наполнил их жидкостью, до отвращения похожей на трупную кровь.

– И я только пригублю, ибо за рулем. Ну, давайте, за ваши профессиональные успехи и личное счастье.

Чокнулись, бокалы звякнули неприятно громко. От вина пахло спиртом, и пить его очень не хотелось. Яна сделала вид, что глотнула и хотела отставить бокал, но Крутецкий мягко придержал ее руку:

– До дна, Анечка, до дна. Иначе я решу, что вы мне не доверяете, и обижусь.

Выпив залпом, как лекарство, она хотела встать и помыть бокалы, но Максим Степанович удержал ее на диванчике и сам сел рядом, так близко, что почти обнимал ее. Яна снова дернулась, но рука его крепко держала ее за плечи.

– Следующий бокал выпьем на брудершафт, а пока дайте-ка сюда пустую тару…

– Простите, – пискнула Яна, – я, наверное, пойду.

– Конечно, дорогая моя, конечно.

Продолжая обнимать ее одной рукой, другой Крутецкий взял у Яны пустой бокал и поставил на письменный стол:

– Нет, Анечка, пожалуй, на брудершафт мы с вами выпьем чуть позже, а второй тост я произнесу за то, что вы всегда найдете во мне надежного друга и наставника. Впрочем, надеюсь, что вы это и так уже знаете, верно?

– Да, да. – Яна попыталась встать, но Крутецкий надавил ей на плечи.

– А какой милый предлог вы придумали, чтобы зайти ко мне, – ухмыльнулся он, – просто прелесть.

Рука его скользнула между Яниных коленей. То ли вино так подействовало, то ли дикость ситуации, но Яна, с одной стороны, понимала, что происходит, а с другой – не могла поверить, что это происходит по-настоящему и с ней, а не с кем-то другим. В последней надежде, что ошибается, она молча схватила руку Крутецкого обеими своими руками и отодвинула от своих бедер. Тогда, усмехнувшись, Максим Степанович положил руку ей на грудь.

Яна изо всех сил толкнула его и вскочила.

– Как вы смеете! Прекратите! – выкрикнула она.

Максим Степанович положил ногу на ногу и взглянул на нее совершенно спокойно.

– С вами все в порядке, Яна Михайловна? – спросил он весело. – А то вы как-то странно себя ведете.

– Я?

– Больше я никого здесь не вижу. Посмотрите на себя, вы красная, взъерошенная, что-то кричите… У вас, случайно, нет температуры?

Яна едва не задохнулась от возмущения:

– Но вы приставали ко мне!

Крутецкий засмеялся:

– Что же надо иметь в голове, чтобы вообразить себе такое. – Он развел руками точно и выверенно, как драматический артист. – Если вы, уважаемая Яна Михайловна, росли в лесу и не умеете отличить простую вежливость от флирта, то это, извините, ваша проблема.

– Нет, я как раз могу…

– Ах, так вы, оказывается, эксперт в этом вопросе! Простите, не знал.

Яна рванулась к выходу, но Максим Степанович преградил ей дорогу, встав в дверном проеме, скрестив руки на груди и глядя на нее с ледяным спокойствием:

– Яна Михайловна, я вас не звал, вы по собственной инициативе пришли ко мне, а когда я принял вас демократично, не как подчиненную, а как товарища, вы поняли это настолько превратно, что у меня просто нет слов… – Он снова развел руками и покачал головой. – А я ведь всего лишь хотел помочь вам освоиться в коллективе, поддержать молодого специалиста. Боюсь, что ничем иным не могу объяснить ваше странное поведение, кроме как патологическим опьянением, поэтому от души советую вам быть аккуратней с алкоголем.

– Выпустите меня!

– Конечно, конечно. Я всего лишь хочу вас успокоить. Не переживайте, я порядочный человек, и хоть вы повели себя крайне настораживающе, от меня никто не узнает об этой вашей возмутительной выходке, только впредь, пожалуйста, держите себя в руках. А пока всего хорошего, уважаемая Яна Михайловна.

Крутецкий посторонился, и Яна молча выскочила из его кабинета, стремительно собралась и побежала домой так быстро, будто за нею кто-то гнался. Слезы, всегда легко готовые пролиться, сейчас застряли где-то в горле и душили ее. Вдруг действительно она поняла его превратно? Нет, когда жадная мужская рука лезет тебе под юбку, тут никаких скрытых смыслов нет и быть не может. Конечно, Крутецкий к ней приставал, это факт, но, наверное, она дала ему повод думать, что не против. Нельзя было заходить к нему в девятом часу вечера, и вино пить тоже… Если бы она категорически отказалась от вина, Крутецкий понял бы, что ничего ему не светит, и рук бы распускать не стал. И вообще, наверное, пора ей понять, что не все люди братья, а наоборот, каждый за себя и просто так помогать никто не станет. Сразу она должна была насторожиться, почему это Крутецкий такой добрый, и догадаться, какое вознаграждение он ждет в обмен на свое покровительство.

Она сама не просто допустила, а спровоцировала это безобразие, и спасибо Максиму Степановичу, что обещал молчать.

Евгений с трудом нашел дом на улице Бабушкина. Он был тут всего один раз еще пионером, и впечатление осталось такое тягостное, что с тех пор он не любил этот район.

Сейчас, в сумерках, тесно стоящие вдоль проспекта сталинские дома казались красивыми, таинственными и тревожными, но во дворе, куда он попал, пройдя через высокую арку, были уже совсем другие постройки, легкие кирпичные пятиэтжки времен оттепели. Увидев на одном из стоящих в ряд домов бетонный барельеф, изображающий девушку с полными ногами, протянувшую ладони к солнцу, Евгений понял, что пришел. Эта картина почему-то врезалась тогда в память, а сейчас при взгляде на нее начали всплывать и другие подробности.

Поднявшись по чисто вымытой лестнице на третий этаж, он позвонил в дверь, выглядевшую точно так же, как и двадцать лет назад, и, когда Галя открыла, по инерции Евгению показалось, что и она тоже совсем не изменилась за этот долгий или, наоборот, короткий срок. Отворив дверь, Галя быстро отступила назад, освободила ему место в узком коридоре.

Евгений снял ботинки, присовокупив их к общей куче обуви на полу, и в одних носках прошел за Галей в кухню, где на плите что-то булькало и кипело, а на столе вокруг разделочной доски громоздились очищенные овощи. Галя, длинная и чуть сутуловатая, как и он сам, резким движением подбородка указала ему на табуретку.

Евгений сел, подобрав ноги.

– Возмужал, – сказала Галя, вытирая руки о край фартука.

– Постарел.

– Ну не без этого, конечно. Значит, решил вспомнить о корнях, объединить семью…

Евгений кивнул.

– Хорошо, Женя, это очень хорошо. Главное, вовремя.

– Правда?

– Ну конечно, Женечка, дорогой ты мой! Теперь, когда вы все себе захапали, переварили и впали в ничтожество, наступил самый подходящий момент родным людям держаться вместе. Только прости, родной человек, – взяв нож, Галя принялась быстро нарезать картофелину. Лезвие мерно стучало по разделочной доске, – прости, но у меня есть своя семья, и мне хватает забот помимо того, чтобы выносить дерьмо за твоей мамочкой.

– Галя, с этим я справляюсь сам.

– А зачем тогда?

– Ну как… Она скучает по тебе. Хочет повидаться, попросить прощения…

– Милый мой, когда просят прощения, в первую очередь возмещают ущерб, это я тебе как специалист говорю.

– Ну так мы вроде бы тебя при обмене не обидели.

– Не обидели? – взвилась Галя и, отложив нож, изобразила поясной поклон, насколько позволяло тесное пространство. – Не обидели? Ну спасибо тебе, милостивец! Не обидели, бросили комнатуху в коммуналке с барского плеча, когда по-хорошему мы с твоей мамочкой должны были поделить квартиру пополам.

– Галя, я сейчас не об этом.

– Удобно устроились! – фыркнула она. – Мамаша твоя обобрала меня до нитки, чашки не оставила, а теперь давай, Галя, глотай обиду, мириться будем! Вообще-то, Женя, лично к тебе у меня никаких претензий нет, хочешь общаться, давай, но за мать свою не проси, не заикайся даже. Плохое не хочу говорить, а хорошего сказать нечего. Ты тогда маленький был, просто не помнишь…

Евгений пожал плечами:

– Помню, как мы дружили с тобой. Ты в зоопарк меня водила, в киношку… Математику решала за меня, пока никто не видит.

Отложив нож, Галя достала из ящика стола начатую пачку сигарет «Стюардесса» и протянула Евгению. Он угостился, а пока искал глазами спички, Галя прикурила от горящей конфорки и протянула ему свою сигарету угольком вперед.

– Ничего, что прямо тут, среди продуктов? – спросил он, а Галя, отмахнувшись, открыла форточку.

– Ты хороший был парнишка и уже достаточно большой, чтобы настоять на своем, – усмехнулась она, – лично я разрешала сыновьям в двенадцать лет иметь собственное мнение, а ты, бедняга, наверное, до сих пор не знаешь, что это такое.

Евгений пожал плечами:

– Не обо мне сейчас речь. Мама скучает по тебе. Да и ты тоже…

– Прости, но нет.

– Неизвестно ведь, сколько ей еще осталось. Она бы очень хотела с тобой примириться, да и ты, наверное, тоже иногда об этом думаешь, Галя. Хотя бы о том, что вдруг захочешь, а будет поздно уже.

– Чай будешь? – перебила она. – Раз уж пришел.

Евгений покачал головой и затянулся, стараясь вдохнуть поменьше дыма. Сухая сигарета горела быстро, а он надеялся за это время переубедить Галю. Только есть ли такие слова, что способны перебросить мост через пропасть многолетней обиды?

Галя была младше мамы на десять лет, и он в своем детском сознании долго не мог привязать к ней солидное слово «тетя». С ней всегда было интересно и весело. Вообще детство помнилось ему временем безмятежного счастья, которое тогда не ощущалось счастьем, а воспринималось чем-то естественным и необходимым, как дыхание. Большая семья в большом доме, бабушка с дедушкой, мама с папой и Галя, все вместе, все любят друг друга и поддерживают, а если наказывают, то только за дело и для пользы.