Погружение в отражение Воронова Мария

– Кирилл, если бы я просто так верила людям, то не смогла бы работать судьей. Я оправдала тебя, потому что не нашли подтверждения факты, на которых строилось обвинение, а вовсе не потому, что ты красивый мужчина с честными глазами.

– Я понял.

– Ты уж извини, Кирилл, профессиональная деформация.

– Бывает.

Вдруг погас свет. Ирина подошла к окну: на улице тоже воцарилась тьма, черные очертания соседних домов едва угадывались в лучах тусклой маленькой луны. Фонари погасли, и поздние прохожие будто сразу исчезли, растворились в темноте. Только два луча от фар одинокой машины освещали маленький кусочек дороги. Ирине стало неуютно, но тут рука Кирилла успокаивающей тяжестью легла ей на плечи.

– Хорошо, что я дома, – прошептала она, – с тобой.

Представив, каково сейчас припозднившейся женщине, Ирина поежилась. Бежать по совершенно темной улице, спешить в темный подъезд, который будто специально спроектирован так, чтобы убийца мог расположиться в нем с максимальным комфортом, потом подниматься по неосвещенной лестнице и на площадке в кромешной тьме искать ключи, зная, что в любую секунду тебя могут убить, а квартиру – ограбить. Даже если и успеешь закричать – без толку. Никто не шелохнется, разве что проверит, надежно ли заперта его собственная дверь.

Настоящий убийца девушек был найден только через три месяца после оправдания Кирилла, и все это время Ирина сомневалась – не выпустила ли она на свободу монстра? Не перевесила ли детская жажда самостоятельности здравый смысл и справедливость? Тогда крепко давили на весь состав суда, так вдруг она просто взбрыкнула и ушла в оправдательный уклон?

Не один и не два раза просыпалась Ирина среди ночи с бешено колотящимся сердцем и пересохшим ртом и думала, что если ошиблась, то будет виновата в смерти следующей девушки в той же степени, как если бы убила ее собственными руками.

Тогда она стала интересоваться судебной практикой в делах маньяков, или «сексуалов», как их называли опера. Что ж, обычно обвинения строились на более убедительных уликах, чем в случае Кирилла, но по-настоящему поразило ее другое. До поимки эти чудовища действовали годами, иногда десятилетиями и попадались, как правило, случайно.

Они убивали не на каком-нибудь глухом хуторе, не на охотничьей заимке, а в крупных городах, где кипит жизнь. Ночью активность граждан снижается, но никогда не замирает совсем. Всегда кто-то возвращается с ночной смены или из гостей, не спит молодая мать, убаюкивая возле окна свое дитя, старики перебирают в памяти прошлое, «Скорая помощь» спешит на вызов к больному человеку, шагают по улицам милицейские патрули… И никто ничего не видит и не слышит.

Люди ведь существа любопытные, с удовольствием суют свои носы в сокровенные тайны сослуживцев и соседей, точно знают, с кем, когда и как блудит Светка из соседнего подъезда, но когда Светку убивают – о, тут гражданам нечего сообщить.

Тот маньяк, за преступления которого хотели осудить Кирилла, убивал быстро и профессионально, одним ударом ножа, но он такой был один. Остальные мучили и насиловали своих жертв, что невозможно сделать в одну секунду и абсолютно тихо. Всегда есть риск, что кто-то услышит или заметит подозрительную возню в кустах под окном. Но темная жажда смерти пересиливала все другие инстинкты: маньяки действовали в парадных, во дворах, на самой кромке парков. Экспертизы показывали, что жертвы сопротивлялись и звали на помощь, но не находилось у них не только спасителей, но и свидетелей.

А может быть, зря она обвиняет граждан в равнодушии. Есть смельчаки, которые бросаются на помощь, отбивают жертву у хищника, а дальше нет тела – нет дела. Если злоумышленнику удается сбежать, то в милиции отмахиваются от таких заявителей. Может, нападал, а может, просто познакомиться хотел, а ты сама неправильно поняла. Или галлюцинации у тебя, или врешь, чтобы привлечь к себе внимание. Может, тебе не в милицию, тебе к доктору надо? Под любым предлогом не регистрируют случай, чтобы не портить статистику, и, зная такую манеру, многие люди не обращаются, даже если серьезно пострадали. Ибо могут просто отфутболить, а могут и на тебя что-нибудь повесить, если станешь настаивать. Пару лет назад у знакомой Ирины в метро срезали сумку, в которой среди всякой женской ерунды лежал паспорт. Она обратилась в ближайшее отделение, где ее долго мурыжил оперативник, убеждая написать заявление, что она паспорт просто потеряла. Факт кражи он так и не зафиксировал. Подруга поняла, что дело безнадежное, и поехала домой, решив, что на сегодня с нее общения с государственной машиной достаточно. Она предвкушала долгое и нудное сидение в очередях в паспортном столе, как тут ей позвонила уборщица из кафе и сообщила, что нашла паспорт в унитазе и готова вернуть его за вознаграждение в три рубля. Знакомая с радостью согласилась. Паспорт оказался несколько подпорчен водой, но девушка работала в Эрмитаже, так что тамошние квалифицированные реставраторы быстро вернули документу первоначальный вид.

Обидно, что через уборщицу клубок можно было размотать, для этого оперативнику следовало всего лишь оторвать зад от стула, но кроме попустительства карманникам лентяй нанес и другой, неочевидный вред. Теперь, если что-то произойдет с женщиной или с ее близкими, то они не пойдут в милицию, зная, что только потеряют там время и нарвутся на хамство.

Что ж, чувство беззащитности и беспомощности для граждан, вероятно, хорошо. Быстрее будут поворачиваться, строя коммунизм.

Господи, о чем она только думает! Любимый мужчина сделал ей предложение, а она… Профессиональная деформация в тяжелой форме!

Она зябко повела плечами.

– Скоро дадут свет, – сказал Кирилл.

– И так хорошо, – Ирина крепко прижалась к нему.

– Так ты согласна?

– Да.

Они вернулись в комнату. Из-за темноты пробирались медленно, на ощупь, натыкаясь на углы и хихикая. Залезли на диван и крепко обнялись, натянув на себя плед.

– Жаль, что Егор спит, – сказал Кирилл, – сейчас бы поиграли с ним в Апокалипсис. Будто мы остались последние люди на Земле.

Ирина засмеялась. В густой тьме было не видно, что показывают часы, но и так ясно, что времени до закрытия метро остается совсем немного.

Неужели скоро они поженятся и не надо будет расставаться на ночь? Только Ирина слишком хорошо знала горький вкус несбывшихся надежд…

Она чувствовала, что Кирилл рвется в эту командировку не только и не столько из-за денег. Он – человек творческий и хочет выполнить интересный заказ. Искусство важнее денег, но, ей-богу, они оказались бы очень нелишними для начала семейной жизни. У нее квартира хоть и двухкомнатная, но тесная. Вдвоем с сыном им тут хорошо, а богатырю Кириллу не развернуться. Если повесит турник в дверном проеме, то каждый раз, подтягиваясь, будет стукаться головой о потолок. Они не обсуждали, но он, как любой нормальный человек, хочет детей, может быть, двоих. Конечно, надо жилье попросторнее, и лучше сразу. Не рассчитывать, кого куда прописать, чтобы встать на очередь, и не стоять в этой очереди пятнадцать лет, поставив жизнь на паузу, а потом обнаружить, что она все-таки прошла…

Почти у каждого гражданина, помимо общего светлого будущего, есть свое персональное светленькое будущенькое, счастливенькое завтречко. Он ждет очереди на отдельную квартиру, на машину, на румынскую стенку… И очереди на чужого мужа, бывает, тоже ждет. Время в ожидании течет будто не по-настоящему, человек застревает в предбаннике жизни, откладывая все сегодняшние радости в копилку главной мечты.

Ирина вспомнила свои пыльные сервизные тарелки. Нет, баста! Все прошло, прошло: и предательство мужа, и ложь любовника, и бесплодное ожидание завтрашнего счастья. Пусть Кирилл едет, работает, воплощает в жизнь фантазии архитектора, а она тем временем будет радоваться, каждый день стелить нарядную скатерть и есть из красивой посуды. Начнет потихоньку подыскивать варианты, все же обмен с доплатой… Все так делают, но с точки зрения закона ситуация скользкая. Самое лучшее – уговорить старушек обменяться на две отдельные квартиры, которые можно выкроить из ее двушки и приличной доплаты. Кирилл заработает, да и у нее кое-что есть. Не густо, но все же не ноль.

Надежда Георгиевна говорит, что финансы – это показатель счастья. Когда в семье все хорошо, то и деньги всегда есть, а если люди несчастливы, то сколько бы ни зарабатывали, у них вечно долги и нищета. Глупость, конечно, но факт есть факт: когда была любовницей Валерия, то деньги утекали как вода в песок. Ирина пила (ей мучительно стыдно было об этом думать, а не помнить тоже нельзя: если она забудет, что у нее начальная стадия алкоголизма, то в конце концов сопьется). Но средства уходили не только на вино. Она постоянно баловала себя кофе, покупала у спекулянтов хорошую косметику, духи и белье, чтобы нравиться любовнику, делала ему дорогие подарки.

Теперь все иначе. Она не притрагивается к алкоголю, вместо кофе пьет напиток «Летний» и разницы почти не чувствует. Тоже горячий и горький, а что еще нужно?

И косметики почему-то уходит в разы меньше, и белья хватает, и колготки чудесным образом не рвутся.

Мятые трешки для сантехников остаются в ее кошельке – Кирилл все делает сам. А ведь раньше ей приходилось покупать бутылку соседу, чтобы помог снять люстру и карнизы во время генеральной уборки.

Летом Ирина завела сберкнижку и стала откладывать туда по тридцатке в месяц, а иногда выходило и побольше.

Поздновато она взялась за ум, и воспоминания о пропитых деньгах неприятно холодили сердце, но лучше поздно, чем никогда. Отложенного, может, и не хватит для размена, но на ремонт пойдет.

Тут Кирилл покрепче прижал ее к себе:

– Ир, ты о чем задумалась?

– Прикидываю варианты обмена.

– То есть мне ехать?

– Ну конечно! Деньги вообще-то тлен, но мировая культура не простит, если я тебя не отпущу.

– Скажешь тоже, – приосанился Кирилл.

– Не кокетничай. Всем известно, что ты – лучший.

– Слушай, а можно ж расписаться до моего отъезда?

– В принципе, да. В исключительных случаях заведующий загсом дает разрешение не ждать месяц.

– Ну вот… Покажем мое командировочное, и дело в шляпе.

Ирина поежилась. Неужели мечты сбываются и в дом приходит настоящее счастье? Она – судья, заведующего загсом всяко уломает, и уже через неделю на пальце появится вожделенное колечко. Клеймо разведенки исчезнет, и на новое место работы она придет с гордо поднятой головой и сама станет чуть свысока смотреть на одиноких женщин.

А главное – не придется целых три месяца трястись от страха: вдруг обманет, вдруг передумает? Вдруг не вернется? Неизвестно, как там обстоит дело с телефонной связью, но даже если и отлично и они смогут разговаривать каждый вечер, все равно через треск и помехи она будет вслушиваться в голос возлюбленного с болезненной настороженностью – а не звонит ли он только по обязанности? Почему так быстро прощается? Просто устал или появилась другая?

Если не поженятся сейчас, то все время разлуки она проведет на горячей сковородке. Сердце будет скакать и корчиться, как одинокий ломтик картошки.

Да, завтра с утра надо тряхнуть связями, найти выход на свой загс или загс Кирилла…

Тут Ирина вспомнила, как требовала от любовника, чтобы он женился на ней в обмен на обвинительный приговор Кириллу. Лицо окатило краской стыда, слава богу, что нет света, и Кирилл ничего не видит. У нее даже слезы на глазах выступили от осознания, какой она была жалкой.

В ее жизни была грязь. Развод на совести мужа, тут она ничем себя не запятнала, а вот связь с женатым – другое дело. Она добровольно согласилась на унизительную роль любовницы, страстно мечтала разбить чужую семью, и был момент, когда она была готова осудить невиновного ради того, чтобы получить вожделенный статус законной жены. Стыдно вспоминать, и, наверное, полностью от этой грязи ей уже не отмыться, но хотя бы можно закрыть ее в укромном уголке сердца, а не тянуть, не размазывать по новым отношениям.

Болезненную недоверчивость необходимо преодолеть. Ну или хотя бы молча перетерпеть. Кирилл не должен расплачиваться за ее прошлое.

Пусть ведет под венец любящую счастливую женщину, а не потасканную бабу, вцепившуюся в свой последний шанс как вошь в овчину.

– Я очень хочу, чтобы мы поскорее поженились, – она взъерошила густые волосы Кирилла, – но только не украдкой. Мы же ничего ни у кого не отнимаем, зачем нам спешить и прятаться?

Вера Ивановна брела на работу. За ночь потеплело, снег на тротуарах превратился в серую кашу, но самое противное – начали проседать высокие сугробы по обочинам дорог, и возле поребриков на перекрестках заплескались широкие грязные лужи, перешагнуть которые было невозможно. Вера Ивановна попробовала прыгнуть, как идущая рядом девушка, но не вышло, и нога угодила в воду. К сожалению, сапог на этой ноге давно просил каши, но Вере Ивановне удавалось убедить себя, что подметка отошла всего лишь чуть-чуть, и это совершенно незаметно.

Нести такое старье в починку было стыдно, и Вера Ивановна надеялась, что как-нибудь дотянет до весны. Только похоже, что нет.

Придется или прочесывать магазины в надежде, что выбросят импортные сапоги, или купить скороходовские опорки, то есть окончательно и бесповоротно поставить на себе крест как на женщине. Есть еще вариант обратиться к спекулянтам, но она никого из этого мира не знает, да и денег столько не наберет. Для нее импортные сапоги даже по госцене – жуткое расточительство.

Вера Ивановна вздохнула, почувствовав, как в сапоге захлюпала вода – ощущение, в общем, привычное. Впереди шла девушка в ярких сапожках из клеенки. Такая обувь появилась совсем недавно, и в народе ее стали называть дутиками, бахилами и луноходами. Снаружи – резина или непромокаемая ткань, внутри – теплый войлочный сапожок. Яркие цвета, голенище иногда украшают картинки. Тепло, красиво, удобно, только не достать. Вере Ивановне, слава богу, удалось в страшной давке урвать такие сапожки для дочери, а себе – нет. Давали как обычно, по штуке в одни руки, да и денег у нее на две пары не было.

Господи, неужели нельзя в город, где слякоть как минимум четыре месяца в году, а снег убирать никто не хочет, завезти достаточное количество теплой непромокаемой обуви, чтобы трудящиеся ходили с сухими ногами и не простужались?

Вера Ивановна нарочно заставляла себя думать про сапоги, чтобы отвлечься от действительно грустных мыслей. Скоро дочь уедет, и она останется совсем одна.

Абсолютно, стопроцентно одинока, выкинута на обочину жизни.

В носу защипало. Что ж, в утренних сумерках никто не обратит внимания на плачущую грузную тетку средних лет. Никому она неинтересна, так что можно реветь в полное свое удовольствие.

Но слезы завязли где-то на полпути. Безнадежность как цемент, сковывает все чувства.

Если бы двадцать лет назад кто-нибудь сказал бы ей, что все кончится именно так, Вера Ивановна или ни за что не поверила бы, или наложила на себя руки, не стала бы дожидаться своего превращения в никому не нужную старуху.

Впереди показался двухэтажный особнячок. На взгляд Веры Ивановны – ничего особенного, обычный домик в стиле классицизма, но управление охраны памятников архитектуры никак не могло решить, брать домик под свое крыло или не нужно.

Впрочем, Веру Ивановну это не касалось. Она подошла к тяжелой обшарпанной дубовой двери и заметила, что от темно-красной таблички, оповещающей, что здесь располагается юридическая консультация, отвалилась буква.

Ничего страшного, след буквы остался, но солидности поубавилось.

Вера Ивановна хмыкнула.

Рядом с особнячком располагался крошечный скверик. Наверное, раньше здесь был дом, но его разбомбило во время войны, а восстанавливать не стали.

Маленький садик едва вмещал в себя две скамейки, куст сирени и детские качели.

Сейчас там курили два новеньких адвоката, девушка и юноша. На взгляд Веры Ивановны, слишком энергичные и самоуверенные, она сама никогда такой не была. Все время прислушивалась к мнению старших коллег, лишний раз рта не открывала. Зря… Да что там, вся жизнь зря!

До начала работы оставалось еще пятнадцать минут, и Вера Ивановна, человек некурящий, вдруг подошла к ребятам и стрельнула сигаретку.

Девушка небрежным жестом протянула ей раскрытую пачку «Мальборо», а молодой человек дал прикурить от зажигалки.

Вера Ивановна неловко затянулась, закашлялась, а ребята быстро ушли. Наверное, не хотели, чтобы их видели в компании пожилой неудачницы.

Свободным, раскованным жестом девушка закинула за плечо конец длинного шарфа и тряхнула распущенными волосами, как молодая лошадка гривой. Это заставило Веру Ивановну улыбнуться. Наглой она никогда не была, но юной и сильной – еще как!

Тоже гордо откидывала голову и смеялась, как эта девушка. Но только счастье кончилось так быстро…

Вера вышла замуж на последнем курсе университета за лейтенанта милиции, с которым познакомилась во время следственной практики, и была так с ним счастлива, что становилось страшно. Слушая жалобы подружек на пьянство и измены мужей, вспоминая скандалы собственных родителей, Вера не понимала, чем заслужила, что у нее все иначе. Почему муж в редкие свободные вечера не остается пропустить по кружечке с друзьями, а бежит встречать ее с работы, покупает ей без повода цветы, а главное, почему им интересно вместе, а вместо криков и ругани в доме звучит смех?

Наверное, этими мыслями она и накликала беду: когда дочке Танечке не исполнилось еще двух лет, муж погиб, преследуя жестокого убийцу.

Вера тогда будто заледенела. Стояла возле закрытого гроба и не верила, что прощается с мужем навсегда. Похороны казались ей глупой церемонией, после которой муж вернется домой и все пойдет, как прежде. Ей ведь даже не дали увидеть его тело, потому что убийца расстреливал милиционеров из дробовика.

Вера осталась вдвоем с ребенком. На поминках начальство мужа и его друзья обнимали ее, целовали троекратно по русскому обычаю и клялись, что не оставят жену и дочь погибшего товарища. «Воспитаем!», «Поднимем!», «Поставим на ноги!», «Не дадим пропасть!» – восклицали они сначала решительно, а потом с пьяной мутной слезой в голосе.

И действительно, какое-то время позванивали, скидывались Тане на день рождения и на Новый год, но вскоре обзавелись собственными семьями. А какой жене понравится, когда муж приятельствует с вдовой друга? Прикинув, что тоже была бы не в восторге от подобной ситуации, Вера Ивановна с полным пониманием отнеслась к тому, что друзья юности исчезли из ее жизни.

Родители жили в Калининграде, а лучшая подруга вышла замуж за военного и уехала служить в ГДР, вот и вышло, что рядом не осталось никого близких.

Жизнь Веры сосредоточилась вокруг дочери. И снова ей было странно слушать рассказы коллег о чудовищно избалованных детях-грубиянах, которые ленятся, хамят, не желают учиться и помогать по дому, а родителей в грош не ставят.

Они с Таней жили душа в душу. Судьба одарила Веру прекрасной дочерью, доброй, умной и любящей.

«Ничего, что у меня не вышло, – думала Вера Ивановна, – зато у Танечки все получится. Она обязательно встретит хорошего человека, нарожает деток, а я буду помогать. Встречу старость в большой семье».

Пока Таня была маленькая, Вера Ивановна и не помышляла о том, чтобы выйти замуж второй раз. Заботы о дочери поглощали все ее время, а помогать было некому, и самое главное – она не могла забыть мужа. Встречались на ее пути хорошие мужики, но отвечать на их вялый интерес казалось Вере Ивановне предательством, и не только мужа, но и самой себя. Она знала настоящую любовь, чистую, крепкую и искреннюю, и уже не сможет опуститься до унылой связи двух равнодушных усталых людей.

Когда Таня пошла в школу, Вера Ивановна решилась на роман с помощником прокурора, с которым часто сталкивалась в суде. Он был хороший человек и, кажется, почти любил ее. Вера подумала что-то вроде: «а почему бы и нет?» – и однажды вечером отправилась к нему в гости. И не смогла. Влажные губы, суетливые руки, мятые простыни – все это оказалось таким чужим и нечистым, что она убежала.

Пусть воспоминания о счастье останутся в неприкосновенности.

Существование одинокой матери и ребенка редко бывает изобильным. Вера зарабатывала скромно и все тратила на Таню. Она не ущемляла себя, наоборот, была счастлива, когда наряжала дочку, кормила фруктами и водила на уроки английского языка.

Сама ела что попало, ходила в обносках и совершенно не переживала по этому поводу.

«Танина очередь жить, – думала она, – я была счастлива, а теперь ее время».

Естественно, вскоре она из молодой интересной женщины превратилась в обрюзгшую тетеху и не смогла бы привлечь мужчину, даже если бы и захотела.

Только Вера Ивановна не хотела и окончательно махнула на себя рукой.

Главное, что Таня красавица и выглядит на все сто.

Настолько хорошо выглядит, что влюбила в себя иностранца и теперь собирается за него замуж.

В четвертом классе дочь записалась в секцию конькобежного спорта. Головокружительных успехов не добилась, но кандидата в мастера набегала. В результате поступила в институт Лесгафта, хотя Вера Ивановна мечтала о более фундаментальном образовании.

Молодые спортсмены не только соревнуются, но и активно выступают за мир во всем мире. На одной такой как бы неформальной встрече Таня познакомилась с конькобежцем из Норвегии по имени Хен. Вера Ивановна даже посмеялась – как это живого человека могут звать Хен? Но вскоре стало не до веселья.

Целый месяц телефон каждый вечер разражался быстрыми частыми звонками, Таня неслась к трубке, а Вера Ивановна скрывалась в кухне, чтобы не мешать влюбленным. Впрочем, она и так ничего не поняла бы, потому что разговаривали на английском, но все равно лучше не стоять над душой у влюбленной девушки.

Потом Хен прилетел на выходные, или, как у них говорят, «уик-энд».

Вера Ивановна была рада, что дочь влюблена и чувство это взаимно, но беспокоилась, как бы контакты с гражданином капстраны не подпортили Тане будущую карьеру, только долго волноваться об этом ей не пришлось. Вскоре Таня привела Хена домой в качестве жениха.

Представившись потенциальной теще, парень улетел домой, а в следующий уик-энд на пороге возникли его родители.

Только тут Вера Ивановна сообразила, что у ребят все серьезно.

Хен понравился ей, и родители его тоже показались хорошими людьми, а главное, Вера Ивановна доверяла Тане. Если дочь говорит, что счастлива, значит, так и есть. Девочка не так воспитана, чтобы терпеть дурное обращение и унижаться ради брака с иностранцем.

Остается только благословить ее и отпустить в Норвегию, к парню по имени Хен и его симпатичным предкам. Вера Ивановна пыталась закинуть удочку на предмет счастливой жизни молодой семьи на родине, но Таня только засмеялась и сказала: «Мам, я патриотка, но не сумасшедшая».

И дело тут даже не в душной атмосфере, не в лживой идеологии, а в самых банальных, привычных для Веры Ивановны с Таней и немыслимых для сытого норвежского мальчика Хена вещах.

На загнивающем Западе молодой муж, выходя утром в туалет, никогда не встретит на своем пути заспанную толстую тещу в ночнушке. Никогда не поймет, что не может поужинать рыбой, как просил, не потому, что жена поленилась, а просто рыбы в магазине нет. А как постичь, что после рабочего дня тебе нельзя сразу идти домой к семье? Вместо этого ты как дурак должен высиживать на комсомольском собрании, слушать всякий бред и голосовать за людей, которых не знаешь, причем результаты этого бдения никак не влияют на трудовой процесс, а зря потраченное время не оплачивается.

Любовь Хена сильна, но все же не стоит подвергать ее такому испытанию, как жизнь в СССР.

Таня говорит, что Осло совсем близко, меньше полутора тысяч километров, а если считать в милях, то еще меньше. Они смогут часто видеться, навещать друг друга каждый месяц. Почти как если бы Таня переехала к мужу в другой район. А когда они с Хеном встанут на ноги, то заберут маму к себе, если она захочет.

Вера Ивановна кивала, но не верила в эти идиллические картинки.

Они с родителями Хена преодолевали языковой барьер с помощью улыбок, жестов и Таниного перевода, но Вера Ивановна уловила основную идею: супруги ничего не имеют против Тани и даже очень рады такой милой невестке, но жениться в двадцать пять лет – это в принципе рано. Первое время молодоженам придется нелегко.

Вера Ивановна только руками развела. Ей было известно, что в капстранах помогать взрослым детям не принято. Что ж, это правильно, они с мужем тоже сами бултыхались, и ничего. Для семейной жизни полезно хлебнуть нищеты, это сплачивает супругов, жаль только, что юные женатые студенты не могут гонять на выходные в другую страну к старушке-матери.

А дадут ли ей загранпаспорт, еще большой вопрос. Скажут, что гражданка СССР, воспитавшая предательницу родины, не достойна представлять советский народ за рубежом, и все. И не возразишь.

Так что, если раз в год они увидятся, это будет уже большое счастье.

Потом у Тани пойдут дети, ее внуки, которых она увидит только на фотографиях. А Таня потихоньку привыкнет общаться с мамой по телефону. Сначала через день, потом раз в неделю, потом еще реже…

Может, запретить? Расстроить свадьбу?

Вера Ивановна неумело глотнула горький дым и снова закашлялась.

Не так уж это невозможно, как кажется на первый взгляд.

Сначала озвучить все свои опасения. Рассказать, что закон о запрещении браков с иностранцами отменили совсем недавно, а живем мы в стране, в которой слова «не запрещено», «разрешено» и «можно» отнюдь не являются синонимами. Да, сейчас полегче, но все равно без визы КГБ никто брак не зарегистрирует. Возьмут и откажут, но про тебя уже не забудут никогда. Станешь у них числиться как неблагонадежная. Или еще до кагэбэшников твои товарищи тебе крылья подрежут. Скажут, что ты недостойна высокого звания комсомолки, а значит, и учиться в вузе тоже незачем. Исключат и из ВЛКСМ, и из института, разрешение на брак не дадут, и что ты будешь делать? Куда пойдешь? Стоит ли рисковать будущим? А если и распишут вдруг, что дальше? Молодые, разбежитесь, и придется тебе возвращаться в Союз с во-о-от таким пятном на биографии. Карьеру ты уже не построишь, хоть разбейся, и замуж тебя возьмет после иностранца далеко не всякий. А если с ребеночком будешь, то точно никто не позарится. Доучиться в институте не дадут, а если вдруг и получится восстановиться, то только на заочное, но смысла в этом немного, ибо тебя все равно не примут ни в одну спортшколу на работу, даже в занюханную путягу физруком не возьмут. Чему ты сможешь научить советских детей? Иностранцев охмурять? Спасибо, не надо!

Стоит ли так рисковать ради чужого мужика, который поматросит и бросит? Нет, если он действительно тебя любит, то это он должен переехать в Советский Союз и разделить с тобой все тяготы быта, а если не готов, то грош цена и ему, и его великой любви! Мужик обязательно предаст, уйдет из семьи, в крайнем случае, если уж очень хороший, то рано умрет. И ты останешься одна. Другое дело мать! Мать всегда рядом, всегда поддержит и утешит! Никто и никогда тебя не будет любить так, как родная мать!

Посеять сомнения, а дальше жать на любимую педаль – чувство долга. Я ради тебя все, спала вполглаза, ела вполкуска! Конечно, глядя на мою обширную пятую точку, этого не скажешь, но тем не менее! Я света белого не видела из-за твоих болезней, не состоялась как адвокат, отказалась от личного счастья, только чтобы тебе было хорошо! Не жила, всем жертвовала ради тебя, чтобы ты… Что? Тоже не жила? Тоже отказалась от всего?

Вера Ивановна усмехнулась. Стратегия подействует. Таня выберет мать. Погорюет, но вскоре первая любовь забудется, и она встретит нормального советского парня и построит нормальную советскую семью, в которой матери найдется достойное место.

А что появится между ними натянутость, холодок, так ничего страшного, зато будут рядом. Плох тот родитель, который не загубил мечту своего ребенка.

Вера Ивановна храбрилась, но сильно сомневалась, что сможет провернуть эту комбинацию.

Пока она думала, сигарета догорела как-то сама собой, так что жаром от уголька припекло пальцы. Вера Ивановна очнулась и выбросила окурок в тяжелую бетонную урну, из которой залихватски торчали горлышки пивных бутылок.

Пора на работу. На любимую и интересную работу, в которой ей так и не удалось добиться успеха.

Утверждать, что Вера Ивановна не состоялась в профессии только из-за дочери, значило слегка погрешить против истины.

Да, ей приходилось часто уходить на больничный, отпрашиваться в садик и школу на собрания и концерты, и дома она ломала голову над Таниными задачками, а не над делами своих подзащитных.

Но Таня росла, хлопот с ней поубавилось, а Вера Ивановна так и застряла в адвокатах по назначению. Она оказывала населению юридические консультации, выступала с обязательными лекциями, повышая правосознание граждан, и защищала в суде всяких алкашей. И весьма неплохо защищала, только это все оставалось незамеченным никем, в том числе и самими алкашами, которые считали, что просто повезло, судья добрый попался.

Коллеги не то чтобы держали ее за дуру, но как-то получилось, что она осталась для них чужой. Будто чернокожая сотрудница после отмены расового неравенства в Америке: вроде бы такая же, как все, с таким же дипломом и опытом, но все-таки негритянка.

С ней были вежливы, любезны, но никогда не спрашивали ее мнения или совета, а когда она выступала на заседании коллегии, то чувство было такое, будто говорит в пустоту.

Впрочем, Вера Ивановна никогда не была амбициозной и не слишком хорошо понимала выражения «уметь подать себя» и «заявить о себе». Всегда было стыдно себя выпячивать и подчеркивать свои заслуги. Она просто добросовестно работала и ждала, когда руководство заметит ее старания. Не заметило.

Так и придется ей до самой пенсии заниматься всякой ерундой.

А потом доживать в пустоте, забвении и одиночестве. Лучше, наверное, умереть на работе, не дожидаясь пенсии, – хоть какой-то шанс на достойные похороны.

Большой зал был перегорожен стеллажами на тесные секции. Вера Ивановна вошла в свою, сняла промокшие сапоги и с наслаждением прислонила ступни к батарее.

Озябшие пальцы приятно заныли от тепла, но Вера Ивановна не успела этим насладиться, потому что к ней заглянул руководитель консультации.

Она быстро повернулась и спрятала босые ноги за тумбу письменного стола.

Думала, что Борис Михайлович попросит бумагу и уйдет, но он вдруг уселся на стул для посетителей и внимательно заглянул ей в глаза.

– Вера Ивановна, у меня к вам серьезный разговор, – сказал он с непривычно вкрадчивой интонацией.

Она вздрогнула. Неужели хочет исключить ее из коллегии? Но за что? И зачем? Она же такая удобная, во всех бочках затычка! Кто вместо нее будет сидеть на приеме граждан и читать лекции?

Под внимательным и неправдоподобно ласковым взглядом руководителя Вера Ивановна вспомнила, что у нее на чулке, где большой палец ноги, поехали петли. Она закрепила их Таниным лаком для ногтей, но все равно надо поскорее обуться, только туфли задвинуты очень глубоко под стол, ногой не дотянешься.

Борис Михайлович любил долгие интригующие паузы, но даже дя него это было слишком.

– Слушаю вас, – сказала она.

– Хочу поручить вам дело Еремеева.

– Нет, ни за что!

– Вера Ивановна…

– Нет!

– Зачем же так пугаться? Сами подумайте, кому еще я могу доверить это дело? Только такому грамотному, опытному и кристально честному адвокату, как вы.

– Спасибо, но нет.

– Голубушка, я вас просто не узнаю!

Да уж, слово «нет» коллеги от нее слышали нечасто.

Вера Ивановна решительно нагнулась, вытащила туфли из-под стола и сунула в них ноги.

– Вы, наверное, забыли, что мой муж погиб от руки такого же чудовища, – сказала она, – поэтому простите, но я не смогу защищать этого урода.

Борис Михайлович изобразил на лице сочувствие, но вставать не торопился.

– Да я даже не смогу выстроить линию защиты, потому что не вижу, какие у него в принципе могут быть смягчающие обстоятельства. К стенке поставить, да и все, и то это слишком легкое наказание для него будет. Я бы таким вообще публичные казни устраивала, как в Средние века.

Борис Михайлович делано рассмеялся: ах, раньше он никогда не замечал за Верой Ивановной подобной кровожадности. «Да раньше ты и не разговаривал никогда со мной!» – подумала она.

– Вы можете просить о смягчении наказания в связи с боевыми заслугами подсудимого и тем, что он является инвалидом войны.

– А я не считаю, что это должно повлиять. Если бы в нашем законодательстве было предусмотрено пожизненное заключение, то да, но позволить этому ублюдку отсидеть пятнадцать лет, а потом выйти и убивать дальше, только потому, что он отличился в Афганистане… Нет уж, простите, но нет. Еще и неизвестно, действительно ли он там был такой герой или ему орден по знакомству дали.

– И глаз выбили тоже по знакомству?

– Это вообще не показатель, – расхрабрилась Вера Ивановна, – сами знаете, как у нас принято: наказание невиновных и награждение не участвовавших.

– Ну что вы такое говорите, голубушка моя!

– Правду, на которую мы все так любим закрывать глаза. Вы знаете, Борис Михайлович, что мой муж погиб как герой, но не получил посмертно ни ордена, ни медали. Ничего! Зато на людей, которые ни разу не встречались с преступниками лицом к лицу, проливается дождь наград. Еремеев, наверное, был в обойме, вот его и отправили в зону боевых действий. Поболтайся там маленько, поотсвечивай, а мы тебе орденок за чужие подвиги.

– Вера Ивановна, дорогая, откуда такой цинизм?

– Реализм, Борис Михайлович! Да пусть даже я и не права и Еремеев действительно отличился в Афгане, разве родителям убитых ребят от этого легче? Герой он или не герой, но он не старый человек, вот что важно. Через пятнадцать лет он выйдет еще вполне себе дееспособным мужиком и снова станет убивать. Вспомните, Смирнова судили за одно убийство не потому, что невозможно было доказать остальные, а просто не хотелось признавать, что у нас существуют точно такие же маньяки, как и на загнивающем Западе. Вот его и не пристрелили, как бешеную собаку, а дали девять лет. В колонии он вел себя хорошо, поэтому вышел через семь и тут же принялся убивать снова, но только с большей наглостью. В самом деле, чего стесняться, если у нас самый гуманный суд в мире? Борис Михайлович, я каждый день думаю, что если бы Смирнова казнили сразу, то мой муж и пять ни в чем не повинных девочек были бы сейчас живы… Подумайте, они бы выросли, построили семьи, были бы счастливы… Их родители сейчас нянчили бы внуков!

– Да, в этом случае цена гуманности оказалась слишком высока, – вздохнул Борис Михайлович, – но с другой стороны, Смирнов получил такое мягкое наказание не потому, что у него был очень хороший адвокат, а в результате недобросовестного расследования.

– И что это меняет? – выпалила Вера Ивановна и стушевалась. Все-таки нельзя так дерзко…

– Позвольте напомнить вам, голубушка, что задача советского защитника состоит не в том, чтобы позволить преступнику увильнуть от наказания, а в обеспечении социалистической законности. Я вовсе не призываю вас поступиться справедливостью ради гуманности, но если мы присуждаем человеку высшую меру, то должны быть твердо убеждены в том, что наказываем именно виновного, и наказываем заслуженно. Согласен с вами, что гуманность не должна превалировать над справедливостью, но еще опаснее, когда побеждает жажда мести.

– Тут с вами трудно спорить.

– Вот именно. Процесс без адвоката – это по сути самосуд.

Вера Ивановна вздохнула. Когда-то, в счастливые времена, представляющиеся теперь сном или чьей-то чужой жизнью, у мужа был близкий друг – врач. Однажды зашел разговор о том, что медики обязаны сообщать в полицию обо всех пострадавших от насильственных действий. Оказалось, что это разумное и полезное правило появилось во время Июньской революции во Франции. Полиция через врачей хотела вычислить, кто выходил на баррикады. Поначалу это распоряжение вызвало бурное негодование докторов, а потом прижилось и помогло разоблачить многих настоящих преступников. Друг тогда сказал, что врач обязан лечить всех, независимо от того, хороший человек или нет. «И даже Гитлера? – удивился муж. – То есть, если у Гитлера будет аппендицит, ты прооперируешь и отпустишь?» – «Конечно, это мой долг». – «А вот Гитлер тебе в случае чего аппендицит вырезать бы не стал!» – «Так поэтому они фашисты, а мы нет!» – спокойно сказал доктор.

Так что прав Борис Михайлович. Еремеев – убийца, а мы – нет, поэтому отправить человека на смерть имеем право только с полным соблюдением законности.

Только почему именно ей выпала эта сомнительная честь? Да, в общем, ясно. Сейчас Борис Михайлович скажет, что ей давно пора заявить о себе и процесс Еремеева выведет ее на новый уровень, только это наглая ложь. Защита жестокого убийцы, скрывавшегося под личиной крупного комсомольского работника, ни при каких обстоятельствах не поможет карьере. Просто ей нечего терять, в отличие от других адвокатов.

– А почему он не взял маститого защитника? Насколько я знаю, на высоких комсомольских должностях получают неплохо, должно было бы хватить на великолепного адвоката.

Борис Михайлович развел руками.

– Странно жадничать, когда речь идет о твоей жизни.

– Вот и спросите у него!

Борис Михайлович начал раздражаться. Видно, не ожидал встретить от нее сопротивления, даже такого робкого.

Вера Ивановна вздохнула. Можно упереться, но руководитель – человек злопамятный. Голубушка голубушкой, а как подгадить – всегда найдет.

Да и если по-честному, то слишком уж она сроднилась со своими алкашами и хулиганами. Интересно хоть раз прикоснуться к большой юриспруденции, защищать секретаря комсомольской организации НПО «Аврора», человека, который в обычной жизни не снизошел бы до общения с жалкой неудачницей.

Но когда Таня уедет к мужу, для Веры Ивановны все будет кончено. Появятся родственники за границей, и не всякий алкоголик доверит свою судьбу женщине, которая не сумела как следует воспитать собственную дочь.

– Только я не буду просить для него меньше, чем он заслужил, – отчеканила Вера Ивановна, – а заслужил он расстрел.

– Вот и хорошо.

Выходя, Борис Михайлович вдруг обернулся и с лукавой улыбкой произнес:

– Ведь знали же сразу, что согласитесь! Ах, Вера Ивановна, голубушка, поверьте, строптивость вам не идет!

Ирина чувствовала себя такой счастливой, что это ее пугало. Не то чтобы она верила, что счастье продлится вечно, нет. Прекрасно знала, что в любой момент все может рухнуть, но первый раз в жизни ее сердце отказывалось покидать гавань спокойствия и безмятежности ради того, чтобы попасть в шторм тревог о событиях, которые еще не произошли.

«Жизнь есть жизнь, – думала Ирина весело, – и, конечно, он уйдет от меня к молодой и дерзкой женщине, может, такой же рокерше, как он сам, ну и пусть. Но у меня останется несколько по-настоящему прожитых дней, наполненных сегодняшним счастьем, а не завтрашними надеждами и вчерашними разочарованиями».

Странным образом грезы о будущей жизни с Кириллом, о свадьбе, о том, как она родит детей от этого сильного и отважного мужчины, все эти мечты тоже были сегодняшним счастьем.

Бледное зимнее солнце казалось ей по-весеннему теплым и ласковым, а мир внезапно обрел новые краски. В привычном дребезжании трамвая вдруг стала слышаться мелодия, голые ветви деревьев, с которых от оттепели стаял снег, сплетались на фоне неба в чудесные узоры, а полурастаявший лед на Фонтанке завораживал, как старинное серебро. Потом оттепель прошла, и набережную тронуло инеем, будто присыпало крупной солью гранит и любимый Ириной терракотовый дом с белыми колоннами.

Внезапно грянувший морозец расписал и высокие окна строгого фасада городского суда. Раньше Ирина только посетовала бы на холод, но теперь с детской радостью разглядывала чудесные узоры.

Кто-то говорил ей, что не бывает двух одинаковых снежинок, и она ждала снегопада, чтобы это проверить.

«Если завтра не наступит, то сегодня я жила», – думала она весело.

Находясь в таком приподнятом настроении, Ирина думала о новой работе меньше всего. Ее только что приняли в городской суд – серьезный шаг вверх по карьерной лестнице, но по сравнению с тем, что Кирилл сделал предложение, это ничего не значило. Признайся он двумя неделями раньше, она, скорее всего, отказалась бы от предложенной должности – на дорогу в городской суд и обратно уходит два часа, бесценное время, которое лучше посвящать семье, а не толканию в городском транспорте.

Ну ничего! Даст бог, скоро она уйдет в декрет, а потом сразу во второй.

Ирина надеялась, что ей дадут как следует освоиться на новом месте и поначалу не станут нагружать сложными делами, но председатель суда решил сразу бросить новую сотрудницу в самую гущу.

Не успела она познакомиться с коллегами и запомнить, как кого зовут, как ей на стол упало дело Еремеева, жестокого убийцы, почти два года отнимавшего жизни у юношей.

Оказывается, у Ирины Андреевны есть уникальный опыт рассмотрения такого рода дел, она внимательная, умная, честная, справедливая, можно сказать, живое воплощение Фемиды. Кому же судить Еремеева, как не ей?

Ирина сделала вид, что верит в искренность этого панегирика, и поблагодарила за оказанное доверие, но на душе кошки заскребли. Не надо быть слишком умной, чтобы понять, что просто так судить комсомольского бога ей никто не даст. Странно, что дело вообще дошло до суда. Неужели нашелся такой целеустремленный следователь, у которого жажда справедливости пересилила амбиции и даже инстинкт самосохранения? Процессуально самостоятельное лицо ничего не побоялось и ни на что не соблазнилось? Уникальный случай!

Интересно, ее назначили на этот процесс потому, что она самая молодая и самая новая судья и ее не жалко или из-за оправдательного приговора, который она вынесла Кириллу?

Видите, какая прекрасная судья, не отправила на смерть невиновного, значит, и в этот раз не ошибется. Не виноват Еремеев.

А вот с обнаглевшим следователем мы разберемся! И по партийной линии ему влепим, и неполное служебное, а то и вовсе под статью подведем, чтобы не смел хвост задирать на комсомольских вождей! А то сегодня комсомол, а завтра что? Неровен час и партийного работника привлечь посмеют! Нельзя так, граждане! Что-то святое у людей должно оставаться!

Редкое свободное время Ирина посвящала чтению исторических романов. Она самозабвенно сдавала макулатуру в вагончик, стыдливо притаившийся в соседнем дворе, и копила талоны, чтобы в один прекрасный день получить долгожданный томик Дюма в переплете, обтянутом сероватой материей. Двадцать килограмм макулатуры на одну книгу наскрести бывало непросто: пришлось пропустить Конан Дойла и «Черного консула», но Дюма она выкупала любой ценой. Немножко было стыдно перед сестрой, коллегами и особенно перед Кириллом, что у нее такие примитивные литературные вкусы, поэтому Ирина ставила любимые книжечки во второй ряд на книжных полках и не делилась впечатлениями от прочитанного, но в глубине души считала, что Александр Дюма и Артур Конан Дойл напрасно считаются среди интеллигенции недоклассиками, а то и бульварным чтивом. В их книгах она почерпнула много ценной информации к размышлению.