Лекарство для империи. История Российского государства. Царь-освободитель и царь-миротворец Акунин Борис
Этот публицист и издатель, то есть человек сугубо частный, подобно князю Мещерскому, состоял в конфиденциальной переписке с царем, причем вел ее в тоне куда менее подобострастном. Был требователен, настойчив, временами даже забывался. Но авторитет старого патриота в глазах Александра III был очень высок. В 1863 году, когда юный великий князь еще даже не был наследником, Катков возглавил первый мощный демарш русской правой «партии»: развернул общественное мнение против польского восстания, одержав сокрушительную победу над «герценистами».
В первые дни после убийства царя-освободителя Катков писал: «Единая власть и никакой иной власти в стране и стомиллионный, только ей покорный народ, – вот истинное царство». Такая позиция не могла не понравиться новому самодержцу. «Московские ведомости», катковская газета, которую император с удовольствием читал (и на полях которой оставлял одобрительные пометки), излагала в высшей степени похвальные идеи: что самодержавие – единственный способ удержать вместе такую большую и разноукладную страну; что любое развитие «может свершиться только на твердой почве и лишь в той мере, в какой почва тверда»; что потакание Обществу будет воспринято как знак слабости государства; что самодержавие должно укреплять «народность», то есть националистические настроения и благоговение перед личностью государя.
Исходя из «ордынской» логики, Катков был совершенно прав: ослабление любой из несущих опор грозило абсолютизму неминуемым и скорым кризисом. Это вообще был человек очень неглупый, и даже самые непримиримые оппоненты испытывали к нему (в отличие от Мещерского) известное уважение. Его издательская деятельность не ограничивалась политической журналистикой. Катковский литературный ежемесячник «Русский вестник» печатал Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Толстого. «Война и мир», «Анна Каренина», «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы» – чуть не весь «золотой фонд» отечественной классики, вышел в свет благодаря Каткову.
Отнюдь не царедворец и неважный интриган, Катков был слишком прямолинеен и самостоятелен, по всякому поводу высказывал собственное мнение и вмешивался во все аспекты государственной жизни, даже во внешнюю политику. Он долго пытался избавиться, вслед за Бунге, и от второго правительственного «немца», министра иностранных дел Гирса, но этот орешек оказался старику не по зубам. В конце концов, воспользовавшись очередной бестактностью «Московских ведомостей», осложнившей и без того нервные российско-германские отношения, Гирс сумел настроить царя против слишком ретивого патриота. «Катков забывается и играет роль какого-то диктатора, забывая, что внешняя политика зависит от меня и что я отвечаю за ее последствия, а не г-н Катков», – гневно написал Александр. Гирс сохранил свой пост, а Катков вскоре после этой отповеди скончался. Со смертью основателя политическое значение «Московских ведомостей» сошло на нет.
Следует сказать, что и в целом, несмотря на поддержку власти, «правая идеология» особенных успехов на общественном уровне не добилась. В конце девяностых годов образованная публика сочувствует не проправительственным пропагандистам, а оппозиционным литераторам, публицистам, адвокатам. И чем жестче действует репрессивный аппарат, тем сильней левеет Общество, в котором становится все больше приверженцев марксизма.
Как известно, революция сначала происходит в головах. Этот процесс «твердая власть» остановить не умела и не смогла. В эпоху Александра III самодержавная политика одержала решительную победу, а самодержавная идеология потерпела сокрушительное поражение.
По-настоящему великая держава
Величие – настоящее величие – той или иной страны определяется не размерами и не завоеваниями, а теми достижениями, которыми данное исторически сложившееся сообщество обогатило Землю: культурными, научными, общественными. С этой точки зрения Россия становится по-настоящему великой державой не при Петре Первом, создавшем империю, и не при Александре Первом, победившем Наполеона, а при правителях не особенно ярких – Александре Втором и Александре Третьем. Потому что во второй половине девятнадцатого века русская культура и русская наука обретают мировое значение.
В первую очередь это относится к литературе. На самом деле она стала великой несколькими десятилетиями ранее, когда творили Пушкин, Лермонтов и Гоголь, но это было явление скорее внутреннего значения. Для иностранного читателя три эти автора никогда не станут своими, и в «высшую лигу» интернациональной литературы, к нашему сожалению, они не войдут. Иное дело – Достоевский, Толстой и Чехов, без которых мировая литература сегодня непредставима.
То же можно сказать о музыке. Глинка или Даргомыжский – события национального масштаба. Чайковский и Мусоргский – мирового.
Изобразительное искусство, правда, развивалось медленнее. «Передвижники» второй половины девятнадцатого века за пределами России были не более прославлены, чем Брюллов или Кипренский. Передовым краем изобразительного искусства в то время была Франция, но очень скоро, в начале следующего века, мир поразит новаторством и русская живопись.
Впрочем, признание за рубежом – приятный, но отнюдь не главный фактор, по которому следует оценивать культурный феномен, если нас занимает не история искусства, а история общества и государства. Здесь совсем другой счет.
Скажем, для мировой литературы труднопереводимые сочинения Салтыкова-Щедрина мало что значат, но для пореформенной России они были спасительной прививкой от казенной фальши и от пресловутых «совиных крыл», глотком свежего воздуха. На выставки «передвижников» ходили, чтобы восхититься не артистической смелостью (как в Париже на импрессионистов), а чтобы отдать должное гражданской смелости художников. В несвободной стране тематика картин была важнее поиска новых форм.
Отлично понимала это и власть, цензурировавшая живопись почти с такой же строгостью, как печатное слово.
И государство, и официальная церковь легко оскорблялись, если усматривали в сюжете что-то предосудительное.
Александр III, например, обиделся на работу Ильи Репина «Иван Грозный и сын его Иван», более известную под названием «Иван Грозный убивает своего сына». Нельзя изображать самодержца, даже старинного, в таком неприглядном свете – от этого страдает сакральность царской власти.
Церковные власти запретили эскпонировать «Палестинский цикл» Василия Верещагина, где Иисус и Святое Семейство были изображены без подобающего благоговения.
В 1890 году по той же причине была снята с выставки картина Николая Ге «Что есть истина?». Очень уж неканоничен на ней был Спаситель.
Сверху почти насильственно насаждался «патриотический дух». На казенном уровне это часто принимало уродливые формы, но для культуры «заказ сверху» на национальную тематику имел и свои положительные стороны. В архитектуре, живописи, музыке возник так называемый «русский стиль», создавший немало художественных шедевров. Особенно ярко это проявилось в опере – по той простой причине, что Александр III был музыкален и лично покровительствовал этому жанру искусства. Театры желали ставить произведения на темы отечественной истории, композиторы заказ исполняли, поэтому на мировой сцене до сих пор идут оперные постановки, воскрешающие всякие малозначительные эпизоды из русского прошлого: неудачный поход мелкого феодала против половцев («Князь Игорь» Бородина), стрелецкий путч семнадцатого века («Хованщина» Мусоргского), любовные приключения скучающего помещика 1820-х годов («Евгений Онегин» Чайковского).
Что есть истина?. Н. Ге
Но направление, в котором двигалась культура, зависело не только от ветров, дувших сверху. С появлением крупных частных состояний в России возникает мода на меценатство. Вероятно, вначале капиталисты из вчерашних купцов и крестьян, покровительствуя искусству, стремились повысить свой социальный статус, войти в «хорошее общество», но некоторые из них научились разбираться в искусстве и стали его двигателями.
Еще в шестидесятые годы главным музыкальным спонсором России была великая княгиня Елена Павловна, причастная к учреждению российских консерваторий и филармоний. Но первую частную оперную труппу основал уже разбогатевший плебей Савва Мамонтов, а великого Чайковского много лет содержала жена железнодорожного дельца Надежда фон Мекк.
На развитие изобразительного искусства сильно действовали вкусы бумажного магната Павла Третьякова, страстного коллекционера. Художники, чьи работы он покупал, входили в моду. Свое собрание Третьяков открыл для публики, а потом передал в наследство Москве. Уже в девяностые годы галерею ежегодно посещали 150 тысяч человек – и проникались третьяковскими вкусами. Они были небезупречны. Коллекция началась с невыдающейся картины Н. Шильдера «Стычка с финляндскими контрабандистами», да и в дальнейшем Павел Михайлович отдавал предпочтение «жизненной правде» ( чем отчасти объясняется долгая жизнь русского критического реализма). Но скоро появятся коллекционеры с отменным чутьем на передовое искусство – Иван Морозов, Сергей Щукин, которые будут влиять уже не только на русскую, но и на мировую живопись.
Стычка с финляндскими контрабандистами. Н. Шильдер
Скромное начало великой коллекции
И все же самое сильное влияние на общественную жизнь – как ни в одной другой стране – оказывала литература. На первый взгляд это может показаться парадоксом, ведь ей приходилось существовать в условиях жесткой цензуры, которой не было в Европе.
Почему именно художественная проза обрела столь большое значение, распространявшееся далеко за пределы культуры?
Причин две.
Первая, собственно, случайна – она уже упоминалась в томе, посвященном истории восемнадцатого века. Екатерина Великая, первая из российских правительниц, кто всерьез интересовался культурой, мнила себя писательницей и придала литературному сочинительству престижность. Русские дворяне кинулись писать, и несколько десятилетий спустя отечественная словесность, пройдя через детский возраст, породила целую плеяду талантов, самым ярким из которых был Пушкин.
Второй причиной, уже не случайной, а типически российской, как раз и были цензурные строгости. Зорко следя за распространением вольнодумных идей, государство не позволяло развиваться философии, социологии, политологии, а за беллетристикой как жанром несерьезным наблюдало менее внимательно. В результате прозаики – те, у кого была такая потребность – становились философами, социологами, политологами, экономистами, и русская литература приучилась ощущать себя «больше, чем литературой». Это придало ей масштаб, значительность, универсальность. Люди читали новый роман Тургенева, Достоевского, Толстого, Салтыкова-Щедрина – да и писателей второго ряда, какого-нибудь Каткова или Боборыкина – не чтобы увлечься «волшебным вымыслом», а чтобы найти ответ на важные вопросы общественной жизни.
Даже во времена Просвещения фигуры Вольтера или Руссо не имели в Европе такого значения, какое обрел Лев Толстой в России конца девятнадцатого века. И публике, и самому писателю стали тесны рамки литературы. Толстовство превращается в целое этико-религиозное учение, основанное на непротивленчестве, пацифизме, отрицании государства, «опрощении». Самодержавному государству не нравилось, что его отрицают, правящую церковь нервировал пересмотр христианских норм, а неприятнее всего была растущая популярность толстовских идей. Возникали целые общины, жившие по заветам яснополянского старца. Молодые люди отказывались служить в армии. Пропагандируемое Толстым вегетарианство – по мнению тогдашней медицины – наносило вред здоровью.
С 1882 года Лев Николаевич находился под надзором полиции, вся его переписка перлюстрировалась, «толстовцев» арестовывали, но самого писателя не трогали – не в последнюю очередь из-за того, что сам царь был поклонником его таланта. «Надо было бы положить конец этому безобразию Л. Толстого, он чисто нигилист и безбожник», – сетовал Александр III – и терпел.
За титаническим противостоянием самодержавия и романиста почтительно наблюдал весь мир, для которого с тех пор Толстой стал архетипическим Русским Писателем, фигурой не сугубо литературного, а общественного значения.
«Два царя». Карикатура из французского журнала – правда, на ней Толстой изображен уже со следующим императором, Николаем II
Точно так же, как мировую литературу уже невозможно вообразить без «Войны и мира», современную химию нельзя представить без «Периодической таблицы» Дмитрия Менделеева.
Как уже говорилось, завзятый реакционер Дмитрий Толстой в свою бытность министром просвещения многое сделал для превращения российских университетов в серьезные учебно-исследовательские центры. Страх перед европейским образованием, «развращающим умы» русских студентов и молодых ученых, в итоге пошел на пользу отечественной высшей школе и науке. Государство щедро финансировало лаборатории и изыскания, открывало новые учебные заведения. При министерствах и ведомствах возникали ученые комитеты, появились профильные научные организации: Русское физическое общество, Русское астрономическое общество, Русское химическое общество, Русское техническое общество и так далее – всего более трехсот. Выходило множество научных периодических изданий. В девяностые годы их счет тоже шел на сотни.
Появились русские ученые с мировым именем. Кроме уже упомянутого Менделеева в химии прославился А. Бутлеров; в физике – изобретатель дуговой лампы П. Яблочков и А. Попов, разработавший радиосвязь параллельно с итальянцем Г. Маркони; в биологии – И. Мечников (правда, работавший во Франции), И. Павлов, К. Тимирязев.
Дело было не только в том, что государство поощряло развитие отечественной науки. Этого же требовала промышленность, нуждавшаяся в новых изобретениях и технологиях, в ученых и специалистах.
Если в прежние времена, начиная с эпохи Петра Великого, с империей в мире считались главным образом из-за ее военной мощи, то теперь Россия заняла важное место не только на политической карте, но и в культуре, науке, искусстве.
И это, наверное, самый главный, во всяком случае самый позитивный итог описываемого периода.
Заключение. Цена победы
Девятнадцатый век завершался для России если не триумфально, то по меньшей мере благополучно – такова была внешняя видимость.
За время второго и третьего Александров империя приросла обширными территориями на юге и на востоке. Очаги вооруженного сопротивления на Кавказе и в Польше были окончательно подавлены силой оружия.
Внутренние враги государства, революционеры, после упорной, кровавой борьбы были истреблены, а новая их генерация, казалось, притихла и находилась под бдительным присмотром мощной полиции.
Отмена крепостного права, государственное стимулирование, иностранные инвестиции позволили осуществить промышленную революцию, которая совершенно преобразовала российскую экономику.
Стремительно развивались национальная культура и наука, что создавало новый, более привлекательный образ России. Теперь в глазах Европы это была уже не полуазиатская империя, с которой приходится считаться только потому, что у нее большая армия, а один из центров мировой цивилизации.
Но все эти события не передают главного смысла и содержания эпохи, ибо главное в том или ином историческом периоде – то, что определяет дальнейшую судьбу страны, и то, из чего можно извлечь полезные уроки.
Тут картина получается иной.
Эта эпоха интересна для нас, живущих сегодня, прежде всего тем, что она демонстрирует плюсы и минусы двух концепций управления Россией: «мягкой» и «жесткой», трудности балансирования между Свободой и Порядком.
Либеральные реформы Александра II – первый в отечественной истории крупномасштабный эксперимент «революции сверху». Крымская война показала, что в индустриальном мире, двигателем которого является частный капитал, по-старому, как при Николае I, жить больше нельзя. «Ручное управление» больше не работает, нужно включать иные механизмы.
Но «революция сверху» – чрезвычайно рискованное мероприятие, которое почти всегда оборачивается против его инициаторов, особенно если они не осознают всех рисков. В условиях же российского государства, державшегося на четырех «ордынских» опорах – сверхцентрализации власти, условности законов, сакральности государства и обожествлении фигуры государя, – любое движение к свободе расшатывало эту архаичную, но прочную конструкцию. Введение даже слабых начал местного самоуправления породило сомнение в пользе административной «вертикали», гласность неминуемо вылилась в подрыв пиетета перед правительством, введение независимых судов подорвало монополию государства на власть.
События шестидесятых и семидесятых годов XIX века показывают, что либеральные реформы в «ордынском» государстве не работают. Это путь тупиковый и опасный, который ведет к политическому кризису и взрыву. Пробудившееся общество всё время требует больше полномочий, власть ослабевает, перестает удерживать огромную страну, и начинается распад государства.
Есть только два способа избежать этого трагического поворота: либо вовсе отказаться от «ордынского» принципа, построив государство на ином, децентрализованном фундаменте (об этом никто всерьез не помышлял), либо спешно восстанавливать пошатнувшиеся опоры.
Трудно винить Александра III в том, что после ужасной смерти отца он пошел по второму пути.
Итоги этого недлинного царствования показали, что политика «закручивания гаек» действительно способна спасти зашатавшееся государство от развала. В 1894 году, когда государя не стало, Россия выглядела несравненно прочнее и стабильнее, чем тринадцать лет назад.
Но именно что «выглядела». Следующий император, послушно продолживший курс Александра III, через несколько лет столкнется с тяжелейшими побочными эффектами «консервативной терапии»: с новым, еще более свирепым взрывом терроризма и с военным поражением – да не в борьбе со всей Европой, как при Николае I, а в столкновении со сравнительно небольшой азиатской страной.
Впрочем здесь мы забегаем вперед. Повторю, что в 1894 году правящей элите представлялось бесспорным, что для России охранительный курс Александра III подходит больше либерального.
Однако в это время происходили внутренние процессы, которые предвещали бурю масштаба, не сопоставимого с народовольческим движением.
Во-первых, возникает непримиримая конфронтация между государством и Обществом, а это значит, что борьбу за сердца и умы режим проигрывает.
Во-вторых, пока на страницах подцензурной печати скрещивают копья либеральные реформаторы и реакционные контрреформаторы, в недрах быстро растущего рабочего класса набирает силу «третья идеология» – коммунистическая. Не пройдет четверти века, и она победит. Последствия для страны будут драматическими.
В этой связи самый главный вопрос, который встает перед нами сто с лишним лет спустя: можно ли было эту трагедию предотвратить?
Революцию – вряд ли. Глобальный кризис 1914–1918 годов разрушил все так называемые «сильные» монархии, которые оказались не приспособленными к реалиям ХX века. И первой развалилась самодержавная российская.
Поэтому вопрос следует сформулировать иначе.
Революции бывают разной разрушительной силы. Неизбежна ли в России была именно коммунистическая революция, которая уничтожила старый мир «до основанья», а затем создала новую диктатуру, в сто раз хуже прежней?
И, если посмотреть с этого ракурса, политический курс Александра III предстает в совсем не радужном свете.
Консервативное правительство занималось консервацией прежде всего существующей социальной структуры, видя в нарушении сословных перегородок главную опасность для стабильности. По сути дела такая политика была направлена против формирования среднего класса, доступ в который ограничивался для низших слоев при помощи специально учрежденных препятствий. К ним относились сложность получения образования («циркуляр о кухаркиных детях») и – для крестьян – привязанность к общине. Это была осознанная установка на то, чтобы средний класс развивался помедленней, не набирал слишком большой силы.
С одной стороны, правительство абсолютно справедливо боялось укрепления среднего класса, который неминуемо потребовал бы участия в государственной жизни, как это ранее произошло в европейских странах. Любая представительная власть означала бы ущемление самодержавия и в конечном итоге его свержение, то есть революцию.
Но буржуазно-демократическая революция и революция пролетарская – потрясения совершенно разного калибра. Средний класс немыслим без частной собственности, поэтому если бы он к 1917 году составлял большинство, всё, вероятно, закончилось бы февралем. Россия продолжила бы существовать в виде демократической республики и обошлась бы без гражданской войны, без тоталитарного режима. Однако к моменту падения монархии процент населения, жизненно заинтересованного в демократической форме существования, был слишком мал, и власть перейдет к правителям иного толка.
В совсем «сухом остатке» историческая роль Александра III сводится к тому, что этот государственный деятель успешно справился с «либеральной угрозой», продлив жизнь самодержавия, но при этом вырыл монархии еще более глубокую яму, куда Россия меньше чем через четверть века и провалится.
Следующий царь будет метаться между курсом отца и курсом деда, повторяя ошибки того и другого. Но это уже тема следующего тома.
Читать бесплатно другие книги:
