Стрелок. Путь в террор Оченков Иван

Впрочем, девушка и впрямь быстро управилась без посторонней помощи. Буквально через четверть часа выполосканное белье было развешено. Пол насухо вытерт, а на столе волшебным образом появилась чашка с кашей, заправленная маслом.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Дмитрия уже одевшаяся хозяйка дома. – Кушайте на здоровье!

– Люблю повеселиться – особенно пожрать! – весело отвечал ей Будищев, усаживаясь за стол. – А ты чего?

– Да я не голодная.

– Ты это брось. А то я себя чувствую как в ресторане. Садись за стол, и пообедаем вместе. Заодно расскажешь мне о здешнем житье-бытье. А то я тут человек новый, ничего не знаю. Давай, не стесняйся!

– Да я не стесняюсь. Просто хотела пойти с Настей попрощаться…

– Не ходила бы ты туда, девонька!

– Почему это?

– Ну как тебе сказать… в общем, зараза там. Не ровен час подхватишь – никакой доктор не вылечит!

– Какая еще зараза?

– Такая! Держаться надо от чахоточных подальше. Дом после них – дезинфицировать. Вещи лучше всего сжечь. Вот такие дела.

– Да я только на минуточку! Попрощаюсь и обратно…

– Еще, поди, поцелуешь покойницу?

– А как же…

– Верный способ заразиться!

Услышав уверенные речи нового знакомого, Стеша задумалась. Заболеть чахоткой ей никак не хотелось, но и не пойти казалось не по-людски. Но Дмитрий говорил так убедительно, к тому же он был грамотный. Отец сказал, что даже служил писарем, а такие люди многое знают и зря говорить не станут.

– Спасибо тебе, красавица, вкусно готовишь! – похвалил ее покончивший с кашей Будищев. – За водку не ругаешь, домашние дела делаешь, да еще и помощи не просишь… если так дело пойдет, я к тебе точно посватаюсь!

– Это вряд ли, – лукаво усмехнулась зардевшаяся девушка.

– Почему?

– Так отец велел говорить, будто ты ему племянник, а двоюродных батюшка венчать не будет! – звонко рассмеялась девушка, показав ровные белоснежные зубки.

– Хозяева! – раздался чей-то голос за калиткой.

– Кто там? – выглянула наружу Стеша.

– Это я, Семка!

– А, женишок! Чего встал, заходи в дом скорее!

Раздался шум шагов, и на пороге появился взлохмаченный мальчишка лет двенадцати. Сняв треух с вихрастой головы, он перекрестился на иконы и затараторил:

– Господин Барановский, Владимир Степаныч, велели вашему постояльцу собираться побыстрее и беспременно быть на заводе. Дело какое-то у них. Только велели, чтобы вы в форму оделись!

– Какую такую форму? – удивилась Стеша.

– Не знаю, – пожал плечами мальчишка. – Мне что велено, то и передал!

– Сейчас буду, – прервал их Будищев. – Только переоденусь.

– Ты, поди, есть хочешь? – спросила девушка Семку, пока постоялец скрылся за занавеской.

Тот вздумал было отказаться, но предательская слюна стала так обильно выделяться от запаха пищи, что паренек, несколько раз сглотнув, не выдержал и кивнул. Радушная хозяйка тут же наложила и ему полную миску рассыпчатой каши и пододвинула краюху хлеба.

– Отрежь колбасы жениху, – усмехнулся Дмитрий, услышав, как тот яростно скребет ложкой. – Видать, голодный.

Стеша, не переча, достала из принесенного им свертка кольцо колбасы и, отхватив ножом небольшой кусочек, подвинула его мальчишке.

– Ишь ты, – удивился тот, – господская еда!

– Жуй, пока не отняли, – усмехнулся молодой человек, выходя на средину комнаты.

– Охти мне! – всплеснула руками девушка, уставившись на надевшего военную форму постояльца.

Семка от удивления тоже бросил жевать и во все глаза смотрел на темно-зеленый, почти черный мундир с синими петлицами, блестящие унтерские басоны[11] на красных погонах с цифрами – 138, но самое главное, на звенящий ряд полного банта Георгиевских крестов и светло-бронзовую медаль за турецкую войну.

– Ишь ты! – только и смог выговорить мальчишка, глядя на все это великолепие.

– Варежку закрой, а то простынешь! – подмигнул ему Дмитрий, старательно начищая бархоткой орла на пряжке ремня.

Лежавшая на дне сундука форма немного примялась на местах сгиба, а просить погладить было неловко, но Будищев и без того выглядел в глазах Семки и Стеши просто ослепительно. Затаив дыхание, наблюдали они за его движениями, пока тот чистил бляху и сапоги. После чего он, водрузив на голову кепи с синим околышем, тщательно выровнял его козырек и обвел притихших подростков веселым взглядом. Сунув руку в карман, унтер-офицер вытащил маленькую, блестящую лаком коробочку и с легким щелчком открыл крышку. В воздухе ощутимо поплыл сладкий запах ванили.

– Держите, – протянул он детям по кусочку какой-то сладости, белой от покрывшей ее сахарной пудры.

– Что это? – почти простонал Семка, мгновенно проглотивший угощение.

– Рахат-лукум, – пояснил Дмитрий. – Турецкая сласть. С войны немного осталось.

Стеша, напротив, в отличие от приятеля, понемногу откусывала от лакомства маленькие кусочки и старательно рассасывала их во рту, блаженно наслаждаясь каждой частичкой вкуса. При этом у нее был такой довольный вид, что Будищев даже помотал головой, будто отгоняя наваждение, и неожиданно охрипшим голосом сказал Семену:

– Ну пойдем, что ли?

– Ага! – с готовностью отозвался тот и, нахлобучив на голову шапку, выбежал в дверь.

Всю дорогу он шел рядом с Дмитрием, стараясь попадать с ним в ногу, но постоянно сбиваясь от того, что с превосходством зыркал по сторонам, наблюдая, все ли видят, с каким героем посчастливилось ему пройти. Но большинство жителей рабочей слободки, включая его приятелей, были на работе, и только несколько совсем уж маленьких мальчишек и девчонок с восторгом увязались за ними, гордо маршируя по весенним лужам босыми ногами.

– А почему тебя Стеша женишком назвала? – поинтересовался Будищев.

– Так мы давно договорились, что я подрасту и женюсь на ней. То есть сначала, конечно, мастеровым стану, как батя. Он у меня – токарь! А потом посватаюсь!

– Что, прямо так и договорились?

– Ага! То есть это я ей говорил, а она смеялась, но раз не прогнала – значит, согласна! Так ведь?

– Ну, если не прогнала и по шее не треснула, наверное, согласна.

– По шее треснула, – признался поскучневший Семен. – Но не прогнала…

– Тогда даже не знаю, – пожал плечами унтер. – Женщины они, брат, загадочные существа! Никогда не угадаешь, что у них на уме!

– Это точно, – солидно шмыгнул носом потенциальный жених Степаниды Филипповой и в очередной раз сбился с ноги, шагая рядом с Будищевым.

Ипполит Сергеевич Крашенинников ехал на извозчике, погруженный в глубокие раздумья. Встречая иногда знакомых, особенно дам, он прикладывал руку к полям щегольского цилиндра, не забывая любезно улыбаться при этом, но мысленно он был так далеко, что никто и представить себе не мог как. Происходя из весьма достойной и небедной семьи староверов, Ипполит Сергеевич успел получить хорошее образование, открыть свое дело и преуспеть в нем. Большинство людей его возраста и положения страдали разве что от пресности и унылости жизни, отводя душу лихими купеческими загулами. Но господину Крашенинникову жгли сердце многочисленные обиды и гонения, которые его единоверцы потерпели со стороны никониан, еще со времен недоброй памяти царя Алексея Михайловича, которого в казенных учебниках отчего-то называли Тишайшим.

Впрочем, сам Ипполит Сергеевич был далек от религии. Наоборот, он, как человек мыслящий, был ярым противником как православных попов, так и духовных лидеров старообрядцев. И те, и другие казались ему в лучшем случае скучными схоластами, оторванными от реальной жизни, а в худшем – прожженными лицемерами, превратившими веру в доходное дело. Но как бы дурно он ни относился к служителям культа, правительство и особенно – царя он ненавидел еще больше. Александр Второй казался ему воплощением всего мерзкого, лживого и отвратительного в русской действительности. Убить его казалось ему делом, безусловно, правильным и полезным. Ведь вся эта ужасная, подавляющая все живое машина самодержавия, подобающая более туркам или персам, а не европейской стране, беспощадно и тупо давила все ростки нового. Великие реформы начала царствования, так обнадежившие всех прогрессивных людей, были остановлены. Возвысивших голос против угнетения – гноили в тюрьмах. И весь этот бездушный механизм держался лишь на одном стареющем сластолюбце, и если убрать из него скрепляющий стержень самодержца, он непременно рассыплется на мелкие осколки, сквозь которые прорастут ростки новой жизни. Наверное, поэтому он и пошел в террор.

– Господин Крашенинников! – раздался совсем рядом хриплый голос, вернувший, наконец, Ипполита Сергеевича в реальность.

– Придержи-ка, любезный, – дотянулся он своим зонтиком до спины извозчика, и тот послушно натянул поводья.

– Господин Крашенинников, – подбежал к коляске худощавый человек неопределенного возраста в драном пальто и облезлой шапке, некогда бывшей каракулевой. – Как хорошо, что я вас встретил. Нам совершенно необходимо поговорить!

– Ах, это вы? – приподняв бровь, спросил купец. – Садитесь!

Тот, не теряя ни минуты, залез в коляску и плюхнулся на сиденье рядом.

– Трогай, скотина! – велел Ипполит Сергеевич и снова толкнул зонтиком в спину вознице.

– Если бы вы знали, что со мной приключилось! – с жаром начал говорить встреченный им господин, но Крашенинников прервал его:

– Не здесь!

Впрочем, через четверть часа они достигли трактира, где купец заказал отдельный кабинет, в котором они, наконец, смогли побеседовать.

– Какими судьбами, Алексей?..

– Аполинарьевич.

– Да-да, конечно. Алексей Аполинарьевич.

– Как вы, вероятно, знаете, я был направлен на работу в сельскую местность, чтобы вести агитацию среди крестьян.

– Исполать вам, – равнодушно ответил Ипполит Сергеевич.

– Вы не верите в возможности пропаганды?

– Нет.

– Хм. Хотя я в последнее время тоже очень сильно разочаровался в этом деле!

– Вас стали бить?

– Откуда вы знаете?!

– Я просто так сказал.

– А… понятно. На чем я остановился?

В этот момент показался половой, принесший заказанные ими для виду чай и пироги. Пока разбитной ярославец с угодливой улыбкой раскладывал заказ на столе, они молчали, но как только он вышел, Крашенинников ответил:

– Вы остановились на том, что разочаровались в пропаганде.

– Да-да, – продолжил с набитым ртом Алексей. – Совершенно разочаровался!

– Вы голодны?

– Нет, то есть – да. Изволите ли видеть, почти двое суток ничего не ел. Простите великодушно!

– Ничего страшного. И что же вам угодно?

– Я хочу участвовать в настоящем живом деле, а не в этом убогом балагане. Эти крестьяне и попы – сущие ретрограды, стоящие за тирана ничуть не менее, чем казаки или самые реакционные из помещиков. Прирожденные рабы!

– Что вы говорите! Но отчего же вы пришли к подобным выводам?

– Как я уже говорил, в последнее время я работал в одной деревне под Рыбинском. Народ там темный и, несмотря на нищету, а может, и благодаря ей – забитый до ужаса. Я долго пытался их расшевелить, пробудить хоть как-то их человеческое достоинство, но все тщетно!

– Очень интересно!

– Вот именно! Но самое ужасное, что меня с самого начала невзлюбил тамошний священник. Редкостная скотина, доложу я вам!

– Что так?

– Ну, он сразу распознал мою агитацию и сказал односельчанам, что если они не выгонят меня, то появится полиция и всем будет плохо!

– Хм. И ведь нельзя сказать, что он не прав! И чем же все кончилось?

– Они потребовали, чтобы я убирался, а когда я отказался…

– Вас стали бить?

– Да, – поник головой неудачливый агитатор. – Я готов был положить свою жизнь на алтарь просвещения, а они…

– И как же вам удалось спастись?

– О, это очень интересная история! За меня заступился отставной солдат.

– Что вы говорите?!

– Да, именно так.

– И чем же вы вызвали такую симпатию? Или он сторонник прогресса и противник существующих порядков?

– Боюсь, что нет. Я пытался агитировать его, но он сразу отказался меня слушать и пообещал оторвать голову, если я буду приставать к нему с ерундой.

– И почему же он передумал?

– Не знаю. У меня сложилось впечатление, что он просто враждует со всей остальной деревней и был бы рад досадить им.

– Каково!

– Да-да, именно так. Кстати, он первый кулачный боец в тех краях, и когда он заступился за меня, добрая половина мужиков тут же разошлась, не желая принимать участие в потасовке.

– А вторая?

– Что вторая?

– Вторая половина. Ну, тех, у кого желание подраться не пропало?

– О, им пришлось несладко!

– Даже так?

– Именно так. Это просто какой-то ужас творился, как даст одному в лоб – тот и лежит, будто покойник. Потом другому, потом третьему, а когда один из мужиков попробовал схватиться за оглоблю, он пообещал ему ее засунуть прямо в…

– Спасибо, я понял, куда именно! И чем же все кончилось?

– Я сбежал!

– Что значит сбежал?

– То и значит. Я очень испугался. К тому же моя миссия явно кончилась крахом, и в моем дальнейшем присутствии не было ни малейшей необходимости.

– И вы бросили своего заступника одного?

– А что мне оставалось делать? Вы бы видели этих людей… да они же дикие, разве что сырым мясом не питаются! К тому же этот солдат и без меня прекрасно справлялся, пока не подоспел этот ужасный отец Питирим.

– И как же звали этого солдата?

– Не помню, кажется, Дмитрием.

– Любопытно… опять солдат из-под Рыбинска…

– Простите, а можно я еще покушаю?

– Да-да, конечно. Вы пока ешьте, а потом пойдете по этому адресу. Я предупрежу, вам там помогут.

– Большое спасибо. Вы не представляете, как я вам благодарен!

– Не стоит. И не торопитесь так, у вас еще уйма времени. Это мне пора.

– Вы уже уходите?

– Да. Дела, знаете ли.

– Простите, а вы не знаете, кто такой Троцкий?

– Э… кто?

– Троцкий.

– Нет, а что?

– Просто этот солдат, Дмитрий, когда я пытался его агитировать, сказал мне, будто я… как бы это… лгу, как Троцкий. Я думал, может, вы знаете?

– Никогда не слышал!

На заводе появление Будищева в парадной форме не осталось незамеченным. Только что начался обеденный перерыв, затих шум станков, стук инструмента, и мастеровые группами и поодиночке покидали рабочие места. Те, кто жил неподалеку, спешили домой, чтобы пообедать. Другим узелки с немудрящей снедью принесли дети. Третьи доставали харч из котомок и устраивались, где придется.

Степаныч с самого утра чувствовавший себя не в своей тарелке, едва прозвучал гудок, поспешно оставил свой пост и почти рысью направился на выход.

– Что это с ним? – недоуменно спросил один из подручных – молодой парень с чудным именем Афиноген.

– Да какой-то постоялец у него объявился, – угрюмо пояснил рябой слесарь Прошка. – Вот и торопится, старый хрыч!

– А зачем?

– Затем, что дочка без присмотра осталась.

– Зря ты так, – насупился сообразивший, наконец, в чем дело, парень. – Стеша – девушка хорошая!

– Все бабы – шкуры! – зло мотнул головой слесарь и сплюнул.

Несмотря на несогласие, никто не стал ему возражать. Во-первых, у Прохора был взрывной характер и тяжелая рука. А во-вторых, все знали про его горе. Несколько лет назад от него ушла жена, и с тех пор нрав некогда спокойного и обстоятельного мужика совершенно переменился. Он стал крепко выпивать, буянить, драться с соседями и грубить мастерам на фабрике. Последнее приводило к тому, что его постоянно штрафовали, и получать за работу оставались самые пустяки, что тоже не улучшало характер несчастного слесаря. Все шло к тому, что Прохора выгонят, но пока что спасало мастерство, которое, как известно, не пропьешь.

Филиппов, не слушая пересудов за спиной, молча шагал вместе с другими рабочими к фабричным воротам, как вдруг людской поток притормозил.

– Кто это? – раздался совсем рядом удивленный возглас.

Подняв глаза, Аким Степанович увидел стоящего у ворот рослого унтера, увешанного крестами, в котором не без удивления признал своего постояльца.

– Ишь ты! – только и смог выговорить машинист.

Все утро он корил себя последними словами за то, что пустил незнакомого человека в дом. Правда, вышло это само собой. Не оставлять же его было на улице, тем более что сам взялся проводить? А потом Дмитрий достал водку, и Степаныч понемногу утратил контроль за ситуацией. Надо сказать, что выпить он любил, но обычно жался. Все-таки дочка уже почти на выданье, надо приданое копить. Он и за угол заломил целых пять рублей в надежде, что непонятный ему человек пойдет на попятный. А тот, сукин сын, возьми и согласись! С другой стороны – деньги-то не лишние. К тому же если этот самый Будищев и впрямь служил писарем, да еще и георгиевский кавалер…

Как всякий родитель, Филиппов желал своей дочери счастья, хотя и понимал его сугубо по-своему. Иными словами, он хотел удачно выдать ее замуж за порядочного, а главное – небедного человека. Хорошо бы за сына мастера, но тот учится в гимназии, и его отец, пожалуй, на дочке машиниста жениться ему не разрешит. Можно за Архипа – приказчика в лавке, но тот, чего доброго, будет чваниться перед тестем и через губу разговаривать…

– Здорово. Дядя, – с усмешкой поприветствовал хозяина квартиры унтер.

– И тебе не хворать, – отвечал Степаныч. – Я гляжу, одежу-то прикупил?

– Нравится?

– Подходяще. Ты говорил, что тебе завтрева на работу?

– Да вот, вызвали. Только успел покупки Стеше отдать да пообедать. Ты, кстати, поторапливайся, а то остынет.

– Вот спасибо! Ты всегда такой заботливый?

– Нет, только к родне. Дядюшка.

Неизвестно, сколько бы они еще препирались, но тут от заводской конторы отъехал хозяйский экипаж, и идущим через ворота рабочим пришлось посторониться, чтобы его попустить. Но пролетка неожиданно остановилась перед проходной, и сидящий на пассажирском месте Барановский крикнул:

– Будищев, давайте сюда!

Дмитрий подмигнул на прощание Филиппову и запрыгнул в коляску. Причем сел не на облучок к кучеру, а плюхнулся рядом с Владимиром Степановичем, как будто и сам был барином. Возничий легонько тронул вожжи, и застоявшийся рысак, весело цокая копытами, стремительно рванул вперед.

– Кто это? – подозрительно глядя на машиниста, спросил сосед Ерофей.

– Племяш из деревни приехал. Двоюродный.

– А чего это он с господами?

– Ну, так большого ума человек! – снисходительно пояснил непонятливому Степаныч и, засунув руки в карманы, с независимым видом пошагал домой.

Тем временем Барановский, критически осмотрев наряд своего подопечного, спросил:

– А разве сейчас по форме шинель не полагается?

– Полагается, – пожал плечами Будищев.

– И где же она?

– Самому интересно. Доведется вернуться в деревню – спрошу с пристрастием.

– Ладно, это пустяки. Не замерзнете же?

– Нет. С утра, как дурак, в полушубке поперся, думал, сопрею!

– Да уж. Днем солнышко уже хорошо пригревает. Кстати, отчего вы не спросили, куда мы едем?

– Сами расскажете. В крайнем случае, как приедем – увидим.

– Все-таки вы весьма занятный человек.

– Есть немного.

– Ну, ладно. Расскажу, отчего бы не рассказать. В общем, дело с вашей комиссией можно полагать решенным. Вчера мой кузен за партией виста имел разговор с одним чиновником из Главного медицинского управления. В ближайшее время вы пройдете между Сциллой и Харибдой наших эскулапов, и вас комиссуют. С полицией, я полагаю, тоже проблем не возникнет, и вид вы получите. Главное, чтобы вы и здесь не устраивали побоищ, как дома.

– Да не устраивал я никаких побоищ! – усмехнулся Дмитрий. – По-хорошему, мне Фогель еще благодарен должен быть.

– Полицмейстер?!

– Ну да. Селяне наши во главе с отцом Питиримом собирались местного учителя немножечко линчевать, а я не дал случиться беззаконию.

– Очень интересно! А ведь раньше вы всячески уклонялись от рассказа о происшедшем. Кстати, мне в полиции поведали совсем другую историю.

– Понятное дело! Спасенный слинял. Свидетелей не было, а те, что были, против попа не пойдут, не говоря уж о том, что по деревенским понятиям – они в своем праве.

– А правда ли, что оный учитель занимался противоправительственной пропагандой?

– Было дело, занимался. Среди баб деревенских. Да добро бы еще только среди баб, а то ведь и девок незамужних агитировать пытался.

– Так его за это убить пытались?

– В основном за это.

– А вы вступились?

– Да у меня как-то накопилось к мужикам нашим. Ну и к батюшке заодно. Я, вообще-то, как раз в город собирался. Ну и пошел к старосте, уведомить, значит. А тут такой гай-гуй-сабантуй! Волокут этого самого Аполинарьевича и кричат, что он, подлец эдакий, Машку – племянницу старосты нашего, испортил.

– И вам стало его жаль?

– Немного. Тем более что с Машкой он точно не виноват.

– А вы откуда знаете?

– Владимир Степанович, не задавайте неудобных вопросов – не получите уклончивых ответов! Ну, в общем, учителя я у них отбил, паре-тройке особенно усердных в бубен настучал, а вот за отцом Питиримом не уследил. Не привык я, что попы эдак свою паству благословляют. Ну, а дальше вы знаете.

– Но ваш полицмейстер, как вы сказали – Фогель? Так вот, он мне ничего о конфликте со священником не рассказывал.

– Так отцу Питириму этот скандал тоже никуда не уперся. К тому же Фогель в курсе его махинаций и, при надобности, запросто может организовать ему неприятностей на ровном месте. И поедет наш батюшка каких-нибудь чукчей духовно окормлять.

– А что за махинации, если не секрет?

– Да так… лучше расскажите, что у вас за планы на меня? Я вашу фабрику видел, никакой гальванической или электрической мастерской у вас нет.

– Пока нет. Но это очень перспективное дело, а вы, кажется, недурно разбираетесь в нем?

– Немного.

– Бросьте. Ваша скромность делает вам честь, но сейчас она неуместна. Сейчас, ради эксперимента, делают электрическое освещение на мосту императора Александра II[12]. Вот-вот должны окончить работы. И если дело пойдет, очень многие богатые и знатные люди захотят себе такую новинку.

– Вполне возможно.

– Вот-вот. Другое направление, то, что вы называете – автоматическим оружием. Сейчас, конечно, энтузиазм в военном ведомстве поутих, но кто знает, как оно повернется завтра?

– А что с беспроволочным телеграфом?

– А им вы займетесь сразу же после доставки необходимого оборудования, что случится довольно скоро. Я навел все необходимые справки и, как только будет готов действующий образец, займусь оформлением патентов. Причем не только у нас, но и за границей.

– Это все, конечно, интересно, но куда мы сейчас направляемся?