Оправдание Острова Водолазкин Евгений

© Водолазкин Е.Г.

© ООО «Издательство АСТ»

От издателя

Островную общественность недавно всколыхнуло известие о том, что знаменитая История Острова, первая отечественная хроника, имеет, оказывается, продолжение. Это сделало необходимым новое – полное – ее издание.

В своем прежнем виде История Острова публиковалась неоднократно. Она входит в школьные и университетские программы и давно уже успела разойтись на цитаты. «Мы еще посмотрим, чем всё это кончится», «Он понимал, что война способна возобновиться, поскольку был одним из тех, кто желал ее возобновить», «Счастливы времена, не вошедшие в анналы», «Ему, времени, спешить некуда» – эти фразы прочно вошли в нашу повседневность, так что не все уже помнят, что восходят они к хронике.

С полным текстом Истории Острова мы попросили ознакомиться Их Светлейших Высочеств Парфения и Ксению. Их суждения о публикуемом труде казались нам чрезвычайно важными, и они согласились ими поделиться. Записи незаметно приобрели дневниковый характер, чему мы несказанно рады, ведь любое слово княжеской четы – это слово самой истории. С позволения авторов заметки разбиты нами на фрагменты и опубликованы в качестве своего рода комментариев к тексту хроники.

События последнего года изменили первоначальные планы издания. Мы дожили до времени, когда древние пророчества начали сбываться. Время это не назовешь радостным, но оно многому нас научило. Мы стали мудрее, а в многой мудрости, по слову Екклесиаста, много печали.

Глядя на происходящее с нами, о сущности истории задумался и весь мир. Не только нашей истории – истории вообще. Этому способствовал и недавний выход фильма Оправдание Острова, снятого великим Жаном-Мари Леклером. То, что консультантами французского режиссера согласились выступить главные герои, многих вначале удивило, но грандиозный успех картины подтвердил, что это решение было правильным.

Сейчас, когда народ наш стоит на распутье, выход этой книги в свет имеет особый смысл. В свет – из тьмы нашего времени.

Глава первая

Феодор

Прежде у нас не было истории. Память хранила отдельные события, но только те, которые имели свойство повторяться. Оттого существование наше как бы шло по кругу.

Мы знали, что за ночью следует день, а за зимой весна. Эти круги дают светила, плавающие по небесной тверди, и предел их странствия год. Год был и естественным пределом нашей памяти.

Мы смутно помнили о страшных ураганах и землетрясениях, о свирепых зимах, когда замерзало Море, о междоусобных войнах и нашествиях иноплеменников, но когда они были, определить уже не могли.

Говорили только: это случилось однажды летом. Или же: это случилось весной, много весен тому назад. И оттого все ураганы слились для нас в один большой ураган, а междоусобные войны превратились в одну бесконечную войну.

С крещением мы услышали слово Священного Писания, а раньше слышали только ветхие слова друг друга. Эти слова рассыпались в прах, ибо сохраняется лишь то, что записано, а до крещения и письменности не было.

А потом на Остров прибыли книги, и мы узнали о событиях, что были до нас, и это помогло нам понять события нынешние.

Теперь мы знаем, что человеческая история имеет начало и стремится к своему концу. С этими мыслями приступаем к изложению мимотекущих лет и событий.

Господи, благослови.

Парфений

Историю Острова писали монахи. Ничего удивительного: лишь сосредоточенный на вечности способен отразить время, а земное лучше всего понимает тот, кто думает о небесном. Да и время тогда было другим – вязким, тягучим. Не таким, как нынешнее. В детстве время медленное, оно тянется, но потом берет разбег и к концу жизни уже летит. Вещь, в общем, известная. Не похожа ли жизнь народа на жизнь отдельного человека?

Полагают, что первые главы хроники принадлежат перу иеромонаха Никона Историка. За всю историю своего существования рукопись ни разу не покидала стен Спасо-Островного монастыря: это было строжайше запрещено.

Находясь в священном пространстве, история, по мнению хронистов, была защищена от подделок. Сейчас с историей обращаются свободно: пишет ее кто угодно и где угодно. Не в этом ли причина многочисленных фальсификаций?

Запрет выносить хронику из монастыря не отменял возможности ознакомления с ней в монастырских стенах. Во всяком случае, для правящих князей. Считалось (и до сих пор считается), что знание прошлого необходимо тем, кто находится у власти. Эта мысль кажется мне справедливой. Справедливо, правда, и то, что знание истории никого еще не уберегло от ошибок.

В дни благочестивого князя Феодора наш Остров был крещен. А до этого князя звали не Феодором, а Александром. И он не был благочестив.

И правил лишь северной частью Острова, но в междоусобной войне захватил южную часть и стал князем всего Острова.

В восьмое же лето своего правления сказал:

Все соберитесь на Песчаной отмели, и там будете крещены.

Сказал:

Кто не примет крещение, тот мне не друг.

Крестились все или почти все, понимая, что трудное это дело – не быть другом князю.

Ксения

Согласно 47-й новелле византийского императора Юстиниана, исторические события датируются годом правления очередного императора. Следуя византийской традиции, Никон Историк (как и все последующие хронисты) датирует события годом правления князя: императоров у нас, как известно, не было.

И привезли на Остров Евангелие, и читали его людям, и все узнали о жизни Господа нашего Иисуса Христа.

О старых же богах выяснилось, что они древо суть, что защищать их не нужно, так как если бы они были богами, то сами бы себя защитили. И никто за них особенно не держался, кроме нескольких волхвов, которые им служили.

Когда языческих богов сожгли, волхвы сказали, что настанет день, когда сгорят и книжные буквы. Никто им не поверил, поскольку все считали, что так они говорят от бессильной злобы. И оттого еще, может быть, что у них письменных слов никогда не было. Слова же, произносимые ими, висели в воздухе до ближайшего ветра и уносились прочь.

В лето двадцатое Феодора на Остров были присланы исторические книги. Мы храним их как зеницу ока: нет ничего хуже, чем остаться без истории тогда, когда только начинаешь понимать, что это такое. Из книг нам открылось, что история единственна и всеобща, и, даже затерянная на неведомом острове, является она ветвью общего древа.

Мы узнали кроме того, что история предсказана в пророчествах, которые охватывают как всё ее целое, так и малые части. Упорядоченности времени пророчество противостоит как его, времени, преодоление. Великий же пророк Илия, взошедший на небо в огненной колеснице, был освобожден Господом от смерти и времени, которые в конечном счете суть одно и то же.

Есть свой пророк и у островного народа, имя ему Агафон Впередсмотрящий. Говорит по наитию, а не по книгам, ибо нет еще о нашем Острове книг. Дает предсказания на длительное время, так что проверить его пока не было возможности. Тем не менее, умонастроение и общая сосредоточенность Агафона говорят о том, что предречения его сбудутся, на что и уповаем. В особенности же на предсказание о том, что вражда, сотрясающая данный участок суши, надолго прервется, когда две княжеские ветви сойдутся воедино.

Думаю, что сказанного о пророчествах достаточно. Не будем углубляться в будущее и на предлежащее возвратимся, помня, что история повествует о прошлом.

Парфений

Агафон Впередсмотрящий учил, что пророчество не означает ограничения потомков в свободе. Они, потомки, вольны в своих действиях – насколько, разумеется, им это позволяют обстоятельства. Причина же обстоятельств, говорил Агафон, не Бог, а человек.

С ним трудно не согласиться: долгая жизнь убедила меня, что люди сами создают себе обстоятельства. Чаще всего, понятно, неблагоприятные. Бог же их видит и открывает людям через пророков. Иногда.

Так, через Агафона нам было явлено, когда прервется вржда на Острове. Никон Историк упоминает об этом пророчестве как о еще не сбывшемся: сейчас всем известно, что оно сбылось. Это было, так сказать, среднесрочное пророчество.

Существовало, однако, еще одно пророчество Агафона, которое касалось времен отдаленных. До нас оно не дошло. В отличие от других, носивших более или менее частный характер, это посвящено судьбе Острова в целом. К сожалению, о его содержании мы не имеем ни малейшего представления. Или к счастью – это можно будет решить, только прочитав его.

Свое главное пророчество св. Агафон продиктовал в буквальном смысле на ухо хронисту Прокопию Гугнивому. Агафон, к тому времени достигший 120 лет, строго-настрого запретил пишущему распускать язык. Со стороны Агафона, человека, если можно так выразиться, возрастного, это была до некоторой степени шутка (в конце концов, никто не запрещал святым шутить), поскольку еще в юные годы Прокопию отрезали язык за сквернословие. Так что в отношении языка за этого человека можно было быть спокойным.

Прокопий, однако, поступил неожиданно, и язык для этого оказался ему не нужен. Расплетя рукопись хроники, он вынул из нее пророчество и, по слухам, тайно переправил на Большую землю – вероятному, как сказали бы сейчас, противнику.

Поступок Прокопия – если это правда – наводит на мысль, что секретная информация выглядела не слишком для островитян оптимистично. Возможно, она могла как-то укрепить континентальных в их агрессивных замыслах: ничто так не поднимает дух противника, как вовремя полученное пророчество.

О целях Прокопия Гугнивого можно было бы судить, лишь ознакомившись с текстом пророчества, но, как сказано, следы его потерялись. Почему же он не переписал его, а вынул из рукописи, – ведь тем самым он лишал своих соотечественников возможности его прочесть?

Не исключено, что действия, предпринятые хронистом, были призваны отомстить суровой родине за лишение его языка. Для Прокопия это была ощутимая потеря: покойный любил поговорить. Он как-то ухитрялся делать это тем немногим, что осталось у него во рту (язык, говорят, несколько отрастает). Как бы то ни было, история с кражей из рукописи пророчества обнаружилась только после его смерти. Это яркое свидетельство того, что хроникой во времена Прокопия особенно не интересовались.

О прошлом же привезенные на Остров книги сообщили нам, если вкратце, следующее.

В первый день создал Бог небо и землю, земля же была невидима и неукрашена, и Дух Божий носился над водой, оживляя водное естество. И сказал Бог: Да будет свет! – и было так.

В последующие дни сотворил Он море, реки и небесные тела. Заполняя мир водой, оставил острова и земли в ознаменование того, что суша возникла не от осушения солнцем, но до сотворения солнца, чтобы люди не мнили солнце богом.

Бог создал одновременно рыб и птиц, ибо те и другие родственны, с той лишь разницей, что рыбы плавают в воде, а птицы в воздухе.

И создал Бог человека с женой его, чтобы оставил он отца и матерь и прилепился к жене своей. И всё сущее на земле отдал им Бог во владение.

Семь дней творения, однако, еще не были временем. Время открылось грехопадением и изгнанием из Рая, а вместе со временем началась история, потому что не существует история нигде, кроме как во времени.

Будучи 230-летним, Адам родил сына Сифа, всех же лет жизни Адамовой 930. И начали рождаться дети, и от Адама до Ноя насчитывается 10 родов и 1468 лет. Когда же Ною исполнилось 600 лет, на земле был потоп.

И повелением Божиим Ной ударил в било, и к построенному им ковчегу стали стягиваться звери и птицы, каждой твари по паре, кроме рыб, которым вода ведь не страшна. Когда же они вошли, Ной закрыл дверь ковчега, и отверзлись хляби небесные. И дождь лил сорок дней и сорок ночей, так что не осталось больше суши, и даже наш Остров ушел под воду. Там, где сейчас висят облака, в те дни перекатывались волны.

В одном из небиблейских писаний сказано, что Дьявол, желая потопить род человеческий, превратился в мышь и начал грызть дно ковчега. Тогда Ной помолился Богу, и чихнул лев, и из ноздрей его выскочили кот и кошка и удавили мышь. Так возникли коты, которые в нашей земле всё еще редкость.

Парфений

В Никоновом тексте мы находим апокрифические сведения, которые современный читатель сочтет легендарными: имею в виду рассказ о котах. Детали, которые отличают повествование от тяжеловесной дарвиновской прозы, прекрасны, а всё прекрасное так или иначе истинно.

Вот оно – происхождение вида, не размазанное по сотням страниц. То, что можно видеть: вот, пожалуйста, коты – вылетают из львиных ноздрей, вот с мяуканьем переворачиваются в воздухе и приземляются на четыре лапы. Помня о своей сверхзадаче, в один прыжок оказываются рядом с мышью и – цап-царап! Цап-царап, говорю я, имея в виду, что поединок был в высшей степени необычным. Знали ли коты, кому противостояли? Хороший вопрос.

Да, сведения эти не вполне согласуются с дарвинизмом, но это скорее проблема дарвинизма. Сказки о котах его основоположник просто бы не понял: мне кажется, этот человек не умел улыбаться.

О серьезном. Меня, в связи с моим немалым возрастом, часто спрашивают о моем отношении к Дарвину. Что тут сказать? Ухо, ловившее ритмы эволюции, оказалось глухо к пульсу метафоры и, шире, поэзии. Только глухотой сэра Чарльза к метафоре объясняются его наскоки на Священное Писание. Только бесчувствие к поэзии не дало ему понять, что библейскому тексту он не противоречит. Я думаю, что сейчас покойный это понимает.

Нам, островитянам, вода дана Господом и в помощь, и в наказание. С незапамятных времен она несла наши торговые суда в отдаленные уголки обитаемого мира, до черты, кладущей предел морю и тверди. Но в годину нашего духовного опустошения вода поднималась на грозную высоту, топя людей и заливая поля. Так говорили наши деды. Можно лишь изумляться мере падения человеков во времена Ноя, если водой был залит весь мир.

И на сороковой день открыл Ной окно ковчега, и послал ворона узнать, сошла ли где вода. Но ворон сел на мертвые тела, что плавали на поверхности воды, и стал их клевать, и не вернулся. И тогда Ной послал голубя. Голубь же вернулся, держа в клюве ветвь маслины, и Ной понял, что вода начала спадать.

Умер Ной через 350 лет после потопа, всех же лет его жизни 950.

Ксения

Немыслимое долгожительство праотцев кому-то может показаться результатом недоразумения – неправильного, допустим, перевода из одной хронологической системы в другую, ошибки писца и т. д. В таких предположениях, строго говоря, нет необходимости. Всё имеет свое объяснение.

Люди еще были полны райской вневременности. Стоя одной ногой в вечности, они только привыкали ко времени. По мере отдаления от Рая век их сокращался. При этом не стоит думать, что праотцами долгожительство исчерпалось. Нам с Парфением сейчас по триста сорок семь лет, и это никого не удивляет.

Вчера заполняла какую-то анкету. На вопрос сколько вам полных лет? произнесла:

– Триста сорок семь.

Даже не улыбнулись.

Прежде я стеснялась своего возраста, но после ста пятидесяти перестала. Просто некоторые живут дольше – по разным причинам.

И была разделена земля между Симом, Хамом и Иафетом, сыновьями Ноя. Мы же, следует полагать, относимся к племени Иафета, и Остров наш принадлежит к части Иафетовой.

От Ноя до Авраама лет 3324. Когда же Господь обратил взор Свой на Содом и Гоморру, Авраам спросил:

Если найдутся в месте сем пятьдесят праведников, неужели погубишь их?

Господь сказал:

Если найду там пятьдесят праведников, то пощажу место сие.

Авраам же сказал в ответ:

Вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел. Может быть, до пятидесяти недостанет пяти, истребишь ли город?

Господь сказал:

Нет, не истреблю, если найду там сорок пять.

И говорил Авраам далее, и спрашивал о сорока, и о тридцати, и о двадцати, и о десяти. И обещал ему Господь сохранить место сие даже ради десяти праведников, но, не обретя там и десяти, пролил дождем на Содом и Гоморру и всю окрестность сию серу и огоньс неба.

Много и иных событий описывают исторические книги, я же упомянул лишь начальные.

В тридцать девятое лето правления своего князь Феодор преставился. По смерти Феодора правил сын его Константин.

Глава вторая

Константин

В лето третье светлейшего князя Константина марта месяца в седьмой день, когда сгустилась над Городом ночь, на улицах стали раздаваться грохот и стоны. Те же, кто выходил из домов, чтобы понять природу этих звуков, были поражены огненными стрелами. Стрелы продолжили сыпаться и днем: их посылали небесные всадники, которые оставались невидимы, а были видны лишь раскаленные копыта их коней.

И поскольку всем стало ясно, что всадники сеют смерть, жители Города не покидали домов, и всё прекратилось вечером того же дня. Никто тогда не мог объяснить ни причину произошедшего, ни его смысл, кроме кузнеца Агапита, который сказал:

По виду явленных подков заключаю, что видение сие не что иное не знаменует, как только войну, ибо такими подковы бывают лишь перед войной.

В лето пятнадцатое Константиново князь Евфимий, чьи предки некогда правили южной частью Острова, обнародовал свое истинное родословие. Истинность его заключалась в том, что род Евфимия происходил будто бы от императора Августа, о чем прежнее родословие, передававшееся устным путем, умалчивало.

Истинное родословие описывало то, как в одном из морских переходов флотилию Августа бурей прибило к Острову, и была эта буря столь жестока и продолжительна, что три дня и три ночи Август не мог выйти в открытое море. Император был принят местной княжеской фамилией, и прислуживала ему сама княжна Мелания. И, по слову истинного этого повествования, уязвися сердце Августа красотою ея, и в первую же ночь ими был зачат предок князя Евфимия Ираклий, ставший родоначальником островной династии.

Новое родословие Евфимий нашел в дупле старого дуба, когда охотился на пятнистого оленя. Спасаясь от преследования Евфимия, олень побежал через поле, на котором стояло одинокое дерево с тайником. Бег оленя был так скор, что Евфимиевы стрелы до него не долетали, но у дуба животное внезапно остановилось как вкопанное и сказало князю на нашем языке:

Здесь обретешь истинное родословие свое.

Евфимий показывал дуб, оленя, но, главное, свиток с родословием, и трудно было усомниться в письменном слове.

Правящий князь Константин, однако же, усомнился. В лето двадцатое своего княжения он задал Евфимию вопрос, отчего пятнистый олень больше не говорил на нашем языке и вообще ни на каком не говорил, а кожа хартии необыкновенно свежа. Он также увидел некое сходство описываемого в хартии с описаниями греческих хроник, ставших с недавнего времени доступными на Острове. Объяснения Евфимия Константин счел невнятными, и тот был заточен в монастырь.

В лето двадцать шестое Константиново была обретена хартия, содержащая новое родословие Константина. Нашли ее в дупле того же дуба. Отличие второго обретения состояло в том, что оленя на сей раз не было. Некий человек, узнав о находке Евфимия, отправился к дубу, чтобы посмотреть, нет ли в дупле еще какого-нибудь свитка. К великому своему удивлению, таковой он нашел и поспешил передать его Константину.

В новом родословии Константина также упоминалось о прибытии на Остров Августа, но говорилось уже о второй ночи императора в княжеском доме. Ее он провел с княжной Иларией, и плодом их всепоглощающей любви стал князь Роман, предок князя Константина.

Насельники монастыря впоследствии рассказывали, что весть о Константиновом родословии Евфимий встретил с тяжкими очами и будто бы даже объявил, что обшарил дупло со всем тщанием, но больше в нем ничего не было. Возражений его, однако же, никто за пределами монастыря не услышал, ибо по прошествии двух дней князь Евфимий скоропостижно скончался.

Парфений

Дальнейшее молчание оленя Евфимий оправдывал тем, что главное в своей жизни животное уже сказало. Что, собственно, оно могло добавить к уже произнесенному? Относительно свежести хартии князь резонно возражал, что сравнить найденный им документ не с чем, потому что других древних свитков на Острове нет.

Когда в результате счастливой находки выяснилось, что Константин ведет свой род также от Августа, некоторым показалось, что два документа вошли в противоречие. На самом же деле родословие Константина предполагало компромисс: говоря о зачатии Константинова предка Августом во вторую ночь, оно не исключало того, что в первую ночь расторопный император успел зачать предка Евфимия.

Сын и наследник Евфимия Прокл на компромисс, однако, не пошел и делиться родством не стал.

В Константиново лето двадцать восьмое падали с небес камни и пепел цвета крови. Видение всех устрашило, так как не предвещало ничего хорошего. На ощупь камни были горячи, а иные до того раскалены, что в Городе от них загорались дома.

Через год после этого с небес стали падать небольшие серебряные слитки. И хотя были они холодны, подбирать их боялись, ведь никто не знал, какой силой они сброшены. Несколько отчаянных людей стали их собирать, и все смотрели на них со страхом. Ничего, однако, с ними не случилось, кроме того, что они разбогатели. И многие им тогда позавидовали, иеромонах же Авксентий сказал на девяносто шестом году жизни своей:

Мы еще посмотрим, чем всё это кончится.

И все успокоились.

В лето тридцать девятое Константина князь Прокл, старший сын Евфимия, пришел во дворец Константина. Там он объявил, что их род имеет преимущество перед родом Константина, ибо Ираклий, его предок, был зачат Августом на день раньше Романа, предка князя Константина. И очи Константина, по словам окружавших его, также были тяжкими, и в них отразилось желание отправить Прокла в монастырь.

Прокл же молча показал на окна, и всем стал явен доносившийся с площади гул, как бы от перекатывающихся морских волн. Это были, однако, не волны, а людская толпа, пришедшая с князем Проклом ко Дворцу. Она гудела и бурлила, и все подошли к окнам и безмолвно смотрели на нее.

И тогда князь Константин улыбнулся, и взял Прокла за руку, и усадил на высокий стул. Сам же продолжал стоять у него, сидящего, за спиной.

Сказал:

Брат мой, не ночь зачатия существенна, но день рождения. Илария же родила раньше Мелании на две недели, и ты это знаешь.

Прокл этого хотя и не знал, возразить ничего не мог. Он хотел было встать, но князь Константин опустил ему на плечи свои ладони и возбранил это сделать.

Сказал:

Я называю тебя братом, ибо мы восходим к одному предку, августейшему императору Рима. Вижу, что не хватает тебе почета, которого ты достоин по праву рождения твоего. Отныне назначаю тебя наперсником моим, и будешь ты ежедневно делить со мною трапезу.

Такова была сила в ладонях его и речах, что князь Прокл не смог ни встать, ни отказаться. И с тех пор делил с Константином трапезу все дни, хотя дней этих было немного, а именно три. На третий день князь Прокл почувствовал после обеда дурноту и к вечеру преставился.

На рассвете следующего дня в южной части Острова стали собираться вооруженные люди. Судя по их речам, они не верили в естественную смерть Прокла и не скрывали своего намерения за эту смерть отомстить. Уведомили Фрола, младшего брата князя Прокла, но он заверил их, что месть свершится над виновным и без людского участия.

Ближе к полудню положение изменилось. Князь Фрол сам вышел к толпе, и лицо его было мокрым от слёз. Сказав, что пришло время осушить слёзы (и осушив их), Фрол призвал собравшихся к решительным действиям, хотя и не объяснил, что именно имеет в виду. Не дожидаясь объяснений, князь Константин приказал своему войску готовиться к походу на Юг.

Через малое время состоялось отпевание князя Прокла. Епископ Острова Феофан запретил появляться там вооруженным людям, разъяснив, что оружием покойного являются отныне его добрые дела, которыми и берется Царство Божие.

Князь Фрол требовал отпевать раба Божия Прокла как убиенного, но епископ ему в этом отказал, поскольку не было убийству прямых подтверждений.

Князь же Фрол, показав на посиневшее лицо покойного, закричал:

Это ли не подтверждение, и кто скажет мне, что я ошибаюсь?

Предоставь расследование Тому, Кто никогда на ошибается, ответил Феофан, а ныне смирись и скорби.

Фрол же, скорбя, не смирился, и еще не стихли последние слова надгробных песнопений, как он бросил в лицо Константину тяжкое обвинение.

Князь Константин, как бы справляясь с гневом, помолчал, а затем произнес:

Горе помутило твой разум, брат. Сейчас, когда мы в шаге от междоусобной брани, он должен быть особенно остр. Пойдем же обсудим то, как спасти на Острове мир.

Уж не приглашаешь ли ты меня на обед, улыбнулся князь Фрол, но в улыбке его не было веселья. И не брат ты мне, потому что мой род идет от императора Августа, а твои предки, уж не обессудь, болотная нечисть, и нет у нас общего, как нет общего у света с тьмою.

И беседа Константина с Фролом не состоялась, поскольку как же она могла состояться после таких слов?

И разделился Остров на части северную и южную, как в давние времена, и возобновилось противостояние, которое казалось всем забытым. Не было ведь тогда вражды между людьми Юга и Севера, а многие состояли в родстве, так отчего же они пошли войной друг на друга? Не лучше ли было князьям решить всё в мирной беседе?

Ксения

Так началась война, названная впоследствии Войной родословий, хотя причина ее, подозреваю, лежала вовсе не в родословиях. Фрол после долгих колебаний решил, что пришел удобный момент для того, чтобы взять власть, а Константин (он тоже колебался) подумал, что с угрозой следует расправиться в зародыше, не ожидая ее усиления. Он, собственно, и начал войну, полагая, что будет иметь дело с кучкой преданных князю Фролу людей, и уж никак не предвидел, что на сторону Фрола перейдут все жители Юга. Удивительным образом и сами жители этого не предвидели, поскольку были заняты невоенными делами.

Готовилась ли эта война? В привычном смысле слова – нет. Понятно, что князь Евфимий нашел свою родословную не в дупле, и для чего-то она ему была нужна. Но собирался ли он воевать? Определенно нет: у него и войска-то не было. Хотел, возможно, повысить свой статус. Не думал воевать и князь Прокл, и даже князь Фрол не думал. Эта мысль пришла Фролу в голову лишь тогда, когда вокруг него стали собираться вооруженные люди, еще вчера бывшие земледельцами, ремесленниками, моряками.

Что заставило этих людей бросить свое благополучие, сменить спокойную жизнь на тягчайшие муки и в конце концов прийти к полному ее разрушению? Идея справедливости? Но отчего прежде она не стучала в их сердца с такой силой? Они пришли поддержать того, чьи обиды были им, в сущности, безразличны и кто ни о чем их не просил. Не входила война и в планы князя Константина. Она не входила ни в чьи планы – и тем не менее началась.

Внезапный диссонанс, негромкий, как звук лопнувшей струны, объединил всех в общем действии. В этом ли звуке было дело? И да, и нет. Бывало, что лопались все струны, и этого никто не слышал. Отчего же услышали сейчас?

Военные действия открыл светлейший князь Константин. В лето сорок первое своего княжения он двинул войско на южную часть Острова, но войной это не называл, поскольку весь Остров считал своей вотчиной. И навстречу войску, держа руку на наперсном кресте, вышел епископ Феофан.

Сказал:

Именем Господа нашего Иисуса Христа, на крестном древе распятого, запрещаю вам дальнейшее движение, ибо надеюсь на сохранение мира.

Подобно тебе, владыка, возразил князь Константин, я тоже на это надеюсь, и оттого привел войско в движение. В княжестве моем – измена, так что же ты возбраняешь мне вырвать ее корень в лице предавшего нас князя Фрола? Кроме Фрола, заверяю тебя, никто мне не нужен, но, пока он не схвачен, Остров наш будут сотрясать перевороты и войны.

Епископ же, настаивая на своем, ответил:

Вырывая один корень, ты повредишь много других корней, ведь разве ты, светлейший князь, не видишь, что они сплелись? И вот тебе мое последнее слово: сначала убей меня, а уж потом действуй по своей воле.

Всадник сверху вниз смотрел на Феофана, который стоял на земле, и взгляд светлейшего был мутен от гнева. Он тронул поводья, но Феофан вцепился в стремя, и его повлекло вслед за лошадью. Ноги его скользили по земле, он же не выпускал стремени, и в глазах видевших это стояли слёзы. И когда Константин пустил лошадь галопом, Феофан полетел под копыта, но ангельским вмешательством остался невредим.

Князь Константин, отъехав, остановился. Он не велел убивать епископа Феофана, а приказал его обойти. И объезжали воины Феофана, и стоял он, как коряга на отмели, обтекаемая стремительным потоком. Он и был похож на корягу – с раскинутыми старческими руками, неподвижен, взъерошен, нем.

Войско давно уже было за его спиной, и даже поднятая идущими пыль успела осесть, а Феофан оставался недвижим. Он молился о своем народе, сосредоточив в молитве все бывшие у него силы. И так велико было напряжение его духа, что иногда ему казалось, будто он взлетает. Когда же епископ понял, что это ему не кажется, он остановил молитву, поскольку не желал потерять почву под ногами. Говорят также, что Феофану, когда он оторвался от земли, явился ангел, спасший его от копыт лошади.

Ангел сказал:

Молитва твоя, о священная главо, бессильна против грехов людей твоих. Желание войны не есть по отношению к ним нечто внешнее, оно рождено в сердце каждого из них.

Как же можно желать боли и смерти, хотел было спросить Феофан, но печальное лицо ангела стало ему ответом до вопроса.

Войско Константина шло, не встречая сопротивления и вообще никого не встречая. Обретались лишь пустые деревни, из которых жители, зная суровый нрав князя, бежали. Константин же, не встреченный подданными, впал в ярость и велел жечь их дома, полагая, что бежавшие примкнули к князю Фролу. На деле же это было не так, и к Фролу они примкнули после того, как лишились домов, оттого что возвращаться им было некуда. И, очерствев сердцем, стали они самыми ожесточенными из воинов Фрола, поскольку одно зло влечет за собой другое.

Продолжая продвигаться на юг, в лето сорок третье княжения Константина войско его углубилось в Лес. Известно ведь, что лесные дебри в этой местности густы и труднопроходимы, и нет там больших дорог, но только узкие тропы. Долгое время войско двигалось вперед, растянувшись на несколько поприщ, пока не остановилось перед множеством наваленных на тропе стволов деревьев. Когда же идущие впереди спешились, чтобы растащить стволы, то внезапно слева и справа в них полетели тучи стрел, и Константин понял, что попал в ловушку.

Войско его не могло даже отступить, потому что на передних наседали задние, не знавшие еще о засаде. Случившееся, однако, вскоре стало явно и им, так как стрелы полетели и в них, и в ехавших рядом, и во всё растянувшееся войско Константина. Стреляли с деревьев, из-за кустов и поваленных стволов. Острия стрел были пропитаны соком ядовитых трав, отчего даже легкая рана неизбежно влекла за собой смерть. Стрелявшие же были неуязвимы.

И войско Константина стало отступать туда, где деревья казались реже и откуда не летели стрелы. Часть воинов прикрывала это отступление, основное же войско устремилось в редевший Лес, и этому никто не препятствовал. Вскоре за деревьями показался луг, и Константин приказал всем двигаться туда, чтобы развернуться в боевой порядок.

Когда же всадники въехали в высокую траву, под копытами лошадей зачавкала вода, а луг оказался болотом. Теснимые людьми Фрола, они не могли уже вернуться на тропу и продолжали движение вперед, поскольку вода казалась им неглубокой. Говорят, что там были мелкие места и имелись пути для спасения, если идти ощупью, но войско Константина гнал страх. Лошади стали соскальзывать в топь, увлекая за собой всадников. Ноги, скованные трясиной, не могли избавиться от стремян.

И стоял стон ужаса, ведь трясина засасывает, как живое существо, и многим это напоминало адскую муку. Грязь медленно смыкалась над кричащими, и крик превращался в пузыри. Люди же Фрола стояли на сухих местах и расстреливали спасшихся, за что позднее епископом Феофаном были лишены причастия на двадцать девять лет.

Те из Константинова войска, кому удалось выжить, проблуждав несколько недель по Лесу, вернулись домой без сил и, добавлю, без всякого желания воевать. Так Остров оказался окончательно разделенным на две части, и Югом теперь правил князь Фрол.

Придя к власти, Фрол стал укреплять вокруг Крепости вал, ибо в отсутствие войн земля с него осыпалась, а на вершине выросли деревья. С Большой земли, называемой Континентом, князь призвал также людей, сведущих в военном искусстве, и поручил им свое войско. Он понимал, что война способна возобновиться, поскольку был одним из тех, кто желал ее возобновить.

Ксения

Семейные предания упоминают о том, что еще в первую войну Фрол хотел было продолжить наступление на Константина, но затем от этой мысли отказался. Он сознавал, что удавшееся в Лесу повторить на открытом пространстве будет не так-то просто. К тому же значительная часть армии Константина в несчастливом походе не участвовала, а значит, и не была деморализована. Наконец, у Фрола не было своей обученной армии. За ее создание он и взялся прежде всего.

В лето пятидесятое светлейшего Константина женщина, готовившая для епископа Феофана пищу, именем Ангелина, понесла во чреве своем и спустя девять месяцев родила. Выйдя на Главную площадь, она объявила во всеуслышание, что отец ребенка – Феофан.

И пришли к Феофану люди Константина и сказали:

Не печалься, о епископе, ибо это дело житейское. Жизнь без женщин трудна, и чего только не случается в час приготовления пищи. Князь наш мудр, он не ставит тебе этого в вину, а, напротив, зовет тебя во Дворец для доверительной беседы. Что до Ангелины, чье житие никогда не было ангельским, то он, поверь, заставит ее отречься от обвинений.

Епископ же Феофан отказался идти к князю, сказав:

Женщина говорит неправду, я же уповаю здесь не на князя, а на Господа нашего Иисуса Христа, Которому ведомы все людские дела и помышления.

Его слова заглушались криками с улицы, требующими для островитян другого епископа.

Получив ответ Феофана, князь Константин пожал плечами и поступью справедливого вышел из Дворца к толпе. Некоторое время молча смотрел на нее. Люди кричали ему, что не могут целовать епископскую руку, которая ласкает женщин. Начав говорить, он как бы задохнулся от праведного гнева и выразил собравшимся свое понимание. По малом же времени с усилием овладел собой и сказал, что нельзя ничего предпринимать без расследования. Толпа благословляла его мягкосердечие, но требовала привести для разбирательства всех участников свершившегося, и все они, включая двухнедельного младенца, были приведены.

Чтобы доказать свою правоту, Ангелина сообщила, что у епископа на левом бедре большая родинка. Немедленно был вызван епископский банщик, который подтвердил наличие родинки. И наступила тишина, ведь до слов банщика многие еще надеялись на оправдание Феофана.

Феофан же молчал и молился.

Против тебя, о епископе, выдвинуты тяжкие обвинения и весомые свидетельства, сказал Константин. Чем ты на них возразишь?

Возражу не я, но младенец, ответил Феофан, и в толпе раздался смех.

Боюсь, что его свидетельство будет не всем понятно, предположил князь Константин, который не смеялся. Будет понятно лишь тем, кому от роду две недели.

Но старец подошел к младенцу и воззвал к нему громким голосом:

Во имя Сына Божия Иисуса Христа скажи мне, мой ли ты сын.

И младенец ответил ему внятной речью:

Нет, епископе, я не твой сын.

Так была явлена невиновность епископа Феофана. Когда же его попросили узнать у младенца, кто его отец, Феофан сказал, что для этого можно не обращаться к младенцу, но достаточно спросить у Ангелины.

Парфений

Говорят, Константин поспешил прекратить дознание. Это обстоятельство породило слухи о причастности князя если не к зачатию ребенка, то к обвинению епископа. Мотивом такого поступка могло стать несогласие Феофана с походом Константина на Юг, и тогда речь шла бы о мести.

Не исключено, однако, что месть была здесь ни при чем и причины были чисто прагматические: князю попросту не хотелось, чтобы столкновения власти светской с властью духовной повторялись в дальнейшем – недаром хронист упоминает о доверительной беседе, от которой мужественно отказался Феофан. В этом случае следует предположить, что уже тогда новый поход не казался Константину чем-то невозможным.

В лето пятьдесят пятое Константина была великая сушь. И засеянные поля не дали всходов, а что и взошло, выгорело под лучами палящего солнца. Начались также лесные пожары, особенно в южной оконечности Острова, где обычны сильные ветра с моря. Дым несло в глубь Острова, так что в некоторые дни он стоял сплошной пеленой, скрывая солнце.

Таких пожаров не помнил никто, сколько хватало памяти живущих, да и предания о подобном не упоминали. Достойным удивления было еще то, что пожары двигались вдоль береговой линии с севера на юг, так, будто кто-то поджигал там Лес, но мысли о поджогах никто не допускал, ибо в час всеобщего горения кому, спрашивается, пришло бы в голову что-то еще и поджигать? В необычном движении пожара видели сознательную силу того, кто от века воюет с родом человеческим, а потому обратились к епископу Феофану.

Епископ же сказал:

Нет надобности, чада, искать в областях потусторонних, поскольку дурные желания рождаются и в сердцах человеков. Князь ли мира сего или, допустим, просто князь всему виной, меня это очень беспокоит. Поделюсь своими опасениями со святым Архангелом Михаилом.

Отчего с Архангелом Михаилом, удивились пришедшие, ему ведь ты молился в послевоенное время о сохранении мира, тогда как сейчас нужно остановить пожар?

Я пытаюсь остановить худший пожар, ответил старец, а нынешнее время предлагаю считать предвоенным.

Оставшись один, Феофан встал на молитву.

Через десять месяцев явился ему ангел, прежде им виденный, и сказал:

Я послан сообщить тебе, что путь к войне уже прожжен – в Лесу, ну и, конечно, в сердцах человеков. Тебе же будет явлена милость, и выразится она единственно в том, что войны ты уже не увидишь. Так позаботься же, Феофане, о гробе для тела твоего, потому что о душе бессмертной ты заботился всю жизнь.

И, услышав это, Феофан заплакал. Не потому, что боялся умереть, но от боли за свой народ. С того дня он взялся за изготовление гроба. Поскольку делал его из дуба, дерева твердого, работа подвигалась не быстро, но епископ и не торопился.

Спустя два года, когда ложе гроба было закончено, Феофан стал использовать его для ночного сна. За те месяцы, что он работал над крышкой, ему удалось выровнять те места ложа, которые доставляли неудобство. Спать в гробу владыке понравилось, и сны его там были светлы.

Снилось ему по преимуществу детство, проведенное у моря, ибо он родился в семье рыбака. Краски и запахи были до того свежи, что иногда заставляли его просыпаться, и тогда он снова спешил заснуть, потому что явленное ему в снах было притягательно. Он рассказывал, что видел лазурное море на рассвете, а случалось, слышал запах смолы, которой отец покрывал лодку. Как в детстве, отталкивался от берега и, сложив весла, ложился на просоленные сети и смотрел в небо, и лодку покачивало, и небо ему казалось морем, а море – небом. И тогда свой гроб он начал называть лодкой, утверждая, что всякую ночь отправляется в плаванье.

Однажды утром Феофан не покинул своей кельи. Войти же к нему не смели, но стояли молча, пока не привели старца Авксентия, ста четырех неполных лет, не стареющего и не умирающего. Он вошел к епископу и, проведя у него некое время, появился с улыбкой на устах.

Сказал:

Мореплаватель Божий Феофан в ночь сию заплыл за окоем, откуда плавающим и путешествующим обыкновенно нет возврата.

Еще сказал:

Несомый дружественным течением, епископ Феофан желает вам здравствовать.

Парфений

Описание пятьдесят пятого года княжения Константина примечательно в первую очередь тем, что История Острова переходит в руки другого хрониста. Это следует не из перемены стиля (у всех хронистов он примерно одинаков, за исключением, пожалуй, Прокопия Гугнивого) – просто ряд источников под этим годом сообщает о смерти Никона Историка.

О Никоне нам почти ничего не известно. От него осталось только имя, и это еще не худший случай: от множества других историков не остается даже имен. Средневековые авторы обычно анонимны, поскольку представляли не личный свой взгляд, а общий, одухотворенный верой. Точнее, общий взгляд, бывший одновременно и личным.

В отличие от нас, людей, так сказать, старой формации, человеку Нового времени трудно понять, как это возможно. Всё дело в том, что в центре средневекового мира был Бог, а в центре нынешнего – человек. Бог один для всех, и потому взгляд Средневековья – это взгляд сверху, ведь только сверху можно охватить всех. Он отражает единственного Бога, и оттого тоже единственный. Сейчас же, когда в центре мира человек, взглядов много – как людей.

В лето шестидесятое светлейшего князя Константина по грехам нашим великая сушь продолжалась.

В то же лето Епископом Острова был поставлен Афанасий.