Целитель. Двойная игра Большаков Валерий

Глава 3

Михаил Андреевич с сожалением убрал стопочку исписанных листов в красную папку и спрятал её в недрах огромного письменного стола.

– Присживайтесь, товарищи, – спокойно сказал он, слегка окая.

Андропов вольно устроился за длинным столом для заседаний, застеленным тёмно-бордовой скатертью, а Громыко, подумав, махнул рукой.

– Постою, похожу, – проговорил он глуховатым, немного деревянным голосом. – Насиделся уже.

Похлопав ладонями по спинке стула, министр иностранных дел оттолкнулся от неё и медленно зашагал к окну, бесшумно уминая красную дорожку-«кремлёвку».

Суслов усмехнулся, глядя ему в спину, – прямо держится Андрей Андреевич. Даже вечную свою мрачность и выражение недовольства на холёном лице снял, как маску Фантомас. Невозмутим и сдержан на приятный англосакский манер, а ведь растерялся же! Но виду не кажет – корректный «Мистер Нет»…

«Ничего, потянем паузу, сам же первый не выдержишь!»

Хозяин кабинета перевёл взгляд на председателя КГБ. Юрий Владимирович достал из дипломата пачку бумаг, штемпелёванных грозными печатями, и сосредоточенно просматривал их, смешно оттопыривая нижнюю губу.

«А Юра быстро смекнул, что к чему, – подумал Суслов. – Понял, что в новой конфигурации занимает далеко не последнее место, и внутренне успокоился. Не расслабился, нет, но пропала былая настороженность, былая опаска…»

– Михаил Андреевич, – заговорил Громыко с приятным белорусским акцентом, – не проясните ли два момента?

– Хоть три, – улыбнулся главный идеолог, получая маленькое удовольствие от того, что верно «вычислил» министра.

– Куда вы так гоните с апрельским Пленумом? – сдержанно спросил Андрей Андреевич. – Косыгин ознакомил меня с набросками экономической программы… э-э… перестройки. Со многим я согласен, но зачем такая спешка? Оправдана ли она? Это вопервых. А вовторых… При чём тут я? Зачем я здесь? Можете вы мне это объяснить?

– Могу, – обронил Суслов, стирая улыбку. – Всё дело в том, что… Юра, может быть, у тебя лучше получится?

Андропов, давний приятель Громыко, с готовностью кивнул, откладывая бумаги.

– В прошлом году, Андрей Андреевич, мы вышли на одного очень необычного человека, – начал он неторопливо, опуская на столешницу сцепленные ладони. – Нашего человека, советского. Он молод, но знает очень много. Причём не только о том, что происходит в данное время, но и о будущих событиях… Не надо морщиться, Андрей Андреевич, это не выдумки для экзальтированных девиц! – Убавив силу голоса, председатель КГБ сжато посвятил главу МИДа в подробности операций «Хилер» и «Ностромо».

Зависло минутное молчание. Министр иностранных дел пытался усвоить поразительную информацию – не поверить, так хоть свыкнуться с нею.

– Постойте… – тянул он в ошеломлении, вжимая ладонь в гладко выбритую щеку, чтобы унять лёгкий тик. – Постойте… Но… Если это всё правда… Нет, нет, я верю, верю! Но мы же тогда… Получается, что мы можем как бы поверку нашей политики вести? Узнаём о последствиях – и корректируем курс!

– В точку! – припечатал Суслов.

– Это… это… – не найдя слов, Андрей Андреевич ослабил галстук и вымученно улыбнулся. – Простите, товарищи, не могу вот так вот сразу поверить в этого вашего Нострадамуса!

– На сегодняшний день ясно одно, – Андропов с силой потёр сцепленные ладони, – предиктор вовсе не предсказывает будущее, как Нострадамус, – он его знает. Все, я подчёркиваю, все факты, сообщённые им, подтвердились в точности, на сто процентов. Вот, к примеру, сведения о «красных кхмерах» – это камбоджийские партизаны, взявшие на вооружение не только автоматы Калашникова, но и учение Мао. «Ностромо» сообщал ещё в феврале, что «красные кхмеры» под предводительством Пол Пота, «Брата № 1», войдут семнадцатого апреля в Пномпень и захватят власть в стране. После чего начнутся чистки, то есть массовые убийства. Интеллигенцию и просто горожан сгонят в деревни, где станут морить голодом и каторжным трудом, а то и просто забивать палками да мотыгами, давить бульдозерами, топить в прудах с крокодилами. Обобществлённых детей соберут в концлагеря и… В общем, мерзость зашкаливает, а в итоге – три миллиона смертей!

Громыко переменился в лице.

– Да, – неохотно выговорил он, – до меня доходили слухи о зверствах в джунглях Камбоджи, но таких чудовищных масштабов я себе даже не представлял.

Юрий Владимирович кивнул, поправляя очки.

– Разумеется, мы не могли пройти мимо такого непотребства и договорились о взаимодействии с вьетнамскими товарищами, – продолжил он прежним размеренным тоном, словно пряча эмоции. – Для зачина перебросили большую партию старых танков и самолётов в порт Хайфона, а вьетнамцы направили в соседнюю Камбоджу 304-ю и 325-ю пехотные дивизии 2-го армейского корпуса, усиленные бронетанковыми частями. Убедить официальный Ханой было не сложно – «красные кхмеры» постоянно переходили границу и вырезали население вьетнамских деревушек. У них даже девиз был хвастливый: «Готовы воевать с Вьетнамом 700 лет!» Ну вот и повоевали! Вьетнамская народная армия отрезала дорогу на Пномпень и окружила отряды «красных кхмеров». Полпотовцы угодили в настоящий «котёл», их там и бомбили, и обстреливали из «Градов»… Многим удалось уйти, но товарищ Ван Тиен Зунг заверил нас, что сразу после взятия Сайгона вьетнамцы займут Камбоджу и устроят чистку уже самим тамошним фашистам! Ждать осталось недолго – по информации от «Ностромо», война во Вьетнаме закончится тридцатого апреля, – председатель КГБ со вкусом договорил: – Около полудня танк Т54Б с бортовым номером 879 протаранит чугунные ворота президентского Дворца Независимости и замрёт на лужайке… – Он хищно ухмыльнулся, размашисто хлопая ладонями по столу: – Победа!

– Какие сочные подробности… – нервно усмехнулся Громыко и задумался. – Если я правильно понял, этого вашего «Ностромо» больше всего беспокоит будущее Советского Союза?

– Так точно! – энергично кивнул председатель КГБ. – Если мы не перестроимся за десять-пятнадцать лет, будет поздно – дождёмся контрреволюции. Вот такой расклад.

Андрей Андреевич не дрогнул. Лишь перестал метаться между столом и окном, резко выдвинул стул и сел напротив Андропова.

– И всему тому знанию о будущем, изложенному «Ностромо», можно верить? – Громыко дёрнул щекой и досадливо поморщился.

– Нужно! – блеснул на него очками Андропов. – Все сведения проверены и перепроверены.

– Хм… Я не так спросил. А можно ли верить самому «Ностромо»? Иными словами, истинный ли путь он нам указывает?

– Путь мы выберем сами, – увесисто молвил Михаил Андреевич. – «Ностромо» не капитан, он – лоцман. Предиктор обозначает опасные мели и рифы, а мы прокладываем курс.

Громыко прищурился, с любопытством глядя на Суслова.

– Хм… Мне рассказывали, что вы сильно изменились, Михаил Андреевич, но я как-то не обращал внимания. А у вас даже речь иной стала – ни одного канцелярского оборота! М-м-м… Кто ещё знает о «Ностромо»?

– Косыгин, – сухо ответил Суслов, расправляя узкие плечи, – и Леонид Ильич. Вы – пятый, товарищ Громыко. Признаюсь, мне очень, очень сложно соглашаться с рекомендациями «Ностромо». Да что там предиктор – я даже с Косыгиным порой договориться не могу, всё переживаю за великие достижения Октября! Вон Юрий Владимирович свидетель – они меня в четыре руки уговаривали пойти на размежевание партии и производства! А что делать? – Он вздохнул и продолжил деловым тоном: – Раскрывать карты перед ЦК, даже перед Политбюро рано, но потихоньку менять линию КПСС нужно уже сейчас! Да, мы все коммунисты и должны, по идее, занимать одну позицию. Все признают, что назрел кризис, но никто не хочет спешить! То ли надеются, что всё само собой рассосётся, то ли убеждают себя, будто время ещё есть. А время вышло! Если мы хотим сохранить социализм и советскую власть, необходимо действовать! Промедление смерти подобно. Это касается и активной внешней политики, Андрей Андреевич…

Громыко понятливо кивнул.

– Государство, Отечество – это мы. Если не сделаем мы, не сделает никто[18].

– Лучше не скажешь, – серьёзно молвил хозяин кабинета.

Обговорив план действий, он проводил гостей и закрыл за ними дверь. Кабинет наполнила тишина, обволокла, словно подкралась незаметно за спину и заткнла ватными лапами уши.

Михаил Андреевич постоял у окна, не слишком различая весеннюю Москву. Ох, как же это тяжко – меняться, расти над собой! Дня не проходит без того, чтобы он не вспомнил Мишу Гарина, этого юного бунтаря. Похоже, «тёзка» – единственный человек, проникший в тайну его натуры! Все видели в нём сурового хранителя марксизма-ленинизма, и только Миша разглядел суть – пламенное, всепоглощающее желание самому стать в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным, занять пустующее место вождя мирового пролетариата. Но не получалось!

Тысячу раз он пытался превзойти классиков, сказать своё, новое слово, да так, чтобы весь рабочий класс внимал его истинам, а по земному шару полоскали бы красные флаги!

И лишь теперь, в тысяча первый раз, что-то начало выходить из-под его карандаша. Мысли, идеи, суждения копятся в заветной красной папке…

Уставившись задумчиво на большой портрет Ленина, висевший на стене, Суслов покачался с пяток на носки и решительно шагнул к батарее телефонов, занявших весь край дубового стола.

Он открыл телефонную книгу на букве «Г» и повёл рукой, безошибочно поднимая нужную трубку. Набрал номер – в гуле и шорохе раздались отчётливые щелчки переключений. После второго гудка ответил молодой, почти мальчишечий голос:

– Алло?

– Привет, тёзка, – улыбнулся главный идеолог.

– Михаил Андреич! – обрадовались на том конце провода. – Здрасьте! Рад вас слышать. А ничего, что по обычному телефону?

– У тебя же другого нет!

– А, ну да… – смутился абонент и быстренько перевёл разговор в вежливый вопрос: – Как ваше здоровье?

– Отлично! – бойко ответил Михаил Андреевич. – Давно, очень давно я не чувствовал себя таким бодрым. Кстати, я не пожадничал и угостил из бутылочки… м-м… соседа!

– И как? – напрягся голос в трубке. – Помогло?

– Помогло, но… мало! – хмыкнул Суслов. – Когда тебя летом ждать?

– В начале июля! – В юном голосе различалось облегчение. – Мы с отцом собрались в Зеленоград, и я первым делом – к вам.

– Отлично, просто отлично! Очень бы хотелось… м-м… подискутировать, а то не с кем, все старательно цитируют Маркса!

– Я ж критиковать буду…

Михаил Андреевич издал короткий смешок.

– Критикуй! Громи! Знаешь, тёзка, – заговорил он, посерьёзнев, – ты меня не только… как бы взбодрил – ты понимаешь, о чём я… но и заразил. Своей горячностью, уверенностью, целеустремлённостью… Тут таких дел разворот, что жить хочется!

– А труд? – донёсся осторожный вопрос.

– Пишу, пишу! – успокоил Суслов «тёзку». – Урывками, правда, жуткий цейтнот. Ну вот, опять селектор мигает! Ладно, жду в гости, тогда и поговорим. До свиданья!

– До свиданья, Михаил Андреевич!

Я бережно положил трубку, словно её выдули из тонкого стекла, как новогоднюю игрушку, и вздохнул. Если бы не Инка, плющился бы сейчас от радости! Куда там… Смотрю на мир точно через серый пыльный фильтр. Весна идёт, цветёт всё, так и тянет возлюбить, а передо мной как будто стелются безрадостные торфяные болота, где по ночам воет собака Баскервилей…

Я ожесточённо мотнул головой. Всё пройдёт, любая боль рано или поздно утихнет. Хм… Как я там писал, в «ранней молодости»?

«Во-во… – потекли панихидные мыслишки. – Дотлеет… Если бы! Горит, да ещё как! Перегораю потихоньку. И не тот ли дымок я чуял в День космонавтики? Вот ведь… Такой праздник испортить! И всё же…»

И всё же Суслов передал мне хороший посыл – я сразу, рывком, вспомнил о своём предназначении, о том, зачем я здесь и сейчас. Вовсе не для того, чтобы влюбляться в одноклассниц, а потом терпеть вот эту треклятую урезанность бытия!

«Забавно… – подумал отстранённо, будто вчуже наблюдая за собой. – Девочки, девушки, женщины… Они даже сил никаких не прикладывают для того, чтобы стать неотторжимой частью твоего существования! Просто становятся ближе и ближе, незаметно, исподволь вовлекая в сладостное кружение, как ядро атома притягивает электрон, и вот однажды «я» и «она» сливаются в «мы». Ты томишься по её телу, а она овладевает твоей душой, подчиняя все помыслы одной себе, и ты испытываешь великое счастье сопряжения, не желая иной участи. Но до чего же больно и гадко раздваиваться, сроднясь! Тебя отталкивают, а ты тянешься, цепляешься за тающие образы, за тускнеющие воспоминания, упускаешь – и мучаешься…»

Я поморщился и мотнул головой, отгоняя лишние думки. Этому я ещё в прошлой молодости научился, когда жил с Дашей. Если не отвлечёшься, не направишь сознание в иное русло, так и будешь коченеть в негативе, словно в антинирване.

«Ты здесь для того, чтобы хоть как-то помешать развалу СССР, – напомнил я себе. – Это твоя главная, основная, единственная задача! А исправлять старые ошибки или допускать новые будешь в паузах, в кратких перерывах между деяниями. Понял, спаситель Отечества? Марш в магазин – надо же ужин сообразить. Забыл? Родители скоро вернутся, а маме ещё химию учить! Вопросы есть? Вопросов нет».

– Солянка сборная-я, еда отборная-я… – заунывно выпевал я, нарезая остатки дивно пахнувшей колбасы, грудинки, сосисок и прочих копчёностей, что усыхали в сусеках холодильника.

Лучок с томат-пастой уже обжарил, крепенькие маринованные огурцы покрошил, даже слегка мумифицированный кабачок настругал (чудом сохранился один овощ в подвале), каперсов добавил из бабушкиной баночки дореволюционных форм. А главное, что меня подвигло на готовку, – достал два свеженьких жёлтеньких лимона! Уж откуда их завезли, того не ведаю, только какая же солянка без лимонной дольки?

– А вот вам хлеб, буханка све-е-ежая… А вот кисломолочные продукты… Хм. Где ж ты рифму посеял, пиит?

Я вынул из клетчатой сумки звякавшую молочку в широкогорлых стеклянных бутылках. Всё по вкусам и пристрастиям. Та, что с зелёной крышечкой из фольги, – для меня, это кефир. С серебристо-салатовой полосатой – тоже кефир, только обезжиренный. Мама такой любит, всё потолстеть боится. Папа предпочитает ряженку – розовая крышечка. Ну Настя у нас сластёна, её бутылка запечатана сиреневой фольгой – это «Снежок». Всех удоволил!

«А Инна часто брала шоколадное молоко – со светло-коричневой крышечкой на бутылке…»

Я как-то сразу поник, как простреленный воздушный шар, что становится обвислым и бесформенным, плавно оседая на корзину. Ожесточился, встряхнулся.

– Не дождётесь! – гаркнул, срываясь в цыплячий фальцет, но даже слабенького отгула не долетело в ответ. В малогабаритных квартирах эхо не водится…

Поварив солянку, оставил её томиться на плите, а сам включил телик и упал в мякоть недовольно скрипнувшего дивана. Половина шестого, «Очевидное – невероятное» должно идти.

Как только раскочегарился телевизор, я увидал профессора Капицу.

– Добрый день! – серьёзно сказал профессор. – Сегодня мы поговорим о тех проблемах в физике, которые расширяют наше мировоззрение, позволяя лучше понять, как устроена Вселенная…

«Вот оно, «скучное совковое ТВ»! – подумал я. – Ни «Дома2» для дефективных двадцатилетних детишек, ни мочеполового юмора «Камеди клаба», ни ток-шоу с извращенцами. Смотреть нечего!»

– …Кварк и антикварк способны аннигилировать, – с жаром вещал гость студии, седовласый физик. – Например, ипсилон-мезон, состоящий из прелестных кварка и антикварка, аннигилирует в два или три глюона, в зависимости от суммарного спина, хотя такие процессы обычно подавлены правилом Окубо – Цвейга – Иизуки…

Капица сосредоточенно кивал, вставляя весомые «Да… Да…», а после встрепенулся:

– Действительно, – обратился он к зрителям, – кварковая модель многое объясняет, но и ставит перед исследователями новые и очень непростые вопросы. Почему ровно три цвета и три поколения кварков? Случайно ли это число совпадает с размерностью пространства в нашем мире? Фундаментален ли кварк или материя делится до бесконености?

Тут на самом интересном месте загремел ключ в замке, и дверь отворилась, впуская весёлый мамин голос и сдержанный басок отца.

– Да что ты волнуешься? – щебетала мамочка. – Одесса рядом, на автобусе доеду! Экзамены сдам – и сразу назад.

– Знаем мы эти автобусы… – непримиримо ворчал папочка.

– Не ворчи! – ласково сказала мама, вешая куртку.

– Ага, будешь там одна в общежитии… – продолжал нагнетать папа.

– Ну зачем же одной! – хихикнула верная жена. – Познакомлюсь со знойным одесситом… М-м?

– Я всегда подозревал, что сердце красавицы склонно к измене!

– И к перемене склонно оно! – пропела мама, появляясь в комнате. – Привет, Мишечка!

– Я понимаю папу, – хмыкнул я. – Ты слишком очаровательна, чтобы быть за тебя спокойным.

– Вот! – Отец ткнул пальцем в потолок. – Истину глаголет наш младенец!

Мама засмеялась и сочно чмокнула меня в щёку.

– А младенец покормит блудных родителей?

– А как же! – важно сказал я. – Вон папа уже учуял!

Батя, потирая руки, крался на кухню. Неожиданно затрезвонил телефон, и он недовольно развернулся, как по команде «кругом», чтобы ответить.

– Да-а? О-о, мистер Старос на проводе! Привет, привет! – Скособочившись, прижимая трубку плечом к уху, папа подхватил аппарат и понёс его на кухню, свободной рукой вытравливая длинный провод. – Устроился? Аллес гут! Как тебе новый кабинет? Ну вот! Что? Да, всё в силе. Ты лучше… Второго или третьего июля. Конечно! Ты лучше скажи, как у Юдицкого дела… Что-о?! Отменили? Нет, точно, что ли? Ну вообще… А Келдыш? А-а! Понял, понял… Так это замечательно, слу-ушай! Да конечно! Вот это я понимаю! Аллес гут, ну-у, вообще гут… Да! Ага. Давай, ага…

Положив трубку, отец потащил телефон обратно в прихожку.

– Представляешь, программу ЕС ЭВМ закрывают! – оживлённо заговорил он.

– Ого! – обрадовался я. – Юдицкому пора кричать: «Спасены!».

– Да всем! Во дела закрутились! – оживлённо болтал папа. – А Давлету Исламовичу кряхтеть пора – его в комиссию по унификации ЭВМ назначили. Унификации, стандартизации программного обеспечения и периферийного оборудования! Нет, Келдыш прав, конечно, – надо, чтобы все ЭВМ были совместимы, тут и разговора быть не должно… – Вдруг он заискивающе сложил ладони. – Лидочка! Лидулечка!

– Чего это ты подлизываешься? – улыбчиво сощурилась Лидулечка.

– Как чего? – Отец изобразил глубокое изумление. – Выпить бы! По такому-то случаю. Радость спрыснуть!

– Алкого-олик… – нежно проворковала мама.

Она нацедила пару рюмочек «Рижского бальзама», а я наложил всем сборной солянки в глубокие тарелки под гжель.

– Божественно! – простонала мама. – И с лимончиком! О-о… Давайте кушать быстрее! Настя опять где-то бегает?

– Сказала, что с Иркой и Ксюхой будут алгебру повторять, – доложил я.

– Ой, что-то я сомневаюсь… – затянула мамулька.

В этот момент телефон снова растрезвонился, и она подхватилась.

– Настька, наверное… Алло? Да-а… А вам кого? – Зажав трубку ладонью, мама повернула ко мне красивое лицо, чуть побледневшее от волнения и растерянности. – Тебя! – громко зашептала она. – Колмогоров! Академик!

Я похолодел, а в следующее мгновенье меня в жар бросило. Отобрав у мамы трубку, сказал:

– Алё? Андрей Николаевич? Здравствуйте!

– Здравствуйте! – донёсся негромкий глуховатый голос. – Михаил Петрович?

– Просто Миша, с вашего позволения. Не дорос я пока до имени-отчества!

Колмогоров заулыбался – это прорезалось в его тоне:

– Ладно, Миша, согласен! Револий Михайлович ознакомил меня с вашими работами по теории алгоритмов и теории информации. А я принадлежу к тем кибернетикам, которые знают толк в этих делах! Револий просил меня отредактировать ваши описания программ, но они настолько отточены и закончены, что придраться не к чему. Вы хоть сами понимаете, насколько далеко шагнули, Миша?

При этих словах мама, сдерживавшая дыхание за моей спиной, придвинулась ещё ближе, чтобы лучше слышать. Пряди её вьющихся волос защекотали мне щёку.

– Пожалуйста, не преувеличивайте, Андрей Николаевич, – убавил я математические восторги академика. – Я начал не с чистого листа, а воспользовался наработками того же Шэннона, Хаффмана, Лемпеля. Ну да, подразвил немножко…

Колмогоров рассмеялся, а я различил и папино сопение – оба родителя напряжённо прислушивались к похвалам светила математики.

– Вот что, Миша. – Голос академика сделался неразборчивым, – Револий Михайлович сказал, что летом вы будете в Москве…

– В первых числах июля, Андрей Николаевич.

– Очень хорошо! Я бы хотел встретиться с вами лично. Это возможно?

– Никаких проблем!

– Замечательно, – коротко бросил Колмогоров и заговорил вкрадчивым голосом: – А как насчёт того, чтобы доучиться в нашей физматшколе?

Родители затаили дыхание, а мой пульс участился. Как принято выражаться в романах, я испытал целую гамму чувств – тихую гордость, бурную радость, мимолётный страх и растущее огорчение. Мне не хотелось оставлять родной класс, моих девчонок – привычную и налаженную жизнь. Однако физико-математическая школа-интернат при МГУ – это же отличная возможность, если так можно выразиться, стартовать на орбиту повыше.

«А какую стартовую площадку ты себе прочил? – посетила меня новая мысль. – Что, не в тему? Да в тему, в тему всё! Вот зачем тебе повторять пройденное – поступать на вычтех? Смысл в этом какой? Ты уже состоялся как инженер! Может, стоит пойти неизведанным путём – в науку? Ты же всегда завидовал учёным, считая себя, практика и прикладника, за второй сорт. Физтех – самое то! Или там физфак МГУ. И физматшкола тут очень даже в тему. В масть!»

Перед глазами возник образ качавшихся весов. На одной чаше – двенадцатая школа, мой девятый «А», Рита, Инна, Света, а на другой – ФМШИ, МФТИ и прочие сокращения, одно другого краше. Проблема выбора придавила мне плечи тяжеленной штангой.

– Спасибо, Андрей Николаевич, за лестное предложение… – Мой голос звучал осторожно, чтобы невзначай не обидеть мэтра. – Я бы с удовольствием… Если только не летом, а где-нибудь ближе к ноябрю! Понимаете, мы тут, в нашем Центре НТТМ, задумали провести… м-м… серию важных исследований, и мне бы не хотелось бросать серьёзное дело. Я понимаю, как это звучит в исполнении шестнадцатилетнего, но…

– Миша, – мягко заговорил Колмогоров, перебивая, – я читал ваши работы, они и серьёзны, и важны. Если не секрет, что за исследования?

– Высокотемпературные сверхпроводники, – выдавил я из себя.

Папа тихонько присвистнул, мама сделала ему страшные глаза – нишкни, мол, а я заторопился:

– Эффект сверхпроводимости должен проявиться при температуре жидкого азота. Есть парочка идей… Ну… Хочется их реализовать.

– Миша, давайте договоримся так, – резво заговорил академик. – В июле мы встретимся и всё подробно обговорим. В любом случае я готов принять вас в нашу ФМШИ… ну, скажем, в ноябре. Или раньше, или позже – как управитесь. И последнее. У меня есть самое серьёзное намерение отослать подборку ваших статей в «Джорнал оф зэ Эй-Си-Эм»[19]. Вы не против?

– Нисколько, Андрей Николаевич! – ответил я, холодея. – Спасибо.

– Не за что! – сказал со смешком Колмогоров. – Ну до свидания!

– До свидания!

Под аккомпанемент коротких гудков я положил трубку. Родители отмерли – и задышали. Мама смотрела на меня с ласковой улыбкой, а глаза у неё блестели обильной влагой. Папа впал в задумчивость, поглядывая на меня с удивлением и лёгкой, едва скрытой досадой.

– Помнишь, как Фагот с Бегемотом восторгались на балу у Воланда? – медленно, словно борясь с собой, выговорил он.

– Я в восхищении! – воскликнула мама и бросилась меня обнимать, прыгая и пища как девчонка: – И-и-и!

Отец захохотал, сбрасывая напряжение, и принялся меня мутузить. Тут распахнулась дверь, и на пороге замерла испуганная Настя.

– Не бойся! – хихикнула мама. – Это мы так радуемся!

Сестрёнка неуверенно улыбнулась.

– Да правда! – хохотнул папа. – Мишке большой академик звонил! Главный по математике!

Тут Настя тоже возрадовалась, захлопала в ладоши – и вся моя родня повела вокруг меня хоровод, едва вписываясь в тесную прихожку.

– Да ну вас… – пробормотал я растроганно. – Пошли лучше есть, а то остынет…

В громадном здании ЦК даже по ночам частенько горел свет в окнах – партийный «штаб» почти не спал. Слишком много дел и забот волок на себе Центральный Комитет, чтобы его функционеры гасили электричество в шесть вечера, со спокойной душой уходя до дому.

Отпустив своих гавриков и гавриц, Константин Устинович с облегчением снял пиджак и натянул вязаную безрукавку – всё, можно выходить из официального образа.

Кашлянув, он хмыкнул, увидав себя в зеркале шкафа – волосы не седые даже, а белые, как вата; крупные черты широкого лица, чуть косоватый разрез глаз – чувствуется толика крови сибирских аборигенов.

– Ну что, Костян? – подмигнул Черненко своему отражению. – Пошпионим маненько?

Шагая вразвалочку, он выбрался в полутёмный коридор, остановившись перед стальной дверью со скромной табличкой «Служебное помещение». Отперев оба замка, заведующий отделом попал в тесный тамбур, где пахло краской. Вторая дверь открывалась более затейливо, походя на сейф.

Покрутив чёрные эбонитовые рукоятки, Черненко добился того, что в окошечках, светясь красным накалом, вспыхнули цифры, складываясь в сегодняшний код. Коротко щёлкнула сувальда, словно звериная пасть лязкнула зубами, и Константин Устинович оказался в «караулке», как он про себя называл пультовую внутренней службы ЦК.

Окон в этой небольшой комнате не имелось, лишь на потолке чуть слышно гудели трубки дневного света да тихонько шелестел вентилятор, вытягивая спёртый воздух. Внушительные бобины, упакованные в плоские коробки с наклейками, и картонные ящички с новомодными кассетами лежали на полках стеллажа, а у другой стены громоздился здоровенный «электростол» – толстая вязка проводов хвостом уходила от массивной правой тумбы к разводкам на стене.

В «караулке» витал душный запах пыли и табачного дыма, пованивало горячей пластмассой, а иногда ноздри вбирали тончайший аромат кофе. Из буфета, что ли, натянуло?

Кряхтя, Черненко уселся за «электростол», небрежно сдвигая на край потрёпанный журнал дежурств. Прямо перед ним, занимая половину обширной столешницы, пластался пульт, усеянный кнопками, рычажками и глазками индикаторов.

Константин Устинович редко включал прослушку, а кабинеты Брежнева или Суслова вообще старался не трогать. Однако время расшаркиваться минуло.

Всю неделю он задерживался на работе, трудолюбиво записывая разговоры Леонида Ильича, вот только ничего крамольного так и не выведал. Не вовремя подключался!

Между тем «заговорщики» успели и Громыко к себе подтянуть… И опять он не поспел! А со вчерашнего дня квинтет умело шифруется, словно дружная компания нелегалов, предпочитая встречаться на дачах или на охоте. Такое впечатление, что их предупредили… Неужто кто из отдела?

Черненко нахмурился и покачал головой. Да нет, его гаврики не такие…

Но сегодня может крупно повезти – Лёня зазвал Суслова в свой кремлёвский кабинет, наивно полагая, что уж «объект «Высота»[20] точно недоступен для микрофонов. Ага…

Ёрзая в скрипучем кресле, Константин Устинович довольно хмыкнул. Зря его, что ли, премировали за пневмопочту «ЦК – Кремль»? Молодец, дескать, теперь документы – фьюить! – и на столе, никаких нарочных не надо!

Ну а о том, что в сетку хитроумной сигнализации, окрутившей пневмотрубу, вплёлся ещё один ма-аленький проводочек, Черненко скромно умолчал, потому как моветон…

Покачивая головой, словно укоряя первых лиц за простодушие, он надел наушники, обжимая седую шевелюру, и содрал плёнку с новенькой импортной кассеты. Магнитофон мягко заглотил её.

– Родина слышит, родина знает… – пробормотал Константин Устинович. Со вздохом он откинулся в кресле, бросив взгляд на часы. Ещё минут пять…

Долгое время тишину в наушниках нарушало лишь покашливание Генерального да шелест бумаг. Но вот негромко щёлкнула дверь, и послышался глуховатый голос Дебилова:[21]

– Леонид Ильич, к вам товарищи Суслов, Гречко, Огарков и Устинов.