Целитель. Двойная игра Большаков Валерий
Девушка, пряча счастливую улыбку, уткнулась мне в грудь.
– …в перьях, – договорила она невнятно, а я почувствовал, как по рубашке расплывается горячая влага.
– Пошли провожу, – сказал я, улыбаясь впервые за все эти окаянные дни. – Или к нам зайдём?
– Ты что? – испугалась Инна. – Зарёванная такая, опухшая!
Я приобнял её за немыслимо тонкую талию и повлёк прочь с «места битвы». Спасибо вам, хулиганы, алкоголики, тунеядцы!
Девушка притихла, лишь иногда вздыхала прерывисто. Она шла, подстраиваясь под мою походку, тиская меня обеими руками, словно боясь выпустить. Идти так было неудобно, но приятно.
– Я тебе всяких гадостей наговорила тогда, в школе… – пробормотала Инна. – Ты не верь, ладно? Я… я очень тебя люблю! Очень! И я не могу, не хочу без тебя… Мне без тебя плохо…
Я молчал, отвечая поцелуями. Чмокал куда придётся – в пряди гладких волос, в маленькое ушко, в висок. Во мне по новой устраивалось потерянное и обретённое счастье, сворачивалось пушистым клубком и грело озябшую душу.
– А сейчас мне хорошо… – шептала девушка. – Ты рядом… Я больше никогда-никогда не стану с тобой ссориться! Честное слово!
– Да ссорься! – великодушно махнул свободной левой. – Ругайся на меня! Я ж таким вредным бываю, ужас просто!
– Нет, ты хороший! – убеждённо парировала Инна.
Я широко улыбнулся – и мне тут же взгрустнулось. Это едкие струйки памяти просочились из будущего, дёгтем капая в нынешний мёд. Я-то знал, что Вечная Любовь – всего лишь красивый мираж, розовое видение, что мнится юным, не вкусившим прелестей совместной жизни. Пошлые неурядицы являются им будто из засады, как вестники раздора, вытравляя романтику, омрачая ореол незамутнённых радостей…
Но это всё приходит потом, да и придёт ли? Разве не в твоих силах уберечь Инну от бытовых уродств и житейского непотребства?
Я длинно вздохнул. Уже не тяжко, а легко, словно выдыхая накопившуюся ёлочь, сухой остаток тоски.
Мы – мы! – брели по пустынному мосту. В подступившей тишине звучали в ушах лёгкие шаги да мерное течение реки, что смутно переливалась внизу, колыша воды.
Инна, как маленький ребёнок, требующий ласки, забежала вперёд и повернулась ко мне, пряча руки за спину и подставляя ждущий ротик. Чуя холодок возвращённой услады, я поцеловал мою Дворскую, пробуя языком разжать нежные, мягонькие губы, но они лишь сомкнулись плотнее.
– Чего ты? – шепнул, оглаживая ладонью гладкую девичью щёчку.
– Боюсь, – смущённо хихикнула Инна.
– Боишься? – Мои брови полезли вверх, изображая недоумение.
– Ну… да. – Девушка водила ладонью по моей рубашке, перебарывая стеснение, и решительно выдохнула: – Залететь боюсь, понимаешь?
Изо всех сил я сдержал в себе рвущийся наружу смех, и он заместился умилением. Во мне даже лёгкая зависть проявилась – к чистоте, к неиспорченности нынешних девчонок, верящих, что от поцелуев бывают дети.
– Не бойся, залёт от слюнки тебе не грозит, – ласково проговорил я, тиская своё сокровище.
– Правда? – доверчиво шепнула Инна.
– Правда.
Девушка храбро полезла целоваться, и мы увлеклись процессом настолько, что с трудом оторвались, унимая бурное дыхание.
– Я так на тебя обиделась тогда… – еле выговорила Инна, отпыхиваясь. – И так ревновала… Да! Я просто бесилась от ревности! Никогда бы не подумала, что я такая…
– Какая? – фыркнул я смешливо.
– Злая! Жестокая!
Я остановился и обнял ладонями её лицо. Приник к губам, жадно раскрывшимся навстречу моим, и сказал назидательно:
– Ты добрая и милая. Не надо Инночку обижать! Поняла?
– Угу…
Чтобы вывести разговор в иное измерение, я привлёк девушку к себе, живо интересуясь:
– А у тебя в школе было прозвище? Я просто редко пересекался с «бэшками», помню только, как мальчишки тебя выкликали на последнем звонке… М-м… Ударницей? Нет?
Инна замотала головой, тихо смеясь.
– Хорошисткой! – сказала она смущённо. – С седьмого класса ещё. Помню, обижалась жутко! Чего это, думаю, хорошистка?! У меня же всего две четвёрки в табеле! Потом только заметила, что девчонки меня так не звали… А когда в восьмой перешла – я в то время ещё в секции занималась, – мне Ритка всё и объяснила. Ну знаешь, как она умеет – свысока, будто взрослая малолетке. А ты, говорит, вниз посмотри!
– Ах вон оно что! – затянул я, смеясь. – Понял теперь! Да-а, таких красивых ножек ни у кого больше нет! Таких стройных…
– Миша! – стыдливо укорила девушка.
– Таких длинных…
– Ну Ми-иша!
– …от ушей, – договорил я. – Кстати, мы пришли.
– Куда? – удивлённо дрогнула Инкина бровь.
– Мы у твоего дома, Хорошистка! – улыбнулся я.
– Как это? – изумлённо захлопали ресницы. – Так мы же ещё мост не переходили!
– Перешли! Оба!
– Разве? Надо же, я даже не заметила…
Ритуал прощания затянулся – нам не хотелось расставаться. Мы болтали разные ласковые глупости, целовались, неуверенно порываясь уйти, и снова начинали шептаться и хихикать.
А я уже целую минуту замечал на балконе квартиры Дворских изящный силуэт Ларисы, старшей сестрички моей девушки.
– Инна-а… – протянула Лора улыбчиво. – Домо-ой… А то мама будет ругаться.
– Да иду, иду, – благодушно проворчала Инна.
Поцеловав меня в самый крайний раз, она скрылась за дверями подъезда, а я неторопливо пошагал на остановку автобуса. Лучше доеду, чтобы мама не волновалась…
Глава 5
В школу я пришёл пораньше, тая неясные надежды. Приблизившись к свежевыкрашенной двери класса, не услыхал обычного гвалта – на часах восемь, у засонь ещё минут пятнадцать в запасе.
Переступив порог, я замер. Зиночка Тимофеева, ранняя пташка, как всегда, пришла первой. Она приветствовала меня белозубой улыбкой, будто поздравляя – за моей партой чинно сидела Хорошистка.
Инна смотрела на меня неуверенно и робко, словно спрашивая: ты не передумал прощать? Я отмер, улыбаясь, – и девушка вспыхнула в ответ искренней радостью.
– Всем привет! – весело сказал я.
– Приве-ет! – пропела Тимоша.
Я быстро пробрался к себе и плюхнулся рядом с Инной.
– При… – смущённо забормотала Хорошистка.
Договорить она не сумела – я закрыл ей рот поцелуем. Ресницы Дворской возмущённо взлетели, распахивая глаза, а Зиночка хихикнула.
– Ты что делаешь, – громко зашептала Инна, задыхаясь, – люди же кругом!
– Тимоша – наш человек! Правда, Зиночка?
– Ага! – подтвердила Тимофеева, прыская в ладонь. – Только помаду сотри.
– Да я чуть-чуть… – зарделась Дворская. – У Лариски заняла. Думала, не будет так мазаться…
Она достала тонкий батистовый платочек и бережно вытерла мой рот. Не удержавшись, я поцеловал Инну снова – девушка не слишком-то и уворачивалась.
– Нет, ну ты посмотри на него! – воскликнула она с деланой строгостью.
Зина рассмеялась, а я дурашливо вытянул губы трубочкой.
– Весь платочек вымазала… – заворчала моя соседка, но из глубины её синих глаз исходило счастливое сияние.
Классика!
Бодрый топот замер у дверей, и ворвался четвёртый. Это был Дюха, но я не сразу узнал наперсника детских игр – свою роскошную чёрную гриву он состриг почти налысо, смахивая то ли на призывника, то ли на малолетнего преступника.
– Сколько дали? – спросил я с деланым сочувствием.
Андрей жизнерадостно осклабился.
– А мне идёт, да?
– Соб-бака такой! – обречённо выразилась Тимоша. – Ты что с собой сделал?
– Так ты ж сама сказала! – комически изумился Жуков.
– Что сказала? – начала сердиться Зина. – Когда?
– Вчера! – убеждённо заговорил Андрей. – Зарос, говоришь, совсем, лохмы как у первобытного!
– Дюш, – кротко молвила Тимоша, – я прекрасно помню, что сказала вчера. «Их надо в порядок привести» – вот мои слова.
– Так я и привёл!
– Ты невыносим! – простонала девушка в изнеможении. – А если я скажу: «Прыгни из окна!»?
– Прыгну! – В голосе Андрея не было даже тени сомнения.
– Попробуй только! – осерчала Зиночка, стремительно краснея. – Прибью!
Инна покусывала губы, пытаясь сдержаться, потом фыркнула, сдаваясь. Мы с Дюхой поддержали её, а последней засмеялась Тимоша.
Феерический момент счастья, сносивший все невзгоды, подхватил меня, увлёк в блаженное кружение. Я смеялся как дитя, отпустив на волю «взрослую» ментальность, играючи выпутываясь из страхов и тревог. Всё хорошо! А будет ещё лучше!
Над серой плоскостью буден, искляксанной пугающей чернотой, расцветали триумфальные арки радуг…
Трубачи лупили глаза и пунцовели, надувая щёки, барабанщики усердно молотили колотушками – сводный оркестр наяривал нечто бравурное, должное настроить праздничные колонны на верный лад. Самодеятельных музыкантов забивали акустические колонки величиной со шкаф – они гнали записи с такой мощью, что грудную клетку сотрясало в резонансе.
Мешаясь, пышнозвучные марши придавали первомайской суматохе ещё больше бестолковости, но и тонус поднимали изрядно.
Площадь заполнилась народом от края до края – нарядная толпа теснилась перед трибунами, оставляя нейтральную полосу, где важно прохаживались милиционеры в парадной форме.
Колонны пока не отличались чётким строем, ряды и шеренги размывались – люди искали и находили друзей, знакомых, родню, снуя в безостановочном броуновском движении. Дети истово махали флажками и таскали за собой целые гроздья воздушных шариков, а взрослые, напуская папиросного дыма и жизнелюбивого смеха, небрежно держали на плечах свёрнутые флаги или упирали древки в асфальт, уворачивая лица от полощущих стягов. Первомай!
Я коротко вздохнул, читая между колонн Дома Советов полузабытую мантру: «Мир. Труд. Май». Всё! Никакого ублюдочного «Дня Весны и Труда»! Мы сегодня празднуем Международный день солидарности трудящихся!
На площадь я вышел со стороны улицы Карла Маркса, забитой грузовиками, увешанными расписными щитами. Замысловатые конструкции из брусков и фанеры, прятавшие под собою бортовые «ГАЗ53» и даже «МАЗы», нагоняли ассоциации с карнавалом.
Праздничный люд то и дело выталкивал из себя ликующий клич «Ура!», и колонны радостно подхватывали его, не жалея связок.
– Уля-я-я! – поднялся восторженный писк.
Я резко тормознул, пропуская малышку с огромными бантами, из-за чего она приобретала сходство с Чебурашкой. Весело ковыляя, девочка тащила перед собой голубой воздушный шар, чуть меньше её самой. Папа догнал её в тот самый момент, когда «Чебурашка» оступилась – шар под нею гулко лопнул, и кроха заплакала от горя. Сильные ласковые руки тут же вскинули херувимчика и усадили на крепкую шею – хныканье моментально сменилось заливистым смехом.
Самую большую колонну собрал завод «Фрегат», я её еле обошёл и сразу же наткнулся на двуручный щит «СШ № 12». Директор школы в чинном костюме изображал опору и надёжу, а за его широкой спиной прятался педагогический коллектив – шаловливая Белочка, строгая Нина Константиновна, элегантная Мэри Поппинс, сухонький Пал Палыч, пьяненький дядя Виля, мужиковатая химичка Генриетта Львовна, прозванная бабой Геной, подтянутый военрук…
– Миша! Мы здесь! – запрыгала Маша Шевелёва, призывая заблудшего. – Мы здесь!
Раскланиваясь и роняя торопливое «здрасьте», я протолкался к своим. Сулима глядела на меня безмятежно, Ефимова отчитывала Динавицера за нечищеные ботинки, а близняшки наперегонки надували шарики, зелёный и красный.
– Привет! – Дурачась, я слегка притиснул Риту.
– А Инка тебя не убьет? – Девушка легонько хлопнула меня по плечу, освобождаясь.
– А её сегодня не будет! – Смеясь, я нехотя отпустил Сулиму. – Они с Ларисой к бабушке подались.
– Вертихвост! – заклеймила меня Рита, но в её глазах мелькнуло весёлое одобрение.
– Дорогие товарищи! – гулко разнеслось над площадью. – Сегодня вся наша страна отмечает праздник Первомая…
Начался митинг. Первый секретарь райкома нудно читал по бумажке, а над колоннами всё чаще, всё гуще колыхались флаги, трепеща на лёгком ветерке. Я потянул носом – нет, каштаны ещё не цветут. Густо обвешанные пальчатой листвой, деревья выстроились вдоль улицы Шевченко, придавая той вид широкой парковой аллеи, но ко Дню Победы должны украситься белыми свечами соцветий – и поплывёт удивительный, слегка горьковатый и сильно мужской запах…
– Да здравствует Первое мая – день международной солидарности трудящихся в борьбе против империализма, за мир, демократию и социализм! – грянули динамики, пуская эхо вдогонку. – Ура, товарищи!
– Ур-ра-а-а! – ответили товарищи.
Воздушной волной ударила музыка, накатила, отражаясь от стен, – и загуляла, закружилась, поднимая настроение и трогая с места колонны. Словно кто вынул пробку, и пёстрая человеческая масса медленно, как густой мёд, потекла в бутылочное горлышко улицы.
– Строимся, строимся! – забегала Циля Наумовна.
Мы с Ритой заняли места в колонне. Близняшки, равняясь на меня, хихикали, а Ефимова школила Изю. Я улыбнулся: Але достался «трудный подросток» – Динавицер ни в какую не желал перевоспитываться, а педагогическим стараниям подруги умилялся, за что ему тоже попадало…
– Юноши и девушки! – заголосили с трибуны. – Настойчиво овладевайте марксистско-ленинским учением, достижениями науки, техники и культуры! Преумножайте славные революционные, боевые и трудовые традиции советского народа! Ознаменуйте завершающий год пятилетки отличной учёбой!
«Надо будет Михал Андреичу присоветовать насчёт идеологии, – подумал я, морщась. – Ну нельзя же так топорно работать! Никакой выдумки, креатива – ноль целых, ноль-ноль…»
– Держим строй, держим строй!
Колонна родимой школы втягивалась в устье улицы Шевченко – до революции её называли Большой. Подходяще, по-моему. И без этого навязшего в мозгу украинства.
Улица сходилась в недалёкую перспективу, у привокзальной площади. Широкие тротуары до самой бровки заполонили первомайцы, не избалованные зрелищами, – они махали флажками, кричали, смеялись и радовались жизни, а юноши и девушки мерно шагали мимо, старательно овладевая, преумножая и знаменуя.
– Ура, товарищи! – долетело с площади.
– Ура-а! – дружно подхватили мои одноклассники.
Выходя на перпендикуляр улицы Революции, колонны таяли врассыпную – знаменосцы спешили поскидывать флаги с транспарантами в кузова машин-хозяек и расходились последними. Но заряд воодушевления, пусть даже полученный в добровольно-принудительном порядке, всё равно оставался с ними. Даже алкаши в этот день пили за Первомай!
– Да здравствует… – едва донеслось с площади и растаяло.
Тёплый ветер в ясном небе играл унесёнными воздушными шариками, красным и зелёным.
Бруно отворил калитку и зашагал по дорожке, мощённой неровно отёсанным плитняком. Всё было так, как рассказывал Лукич. Обиталище спецгруппы занимало скромную усадьбу князя Святополк-Мирского – громадный, тяжело расплывшийся приземистый дом, столько раз белёный, что уже и не понять, из кирпича он сложен или из каменных глыбок. Буйно разросшиеся виноградные лозы наглухо заплели деревянную веранду, ни к селу ни к городу пристроенную на углу. За её окнами в мелкую расстекловку мелькали смутные фигуры, белея рубашками и блузками, а рядом, у парадной лестницы, смирно стояли две «Волги» вороной масти, бампер к бамперу. Легчайший ветерок играл с их длинными штыревыми антеннами.
Пока Хинкис добрался до веранды, она уже обезлюдела, лишь сизый дым сигарет вился потихоньку, утягиваясь сквозь щели. Зато обширный, немного сумрачный холл, открывшийся за порогом дома, встретил оперативника КПК гвалтом и суетой. Десяток человек разного возраста и пола толклись между столов, заваленных бумагами и картами, заставленных рациями и пишмашинками. Народ задевал стулья, потрясал картонными папками, доказывая правоту и срочность, звонил по телефонам, прикрывая ладонью трубку или зажимая свободное ухо, делился чаем из термоса, спорил или остервенело листал брошюрки ДСП[35]. И во всей этой шумной карусели было лишь одно место покоя, словно обведённое магическим кругом, – маленький письменный столик, за которым сидела молодая светловолосая девушка и, высунув кончик язычка от старания, оформляла документы.
Выставив плечо, Бруно протолкался к ней и вежливо улыбнулся в ответ невинному голубому взгляду.
– Меня зовут Хинкис, – отрекомендовался он. – Бруно Хинкис. Доктор медицинских наук, старший научный сотрудник НИИ мозга. Прикреплён к вашей группе приказом генерала Григоренко. Вот моё командировочное…
Девушка быстренько всё записала и, немного стесняясь возраста и отсутствия регалий, представилась младшим лейтенантом Верченко.
– Наташа! – прогудел огромный человечище, тащивший мимо развалистый картонный ящик с приборами. – Куда? На склад?
– Нет, нет! – всполошилась Верченко. – В лабораторию!
– Бруно! Я уж думал, не приедешь!
Хинкис живо оглянулся, натыкаясь на довольный взгляд старины Лукича.
– О, цвет нашей аналитики! – обрадовался он. – Куда ж вы без меня?
– Что да, то да! – хохотнул Глеб Лукич. Его ладонь оказалась сухой и твёрдой. – Здорово! Вот только цвет опал уже…
– Не прибедняйся! – Бруно мельком глянул в зеркало над рукомойником. Опять этот вихор торчит! Ну что тыбудешь делать…
– Секундочку… – Хинкис смочил ладонь и пригладил непослушную прядь. Из зеркала на него смотрел невысокий щуплый брюнет, мало общего имевший со стереотипным образом эстонца. – Вот ведь… В салоне-парикмахерской полчаса высидел, лишнего рубля не пожалел, и на тебе!
– А ты его отрежь! – присоветовал Лукич.
– Вот точно… Раньше хоть Катька стригла…
– Ты так и не женился по второму разу? – дипломатично поинтересовался аналитик.
– По третьему, Глебка, по третьему! – невесело улыбнулся оперативник КПК. – Женщины долго со мной не выдерживают, я же все их загадки отгадываю…
– Товарищ Хинкис?
Голос Иванова Бруно узнал сразу и немедленно развернулся кругом.
– Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант!
Не ожидавший от учёного годности к строевой службе, Борис Семёнович заулыбался.
– Вольно! Я просил, чтобы в группу включили опытного психолога с хорошими способностями к гипнозу. Это вы и есть?
– Вы меня смущаете! – хмыкнул Хинкис. – Но с удовольствием признаю столь нескромную оценку.
Иванов рассмеялся, поправляя очки.
– Скажите, – заговорил он, построжев, – вы любого можете загипнотизировать?
– Ну что вы! Вас точно не смогу – никакое внушение не перебьёт сильную, закалённую волю.
– У нас нескромная ничья, – явственно прифыркнул Борис Семёнович. – Вот что… Меня волнует младший лейтенант Вальцев…
– «Лжемиха»? – тонко улыбнулся Хинкис.
– Он самый. – Иванов остро взглянул на Бруно. – Ну коли вы здесь, стало быть, подписки о неразглашении пачками визировали! М-да… В общем, всё идёт к тому, что американцы решатся на эксфильтрацию. А если Максим не пройдёт проверку? Допустим, ему удастся отбиться от дозы пентотала натрия[36], хотя бы под тем предлогом, что химпрепарат якобы подавляет сверхспособности. Но как быть с детектором лжи?
– С полиграфом? – поднял брови Хинкис. – А тут тоже всё зависит от силы воли и её закалки.
Иванов слушал, скребя пальцами по лёгкой щетине.
– Тогда пойдёмте, – решительно сказал он, увлекая Бруно за собой. – Я хочу, чтобы вы, скажем так, определили стойкость Вальцева и, если это возможно, укрепили его волю.
В конце длинного тёмного коридора Борис Семёнович отворил дверь в просторную и неожиданно светлую комнату, обставленную по принципу «ничего лишнего». Под высоким потолком, украшенным пыльной лепниной, витал сквознячок, словно зазывая на улицу, на свежий воздух и солнцепёк. Молодой человек, сидевший за столом у окна, отложил учебник английского и обернулся. Хинкис чуть заметно вздрогнул.
Лицо и причёска парня полностью соответствовали единственной фотографии «Михи», которой пользовались спецслужбы США, Израиля и СССР.
– Здорово! – честно признался Бруно. – Вылитый «Миха»!
Вальцев смущённо улыбнулся и встал.
– Познакомься, Максим, – мягко проговорил Иванов, – это Бруно Хинкис, наш эксперт в области психофизиологии. Контора его уже раз пять привлекала, если не больше. Ну я на вас надеюсь, товарищ Хинкис!
– Мы не подведём! – сверкнул белыми зубами Бруно, расстёгивая как бы между делом блестящий серебряный браслет роскошного «Ролекса».
Генерал-лейтенант тихо прикрыл дверь за собой, а эксперт, продолжая улыбаться, повернулся к Вальцеву:
– Я не зря сказал «мы», ведь у нас одна общая задача, и решать её мы будем вместе, – мягко зажурчал он, качая браслет на пальце, словно играя с ним. – Садитесь поудобнее, не думайте о постороннем, все тревоги остались за стенами этого дома, а угрозы ещё далеко. Мы не друзья, но что нам стоит подружиться…
Максим, сидевший в свободной позе, вдруг помотал головой и сказал виноватым голосом:
– Простите, но я не поддаюсь гипнозу.
– Отлично! – обрадовался Хинкис. – Просто отлично! Дайте-ка вашу руку… – Он обхватил запястье Максима тонкими пальцами и стал слушать пульс. – Будем учиться обманывать детектор лжи! Американцы уверены, что это невозможно, но тут они ошибаются. Детектор всего лишь следит за сердцебиением, дыханием, потливостью, за артериальным давлением. Если вы, скажем, совершили преступление, а на допросе пойдёте в отказ, то выступивший пот резко повысит электропроводность кожи, участится пульс, собьётся ритм вдохов и выдохов… И психолог, проверяющий вас, тут же поймёт: ложь! Но сколько было случаев, когда матёрые гангстеры, опутанные датчиками, спокойно отвечали: «Нет, мистер, никого я не убивал!», и допрашивающий разводил руками. А гангстер врал! Просто держал себя в узде, не позволяя разгуляться нервам!
– И я так смогу? – с жадным интересом спросил Вальцев.
– А почему нет? – пожал плечами Бруно, цепляя часы обратно на руку. – Воля у вас есть, осталось научиться пользоваться ею. Начнём, пожалуй, с дыхательных упражнений. Не буду долго и нудно растолковывать суть, просто уясните для себя одну важную вещь: контролируя дыхание, вы контролируете сознание. Итак, медленно вдыхайте, спокойно вставая… Руки поднимайте вверх, разводите в стороны, приближайте к телу. Вот так… Выдыхая, приседайте… Руки вниз, вместе – и будто что-то плавно отталкиваете от себя… Вот так… Вдох – выдох… Вдо-ох – вы-ыдох…
– Мишенька! – прозвенел голос сестрёнки. – Так… Я пошла!
– Настенька! Я остался!
Девочка захихикала и клацнула дверью. Глухо донёсся дробный топоток. И тишина…
Подцепив с трюмо свежую «Комсомолку», я поволок на кухню тяжеленную сумищу.
– Некогда нам духовную пищу принимать, – прокряхтел я, взваливая ручную кладь на стол. – Нам бы чего попроще…
Достав вилок капусты, завалявшийся в гаражных закромах, я поморщился – верхние листья превратились в мерзкую серую слизь, источавшую зловоние. Очистив кочан в мойке, нашинковал овощ, выложив на тяжёлую чугунную сковородку бело-зелёную горку. Ужарится – как раз выйдет.
Глянув на сложенную газету, я развёл руками, словно извиняясь перед невидимой публикой:
– Ну а что делать? Жизнь такая! – и включил радио.
– …отметил огромное значение для совершенствования и развития плановой экономики, – затараторил приятный женский голос. – Товарищ Байбаков высоко оценил методы оптимального планирования, разработанные академиком Канторовичем…
«Жить станет лучше, жить станет веселей! – Я поставил на огонь сковородку поменьше и плеснул постного масла из трёхлитровой банки. – Ох и взвоют министерские! И заплачут как дитя… – Острый нож будто сам нарезал свининку на кусочки. – Проснутся поутру, а за ресурсы, ещё вчера дармовые, надо, оказывается, платить! А вы как хотели материально-техническую базу создавать? За бесплатно? Всё, товарищи, халява кончилась!»
Я сгрёб мясо с разделочной доски на сковороду, и оно злобно зашипело, зашкворчало, напуская того непередаваемого аппетитного духу, что преследует голодного со времён пещер. А мы ещё лучку добавим и травок всяких…
– …правительства ГДР и Чехословакии уже выразили полную поддержку предложению товарища Леонида Ильича Брежнева о необходимости полностью использовать потенциал социалистического содружества, – подхватил бодрый мужской голос, – включая организацию общего рынка труда, товаров и услуг, единой валюты и свободы поездок…
«Здорово! – Я натёр морковку и перемешал с капустой. Промыв рис, поставил его вариться в маленькой эмалированной кастрюльке с легкомысленными розочками на круглых боках. – Вот это я понимаю! Неужто наша берёт? А впрочем, все эти плюшки ещё Сталин обещал, когда СЭВ только-только родился и пачкал пелёнки…»
Мы с мамой обожаем венгерские огурчики от «Глобуса», и лечо у них замечательное, а папа жить не может без болгарского конфитюра. Да, если всё пойдёт как надо, то полки в магазинах заполнятся. Побегут по советским шоссе «Вартбурги» и «Шкоды», «Татры» и «Юго». Инженер из Свердловска устроится на работу в Будапеште, а какой-нибудь Дитрих Холтофф с гэдээровского «Фортшритта» переедет трудиться на «Ростсельмаш», доводя до ума комбайн «Дон», тяжёлый как танк…
Наши ВАЗ, ГАЗ и ЗАЗ волей или неволей зашевелятся, иначе Госплан отлучит от финансирования неразворотливых. Социалистическая конкуренция!
Я перемешал мясо с капустой, добавил рис, томатную пасту, посолил, поперчил… Уф-ф! Пускай теперь тушится, доходит потихоньку.
– …на экраны страны вышел фильм Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину», снятый по одноимённому роману Михаила Шолохова…
Всё, хватит, а то подгорит. Я выключил конфорку и… Где моя газета?
Ага… Навстречу XXV съезду… Пятилетке качества – рабочую гарантию… Родине – наш ударный труд… В дружественной обстановке… Заголовки-то какие! Плакатные, зовущие… Ага, вот!
«На Пленуме ЦК КПСС были приняты постановления «О созыве очередного XXV съезда КПСС», «Об улучшении управления народным хозяйством, совершенствовании планирования и усилении экономического стимулирования промышленного роста».
Дальше, дальше… «Доклад секретаря ЦК КПСС М. А. Суслова».
М-да… Всё та же приглаженная и залакированная велеречивость. Хотя… нет. Я углубился в текст.
«…партия обязана следить за народным хозяйством, воплощением усилий миллионов трудящихся, но в то же время мы не должны опускаться до мелочной опеки. Пусть предприятия сами налаживают связи между собой, договариваются, назначают цену за свою продукцию. Нельзя сковывать да стреноживать социалистическую предприимчивость! Необходимо вернуться к ленинским принципам хозяйственного расчёта[37] – самоокупаемости, самофинансированию и самоуправлению!»
«Хитёр Михал Андреич! – Я покачал головой. – Ишь как завернул! Да ещё и Владимира Ильича приплёл. Умно. Кто ж выступит против Ленина? А под шумок «Интернационала» вызволят заводы и фабрики… Молодцы!»
Я с хрустом разложил газету, сгибая её «против шерсти». Что там дальше?
«…мы не поддадимся на провокации американской военщины и не позволим втягивать нашу страну в разорительную гонку вооружений…»
Замысловато. Надо полагать, товарищ Суслов признал верным мой вывод о пользе разрядки.
«…братские партии должны правильно понять наш решительный отказ в поддержке лжесоциалистических организаций и движений, имитирующих марксизм-ленинизм…»
Отличный ход, Михаил Андреевич! Знать бы ещё, включат ли в список «имитаторов» Гэса Холла, Жоржа Марше, Гордона Макленнана?[38] Я хмыкнул и продолжил чтение.
«…в связи с вышесказанным считаю важной и своевременной инициативу группы товарищей – обсудить реформу КПСС. Партия должна очиститься от таких пороков, как местничество, бюрократизм, комчванство…»
А вот это уже серьёзно. Это как объявление войны! Многие воспримут партийную реформу в штыки, да как бы не в буквальном смысле.
Терпенья усидеть не хватило, я вскочил и стал ходить – до окна с занавеской, плещущей на сквозняке, разворот, к двери, разворот… Мимоходом помешав духовистое рагу, я выглянул в заоконье, где буйно цвела весна, призывая плодиться и размножаться.
«Слишком всё ладно выходит, – задумался я, держа ложку на отлёте. – Прознали вожди судьбу СССР, почесали в затылках – и дружно кинулись спасать первое в мире государство рабочих и крестьян! Хм… Как-то подозрительно всё выглядит…»
Меня даже не то смущало, что члены «малого Политбюро» сразу взяли и поверили «сверханализу» – у них было и время, и возможности убедиться в правоте «Михи». Но как-то слишком уж резко они изменились! Да, Михаил Андреевич уверяет, что это он так поработал над собой. Ну пусть и дальше верит в свободу воли… А как оно в реале? Не я ли его «перелечил»? По «методу Ершова»? Откуда мне знать, каков предел у моих способностей? Суслов выпил добрых пол-литра воды, заряженной мною. Брежневу достался стакан или чуть больше. И как она подействовала, эта «живая вода»? Укрепила сердце, почистила сосуды… А может, и по извилинам прошлась, выводя шлаки догматизма, начётничества, перестраховки, нетерпимости?
«Ну и чего ты так всполошился? – подумал я насмешливо, хотя и с холодком. – Тебе что, больше нравились брежневские «сиськи-масиськи» и «сосиски-сраны»?[39] Или извращённо приглаженный стиль речей Суслова? Михаил Андреевич сам правил черновики, старательно вычёркивая смысл, стирая малейший проблеск мысли, словно готовя одноклеточный серый фон для цитат Маркса-Ленина. Ну так сравни, что было и как стало! Чего ты так распереживался? Надо будет, всё Политбюро зомбируешь, лишь бы… Как там «неуловимые» пели? «Жила бы страна родная, и нету других забот!»
На сквозняке зашелестела «Комсомольская правда», а мне почудилось, что свежим ветерком потянуло с газетных страниц…
Ещё и года не прошло, как меня окунуло в прошлое, словно котёнка в прорубь, но День Победы я отмечал точно так же, как и в «старой» жизни – на даче. Отстаивал шесть соток с тяпкой наперевес, постигая вечность, ибо выполоть траву за один раз нереально. Скосишь её, проклятущую, выдерешь каждый сорнячок, а заедешь через пару деньков – как будто и не полол вовсе! Всхожесть у молочая и осота просто изумительная…
Ровно в полдень я победил флору – и прогулялся на старый заброшенный карьер. Каменную чашу давно затопил протекавший мимо ручей, а крутой бережок зарос ивняком и тамариском. Премиленькое озерцо получилось, антропогенное. Купаться в нём я не решался пока, холодновата водичка, зато караси клевали наперегонки. Пять штук вытянул.
Читать бесплатно другие книги:
