Планета обезьян Буль Пьер
Самое любопытное в этом нападении заключалось в том, что оно, собственно, было направлено не против нас. Я сразу это почувствовал, и моя догадка тут же подтвердилась. Я интуитивно знал, что никого из нас не ожидает печальная участь Гектора. Люди покушались вовсе не на нашу жизнь, а только на нашу одежду и предметы снаряжения. Мгновенно нас прижали к земле. Десятки рук лихорадочно расшвыривали во все стороны ружья, патроны, содержимое рюкзаков, сдирали с нас брюки, рубашки и тут же рвали их на клочки. Сообразив, что именно вызывает ярость нападающих, я перестал сопротивляться и в результате отделался несколькими случайными царапинами. Антель и Левэн последовали моему примеру, и никто не был ранен. Вскоре мы остались в чем мать родила посреди толпы таких же голых мужчин и женщин. Сразу успокоившись, они принялись резвиться вокруг нас, однако не позволяя нам удаляться ни на шаг. Бежать было невозможно.
Теперь на опушке леса собралось не меньше сотни этих странных людей. Одни окружили нас, другие устремились к космическому катеру и принялись его опустошать с такой же яростью, с какой только что рвали нашу одежду. С отчаянием смотрел я, как они калечат бесценную аппаратуру, но в то же время мысль моя продолжала работать, и, мне кажется, я уловил главное: этих людей приводили в ярость предметы! Все искусственно изготовленное вызывало у них неистовую злобу и одновременно страх. Едва им в руки попадался какой-либо инструмент, они его разбивали, расплющивали или ломали и тотчас отбрасывали подальше, словно это было раскаленное железо, а если и хватали снова, то лишь для того, чтобы доломать окончательно. Мне они напоминали мангуст, нападающих на змей, или кошек, которые сражаются с крысами: большая крыса, даже полумертвая, все еще может быть опасной. Я уже отметил про себя любопытный факт, что с нами они справились голыми руками, не пользуясь никаким оружием, даже палкой.
В бессильном отчаянии наблюдали мы, как люди Сороры грабят наш катер. Дверь быстро уступила перед их натиском. Они бросились внутрь и разрушили, разбили все, что только могло быть разбито и разрушено, в частности все ценные навигационные приборы, обломки которых усеяли поляну. Этот разгром длился довольно долго. Наконец, когда от катера остался только металлический корпус, грабители успокоились и вернулись к нам. Подталкивая и дергая за руки, дикари влекли нас за собой в лесную чащу.
Положение наше становилось все более и более отчаянным. Ограбленные, раздетые, обезоруженные, мы были вынуждены чуть ли не бежать вместе со всей стаей, не имея возможности ни переброситься словом, ни даже пожаловаться. Всякая попытка заговорить вызывала такую угрожающую реакцию, что нам пришлось замкнуться в тоскливом молчании. А ведь нас окружали люди, такие же, как и мы! Одень их, причеши как следует, и у нас на Земле никто даже не обратил бы на них внимания. Правда, все женщины были красивы. Однако с блистающей красотой Новы даже они не могли сравниться.
А Нова следовала за нами по пятам. Всякий раз, когда меня начинали подгонять слишком уж грубо и бесцеремонно, я оборачивался к ней в надежде уловить на ее лице сочувствие, и однажды мне это, кажется, удалось. Впрочем, возможно, я принимал желаемое за действительное. Едва мои глаза встречались с ее глазами, она тотчас отводила взгляд и лицо ее не выражало ничего, кроме искреннего недоумения.
Наш крестный путь продолжался много часов. Я едва не падал от усталости, ноги мои кровоточили, все тело было исцарапано колючими ветками, между которыми люди Сороры проскальзывали, как змеи, без всякого для себя вреда. Товарищи мои были не в лучшем состоянии. Профессор Антель уже спотыкался на каждом шагу, когда мы, наконец, добрались до цели этого сумасшедшего путешествия. Лес поредел, заросли кустарника сменились полянами с невысокой травой. Здесь наши милые проводники оставили нас и, словно забыв о нашем существовании, вновь принялись гоняться друг за другом между деревьями — похоже, это было единственным их занятием в жизни. Что же до нас, то мы все трое свалились от усталости на траву и воспользовались передышкой, чтобы шепотом посовещаться.
Левэн и я были на грани безысходного отчаяния; понадобилась вся философская мудрость нашего патрона, чтобы нас приободрить. Уже вечерело. Мы, конечно, могли воспользоваться беспечностью дикарей и бежать, но куда? Даже если бы нам удалось найти обратную дорогу и добраться до катера, все равно это нам ничего бы не дало. Разумнее было остаться здесь и постараться умилостивить этих непостижимых людей. К тому же нас начинал мучить голод.
Мы поднялись и нерешительно побрели по лесу. Люди продолжали бездумно резвиться, не обращая на нас никакого внимания. Только Нова, по-видимому, о нас не забыла. Она последовала за нами, держась на некотором отдалении и отворачивая голову всякий раз, когда мы оглядывались. Поблуждав немного по поляне, мы обнаружили, что находимся в своего рода становище, только вместо хижин здесь прямо на земле или в развилках нижних ветвей были устроены из хвороста какие-то примитивные гнезда, вроде тех, которые делают крупные обезьяны в наших африканских лесах. Некоторые гнезда были заняты. Мужчины и женщины дремали в гнездах поодиночке или парами, тесно прижавшись друг к другу или свернувшись калачиком, как собаки в холодную погоду. В более крупных гнездах помещались целые семьи: мы заметили спящих там детей, которые мне показались на диво крепкими и красивыми.
Однако все это никак не разрешало проблемы питания. Правда, под одним из деревьев мы заметили семью, приступившую к трапезе, но их пища не могла нас соблазнить. Зубами и ногтями, без помощи всяких инструментов они раздирали на части тушу какого-то крупного животного, похожего на оленя. Отрывая кровавые куски, люди Сороры отправляли их прямо в рот, выплевывая обрывки шкуры. Вообще на всей поляне мы не нашли ни одного очага.
Вид этого пиршества вызывал тошноту. К тому же выяснилось, что никто и не собирается нас угощать. Напротив! Едва мы приблизились на несколько шагов к пирующей семейке, как угрожающее ворчанье заставило нас поспешно отступить.
Но тут нам помогла Нова. Возможно, она в конце концов поняла, что мы голодны, но я в этом не уверен. Могла ли она вообще хоть что-нибудь понять? Не знаю. Скорее всего просто она сама проголодалась. Во всяком случае, Нова приблизилась к высокому дереву, обхватила ствол руками и ногами и, быстро подтягиваясь, добралась до нижних ветвей. Она исчезла в листве, и вскоре оттуда градом посыпались плоды, весьма похожие на бананы. Затем Нова спустилась на землю и принялась уплетать эти бананы, искоса поглядывая на нас. После недолгих колебаний мы рискнули последовать ее примеру. Плоды оказались довольно вкусными, и нам удалось утолить голод. Нова только смотрела, не протестуя. Мы напились из ручья и решили, что здесь и заночуем.
Каждый выбрал себе местечко, где можно было соорудить такое же гнездо, как у людей Сороры. Нова заинтересовалась нашей работой настолько, что даже приблизилась ко мне и помогла сломать одну особенно упрямую ветку. Это меня растрогало, а юного Левэна, видимо, разозлило, потому что он повалился прямо на траву и повернулся к нам спиной. Что же касается профессора Антеля, то он давно уже спал, сломленный усталостью.
Я замешкался, стараясь получше устроить свое ложе. Нова продолжала за мной наблюдать со стороны. Когда я тоже, наконец, улегся в гнезде, она сначала заколебалась, но затем подошла ко мне неуверенными мелкими шажками. Я замер, боясь ее испугать. И вот она улеглась со мной рядом. Я лежал не шевелясь. В конце концов она доверчиво прижалась ко мне, и теперь мы ничем не отличались от остальных устроившихся на ночь парочек этого странного племени. Но в то время, несмотря на все очарование Новы, я не мог на нее смотреть как на женщину. Да и вела она себя словно ласковое домашнее животное, которому хочется согреться рядом с хозяином. Мне тоже была приятна теплота ее тела, но никакого желания она во мне не возбуждала. В конце концов я так и заснул в том же неловком положении, прижавшись к этому поразительно красивому и невероятно глупому существу. Я был так измучен, что едва удостоил взглядом даже выглянувший из-за деревьев ночной спутник Сороры, менее крупный, чем наша Луна, однако заливший джунгли довольно ярким желтоватым сиянием.
8
Я проснулся, когда небо в просветах между ветвями уже побледнело. Нова еще спала. Я безмолвно залюбовался ею, но, вспомнив, как жестоко она обошлась с нашей бедной обезьянкой, только вздохнул. Мало того — все наши несчастья начались из-за этой красавицы. Ведь это она сообщила о нас своим соплеменникам! Но я не мог на нее злиться, покоренный гармоничной красотой ее тела.
Внезапно Нова зашевелилась и подняла голову. Ужас мелькнул в ее глазах, я почувствовал, как все мускулы ее напряглись. Однако моя неподвижность успокоила Нову, и постепенно лицо ее смягчилось. Видимо, она кое-что помнила. И впервые ей удалось на мгновение выдержать мой взгляд. Я это расценил как личную победу и, совершенно позабыв, какое впечатление производят на людей Сороры земные выражения дружелюбия, улыбнулся Нове.
К счастью, на сей раз реакция ее оказалась не столь бурной. Девушка задрожала и вся напряглась, словно перед прыжком, однако осталась неподвижной. Ободренный успехом, я улыбнулся еще шире. Она снова вздрогнула, но потом успокоилась, и под конец лицо ее не выражало ничего, кроме безмерного удивления. Неужели мне удалось ее приручить? Осмелев, я положил ей руку на плечо. Дрожь пробежала по ее телу, но она по-прежнему не шевелилась. Успех опьянил меня, однако я пришел в совершенный восторг, когда заметил, что Нова пытается мне подражать.
Да, это было именно так! Она старалась улыбнуться! О том, какого это ей стоило труда, я догадался, заметив, как судорожно сокращаются мускулы ее прелестного лица. Она сделала несколько попыток, но в результате сумела состроить только некое подобие болезненной гримаски. В ее мучительных усилиях передать такое простое, но для нее недоступное человеческое выражение было что-то глубоко волнующее. Я вдруг почувствовал, как во мне все перевернулось и душу мою захлестнула волна жалости, словно передо мной был прекрасный, но неполноценный ребенок-калека. Я ласково сжал ее плечо, склонился к ней, легко коснулся ее губ… В ответ она потерлась носом о мой нос и лизнула меня в щеку.
В совершенной растерянности я не знал, что дальше делать. На всякий случай я повторил ее жест, хотя у меня это вышло не очень ловко. В конечном счете мы были здесь пришельцами, чужаками, значит нам придется перенимать обычаи великой планетной системы Бетельгейзе. Нова казалась удовлетворенной, но дальше этого наше сближение не пошло. Опасаясь, как бы мои земные манеры не привели меня к какому-нибудь непростительному промаху, я мучительно раздумывал, что бы еще предпринять, когда ужасающий грохот и звон заставили нас мгновенно вскочить на ноги.
Ошеломленные, мы стояли в лучах восхода рядом с двумя моими товарищами, о которых я едва не позабыл, как самый последний эгоист. Нова, словно обезумев, заметалась из стороны в сторону. Впрочем, я сразу понял, что этот грохот был страшной неожиданностью не только для нас, но и для всех лесных жителей. Люди выпрыгивали из своих гнезд и беспорядочной толпой носились туда и сюда по поляне. И это уже не было игрой, как накануне: в их криках звучал непомерный ужас.
От этого грохота, внезапно разорвавшего тишину джунглей, кровь стыла в жилах. Однако я чувствовал, что лесные люди прекрасно понимают его значение и что их страшит не он сам, а приближение какой-то совершенно определенной опасности. Шум нарастал. Это была жуткая какофония, в которой смешались глухой рокот барабанов, резкий лязг и звон, словно от ударов в кастрюли, крики. Больше всего нас поразили эти крики, потому что, хотя мы и не понимали ни слова неведомого нам языка, голоса были, несомненно, человеческими.
Восходящая Бетельгейзе озаряла нелепую и страшную сцену: по лесной поляне во всех направлениях метались мужчины, женщины, дети, сталкивались между собой, падали и снова вскакивали, некоторые карабкались на деревья, словно пытаясь там спрятаться. Тем не менее вскоре несколько более пожилых мужчин, овладев собой, остановились и начали прислушиваться. Шум приближался довольно медленно. Он доносился с той стороны, где лесная чаща была особенно густой, и, казалось, исходил из ряда источников, широко растянутых в одну линию. Все это напоминало большую облаву, когда цепь загонщиков старается шумом и криками вспугнуть дичь.
По-видимому, старейшины племени приняли какое-то решение. Издавая отрывистое повизгивание, которое, несомненно, означало определенный сигнал или приказ, они устремились в сторону, противоположную надвигающемуся грохоту. Остальные последовали за ними, и мы увидели, как все племя ломится сквозь кусты, словно стадо вспугнутых оленей. Нова бросилась к нам — вернее, как мне показалось, ко мне. Жалобный стон вырвался из ее рта, стон, похожий на отчаянный призыв, затем она прыгнула в чащу и скрылась из глаз.
Шум становился все громче, и мне уже чудился треск сучьев под тяжелыми сапогами. Признаюсь, я тоже потерял голову. Благоразумнее было бы, конечно, остаться на месте и встретить новых представителей Сороры, которые перекликались явно человеческими голосами, — с каждой секундой это становилось все очевиднее. Но после всех испытаний, выпавших на нашу долю, этот звон, грохот и крики действовали мне на нервы. Панический страх Новы и ее сородичей захватил и меня. Я не мог ни думать, ни рассуждать, я даже не посоветовался со своими товарищами, а просто бросился в кусты и помчался следом за юной красавицей.
Так я пробежал несколько сот метров, но девушку не догнал. Зато я заметил, что только Артур Левэн следует за мной: видимо, для профессора Антеля в его возрасте такая гонка была не под силу. Молодой физик, задыхаясь, поравнялся со мной. Мы взглянули друг на друга, сгорая от стыда. Я уже хотел было предложить Левэну вернуться или по крайней мере подождать нашего шефа, как вдруг совершенно иные звуки заставили нас буквально подскочить.
Теперь-то я не мог ошибиться. В джунглях гремели выстрелы — один, второй, потом еще и еще с неравными паузами, иногда одиночные, иногда сдвоенные, до ужаса напоминая дублеты наших охотников. Стреляли где-то впереди, в той стороне, куда устремились беглецы. Но пока мы раздумывали, цепь загонщиков приблизилась к нам, приблизилась почти вплотную, и нас вновь охватила паника. Не знаю почему, стрельба показалась мне менее опасной, во всяком случае более знакомой и не столь страшной, чем этот адский концерт. Не рассуждая, я вновь бросился бежать, стараясь, однако, избегать открытых мест и двигаться как можно бесшумнее. Артур Левэн последовал за мной.
Так мы добежали до того места, где раздавались выстрелы. Я остановился, потом начал пробираться дальше еще осторожнее, чуть ли не на четвереньках. Мой товарищ не отставал от меня. Мы вскарабкались по склону невысокого холма и залегли почти на самой его вершине, чтобы перевести дух. Впереди росло всего несколько деревьев да полоса кустарника. Последние метры я преодолел ползком, выглянул из кустов и… замер, словно оглушенный, не в силах шевельнуться. Зрелище, представшее моим глазам, было слишком невероятным, непосильным для жалкого человеческого рассудка.
9
В том, что я увидел, было немало странных и даже страшных подробностей, но сначала все мое внимание приковало к себе одно существо, которое стояло неподвижно шагах в тридцати от нас и смотрело в нашу сторону.
Я едва не вскрикнул от изумления. Да, да, несмотря на панику, несмотря на весь трагизм нашего положения — ведь мы очутились между загонщиками и стрелками, — беспредельное удивление подавило во мне все остальные чувства, когда я увидел создание, подстерегавшее дичь из засады. Ибо это была обезьяна, горилла огромного роста! Тщетно я твердил себе, что, должно быть, сошел с ума, — в своем определении я не мог ошибиться. Однако встреча с гориллой даже на Сороре сама по себе не представляла бы ничего сверхневероятного. Меня гораздо больше поразило то, что эта горилла была прилично одета, совсем как человек, а главное — явно чувствовала себя в одежде свободно и естественно. Именно эта естественность и произвела на меня такое ошеломляющее впечатление. С первого же взгляда я понял, что обезьяна не была кем-то специально наряжена. Одежда была привычна для нее, точно так же, как нагота для Новы и ее соплеменников.
Горилла носила такой же костюм, как мы с вами, я хочу сказать, как наши охотники, приглашенные на одну из тех грандиозных облав, которые устраиваются у нас для послов и других важных персон по случаю официального открытия охотничьего сезона. Ее коричневая куртка казалась сшитой в лучшем парижском ателье, а под ней виднелась рубаха в крупную клетку, какие обычно носят наши спортсмены. Слегка расширяющиеся книзу бриджи были заправлены в гетры. Но на этом сходство кончалось: вместо ботинок горилла была обута в пару толстых черных перчаток.
И это была именно горилла, я видел! Из воротника рубахи торчала заросшая черной шерстью уродливая голова с остроконечным черепом, приплюснутым носом и огромными обезьяньими челюстями. Горилла стояла, слегка наклонившись вперед, в типичной позе охотника, подстерегающего добычу, и ее длинные руки сжимали ружье. Она притаилась точно напротив меня, по другую сторону широкой просеки, к которой приближалась цепь загонщиков.
Внезапно горилла насторожилась. Я тоже услышал в кустах чуть правее себя легкий шорох. Горилла повернула голову, одновременно поднимая ружье, чтобы сразу прицелиться. С вершины холма я заметил, как колеблется кустарник, сквозь который продирался наугад один из беглецов. Мне хотелось крикнуть, предостеречь его, настолько очевидны были намерения обезьяны. Но я не смог, да и не успел: человек уже выскочил на открытое место с быстротой оленя. Выстрел настиг его, когда он был на середине просеки. Человек подпрыгнул, упал, забился в конвульсиях и испустил дух.
Но я не сразу обратил взгляд на убитого — все мое внимание было поглощено гориллой. Я пристально следил за ней с того мгновения, когда она услышала шорох, и был поражен богатством ее мимики: сначала морда гориллы выражала напряженное ожидание охотника, подстерегающего дичь, затем жестокую радость от удачного выстрела, и самым удивительным во всем этом было то, что она выражала свои чувства чисто по-человечески. Это меня потрясло больше всего! В глазах уродливой гориллы светился разум, который полностью отсутствовал у людей Сороры.
Впрочем, чувство опасности, угрожавшей мне самому, быстро возобладало над удивлением. Выстрел заставил меня снова взглянуть на жертву, и я стал свидетелем ее страшной агонии. Затем я с ужасом заметил, что вся просека усеяна человеческими телами. Последние мои иллюзии относительно происходящего рассеялись. Шагах в ста от первой гориллы я увидел вторую, одетую точно так же. Вне всяких сомнений, это была облава, фантастическая облава, в которой охотниками были обезьяны, расставленные по номерам с одинаковыми интервалами, а дичью — люди, во всем похожие на нас, мужчины и женщины, чьи обнаженные тела, простреленные, скорченные, застывшие в самых диких позах, валялись на окровавленной земле. И я сам, увы, участвовал в облаве… в качестве дичи!
Не выдержав этого ужаса, я отвел взгляд от просеки. Лучше уж было смотреть на карикатуру, и я снова стал наблюдать за гориллой, преграждавшей мне путь. Она повернулась, и я увидел за ее спиной другую обезьяну, которая стояла позади, как слуга возле своего хозяина. Это был шимпанзе, шимпанзе маленького роста, по-видимому, еще молодой, но, клянусь, обыкновенный шимпанзе! Одет он был, правда, не столь изысканно, как горилла, — в простую рубаху и брюки, но тем не менее ловко справлялся со своим делом. Его роль сразу стала мне понятна, когда горилла протянула маленькому шимпанзе ружье, а тот подал ей другое, заряженное. Затем он быстро достал из патронташа патроны, сверкнувшие под лучами Бетельгейзе, и, перезарядив первое ружье, снова занял свое место позади гориллы-стрелка.
Все эти впечатления обрушились на меня в мгновение ока. Я пытался их проанализировать, осмыслить, но на это у меня не было времени. Артур Левэн лежал рядом со мной, оцепенев от страха, и ничем не мог мне помочь. Опасность возрастала с каждой секундой. Цепь загонщиков приближалась. Поднятые ими шум и крик становились невыносимыми. Мы были оглушены и охвачены паникой, как дикие звери, как эти несчастные люди, которые пробегали мимо нас. Племя оказалось гораздо многочисленнее, чем я думал, потому что мужчины и женщины все еще выскакивали на просеку, где их подстерегала ужасная смерть.
Впрочем, не всех. Пытаясь сохранить хладнокровие, я наблюдал с вершины холма за поведением беглецов. Большинство, обезумев от страха, с шумом ломилось прямо через кусты, предупреждая таким образом обезьян, которые расстреливали людей в упор. Однако другие вели себя гораздо осторожнее, как старые кабаны-секачи, уже побывавшие во многих облавах и научившиеся всяким хитростям. Эти беглецы неслышно подбирались к просеке и замирали в чаще, выжидая, когда ближайший охотник отвернется. Едва что-нибудь отвлекало гориллу, они вскакивали из кустов и мгновенно пересекали смертоносную зону. Многим удавалось благополучно перебежать просеку и нырнуть в спасительные заросли на другой стороне.
Возможно, это был наш единственный шанс на спасение. Я сделал Левэну знак следовать за собой и пополз к последним кустам перед просекой. Когда мы добрались до них, меня вдруг охватило совершенно неуместное негодование. Как, я, человек, буду прибегать ко всяческим уловкам, чтобы перехитрить обезьяну? Это ниже моего достоинства! Я должен просто встать и отлупить палкой этих взбесившихся животных. Однако нарастающий шум облавы мигом избавил меня от идиотского самомнения.
Охота завершалась, и грохот стоял адский. Загонщики были уже у нас за спиной. Одного из них я успел разглядеть сквозь листву. Это была огромная горилла, которая вопила и улюлюкала во все горло, стуча дубинкой по стволам деревьев. Мне она показалась в десять раз страшнее горилл-охотников. Левэн весь затрясся, щелкая зубами, а я затаил дыхание, выжидая благоприятного момента для решительного броска.
И тут мой несчастный товарищ, сам того не сознавая, спас меня, но какой ценой! Совершенно потеряв голову, Левэн вскочил и бросился бежать, не разбирая дороги. Он появился на открытом пространстве прямо под дулом ружья ближайшего стрелка. Далеко уйти ему не удалось. Выстрел словно переломил его надвое, и Левэн свалился рядом с трупами остальных беглецов, усеявших всю просеку. У меня не было времени его оплакивать, да это ему бы и не помогло. Сжавшись в комок, я ждал, чтобы горилла протянула ружье своему слуге. Едва она это сделала, я, в свою очередь, выскочил из кустов и бросился через просеку. Словно во сне, я видел, как горилла торопливо схватила заряженное ружье, но я уже нырнул в заросли, прежде чем она успела прицелиться. До моих ушей донесся ее возглас, похожий на ругательство, однако я не стал терять времени на размышления об этой новой несуразице.
Итак, я выиграл. Меня переполняли восторг и гордость, целительные для моего уязвленного самолюбия. Я продолжал бежать со всех ног, стараясь как можно быстрей уйти подальше от места кровавой бойни. Вскоре крики загонщиков за моей спиной смолкли. Я был спасен.
Спасен? Увы, я недооценил коварство обезьян Сороры! Не пробежав и ста метров, я споткнулся и с размаху налетел на какое-то препятствие, скрытое в зарослях кустарника. Это препятствие оказалось растянутой над землей сетью с крупными ячейками и кошелями, в одном из которых я запутался. Увы, я был не одинок! Сеть перекрывала довольно широкую полосу леса, и в ней барахталось множество пленников, избежавших расстрела на просеке. Отчаянные рывки сети и злобный визг справа и слева от меня свидетельствовали об их тщетных усилиях вырваться на свободу.
Звериная, слепая ярость овладела мной, когда я почувствовал, что попался в ловушку, ярость, настолько необоримая, что я забыл об осторожности и утратил всякую способность соображать. Словно обезумев, я делал как раз то, чего по здравому разумению нельзя было делать, то есть барахтался и отбивался от сети, пока совершенно не запутался. Дело кончилось тем, что я вообще больше не мог шевельнуться. Мне оставалось только прислушиваться и, затаившись, ждать прихода обезьян, от которых зависела моя жизнь.
10
Смертельный ужас охватил меня, когда я увидел приближающихся охотников. Мне казалось, что они сейчас же приступят к уничтожению пленников: ведь я уже был свидетелем их невероятной жестокости.
Впереди шли стрелки — все гориллы. Тут я заметил, что они безоружны, и в душе моей затеплилась надежда. За стрелками следовали загонщики, среди которых, помимо горилл, было примерно такое же количество шимпанзе. Гориллы-стрелки держались по-хозяйски, словно истинные аристократы; они были в превосходном настроении и, видимо, не питали никаких дурных намерений.
Поистине надо привыкнуть, как я, ко всем парадоксам этой планеты, чтобы написать подобную фразу, не задумываясь над ее нелепостью! И тем не менее так оно и было на самом деле: гориллы выглядели настоящими аристократами. Они весело переговаривались на непонятном, но вполне членораздельном языке, мимика их выражала все оттенки человеческих чувств, которые я тщетно пытался отыскать на лице Новы. Увы, я не знал даже, что с ней стало! При одном воспоминании о кровавой просеке меня охватывала дрожь. Теперь-то я понимал, почему Нова так взволновалась, увидев нашего маленького шимпанзе. Здесь, на Сороре, люди и обезьяны свирепо ненавидели друг друга. Чтобы в этом убедиться, достаточно было посмотреть, как ведут себя пленники при виде приближающихся охотников. Они судорожно дергались, подпрыгивая на четвереньках, бешено скрежетали зубами и с пеной у рта грызли веревки сети.
Не обращая внимания на всю эту суматоху, гориллы-охотники — я поймал себя на том, что невольно называю их господами, — отдавали приказания своим слугам. На дороге, оказавшейся за кустами, где была растянута сеть, появились довольно низкие тракторные прицепы с установленными на них клетками. В эти клетки нас и побросали из расчета дюжины на прицеп, и длилось это довольно долго, потому что пленники отчаянно отбивались. Две гориллы-слуги, натянув толстые кожаные перчатки, защищавшие их от укусов, хватали людей одного за другим, высвобождали из сети, швыряли в клетку и быстро задвигали дверцу, а одна из горилл-господ руководила ими, небрежно опершись на трость.
Когда очередь дошла до меня, я хотел заговорить, чтобы привлечь к себе внимание. Но едва я открыл рот, горилла-исполнительница грубо зажала его мне огромной лапой в перчатке, очевидно вообразив, что я собираюсь ее укусить. С зажатым ртом не поговоришь! Словно мешок, меня бросили в клетку, и я очутился в компании десятка других мужчин и женщин, еще слишком возбужденных, чтобы обратить на меня внимание.
Когда все пленники были погружены, горилла-слуга проверила запоры клеток, затем что-то сказала своему хозяину. Тот взмахнул рукой, и лес огласился гулом моторов. Прицепы дернулись и покатились за машинами, похожими на наши колесные тракторы. Управляли ими тоже обезьяны. Я смог хорошо разглядеть шофера, который сидел за рулем трактора, следовавшего позади нас. Это был самец шимпанзе, облаченный в синий комбинезон. Видимо, он пребывал в отличном настроении, потому что то и дело отпускал на наш счет ехидные шуточки, а в промежутках что-то напевал про себя: когда гул моторов затихал, до меня доносились обрывки томной мелодии с довольно приятным мотивом.
Этот первый этап оказался настолько коротким, что я не успел даже собраться с мыслями. Через четверть часа езды по разбитой дороге наш караван остановился на открытой площадке перед каменным домом. Здесь лес кончался, дальше насколько хватал глаз тянулись поля, засеянные какими-то зерновыми культурами.
Дом под красной черепицей, с зелеными ставнями и вывеской над входом весьма походил на харчевню. Я быстро сообразил, что это место сбора охотников. Здесь слуги шимпанзе ожидали хозяев, которые подкатывали на своих машинах, видимо пользуясь другой дорогой. Дамы-гориллы сидели кружком в креслах в тени высоких деревьев, напоминающих наши пальмы, и беспечно болтали, потягивая через соломинку какие-то напитки.
Когда прицепы были выстроены на стоянке, дамы-гориллы приблизились, с любопытством разглядывая добычу. Но прежде всего их внимание привлекла подстреленная дичь, доставленная на двух больших грузовиках: слуги-гориллы в длинных фартуках вытаскивали трупы и укладывали их в тени деревьев.
Добыча была великолепная! К тому же обезьяны действовали по строгой системе. Они уложили окровавленные тела лицом вверх в один ряд, словно по линейке. А затем под восхищенные возгласы дам начали прихорашивать добычу, чтобы она выглядела как можно привлекательнее. Они укладывали руки вдоль туловища, распрямляя скрюченные пальцы и поворачивая ладони вверх. Они вытягивали ноги, предварительно размяв их в коленях, вправляли вывихнутые суставы, поворачивали безобразно свернутые на сторону головы, короче — старались придать добыче живой, естественный вид. И наконец, они заботливо причесали убитых, особенно женщин, как некоторые охотники причесывают шерсть или приглаживают перья только что взятой добычи.
Боюсь, у меня не хватит сил передать, что я испытывал при виде этой карикатуры, уродливо-смешной и одновременно кошмарной. Не помню, говорил ли я уже о чисто обезьяньих ужимках и внешности всех этих горилл, если не считать выражения их глаз? Не забыл ли я упомянуть, как дамы-гориллы, одетые тоже в спортивные костюмы, только гораздо более изысканные, толкались и суетились, отыскивая лучшие трофеи, показывали на них пальцами и поздравляли своих горилл-кавалеров? И про эту сценку, когда одна дама вынула из сумочки маленькие ножницы, наклонилась над трупом, отрезала несколько черных прядей и, свив их в кольцо, приколола булавкой к своей шляпе? Если забыл, то добавлю: все остальные дамы тут же последовали ее примеру.
Но вот добычу рассортировали: все трупы были аккуратно уложены в три ряда, мужчины и женщины вперемежку. И над всем этим пылало чудовищное солнце Бетельгейзе! В ужасе я отвел глаза и увидел новое действующее лицо — обезьяну с треножником и укрепленной на нем продолговатой черной коробкой. То был шимпанзе. Когда он приблизился, я понял, что это фотограф, который собирается запечатлеть для обезьяньего потомства результаты славной охоты. На это у него ушло более четверти часа. Сначала господа гориллы фотографировались поодиночке в самых лестных для себя позах — некоторые с видом победителей ставили ногу на одну из своих жертв, — затем общей группой, обнявшись за плечи. После этого настала очередь самок, и они тоже долго выбирали положение поизящнее на фоне окровавленных тел, стараясь, чтоб их шляпки с пучками приколотых волос были отчетливо видны.
От этого зрелища можно было сойти с ума: ужас происходящего намного превышал человеческие силы и разумение. Какое-то время я сдерживался, хотя кровь во мне так и кипела, но когда одна из самок уселась на труп, чтобы сняться поэффектнее, когда я различил черты убитого, лежавшего в общем ряду, юные, почти детские черты моего несчастного друга Артура Левэна, нервы мои не выдержали. И снова мои чувства выразились самым нелепым образом, в полном соответствии с нелепостью всей этой сцены, одновременно страшной и смешной. Мной овладело вдруг безудержное веселье, и я разразился сумасшедшим хохотом.
Увы, я не подумал о своих соседях по клетке! Но мог ли я тогда вообще думать? Только паника, охватившая людей, напомнила мне, что для меня они, несомненно, опаснее, чем даже обезьяны. Мускулистые руки угрожающе протянулись ко мне со всех сторон. Я понял, что жизнь моя на волоске, и постарался заглушить смех, спрятав лицо в ладони. Но, возможно, меня все равно задушили бы или растерзали, если бы несколько обезьян, привлеченных шумом свалки, не восстановили порядок уколами пик. По счастью, новое событие отвлекло от меня внимание. В харчевне зазвонил колокол, приглашая на завтрак. Гориллы, весело переговариваясь, направились небольшими группами к дому, а фотограф-шимпанзе, сделав несколько снимков с наших клеток, начал складывать свой аппарат.
Однако и мы, люди, тоже не были забыты. Я не знаю, какую судьбу уготовили нам обезьяны, — во всяком случае, они решили о нас позаботиться. Прежде чем скрыться в дверях харчевни, один из господ отдал какое-то приказание другому самцу-горилле, который, видимо, был начальником отряда егерей. Тот вернулся к клеткам, созвал своих подчиненных, и вскоре слуги принесли нам корыта с едой и воду в ведрах. Пища представляла собой нечто вроде густой похлебки. Я не испытывал голода, однако решил есть вместе со всеми, чтобы сохранить силы. Приблизившись к корыту, вокруг которого уже сидели на корточках многие пленники, я робко протянул руку. Они злобно посмотрели на меня, но, поскольку еды было вдоволь, не стали возражать. Пища оказалась довольно вкусной кашицей из каких-то круп. Несколько пригоршней я съел не без удовольствия.
К тому же мы получили кое-что и на десерт — благодаря доброте наших сторожей. Эти загонщики, наводившие на нас ужас, теперь, по окончании охоты, казались совсем не страшными и относились к нам благосклонно, разумеется, если мы вели себя прилично. Они прогуливались перед клетками и время от времени кидали нам разные плоды, забавляясь свалкой, которую каждый раз вызывали их подачки. При этом произошла одна сценка, заставившая меня задуматься. Маленькая девочка поймала на лету плод, сосед бросился к ней, чтобы его отнять, но тут вступилась обезьяна. Она просунула пику сквозь решетку, грубо оттолкнула мужчину, а затем вложила второй плод прямо в руку ребенка. Так я узнал, что этим существам доступно чувство жалости.
Когда с едой было покончено, начальник отряда со своими егерями стали переселять отдельных пленников из одной клетки в другую. Казалось, они нас сортируют, но по какому принципу — этого я не мог уловить. Оказавшись в конце концов в одной клетке с самыми красивыми мужчинами и женщинами, я решил, что попал в группу выдающихся представителей своей породы, и попытался утешиться горькой мыслью, что вот, мол, даже обезьяны с первого взгляда причислили меня к элите.
С удивлением и огромной радостью я обнаружил среди моих соседей по клетке Нову. Она избежала гибели, и за это я возблагодарил небеса Бетельгейзе. Именно о ней я думал, внимательно разглядывая убитых, и дрожь пробирала меня при мысли, что среди кучи трупов может оказаться ее прекрасное тело. Мне показалось, что я вновь обрел возлюбленную, и вот, опять забыв обо всем, я бросился к Нове, раскрыв объятья. С моей стороны это было чистейшим безумием: мой жест ее ужаснул. Неужто она забыла прошлую ночь? Неужто в столь прекрасном теле нет никакой души? Я был удручен и обескуражен, когда увидел, что Нова при моем приближении сжалась в комок и вытянула вперед руки со скрюченными пальцами, словно собиралась вцепиться мне в горло, что, наверное, и произошло бы, если бы я не остановился.
Но поскольку я замер на месте, Нова довольно быстро успокоилась. Она устроилась в углу клетки, и я со вздохом последовал ее примеру. Вскоре улеглись и остальные пленники. Подавленные, сломленные усталостью, они, казалось, примирились со своей судьбой.
А снаружи обезьяны готовились к отъезду. На нашу клетку накинули брезент, доходивший до половины высоты прутьев, так что свету было достаточно. Послышались голоса, приказания, заработали моторы. И вот нас уже куда-то везли с большой скоростью, а я лежал и тоскливо раздумывал: какие еще злоключения ожидают меня на планете Сорора?
11
Я чувствовал себя совершенно уничтоженным. События последних двух дней сломили меня физически и погрузили мой разум в отчаяние столь глубокое, что я не мог ни оплакать гибель своих товарищей, ни представить себе до конца, что означает для меня разрушение нашего космического катера. Поэтому я приветствовал сумерки, а затем с облегчением укрылся в наступившей за ними темноте: вечера здесь были короткие. Нас везли всю ночь. Я пытался хоть как-то осмыслить происходящее. Это было необходимо: я должен был думать, думать, чтобы не поддаться подстерегавшему меня безумию, чтобы доказать самому себе, что я все-таки человек, земной человек, то есть мыслящее существо, привыкшее отыскивать логичные объяснения самым, казалось бы, фантастическим явлениям природы, а не животное, пойманное в западню высокоразвитыми обезьянами.
Я перебирал все мелочи, которые запечатлелись в моей памяти даже помимо моего сознания. Но самым главным из моих воспоминаний оставалось одно: все эти обезьяны, самцы и самки, гориллы и шимпанзе, никоим образом не казались нелепыми или странными. Я уже говорил: они ни разу не напомнили мне дрессированных обезьян, вроде тех, что показывают в наших цирках.
У нас на Земле шимпанзе в шляпе всегда вызывал безудержный смех, хотя, должен признаться, меня лично это зрелище удручало. Здесь же не было ничего похожего. Шляпы шли обезьянам, одежда сидела на них хорошо, все их движения были естественными. Самка-горилла, потягивавшая прохладительный напиток через соломинку, выглядела как настоящая дама. Один из охотников — я это тоже вспомнил — вынул из кармана трубку, набил ее и неторопливо раскурил. И самым поразительным в этой сцене были ее привычность, обыденность. Потрясенный до глубины души, я пытался осмыслить эту нелепицу, но сколько ни ломал себе голову, так и не мог прийти ни к какому выводу. Кажется, в первый раз за время пребывания в плену я горько пожалел, что со мною нет профессора Антеля. Его мудрость и знания наверняка помогли бы найти объяснения даже такой парадоксальной ситуации. Однако что с ним стало? Среди жертв, застреленных охотниками, профессоре! Антеля не было — в этом я убедился. Может быть, он тоже попал в сеть? Всех пленников я не успел разглядеть, так что это было вполне вероятно. Надеяться же на то, что он сумел остаться на свободе, я даже не осмеливался.
Итак, предоставленный самому себе, я старался придумать свою теорию, которая, впрочем, меня не слишком удовлетворяла. Возможно, жители этой планеты, цивилизованные существа, чьи города мы видели издалека, сумели так выдрессировать своих обезьян, что те после терпеливого и длительного отбора, наверняка продолжавшегося не одно поколение, приобрели черты более или менее разумных созданий. В конечном счете и у нас на Земле некоторые шимпанзе способны проделывать потрясающие трюки! И даже тот факт, что у обезьян Сороры есть свой язык, сам по себе не столь уж удивителен, как это мне показалось. Я вспомнил об одном разговоре с крупным специалистом в этой области. Он сообщил мне, что вполне серьезные ученые уделяют немало времени, стараясь научить приматов разговорной речи. Они утверждают, что физическое строение обезьян нисколько этому не препятствует. До сих пор все их попытки оставались безрезультатными, но ученые не отступаются, ибо они уверены, что единственная причина их неудач заключается в нежелании обезьян говорить. Но, может быть, на Сороре обезьяны однажды все-таки заговорили? И это позволило предполагаемым хозяевам планеты использовать, их для черной работы, вроде облавы в джунглях, во время которой я тоже попал в западню?
Я в отчаянии уцепился за эту гипотезу, боясь даже подумать, что может существовать другое, более простое объяснение. Чтобы не сойти с ума, мне необходимо было верить, что на этой планете есть настоящие разумные существа, то есть люди, такие же люди, как я сам, и с ними я смогу, наконец, объясниться.
Люди! Однако кто же тогда эти несчастные создания, которых обезьяны убивают или сажают в клетки? Задержавшиеся в своем развитии дикари? Отсталое племя? Но ведь это же неслыханная жестокость со стороны истинных хозяев планеты допускать или, может быть, даже организовывать такие побоища!
От горьких размышлений меня отвлекла неясная фигура, подползавшая ко мне на четвереньках. Это была Нова. Все остальные пленники уже лежали кучками на полу. Поколебавшись немного, Нова, как и в прошлый раз, прижалась ко мне. Но тщетно пытался я уловить в ее взгляде хотя бы искорку нежности или дружеского сочувствия. Она отвернулась и вскоре закрыла глаза. Несмотря на это, мне стало как-то спокойнее от одного ее присутствия, и в конце концов я тоже заснул, стараясь не думать о завтрашнем дне.
12
Защитный рефлекс помог мне избавиться от слишком горьких и гнетущих мыслей, и я проспал до самого утра. Правда, ночью меня мучили кошмары, в которых горячее тело Новы представлялось мне чудовищной змеей, обвившейся вокруг меня. На рассвете я открыл глаза. Нова проснулась раньше и сидела, чуть отодвинувшись. В ее настороженных глазах словно навеки застыло выражение растерянности и непонимания.
Наш фургон замедлил ход, и я увидел, что мы въезжаем в город. Пленники приблизились к решетке. Присев на корточки, они выглядывали из-под брезента с беспокойством и страхом. Я тоже прижался лицом к прутьям решетки, чтобы получше рассмотреть первый представший моим глазам цивилизованный город Сороры.
Мы ехали по довольно широкой улице с тротуарами по обеим сторонам. Я всмотрелся в прохожих и пришел в смятение: это были обезьяны. Я заметил торговца, видимо, бакалейщика, который поднимал металлическую штору своей лавочки и с любопытством обернулся, чтобы взглянуть на нас: он оказался обезьяной. Я старался рассмотреть лица шоферов и пассажиров в обгонявших нас автомашинах: все это были обезьяны, одетые как люди.
Последняя моя надежда встретить на Сороре расу цивилизованных людей улетучилась как дым, и весь остаток пути я провел в мрачном оцепенении. Вскоре машины еще раз замедлили ход. Только теперь я заметил, что за ночь наш караван значительно сократился: осталось только два тракторных прицепа, а все остальные, видимо, куда-то свернули по дороге. Глухие ворота открылись перед нами, и мы въехали во двор. Обезьяны тотчас окружили клетки: пленники начали волноваться, и страже пришлось усмирять их уколами пик.
Двор со всех сторон замыкало многоэтажное здание с рядами одинаковых окон. Больше всего оно походило на больницу, и это впечатление еще усилилось, когда навстречу нашим сторожам из дверей здания вышли новые лица. На них были белые халаты и маленькие шапочки, как у наших санитаров. Но это были обезьяны.
Да, все они оказались обезьянами, гориллами или шимпанзе! И вместе со сторожами они принялись разгружать фургоны. Пленников по одному вытаскивали из клеток, засовывали в большие мешки и уносили в здание. Я не стал сопротивляться, и вскоре две огромные гориллы в белых халатах сунули меня в мешок. Потом меня долго куда-то несли: мне казалось, что мы поднимаемся по лестнице, движемся по бесконечным коридорам. Наконец меня бесцеремонно вытряхнули из мешка и сунули в другую клетку, на сей раз укрепленную неподвижно, с соломенной подстилкой на полу и… одиночную. Горилла-санитар тщательно заперла дверь клетки на замок.
Помещение, в котором я очутился, представляло собой вытянутый зал с множеством таких же клеток вдоль стен и длинным проходом между ними. Почти все клетки были заполнены; одни — моими друзьями по несчастью, другие — мужчинами и женщинами, которые находились здесь, видимо, уже давно. Этих пленников можно было отличить по вялому и как бы отрешенному виду. Они равнодушно встречали вновь прибывших и едва удостаивали взглядом какого-нибудь несчастного, когда тот разражался жалобными стенаниями. Кроме того, я заметил, что новичков всех разместили поодиночке, в то время как старожилы, как правило, жили парами. Высунувшись, насколько можно было, между прутьями решетки, я увидел в конце прохода еще одну большую клетку, со множеством детей. В отличие от взрослых малыши реагировали на наше прибытие довольно бурно. Они размахивали руками, толкались, суетились, делали вид, что хотят сломать решетку, и верещали вовсю, как маленькие обезьянки-забияки.
Две гориллы появились снова с очередным мешком. Из него на свет божий вывалилась красавица Нова. Ее поместили в клетке напротив — это меня хоть немного утешило. Однако Нова была в ярости и выражала недовольство на свой лад, стараясь оцарапать горилл или укусить. Когда же ее все-таки заперли в клетке, она, скрежеща зубами, принялась трясти решетку, испуская такое жуткое улюлюканье, что сердце разрывалось. Лишь через некоторое время Нова заметила меня и замерла, вытянув шею, как удивленный зверек. Я осторожно улыбнулся ей, помахал рукой. И когда она неловко попыталась повторить этот жест, душа моя возликовала!
Меня отвлекло возвращение двух горилл в белых халатах. Очевидно, разгрузка закончилась, поскольку они никого больше не принесли. Зато теперь они катили перед собой тележку с едой и ведерками воды. Раздача пищи сразу успокоила пленников.
Вскоре очередь дошла до меня. Пока одна из горилл стояла на страже, другая вошла в клетку и поставила передо мной миску с кашей, ведерко с водой и положила рядом несколько плодов. У меня уже созрело решение любой ценой установить контакт с обезьянами, которые, по-видимому, были единственными мыслящими и разумными существами на этой планете. Горилла, принесшая мне еду, выглядела довольно добродушной. Видя, что я держусь спокойно, она даже потрепала меня по плечу. Я посмотрел ей прямо в глаза, затем поднес руку к груди и вежливо поклонился. Подняв голову, я увидел, что горилла поражена. Тогда я ей улыбнулся, стараясь вложить в улыбку всю мою душу. Горилла уже собиралась уйти, но тут она замерла на месте, вскрикнув от удивления. Наконец-то меня заметили! Чтобы закрепить успех и продемонстрировать все мои способности, я довольно глупо произнес первое, что мне пришло на ум:
— Как поживаете? Я человек с Земли. Это очень далеко отсюда.
Смысл не имел значения. Достаточно было просто говорить, чтобы обезьяны поняли, с кем имеют дело. И я достиг своей цели. Наверное, никогда ни у одной обезьяны еще не было такой обалделой от удивления морды! Горилла и ее напарник замерли с разинутыми ртами, боясь вздохнуть. Наконец они торопливо заговорили о чем-то вполголоса, однако их короткое совещание привело к совершенно неожиданным результатам. Подозрительно поглядев на меня, горилла быстро выскочила из клетки и заперла дверь с особой тщательностью. Затем обезьяны переглянулись между собой и вдруг залились безудержным хохотом. По-видимому, я действительно представлял собой явление уникальное, потому что они долго не могли успокоиться. От смеха у них слезы выступили на глазах, а одна горилла вынуждена была даже поставить на пол котел с кашей и полезть в карман за платком.
Обида и разочарование настолько ослепили меня, что я едва не взбесился. В слепой ярости я не хуже людей Сороры тряс прутья решетки, скалил зубы и поносил обезьян на всех известных мне языках последними словами. А когда мой запас ругательств иссяк, я продолжал рычать и визжать, выкрикивая нечто совершенно нечленораздельное, но тут уж гориллы только презрительно пожали плечами.
Впрочем, мне все-таки удалось обратить на себя внимание. Прежде чем удалиться, гориллы несколько раз оглядывались и внимательно ко мне присматривались. Наконец, когда силы мои иссякли и я успокоился, одна из горилл вынула из кармана блокнот и что-то записала, Предварительно взглянув на укрепленную на моей клетке табличку, очевидно с моим номером.
Гориллы ушли. Пленники, встревоженные моим припадком ярости, успокоились и снова принялись за еду. Мне тоже оставалось только поесть да лечь спать, ожидая более благоприятной возможности обнаружить свою благородную человеческую сущность. Покончив все с той же крупяной кашицей, я принялся за сочные плоды. В клетке напротив Нова временами переставала жевать и исподтишка поглядывала в мою сторону.
13
До конца дня нас больше не беспокоили. Вечером, после второй кормежки, гориллы ушли, погасив за собой свет. Эту ночь я почти не спал, и не потому, что подстилка была жестка — толстый слой соломы представлял собой довольно удобное ложе, — а потому, что без конца строил планы, как мне установить контакт с обезьянами, как с ними договориться. Я дал себе слово, что больше не поддамся слепой ярости, а буду с неустанным терпением подстерегать малейшую возможность проявить свой разум. Гориллы-сторожа, по-видимому, были ограниченными типами из низшего персонала; они, разумеется, не могли оценить и правильно истолковать мои намерения, но ведь есть же, наверное, и другие, более культурные обезьяны!
Утром я убедился, что не ошибся в своих предположениях. Я не спал уже более часа. Большинство пленников безостановочно кружило по своим клеткам, как некоторые звери в неволе. Я вдруг осознал, что инстинктивно веду себя точно так же, и был этим глубоко огорчен. Тогда я заставил себя сесть перед решеткой и принять как можно более осмысленную позу задумавшегося человека. В этот момент дверь отворилась и в проходе в сопровождении горилл-сторожей показалась самка-шимпанзе. По тому, как сторожа лебезили перед ней, я сразу понял, что она занимает здесь достаточно высокое положение.
Сторожа, несомненно, доложили обо мне, потому что, едва войдя в зал, шимпанзе о чем-то спросила их, и один из сторожей указал пальцем на мою клетку. Шимпанзе направилась прямо ко мне.
Пока она приближалась, я успел ее рассмотреть. На ней был тоже белый халат, но более элегантного покроя, чем у горилл-сторожей, — с пояском и короткими рукавами, из которых высовывались длинные подвижные лапы. Однако больше всего меня поразили ее глаза, удивительно умные и живые. Я подумал, что это добрый знак. Шимпанзе показалась мне совсем молоденькой, несмотря на типично обезьяньи морщинки, окружавшие ее белую мордочку. В руке у нее была кожаная папка для бумаг.
Она остановилась перед моей клеткой и принялась меня внимательно разглядывать, одновременно вынимая из папки тетрадь.
— Добрый день, мадам, — сказал я, поклонившись.
Я старался, чтобы мой голос прозвучал как можно ласковее. Мордочка шимпанзе отразила глубокое удивление, однако она сохранила серьезность и даже заставила коротким жестом умолкнуть горилл-сторожей, которые снова начали было хихикать.
— Мадам или мадемуазель, — продолжал я, ободрившись, — я искренне сожалею, что вынужден представляться вам в подобной обстановке и в таком… виде. Поверьте, не в моих правилах…
Я продолжал болтать бог знает какие глупости, заботясь лишь о том, чтобы мои слова гармонировали с изысканно-вежливым тоном, которого я решил придерживаться. Когда я умолк, закончив свою речь самой обворожительной улыбкой, удивление шимпанзе сменилось чуть ли не столбняком. Глаза ее замигали, лоб наморщился. Было видно, как она мучительно пытается решить труднейшую задачу. Но вот она улыбнулась мне в ответ, и я сердцем почувствовал, что перед нею хоть и слабо, но все же начинает брезжить свет истины.
Во время этой сцены люди в клетках не выказывали прежнего озлобления, в какое их приводили все мои попытки заговорить. Наоборот, сейчас они казались даже заинтересованными. Один за другим пленники переставали кружить по клеткам, подходили к решеткам и старались сквозь прутья разглядеть нас получше. И только Нова продолжала в ярости метаться от стены к стене.
Самка-шимпанзе достала из кармашка халата ручку и сделала в тетради несколько записей. Затем, подняв голову и встретив мой взволнованный взгляд, она снова мне улыбнулась. Это придало мне смелости: я решился сделать еще один дружеский жест. Просунув руку сквозь решетку, я протянул шимпанзе открытую ладонь. Встревоженные гориллы бросились было к нам, однако шимпанзе удержала их коротким приказом. Сначала она тоже чуть не отпрыгнула в сторону, но затем, овладев собой, протянула мне чуть дрожащую лапку, пристально глядя мне в глаза. Я не шевелился. Она сделала еще один шаг вперед, положила свою руку с необычайно длинными пальцами мне на запястье. Я почувствовал, как она вздрогнула от этого соприкосновения, и замер, чтобы не напугать ее каким-нибудь неосторожным движением. Тогда она потрепала меня по ладони, погладила мою руку и с торжествующим видом повернулась к своим помощникам.
Я задыхался от радости. В душе моей крепла надежда, что наконец-то она признает во мне разумное, высшее существо. И когда шимпанзе строго приказала что-то гориллам, у меня мелькнула даже безумная мысль: сейчас клетка откроется и меня с извинениями выпустят на волю! Увы, об этом никто и не помышлял. Один из сторожей порылся у себя в карманах, затем протянул своей начальнице какой-то белый кубик. А та, в свою очередь, с очаровательной улыбкой положила кубик мне на ладонь. Это был кусочек сахара.
Кусочек сахара! В мечтах я вознесся слишком высоко, поэтому разочарование мое было безмерно. Жалкая подачка показалась мне настолько унизительной, что я едва не швырнул ее в улыбающуюся морду шимпанзе. Но я вовремя вспомнил благие намерения и успел сдержаться. И вот, поклонившись, я взял сахар и принялся его грызть с самым умным видом, на какой только был способен.
Так произошло наше знакомство. Самку-шимпанзе, как я вскоре узнал, звали Зира. Она была заведующей отделения, в которое меня поместили. Несмотря на горькое разочарование, я оценил ее ум и возгорелся надеждой, что в будущем мне все же удастся установить с ней контакт.
Зира долго разговаривала со сторожами-гориллами: насколько я понял, она давала им относительно меня подробные указания. Затем она направилась дальше, чтобы навестить обитателей других клеток.
Шимпанзе с особым вниманием осматривала вновь прибывших, делая в тетради пометки, впрочем, гораздо более краткие, чем обо мне. И разумеется, она не осмелилась приблизиться ни к одному из людей. Если бы она это сделала, я бы, наверное, ощутил ревность. Мне было лестно оставаться привилегированным пленником, единственным, заслуживающим особого отношения. И когда я увидел, что Зира, остановившись перед клеткой с детьми, бросает им тоже кусочки сахара, я пришел в ярость, сравнимую, пожалуй, только с яростью Новы, которая дико оскалилась на самку-шимпанзе, забилась в дальний угол клетки и повернулась к нам спиной.
14
Второй день прошел так же, как и первый, Обезьяны не обращали на нас внимания, только приносили еду. Я все больше недоумевал, стараясь догадаться, что это за странное заведение, но на следующий день нас вдруг начали подвергать целой серии тестов, при воспоминании о которых я до сих пор испытываю чувство унижения. Однако в то время они меня по крайней мере развлекли.
Первый тест сначала показался мне довольно глупым. Один из сторожей-горилл приблизился ко мне, а второй занялся клеткой напротив. Мой сторож прятал одну руку за спиной, в другой у него был свисток. Горилла уставилась на меня, стараясь привлечь мое внимание, затем поднесла свисток ко рту и принялась извлекать из него пронзительные звуки; это продолжалось не меньше минуты. Затем горилла нарочито медленно вынула из-за спины вторую руку, и я увидел в ней один из тех бананов, которые у людей Сороры считались любимым лакомством. Держа банан перед собой, сторож пристально за мной наблюдал.
Я протянул руку, чтобы взять банан, но горилла стояла слишком далеко и явно не собиралась приближаться. Казалось, она ожидала от меня иной реакции и была разочарована. Через несколько мгновений, устав ждать, она снова спрятала банан за спиной и опять принялась свистеть. Я нервничал, не понимая смысла этой комедии, и едва не вышел из себя, когда сторож вторично начал размахивать бананом на таком расстоянии, что до него невозможно было дотянуться. Лишь с трудом мне удалось сохранить спокойствие и собраться с мыслями. Сторож определенно чего-то от меня добивался, ибо после каждой новой попытки удивление его возрастало, словно я вел себя совсем не так, как полагалось. Проделав ту же самую церемонию шесть или семь раз, он, видимо, отчаялся и перешел к соседнему пленнику.
Я был поистине обескуражен, когда увидел, что мой сосед, а затем и другой пленник после первой же попытки получили бананы. Тогда я стал пристально наблюдать за второй гориллой, которая проделывала ту же самую церемонию перед клетками противоположного ряда. Сторож как раз дошел до Новы, и я увидел во всех подробностях, как она реагирует. Сторож свистнул и замахал перед Новой бананом. Девушка заволновалась, задвигала челюстями и…
В мгновение ока мне все стало ясно. Нова, лучезарная Нова, при виде лакомства открыла рот, и из него обильно потекла слюна, как у голодной собачонки, которой показали кусочек сахара. Именно этого и ожидал от нее сторож-горилла, во всяком случае, на сегодня. Кинув Нове столь желанный банан, он удовлетворенно перешел к соседней клетке.
Итак, я все понял и был этим даже горд! В свое время я интересовался биологией и был знаком с работами Павлова. Мне стало очевидно, что здесь на людях изучали рефлексы, точно так же, как Павлов изучал их на собаках. Какого же дурака я свалял несколько мгновений назад! Зато теперь с моей культурой и моими знаниями я не только понял значение сегодняшних опытов — я знал заранее все, что за этим последует. В течение многих дней обезьяны будут проделывать то же самое: свистеть в свисток, затем показывать что-нибудь вкусное, что вызывает у подопытных слюноотделение. Через некоторое время люди начнут пускать слюни на один только свисток. У них, выражаясь научным языком, выработается условный рефлекс.
Я поздравлял себя за догадливость, но этого мне было мало: нужно было еще показать, что я понял. Когда мой сторож-горилла, покончив со своим рядом клеток, пошел обратно, я постарался всеми способами привлечь его внимание. Я стучал по прутьям клетки, размахивал руками и показывал на свой рот, пока он, наконец, не соблаговолил повторить опыт. И тогда после первого свиста, еще до того, как он показал мне банан, я принялся пускать слюни, обильно, яростно, чуть ли не с отчаянием; я, Улисс Меру, старательно пускал слюну, словно от этого зависела моя жизнь, — так я был рад и так мне хотелось показать свою сообразительность!
И действительно, мой сторож был поражен. Он подозвал своего напарника, и они долго совещались, как и накануне. Нетрудно было догадаться, о чем говорят эти тугодумы: вот человек, у которого только что не было никаких рефлексов, и вдруг сразу выработался условный рефлекс. Но ведь для того, чтобы закрепить такой рефлекс у других подопытных, обычно требуется столько времени и терпения!
Мне было жаль этих простодушных олухов. С их слабым умишком они не в силах были прийти к единственно правильному заключению: подобный мгновенный прогресс объясняется только одним — наличием у подопытного сознания. Я был уверен, что Зира на их месте догадалась бы.
Однако вся моя мудрость и излишнее рвение привели совсем не к тем результатам, что я ожидал. Гориллы ушли, так и не дав мне банана: мой сторож сам сжевал его на ходу. Зачем ему было меня баловать, если цель опыта уже достигнута и без награды!
На следующий день гориллы вернулись с новыми приспособлениями. Одна несла в руках колокольчик, другая катила перед собой тележку, на которой был установлен какой-то аппарат, похожий с виду на магнето. На сей раз, заранее зная, каким опытам нас собираются подвергнуть, я догадался о назначении этих предметов еще до того, как гориллы пустили их в ход.
Начали они с соседа Новы, здоровенного парня с удивительно тупым и мрачным взглядом. Он стоял у решетки, схватившись за прутья руками, как это теперь делали все мы, когда появлялись сторожа. Первая горилла принялась звонить в колокольчик, у которого оказался неожиданно низкий звук; вторая в это время присоединяла провода от магнето к решетке. Когда колокольчик прозвонил достаточно долго, второй сторож крутанул ручку магнето. Человек сразу отскочил от решетки, испуская жалобные вопли.
Эту операцию над тем же подопытным гориллы повторяли многократно, каждый раз подманивая человека к решетке фруктами. Цель опыта была мне известна: выработать у подопытного новый условный рефлекс, чтобы он отпрыгивал в глубь клетки при первых же звуках колокольчика, еще до того, как почувствует электрический удар. Но в тот день добиться результатов им не удалось: психика этого парня была слишком слабо развита, и он никак не мог установить связь между причиной и следствием.
Я ждал своей очереди, внутренне посмеиваясь: мне не терпелось продемонстрировать им различие между инстинктами и разумом. Едва колокольчик зазвонил, я быстро отпустил прутья решетки и отступил в глубь клетки. При этом я смотрел на моих сторожей и насмешливо улыбался. Гориллы нахмурились. Теперь они уже не смеялись надо мной. Казалось, они впервые начали подозревать, что я над ними издеваюсь.
Тем не менее они решили продолжить опыт, но тут им помешало появление группы посетителей.
15
По проходу двигались трое: самка-шимпанзе Зира и две обезьяны, одна из которых была, очевидно, высоким начальством. Это был самец-орангутанг, первый орангутанг, которого я увидел на Сороре. Ростом меньше гориллы, он казался гораздо более сгорбленным. У этого орангутанга были такие длинные руки, что он на ходу частенько опирался на костяшки согнутых пальцев, чего другие обезьяны почти никогда не делали. Создавалось странное впечатление, будто он идет, опираясь на две палки. Его втянутую в плечи голову обрамляли длинные пряди рыжеватой шерсти, а на морде застыло глубокомысленное выражение старого педанта. Всем обликом своим этот орангутанг напоминал отягощенного годами почтенного священнослужителя. Да и костюм его резко отличался от одежды остальных обезьян: на нем был давно не чищенный длиннополый редингот черного цвета с пурпурной звездой на лацкане и такие же пыльные черные брюки в белую полоску.
За орангутангом семенила маленькая самочка-шимпанзе с тяжелым портфелем. По ее поведению можно было заключить, что она являлась его секретаршей.
Я думаю, читателя уже не удивляет, что я на каждом шагу отмечаю особенности поведения обезьян и выражение их лиц. Клянусь, любой разумный человек на моем месте принял бы эту парочку за высокочтимого ученого и его скромную секретаршу. Их появление дало мне возможность лишний раз убедиться, что среди обезьян существует довольно строгая иерархия. Зира обращалась к своему ученому патрону с явным уважением. Два сторожа-гориллы, едва завидев посетителей, бросились им навстречу, кланяясь чуть не до земли. Однако орангутанг в ответ лишь благосклонно помахал им лапой.
Посетители сразу направились к моей клетке. И неудивительно: разве я не был самым интересным экземпляром из всей партии? Я встретил высокое начальство самой дружеской улыбкой и обратился к орангутангу с выспренней речью.
— Дорогой орангутанг! — произнес я. — Ты не представляешь, насколько я счастлив, что наконец-то встретил существо, чей облик исполнен мудрости и проницательности! Я уверен, что мы поймем друг друга.
«Дорогой орангутанг» при первых же звуках моего голоса подскочил от неожиданности. Потом он принялся чесать ухо, подозрительно осматривая мою клетку, словно опасаясь какого-нибудь подвоха или мистификации. Тогда к нему обратилась Зира: раскрыв свой блокнот, она начала зачитывать относящиеся ко мне записи. Она пыталась в чем-то убедить орангутанга, но тот не хотел ничего слышать. Несколько раз он прерывал ее напыщенными сентенциями, пожимал плечами, мотал головой и под конец, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад и вперед перед моей клеткой, время от времени бросая на меня весьма неодобрительные взгляды. Остальные обезьяны ожидали его решения в почтительном молчании.
Впрочем, почтительность эта была, пожалуй, чисто внешней: заметив, какими знаками обменивались исподтишка сторожа-гориллы, я понял, что в душе они насмехаются над своим шефом. Поведение орангутанга меня раздосадовало и разочаровало, поэтому, заметив, что остальные обезьяны не принимают его всерьез, я решил разыграть маленькую сценку: может быть, он, наконец, оценит мою сообразительность! И вот я тоже принялся расхаживать по клетке, заложив руки за спину, сгорбившись и хмуря брови с видом глубокой задумчивости.
Гориллы едва не задохнулись от смеха, маленькая секретарша, чтобы не выдать себя, уткнулась мордочкой в раскрытый портфель, и даже Зира не могла сохранить серьезность. Я от души радовался успеху своей импровизации, пока не сообразил, что она может обойтись мне дорого.
Орангутанг заметил мою мимику и рассвирепел. Несколько сухих фраз, произнесенных резким тоном, мгновенно восстановили порядок. После этого он остановился передо мной и начал диктовать секретарше свои замечания.
Диктовал он довольно долго, подчеркивая каждый период напыщенными жестами.
Вскоре мне надоела его самодовольная тупость, и я решил еще раз продемонстрировать свои способности. Протянув к нему руку, я произнес, стараясь выговаривать как можно лучше:
— Ми Зайус!
Я обратил внимание, что все подчиненные обращались к орангутангу, начиная с этих слов, а позднее узнал, что «Зайус» было именем ученого мужа, а «ми» — его почетным титулом.
Обезьяны были поражены. Им уже было не до смеха, особенно Зире, которая встревожилась еще больше, когда я указал на нее пальцем и произнес:
— Зира!
Это слово я тоже запомнил и был уверен, что оно могло означать только ее собственное имя.
Что касается Зайуса, то он окончательно разнервничался и снова забегал по проходу между клетками, недоверчиво тряся головой. Наконец спокойствие вернулось к нему, и он приказал повторить уже знакомые мне опыты в его присутствии. Я охотно подчинился. Я пускал слюни, едва заслышав свисток. Я отскакивал от решетки при первых же звуках колокольчика. Этот второй опыт Зайус заставил горилл повторить десять раз и все время диктовал секретарше бесконечные замечания.
Под конец меня осенило. В то мгновение, когда один из сторожей-горилл зазвонил в колокольчик, я разжал зажим, с помощью которого электрический ток был подведен к решетке, и отбросил провод в сторону. После этого я мог спокойно стоять у решетки, держась за прутья, хотя второй сторож старался вовсю, вращая ручку отныне безобидного магнето.
Я был горд своей выдумкой, ибо, на мой взгляд, для каждого хоть сколько-нибудь разумного создания она являлась неопровержимым доказательством. И действительно, на Зиру, во всякой случае, мой поступок произвел должное впечатление. Она пристально посмотрела на меня, и ее белая мордочка порозовела, что у шимпанзе, как я узнал позднее, служит признаком сильнейшего волнения. Однако Зайуса ничто не могло поколебать. Сколько Зира его ни убеждала, проклятый орангутанг только презрительно пожимал плечами и мотал головой. Сей ученый муж, видимо, принадлежал к числу строгих классификаторов, и одних голых фактов ему было недостаточно. Он отдал гориллам приказ, и меня подвергли новому испытанию, представлявшему собой комбинацию двух первых тестов.
Об этом опыте я тоже знал и даже видел в одной из лабораторий, как его проводили на собаках. Целью его было сбить с толку подопытное животное и вызвать у него нервное расстройство, комбинируя два противоположных рефлекса. Итак, первый сторож-горилла принялся свистеть в свисток, обещая лакомство, а второй зазвонил в колокольчик, подавая сигнал опасности. Я вспомнил выводы одного выдающегося физиолога относительно подобных опытов: он говорил, что они могут довести животное до состояния, весьма напоминающего человеческий невроз, и даже до сумасшествия, если повторять их достаточно часто.
Зная все это, я постарался избежать ловушки. Сделав вид, что внимательно прислушиваюсь сначала к свистку, затем к звону колокольчика, я уселся посреди клетки, подперев кулаком подбородок в традиционной позе мыслителя.
Зира, не удержавшись, захлопала в ладоши. Зайус вытащил из кармана платок и отер лоб. Пот катил с него градом, но ничто не могло поколебать его ослиного упрямства. Это я понял по его гримасам, пока он яростно спорил о чем-то с шимпанзе. Продиктовав еще несколько заметок своей секретарше, орангутанг дал Зире кучу подробнейших указаний, которые та выслушала с недовольным видом, и, наконец, удалился, одарив меня на прощание сердитым взглядом.
Зира, в свою очередь, обратилась к сторожам-гориллам, и я сразу понял, что она приказала им оставить меня в покое, по крайней мере на сегодня, потому что они тут же ушли, захватив с собой все приспособления для опытов. Оставшись со мной наедине, Зира приблизилась к клетке и долго в молчании смотрела на меня. Затем неожиданно она дружеским жестом протянула мне лапу. Я взволнованно пожал ее, тихонько повторяя имя «Зира». Мордочка шимпанзе снова порозовела, и я понял, что она глубоко тронута.
16
Зайус снова явился через несколько дней и сразу же приказал изменить весь распорядок в нашей секции. Но сначала я должен рассказать, как мне удалось за эти несколько дней отличиться перед обезьянами.
На следующий день после первого посещения орангутанга нас подвергли целой серии новых тестов. Все началось во время кормежки. Вместо того чтобы, как обычно, бросить фрукты нам в клетки, Зорам и Занам — так звали двух сторожей-горилл, и я в конце концов выучил их имена — положили еду в корзины и подтянули корзины к потолку клеток с помощью специально предусмотренных для этого блоков. Затем они внесли в каждую клетку по четыре довольно больших деревянных ящика кубической формы. После этого гориллы отошли на середину прохода и принялись за нами наблюдать.
У всех моих товарищей по несчастью сделались такие огорченные лица, что жалко было смотреть! Они пробовали допрыгнуть до корзин, но никому это не удавалось. Некоторые взбирались до потолка по решетке, но и оттуда, сколько они ни старались, ни один не мог дотянуться до еды, подвешенной над серединой клетки. Эти люди оказались настолько глупы, что я сгорал от стыда. Что же касается меня самого, то нечего и говорить — я сразу решил несложную задачу. Нужно было поставить четыре куба один на другой, взобраться на это шаткое сооружение и преспокойно снять корзину с крюка, что я и сделал, скрывая под небрежным видом свою гордость. Все было очень просто, однако из всех людей только я один оказался достаточно сообразительным. Зорам и Занам были восхищены, и это растрогало меня до глубины души.
Я принялся за еду, не скрывая своего презрения к остальным пленникам, которые не могли проделать то же самое и после того, как я показал им пример. Даже Нова в тот день не сумела повторить эту несложную операцию, хотя я специально несколько раз показывал ей все этапы с начала и до конца. Но она хотя бы старалась понять — Нова была, безусловно, самой сообразительной из всей нашей группы. Она попыталась поставить один куб на другой, однако поставила его неровно, и, когда ее сооружение с грохотом развалилось, бедняга с перепугу забилась в угол клетки. Эта девушка обладала удивительной гибкостью и подвижностью, все ее движения были легки и гармоничны, но в обращении с любым предметом она выказывала редкостную неуклюжесть. Впрочем, к концу второго дня она все же научилась справляться с деревянными кубами.
А в то первое утро я ее пожалел и бросил ей через решетку два сочных плода. За это я удостоился ласки от Зиры, которая как раз в это мгновение вошла в нашу секцию. Я чуть ли не замурлыкал, как кот, когда волосатая лапка потрепала меня по плечу, однако Нове это явно не понравилось: она пришла в ярость и заметалась по своей клетке, испуская пронзительные крики.
Точно так же я отличился и в других опытах, но самое главное, мне удалось, внимательно прислушиваясь, уловить несколько простейших слов обезьяньего языка и понять их значение. Я произносил эти слова всякий раз, когда Зира проходила мимо моей клетки, и с каждым разом ее удивление возрастало. Вот тогда-то Зайус и почтил нас новым визитом.
Как и в первое посещение, его сопровождала шимпанзе-секретарша, но теперь, помимо нее, с Зайусом пришел еще один орангутанг, такой же важный и с такой же звездой на лацкане редингота. Орангутанги разговаривали между собой, как равный с равным, и я понял, что Зайус пригласил своего ученого коллегу для консультации, чтобы разобраться в сложном случае, каким я ему представлялся. Остановившись перед моей клеткой, орангутанги пустились в бесконечную дискуссию, в которой приняла участие и Зира. Шимпанзе говорила долго и взволнованно. Я понимал, что она меня защищает, указывая на мою сверхъестественную сообразительность, в коей никто уже больше не сомневался. Но все ее доказательства вызвали у двух ученых орангутангов лишь недоверчивую улыбку.
Меня еще раз подвергли в присутствии высоких посетителей всем опытам, с которыми я так ловко справлялся. Последний заключался в том, что я должен был открыть шкатулку, запертую на девять различных запоров — задвижкой, крючком, шпингалетом, врезным замком, навесным замком и тому подобное. Насколько мне помнится, на Земле аналогичное приспособление для оценки сообразительности обезьян придумал физиолог Кинноман; эта задача считалась самой сложной, однако некоторым подопытным все же удавалось ее разрешить. Видимо, здесь это испытание расценивалось так же. В первый же раз я успешно выдержал его после нескольких попыток.
И вот сейчас Зира сама протянула мне закрытую шкатулку с таким умоляющим видом, словно от моего успеха зависела ее собственная репутация. Чтобы не обмануть ее ожиданий, я постарался показать себя во всем блеске и мгновенно без малейших колебаний открыл все девять запоров один за другим. Но этим я не ограничился. Достав из шкатулки положенный туда плод, я галантно предложил его Зире. Шимпанзе приняла мой дар, покраснев от смущения. Не теряя времени, я тут же выложил все свои познания в обезьяньем языке, старательно произнося выученные слова и показывая пальцем на предметы, которые они обозначали.
Мне казалось, что после этого никто не посмел бы усомниться в моей истинной природе. Увы, тогда я еще не знал, как велико слепое самодовольство орангутангов! На их мордах появилась все та же скептическая улыбка, приводившая меня в ярость. Они резко оборвали Зиру и снова о чем-то заспорили между собой. Когда я говорил, они меня слушали, как слушают попугая. Я чувствовал, орангутанги сходятся на том, что все мои таланты можно объяснить своего рода инстинктом и высокоразвитыми подражательными способностями. По-видимому, они придерживались той самой доктрины, которую один наш земной ученый, Г.Л.Морган, сформулировал следующим образом:
«Мы никоим образом не должны расценивать какое-либо действие как проявление высших психических способностей, если это действие можно объяснить проявлением психических способностей более низкого порядка».
Несомненно, именно об этом и толковали орангутанги на своем ученом жаргоне, а мне оставалось только скрежетать зубами от ярости. Возможно, я не выдержал бы и взорвался, если бы вовремя не уловил предостерегающий взгляд Зиры. Мне стало ясно, что она не согласна с орангутангами и просто стыдится, что они несут в моем присутствии подобную чепуху.
Когда ученый собрат Зайуса удалился, несомненно высказав относительно меня свое категорическое мнение, орангутанг приступил к новым опытам. Для начала он обошел все помещение, останавливаясь перед каждой клеткой и внимательно разглядывая пленников. По мере того как орангутанг давал указания, Зира их записывала. Судя по выражению ее мордочки, всех нас ожидали большие перемены. Я довольно скоро догадался, в чем заключается план Зайуса, и понял смысл замечаний, которые он делал, сравнивая определенные качества тех или иных мужчин и женщин.
И я не ошибся в своих предположениях. Зира передала указания своего шефа гориллам, и те приступили к их выполнению. Нас рассортировали по парам. Но какой же дьявольский опыт предвещали эти приготовления? Какие еще особенности человеческой природы стремились изучить обезьяны, охваченные исследовательской горячкой? Знакомство с работой физиологических лабораторий подсказало мне ответ: для любого ученого, занимающегося изучением инстинктов и рефлексов, половой инстинкт представляет первостепенный интерес.
Да, речь шла именно об этом! Проклятые обезьяны хотели изучить на нас, в том числе и на мне, раз уж я по иронии судьбы оказался в этом стаде, все особенности любовных игр людей: поведение самца, поведение самки, как люди сближаются в неволе и тому подобное, — может быть, для того, чтобы потом сравнить результаты с прежними наблюдениями, сделанными над людьми в естественных условиях.
Проникнув в намерения обезьян, я поклялся скорей умереть, чем сделаться объектом их отвратительных опытов. В жизни я еще не испытывал подобного унижения! Впрочем, хотя решимость моя и оставалась непоколебимой, мне стало значительно легче, когда я увидел женщину, которую ученый орангутанг предназначил мне в подруги. Это была Нова. За такой выбор я был готов простить старому болтуну даже его глупость и упрямство и не стал противиться, когда Зорам и Занам бесцеремонно схватили меня и бросили к ногам нимфы водопада.
17
Я не буду рассказывать обо всем, что происходило в соседних клетках в течение следующих недель. Как я и предполагал, обезьяны решили изучить во всех подробностях сексуальную жизнь людей и принялись за дело со свойственной им методичностью.
Я и сам начал делать кое-какие наблюдения. Однако мне это скоро наскучило, поскольку ничего нового я так и не увидел. Ничего, если не считать странного способа ухаживания, к которому прибегал мужчина, прежде чем приблизиться к женщине. Это было нечто вроде танца, весьма похожего на брачный танец некоторых птиц. Мужчина медленно и неуверенно начинал ходить вокруг женщины, делая шаг вперед, потом назад, потом в сторону. Так он кружился, постепенно сужая круги, в центре которых женщина оставалась неподвижной и только поворачивалась на месте к нему лицом. Я неоднократно наблюдал за этой любопытной церемонией: основные фигуры брачного танца всегда оставались неизменными, и лишь детали иногда варьировались.
Самым поразительным во всем этом была научная скрупулезность обезьян, которые невозмутимо вели наблюдения, фиксируя в своих блокнотах все подробности.
Однако когда они дошли до меня самого, дело приняло совсем иной оборот. Заметив, что я не собираюсь предаваться любовным утехам, наши сторожа-гориллы втемяшили себе, что могут добиться своего силой. И вот они принялись меня поощрять, подкалывая пиками, как обыкновенное животное, меня, Улисса Меру, человека, созданного по образу и подобию божьему! Я отбивался с неукротимостью отчаяния. Однако гориллы не отступались, и неизвестно, что бы они со мной сделали, если бы не появление Зиры.
Когда сторожа доложили ей о моем странном поведении, Зира надолго задумалась. Потом она подошла к клетке, посмотрела на меня своими прекрасными умными глазищами и заговорила, поглаживая меня по голове. Я думаю, смысл ее слов сводился примерно к следующему:
— Бедный смешной человечек! Какой же ты чудной! Ну разве хорошие люди себя так ведут? Посмотри на них! Сделай то, о чем тебя просят, и ты получишь что-нибудь вкусненькое.
Зира вынула из кармана кусочек сахару и протянула его мне. Я был в отчаянии! Значит, и она считает меня животным, разве что чуть-чуть более сообразительным, чем остальные. В ярости я помотал головой, отвергая подачку, и забился в угол клетки, подальше от Новы, которая смотрела на меня в полном недоумении.
Наверное, дело тем бы и кончилось, если бы как раз в этот момент черт не принес старого Зайуса. В тот день орангутанг был нетерпим и самодоволен, как никогда. Он потребовал отчета о результатах опытов и для начала, по своему обыкновению, осведомился обо мне. Зире пришлось доложить ему о моем упрямстве.
Раздосадованный орангутанг забегал перед клеткой, заложив руки за спину, но через минуту принял решение и категорическим тоном что-то приказал сторожам. Зорам и Занам открыли клетку и увели от меня Нову. Проклятый Зайус с его тупым педантизмом и научной сверхдобросовестностью!
С ужасом я увидел, как Нову втолкнули в клетку напротив моей, где сидел широкоплечий детина, настоящий великан с волосатой грудью, который сразу же подскочил к Нове и принялся топтаться вокруг нее, исполняя уже описанный мною нелепый любовный танец.
Едва я осознал смысл его поведения, как все мои благие намерения вылетели у меня из головы. Я потерял рассудок и снова повел себя как одержимый. Поистине я обезумел от ярости! Я рычал и улюлюкал не хуже людей Сороры. Так же как и они, я в бешенстве бросался на решетку, с пеной у рта грыз прутья клетки, скрежетал зубами — короче, вел себя как самое настоящее животное.
Но еще поразительнее оказался неожиданный результат моей вспышки. Глядя, как я беснуюсь, Зайус вдруг улыбнулся. Впервые он был доволен мной. Наконец-то перед ним была знакомая картина типично человеческого поведения. Его теория оказалась верной. Орангутанг пришел в благодушное настроение и даже согласился по просьбе Зиры отменить свой приказ и сделать последнюю попытку. Сторожа-гориллы вернули Нову в мою клетку, прежде чем волосатый скот успел к ней прикоснуться. Обезьяны отошли, но продолжали издали внимательно наблюдать за нами.
Что еще прибавить к сказанному? Все эти треволнения окончательно меня сломили. Мне оставалось только сдаться перед сатанинской проницательностью орангутанга, который, посмеиваясь, торжествовал победу. И вот, сгорая от стыда, я сделал первое робкое па.
Да, я, царь творения, начал кружиться в брачном танце вокруг моей красавицы! Перед всеми этими обезьянами, которые не спускали с меня глаз, перед старым орангутангом, диктовавшим заметки своей секретарше, перед снисходительной самкой-шимпанзе и двумя ухмыляющимися самцами-гориллами, я, человек, вершина тысячелетней цивилизации, трусливо оправдываясь в душе, что во всем-де виноваты превратности космических странствий и что, мол, теперь-то я знаю, — поистине в небесах и на планетах есть немало такого, чего не снилось даже мудрецам, — я, Улисс Меру, словно павлин, топтался вокруг восхитительной Новы, исполняя любовный обряд.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Теперь я должен признаться, что довольно легко приспособился к жизни в клетке, даже слишком легко и быстро. С точки зрения материальной мне, в сущности, нечего было желать: днем обезьяны выполняли малейшие мои прихоти, а ночью я делил подстилку с одной из прекраснейших женщин мироздания. Я настолько свыкся со своим положением, что перестал замечать всю его нелепость и унизительность и в течение целого месяца не предпринимал каких-либо серьезных попыток положить этому конец. Самое большее, на что я оказался способен, это выучить еще несколько слов обезьяньего языка. Я не возобновлял попыток установить контакт с Зирой, так что если раньше она и подозревала во мне разумное существо, то теперь, видимо, согласилась с Зайусом и смотрела на меня, как на человека своей планеты, то есть как на животное, может быть, и неглупое, но, уж во всяком случае, лишенное интеллекта.
Мое превосходство над остальными пленниками, которое, впрочем, я особенно не выпячивал, чтобы не пугать сторожей, сделало меня важной персоной, гордостью института. К стыду своему, должен признаться, что это вполне удовлетворяло мое честолюбие и какое-то время я даже гордился своим положением. Зорам и Занам относились ко мне по-дружески: их забавляло, когда я им улыбался, хохотал или произносил отдельные слова. Перепробовав на мне все классические опыты, они старались изобрести новые, более сложные, и мы вместе радовались, когда мне удавалось решить очередную задачу. Они никогда не забывали принести мне какое-нибудь лакомство, которым я охотно делился с Новой. Мы считались привилегированной парой. В своем ослеплении я воображал, будто Нова сознает, что своим благополучием обязана мне, моим талантам, и большую часть времени пыжился перед нею, как последний фанфарон.
Но через несколько недель я вдруг почувствовал, что меня от всего этого вот-вот стошнит. Может быть, виноваты были глаза Новы, показавшиеся мне в то утро особенно бессмысленными, а может быть, кусочек сахара, которым меня угостила Зира. Сахар этот внезапно показался мне горьким, и я покраснел от стыда, осознав, что уже готов был трусливо смириться. Что подумает обо мне профессор Антель, если он случайно уцелеет и найдет меня в клетке? Даже мысль об этом была невыносима, и я твердо решил начиная с того самого мгновения вести себя как подобает цивилизованному человеку.
Поглаживая в знак благодарности лапку Зиры, я осторожно завладел ее блокнотом и ручкой. Затем, не обращая внимания на ее ласковые упреки, я уселся на солому и принялся рисовать Нову. Когда-то меня считали неплохим рисовальщиком, к тому же такая модель могла вдохновить кого угодно, и мне удалось сделать довольно приличный набросок, который я протянул шимпанзе.
Тотчас все сомнения Зиры на мой счет возродились, и она пришла в неописуемое волнение. Мордочка ее покраснела, она уставилась на меня, не в силах унять дрожь. Воспользовавшись ее смятением, я властно протянул руку за блокнотом, и на сей раз она отдала его мне по доброй воле. До сих пор не понимаю, почему я раньше не прибег к такому простому способу!
Вспомнив свои школьные занятия, я начертил геометрическую фигуру, иллюстрирующую теорему Пифагора. Мой выбор не был случайным. В юности я прочел одну научно-фантастическую повесть, в которой старый ученый использовал геометрические фигуры, чтобы установить контакт с разумными существами иного мира. Во время перелета я как-то заговорил об этом методе с профессором Антелем, и даже он его одобрил. Помнится, он еще добавил, что геометрия Эвклида сплошное заблуждение, и именно потому она должна быть общепринятой во всех мирах.
Как бы там ни было, Зиру мой чертежик буквально потряс. Она дико вскрикнула, мордочка ее сделалась совсем пурпурной. Лишь когда встревоженные Зорам и Занам бросились к ней на помощь, ей с большим трудом удалось овладеть собой. И тут Зира повела себя по меньшей мере странно: исподтишка взглянув на меня, шимпанзе быстро и ловко спрятала сделанные мною рисунки. Она сказала несколько слов гориллам, и те вышли из помещения: я понял, что Зира удалила их под каким-то благовидным предлогом. Затем, приблизившись вплотную к клетке, она пожала мне руку, и рукопожатие ее имело совсем иное значение, нежели раньше, когда она просто ласкала симпатичного зверя, который угодил ей своей сообразительностью. Теперь она сама с умоляющим видом протягивала мне блокнот и ручку. Теперь уже ей не терпелось установить со мной контакт.
Я возблагодарил в душе Пифагора и снова обратился к геометрии. На одной странице я как можно старательнее начертил три конические производные с их вершинами и направляющими: эллипс, параболу и гиперболу. На другой я начертил конус. Здесь я хочу напомнить, что пересечение конуса плоскостями образует в плане именно эти три производные фигуры в зависимости от угла пересечения. Поэтому я пририсовал к конусу пересекающую плоскость под определенным углом и, обратившись к первому чертежу, указал восхищенной шимпанзе на эллипс, которому соответствовало это сечение.
Зира вырвала блокнот у меня из рук, в свою очередь начертила конус, пересеченный плоскостью под иным углом, и указала мне своим длинным пальцем на гиперболу. Я был потрясен. Слезы выступили у меня на глазах, и, не в силах сдержать волнения, я судорожно сжал руку шимпанзе. Нова в глубине клетки завизжала от ярости. Инстинктивно она улавливала смысл того, что происходит у нее на глазах. И она не ошиблась. Между мной и Зирой через посредство геометрии установилось духовное общение. Я испытывал от этого почти физическое наслаждение и чувствовал, что самочка-шимпанзе тоже взволнована и смущена.
Внезапно она вырвала у меня свою лапку и опрометью бросилась вон из нашей секции. Отсутствовала она недолго, но все это время я провел словно во сне, не смея поднять глаз на Нову, которая с ворчанием кружила вокруг меня: я почему-то чувствовал себя перед ней виноватым.
Когда Зира вернулась, я увидел, что она принесла мне рисовальную доску с укрепленным на ней большим листом бумаги. Подумав немного, я решил объясниться начистоту.
В одном углу листа я изобразил систему Бетельгейзе, такой, как она нам представилась из звездолета: гигантское солнце в центре, а вокруг него — четыре планеты. Особенно тщательно я нарисовал Сорору с ее маленьким спутником, точно определив ее положение в пространстве. Несколько раз я ткнул пальцем в это изображение, а затем настойчиво указал на Зиру. Она сделала знак, что прекрасно все поняла.
Тогда в другом углу листа я нарисовал нашу старую добрую солнечную систему с ее основными планетами. Я показал на Землю и приложил руку к своей груди.
На этот раз Зира заколебалась. В свою очередь, показав на Землю, она подняла палец вверх, к небу. Я утвердительно закивал. Шимпанзе была в недоумении, но явно силилась понять. Стараясь помочь ей, я соединил Землю с Соророй пунктирной линией и отдельно в другом масштабе нарисовал наш звездолет. Это для нее было как луч света во тьме!
Все сомнения рассеялись: теперь она знала, кто я и откуда. Зира рванулась ко мне, но тут в начале коридора показался Зайус, явившийся с очередным обходом.
Глаза Зиры округлились от страха. Она мгновенно сложила лист бумаги, сунула его в карман вместе с блокнотом, и пока орангутанг еще не приблизился, успела умоляющим жестом приложить палец к губам. Я понял, что она советует мне не открываться перед Зайусом. И я ей подчинился, хотя толком не понимал, к чему вся эта таинственность. Но я был уверен, что отныне Зира моя союзница, а потому со спокойной совестью опять прикинулся эдаким умным животным.
2
С этого дня благодаря Зире я начал делать значительные успехи в изучении обезьяньего языка и обезьяньей культуры. Под предлогом новых, особо сложных опытов Зира почти ежедневно ухитрялась проводить со мной наедине несколько часов. Она взялась учить меня своему языку и в то же время сама усваивала французский с легкостью поистине необычайной. Менее чем через два месяца мы уже могли свободно разговаривать на самые разные темы. Мало-помалу передо мной открывался духовный мир Сороры, ее странная цивилизация, которую я попытаюсь обрисовать здесь хотя бы в самых общих чертах.
Как только мы с Зирой начали понимать друг друга, я первым делом поспешил удовлетворить сжигавшее меня любопытство и задал самый главный вопрос:
— Неужели обезьяны — единственные разумные существа, цари природы на этой планете?