Берлин, май 1945. Записки военного переводчика Ржевская Елена

Был ли план у Гитлера?

Нередко, рассматривая последние дни имперской канцелярии, исследователи справедливо видят распад и черты духовного уродства, так отчетливо проступающие в эти дни в Гитлере, но оставляют в стороне план его действий. Его заслоняет нагромождение истерических и фарсовых сцен.

Под натиском наступающих армий рушились возникавшие лихорадочно намерения укрыться то в Берхтесгадене, то в Шлезвиг-Гольштейне, то в разрекламированной Геббельсом Южнотирольской крепости. На предложение гауляйтера Тироля перебраться в эту крепость в горах Гитлер, по свидетельству Раттенхубера, «безнадежно махнув рукой, сказал:

«Я не вижу больше смысла в этой беготне с места на место». Обстановка в Берлине в конце апреля не оставляла никаких сомнений в том, что наступили наши последние дни. События развертывались быстрее, чем мы предполагали».

На аэродроме Гатов еще стоял наготове последний самолет Гитлера. Когда самолет был уничтожен, поспешно стали сооружать взлетную площадку неподалеку от рейхсканцелярии. Эскадрилью, предназначенную для Гитлера, сожгла советская артиллерия. Но его личный пилот находился все еще при нем.

Новый главнокомандующий авиацией Грейм еще слал самолеты, но ни один из них не смог пробиться в Берлин. И, по точным сведениям Грейма, из Берлина также ни один самолет не пересек кольца окружения.

Перебираться, в сущности, было некуда. Со всех сторон наступали армии.

Бежать из павшего Берлина, чтобы попасться англоамериканским войскам, он посчитал безнадежным делом. Он избрал другой план. Вступить отсюда, из Берлина, в переговоры с англичанами и американцами, которые, по его мнению, должны быть заинтересованы в том, чтобы русские не овладели столицей Германии, и оговорить какие-то сносные условия для себя.

Но переговоры, считал он, могут состояться лишь на основе улучшенного военного положения Берлина.

План был нереален, неосуществим. Но он владел Гитлером, и, выясняя историческую картину последних дней имперской канцелярии, его не стоит обходить.

Гитлер не мог не понимать, что даже временное улучшение положения Берлина при общем катастрофическом военном положении Германии мало что изменит в целом. Но это было, по его расчетам, необходимой политической предпосылкой к переговорам, на которые он возлагал последние иллюзорные надежды.

С маниакальной исступленностью твердит он поэтому об армии Венка.

Несомненно, что он решительно не способен был руководить обороной Берлина. Но речь здесь сейчас лишь о его планах.

Гитлер был травмирован изменой Геринга и Гиммлера не потому, что они вступили в переговоры с союзниками, а потому, что это делалось помимо него, — читаю в показаниях Раттенхубера, написанных им вскоре после того, как он попал в плен в Берлине.

Геринг и Гиммлер изменили ему, и они — можно добавить к этому — окончательно выбивали почву из-под его ног, вступая в переговоры в обход его.

Разбирая архивные материалы, я обнаружила письмо, подписанное Борманом и Кребсом, адресованное генералу Венку. Оно было послано ему с гонцом в ночь на 29 апреля. Это неизвестное до сих пор письмо мне представляется очень важным документом, освещающим последние замыслы Гитлера.

Оно попало в нашу военную комендатуру в Шпандау 7 мая 1945 года вот каким образом.

Некто Йозеф Брихци, семнадцатилетний парень, учившийся на электрика и призванный в фольксштурм в феврале 1945 года, служил в противотанковом отряде, оборонявшем правительственный квартал.

В ночь на 29 апреля он и еще один шестнадцатилетний парень были вызваны из казармы с Вильгельмштрассе, и солдат отвел их в рейхсканцелярию. Здесь их провели к Борману.

Борман объявил им, что они избраны для выполнения ответственнейшего задания. Им предстоит прорваться из окружения и доставить генералу Венку, командующему 12-й армией, письмо. С этими словами он вручил им по пакету.

Судьба второго парня неизвестна. Брихци же удалось на рассвете 29 апреля выбраться на мотоцикле из окруженного Берлина. Генерала Венка, как ему сказали, он найдет в деревне Ферх, северо-западнее Потсдама. Добравшись до Потсдама, Брихци обнаружил, что никто из военных не знал и не слышал, где же на самом деле находится штаб Венка. Тогда Брихци решил отправиться в Шпандау, где жил его дядя. Дядя посоветовал никуда больше не ездить, а пакет сдать в военную комендатуру. Повременив, Брихци снес его в советскую военную комендатуру 7 мая.

Вот текст письма:

«Дорогой генерал Венк!

Как видно из прилагаемых сообщений, рейхсфюрер СС Гиммлер сделал англо-американцам предложение, которое безоговорочно передает наш народ плутократам.

Поворот может быть произведен только и лично фюрером, только им!

Предварительным условием этого является немедленное установление связи армии Венка с нами, чтобы таким образом предоставить фюреру внутриполитическую и внешнеполитическую свободу ведения переговоров.

Ваш Кребс, нач. генштаба Хайль Гитлер! Ваш М. Борман»

Запах горького миндаля

В последних днях Гитлера отчетливо предстает гнусная фальшь всей его жизни, пафосом которой была власть над людьми, и истинной целью — личное возвеличение, средством к которому ему служил прежде всего немецкий народ.

Пока он дышал, он убивал. Двор имперской канцелярии превратился в место казни — здесь расстреливали. Гитлер угрожал. Но измена множилась.

По свидетельству его приближенных, комендант Берлина Вейдлинг просил Гитлера оставить город, чтобы Берлин смог прекратить борьбу, не обрекая себя на полное уничтожение. Гитлер был побежден, растоптан, мертв. Но, мертвый, он тянул за собой всех. Пусть гибнет все. Он заявил:

«Союзники найдут в Германии только развалины, крыс, голод и смерть».

Как ни трепетали перед Борманом нацистские крайзляйтеры, но в их донесениях, сохранившихся в его папке, сквозит нарастающее отчаяние — донесения становятся короче, пронзительнее: нестерпимый обстрел противника, тяжелые потери, нехватка вооружения, невозможность противостоять натиску русских войск. В это никто не вникал.

Здесь, в убежище, уже справили «самоубийственный совет», как назвала его Рейч. А «фронтовой листок» Геббельса от 27 апреля, попавший к нам тогда, обращается к берлинцам пошло, бравурно: «Браво вам, берлинцы! Берлин останется немецким!..» — и лживо обещает помощь:

«Уже движутся отовсюду к Берлину армии, готовые защитить столицу, нанести решающее поражение большевикам и в последние часы изменить судьбу нашего города. Поступающие извне донесения свидетельствуют об их успехах. Боевые части, которые продвигаются сюда, знают, как ждет их Берлин. Они и впредь будут фанатически сражаться за наше спасение».

Откроем записную книжку-дневник Бормана. Под этой же датой, 27 апреля, совсем иного характера запись. Она отличается и от предыдущих, состоящих обычно из информации и восклицательных знаков — единственно эмоционального элемента:

«Пятница 27 апреля.

Гиммлер и Йодль задерживают подбрасывание нам дивизий.

Мы будем бороться и умрем с нашим фюрером — преданные до могилы.

Другие думают действовать из «высших соображений», они жертвуют своим фюрером, — пфу, какие сволочи! Они потеряли всякую честь.

Наша имперская канцелярия превращается в развалины.

Мир сейчас висит на волоске.

Союзники требуют от нас безоговорочной капитуляции — это означало бы измену родине!

Фегелейн деградирует — он пытался бежать из Берлина, переодетый в гражданский костюм».

Давались заверения фюреру, что последуют за ним в могилу, и делались об этом пометки в дневниках, но умирать не собирались. Как видно из приведенной мною выше телеграммы Бормана своему адъютанту Хуммелю, он заручался пристанищем далеко от Германии. Словом, готовились действовать, спасаться. Задерживал Гитлер.

«Второй день начинается ураганным огнем, — записывает Борман 29 апреля. — В ночь с 28 на 29 апреля иностранная пресса сообщила о предложении Гиммлера капитулировать.

Венчание Адольфа Гитлера и Евы Браун. Фюрер диктует свое политическое и личное завещание.

Предатели Йодль, Гиммлер и генералы оставляют нас большевикам!

Опять ураганный огонь!

По сообщению противника, американцы ворвались в Мюнхен!»

По иностранному радио передали подробнее информацию агентства Рейтер о предложенном Гиммлером английским и американским властям сепаратном мире. Перепечатанная секретаршей Юнге (огромные буквы!), она была вручена Гитлеру. Вот что он прочитал тогда (эта бумага сохранилась в одной из его папок):

«Правительство Его Величества уполномочено еще раз подчеркнуть, что речь может идти только о безоговорочной капитуляции, предложенной всем трем Великим державам, и что между тремя государствами существует теснейшее единодушие».

Этот ответ косвенно наносил удар по его собственному плану.

29 апреля, вслед за отбытием Грейма, которому Гитлер приказал добраться в Рехлин и отправить все имеющиеся у Германии самолеты на Берлин, в помощь мифическому Венку, дополз наконец до имперской канцелярии слух: армия Венка разгромлена.

«Тем самым все наши надежды на спасение рухнули, — пишет Раттенхубер. — Прорыв наших войск на Берлин оказался безуспешным. Драматизм положения усугублялся еще тем, что все эти сообщения Гитлер получал под аккомпанемент русских тяжелых снарядов, рвавшихся на территории имперской канцелярии. В этот день на Гитлера было страшно смотреть».

«После прорыва русских моторизованных частей в районе Ангальт-вокзала и Кенигсплац фюрер стал беспокоиться о том, чтобы не упустить момент покончить самоубийством, — писал в своих показаниях Гюнше, адъютант фюрера от СС. — Ибо остались считанные часы до момента внезапного появления русских танков перед бетонированным убежищем».

В ночь на 29 апреля Гитлер устраивает брачную церемонию.

Больше десяти лет Гитлер был связан с Евой Браун, прежде служившей в Мюнхене в фотоателье Гофмана, который впоследствии разбогател, получив монополию на фотографии фюрера. Вместе с фотографом Гофманом Ева Браун сопровождала чрезвычайно любившего фотографироваться Гитлера в его пропагандистских поездках перед захватом власти.

Гитлер поселил ее в своем замке Берхтесгаден, и там она была хозяйкой дома. В Берлине он жил один: нацистская пропаганда прославляла аскетизм фюрера.

Летчица Рейч, в то время очень преданная Гитлеру, наблюдавшая Еву Браун в подземелье, была шокирована близостью к своему фюреру такой «незначительной по умственным данным» женщины, поглощенной, по словам Рейч, уходом за собой, упорно твердившей, что нужно убить всех «неблагодарных свиней», покинувших бункер, «неспособных покончить с собой»; в присутствии Гитлера — молчаливой, услужливой: «Она всячески заботилась о его удобствах».

До сих пор о существовании Евы Браун не было известно. Ни жена, ни признанная любовница, всегда остававшаяся в тени, вдали, она вдруг решительно и неожиданно, переступив заведенный порядок, демонстративно явилась в подземелье в середине апреля. Как полагают, не только для того, чтобы разделить с ним суровые дни, но и чтобы достичь недосягаемого, мучительно заветного — воплотиться в жену фюрера.

Но пока не было еще решения Гитлера о самоубийстве, не было речи и о женитьбе. И лишь когда окончательно решение покончить с собой им принято, поспешно затевается оформление брака, свадебный вечер. Возможно, это было условием Евы Браун, согласившейся умереть вместе с ним. К своей цели — стать женой фюрера — Ева Браун пришла ценой жизни.

Гитлер, католик по рождению, преследовавший церковь, чтобы бог не мешал ему возвыситься и стать самому наравне с богом, едва ли теперь мог вспомнить, что он грешил, живя с женщиной вне брака. Скорее, понадобилось пристойнее выглядеть перед историей, раз уж стали явными эти тщательно скрываемые отношения. Это проглядывает в его «личном завещании». Гитлер начинает с объяснения: он «считал, что не может взять на себя такую ответственность, как женитьба, но теперь перед смертью я решил сделать своей женой женщину, которая… разделит мою судьбу». За этими словами — вознаграждение Евы Браун за готовность умереть с ним. Ведь вдвоем не так жутко. И наконец, мистику и невропату, в экзальтации свадебной обрядности ему легче было сжать зубами ампулу цианистого калия.

Когда рассказали Ганне Рейч о свадьбе, она, за несколько часов до того покинувшая убежище, не поверила, что это могло произойти. Она сказала:

«Условия в бункере в последние дни сделали бы такую церемонию смешной».

Но она состоялась. Гитлер совершал еще один «исторический шаг».

За стенами имперской канцелярии бились немецкие солдаты. Рядом, на Потсдамской площади, в подземных станциях метро, изнемогали раненые, у них не было ни воды, ни пищи.

Гитлер бросил на пихельсдорфские мосты свой последний резерв — подростков из гитлерюгенд.

Немецкие подростки были посланы оборонять имперскую канцелярию. Это бессовестное злодеяние тех дней.

«Друг детей», как славила пропаганда фюрера, кидал их в бессмысленное сражение, лишая нацию будущего. Но он не желал никакого будущего для Германии. Он заявил: в случае поражения немцы не заслуживают того, чтобы жить.

«Парни устали и не в силах больше участвовать в боях», —

читаю в донесении на имя Бормана от 22 апреля.

В тот же день в другом донесении сообщается о том, что рейхсфюрер гитлеровской молодежи Аксман со своими ближайшими сотрудниками собирается перебраться в дом 63–64 по Вильгельмштрассе.

«Для усиления обороны дома он намерен расположить там 40–50 Hitlerjungen. Рейхсфюрер молодежи просит согласия рейхсляйтера[40] для проведения своего плана».

И получает на это согласие.

Округ Шарлоттенбург — Шпандау, донося 26 апреля об отходе солдат под натиском советских частей, добавляет:

«Отряд гитлерюгенд должен был удерживать мост, но это ему оказалось не под силу».

Геббельс все в том же «Берлинском листке» 27 апреля подхлестывал молодежь:

«Рейхсфюрер Аксман награжден вчера золотым крестом… Вчера вечером фюрер в своей Главной квартире вручил Аксману знак отличия со словами: «Без вашей молодежи невозможно было бы вообще продолжать борьбу не только здесь, в Берлине, но и по всей Германии». Аксман ответил на это: «Это Ваша молодежь, мой фюрер!»

Обманутые юноши, они, быть может, верили, что защищают Германию. И гибли. А здесь справляли свадьбу. Или, скорее, поминки. Смерть сидела за столом. Невеста была в черном.

Дрожали стены бункера от прямых попаданий артиллерии. Здесь, в склепе, было безнадежно жутко, — описывает эти часы Раттенхубер в своей рукописи.

«Каждый был занят своим делом, своими переживаниями, поисками выхода для себя. Некоторые, отчаявшись, уже не искали спасения, а, сбившись в угол и не глядя ни на кого, ждали неизбежного конца или же, наоборот, шли в буфет и заливали свое горе коньяком и вином из подвалов фюрера».

Эсэсовская охрана медленно передвигалась вокруг имперской канцелярии. В саду нечем было дышать от гари и дыма.

Берлин горел. Рушились дома, взрывались снаряды. Уже доносилась сюда ружейная перестрелка.

В коридорах убежища стонали раненые, другого укрытия поблизости не было.

В такой обстановке, в ночь на 29 апреля, состоялась брачная церемония. Формальностями, установленными гитлеровским режимом, на этот раз пренебрегли. Жених и невеста не предъявили, как это полагалось, документов, удостоверяющих их арийское происхождение, их пригодность к браку, их несудимость, политическую благонадежность и полицейское свидетельство о поведении сторон. В брачном свидетельстве сказано, что они просят учесть военную обстановку и чрезвычайные обстоятельства, при которых они вступают в брак, и принять на веру их устные заявления, а также сделать им послабление в отношении сроков, нужных обычно для узаконения этого акта. Вызванный Геббельсом чиновник, оформлявший брак, записал, что их просьба удовлетворена, и предложил им лишь заверить подписями, что они принадлежат к высшей расе и не страдают наследственными болезнями.

Потом была свадебная трапеза с шампанским, в узком кругу. На этой свадебной тризне сидела также жена рейхсминистра Магда Геббельс. Когда-то Гитлер был посаженым отцом на ее свадьбе. В бумагах фрау Геббельс сохранились следы одной из бесед ее с фюрером. Когда она собралась было уйти от Геббельса (этот апостол нацистской морали за пристрастие к киноактрисам был прозван в народе «бабельсбергским бычком»[41]); фюрер просил ее сохранить семью. Он сказал, что и она, как «партайгеноссин», тоже несет свою миссию.

Фюрер изображал перед народом аскета, презревшего земные блага во имя служения народу, Магда Геббельс с обманывающим ее мужем — образцовую многодетную семью.

Теперь одно лицемерие сменяло другое.

Чад мистицизма и пошлости исходил от этой свадьбы, живой человек задохнулся бы в нем.

Потом Гитлер принялся диктовать завещание. В 4 утра оно было готово. Свидетели Геббельс, Борман, Бургдорф, Кребс скрепили подписями.

За несколько дней до нападения на Советский Союз Гитлер, предначертывая победоносный ход войны, сказал в беседе с Геббельсом, а тот записал в дневнике: «Когда мы победим, кто спросит с нас о методе?» (15 июня 1941 года.)

Но поражение пришло в Берлин, и, уходя от ответа, Гитлер в своем «политическом завещании», начав, как обычно, с уверений в любви к немецкому народу, заявляет, что он неповинен в возникшей войне.

«Неправда, будто я или кто-либо другой в Германии хотел войны в 1939 году. Ее хотели и добивались исключительно иностранные государственные деятели — евреи или люди, действовавшие в интересах евреев».

Когда нет аргументов, не сходятся концы с концами, когда зияет провал и надо отвести от себя гнев народа, испытанное средство — антисемитизм, состоящий на вооружении фашистской идеологии.

«Я сделал слишком много предложений по ограничению вооружения и контролю над ним — чего не смогут игнорировать потомки, — чтобы возложить на меня ответственность за войну».

С помощью этих жалких, фальшивых слов Гитлер, ввергший мир в страшную войну, пытается снять с себя ответственность за нее. И при этом грозит новой смертельной бойней.

Кончая самоубийством в обстановке краха фашистской империи[42], он, однако, вменяет своим соотечественникам:

«Мое желание, чтобы они не сдавались ни при каких обстоятельствах и продолжали борьбу, где только возможно, против врагов отечества, верные принципам великого дела».

Он требует от командующих армиями, флотом и авиацией

«поднять всеми средствами дух сопротивления и национал-социалистскую веру в наших солдатах»

и стоять насмерть.

Личная преданность — важнейший постулат фашизма. Гитлер чрезвычайно чувствителен к отклонениям от этого постулата. В завещании он расправляется с Герингом и Гиммлером:

«Перед моей смертью я исключаю бывшего рейхсмаршала Германа Геринга из партии и лишаю его всех прав, которые могли бы вытекать из декрета от 29 июня 1941 г. и из моего выступления в рейхстаге 1 сентября 1939 г. Я назначаю на его место в качестве имперского президента и верховного главнокомандующего вооруженными силами гроссадмирала Деница. Перед своей смертью я исключаю из партии и снимаю со всех государственных постов бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера».

Тасуется колода карт, перераспределяются места в фашистской иерархии. Продолжается возня претендентов на место диктатора. В завещании рейхсканцлером назначается Геббельс. Формируется кабинет, раздаются портфели. Изобретается новый портфель — министра партии, для Бормана.

А взрывы снарядов, сотрясающие бетонированное убежище, оповещают о последних часах третьего рейха.

Война проиграна. Не считаться с этой непреложностью бессмысленно и преступно. Но Гитлер приказывает в завещании новому правительству «продолжать войну всеми средствами» и «до конца придерживаться расовых законов».

Спустя две недели рейхсфюрер СС Гиммлер, допрошенный английскими военными властями, пытался скрыть, что расовый закон означал концлагеря, истребление людей.

«Возможно, в отдельных случаях имели место преступные действия со стороны некоторых введенных в заблуждение лиц, но все это не было «запланировано» или приказано, — заявил он тогда и добавил: — Но в отношении русских и поляков дело обстоит совершенно иначе. Англичане не представляют себе, что это за люди. Было чрезвычайно трудно управлять ими, и концлагеря казались единственно возможным методом».

В этих последних словах Гиммлера — практическое развитие гитлеровских идей о захвате восточных земель.

Справившись с завещанием, Гитлер в тот же день, 29 апреля, попозже, пишет свое последнее послание — начальнику штаба вермахта Кейтелю. Снова о Геринге и Гиммлере, а в заключение — наказ:

«Цель остается та же — завоевание земель на Востоке для германского народа».

Эта фраза — из «Майн кампф». Духом этой книги проникнуто и завещание. На пороге смерти Гитлер в замкнутом кругу тех же идей, которые вынесли его в свое время на поверхность политической жизни и привели Германию к национальной катастрофе.

Завещание не было предано публичной огласке теми, кто получил на это полномочия от Гитлера. Вероятно, потому, что слишком очевидна бессмысленность его, несообразность содержания с тем, что творилось в Германии тех дней.

Фашизм начинал со сколачивания народа на националистической основе, разобщая его со всем общечеловеческим. Льстил, внушая мысль о «расовой исключительности». Для благоденствия такой расы все дозволено, все переступаемо, нет никаких нравственных преград. Фашизм разжигал низменные страсти, ненависть к другим народам, ярый антисемитизм, стремление к порабощению народов в угоду немецкому процветанию.

С теми же идеями он и сходил со сцены.

В ночь на 30 апреля доставлен к Гитлеру начальник госпиталя рейхсканцелярии профессор Хаазе.

«Гитлер показал Хаазе три небольшие стеклянные ампулы, вложенные каждая в футляр от винтовочного патрона, — рассказывает присутствовавший при этом Раттенхубер. — Гитлер сказал, что в этих ампулах содержится смертельный, мгновенно действующий яд и что эти ампулы он получил от доктора Штумпфеггера. Гитлер спросил профессора, как можно проверить действие этого яда. Тот ответил, что можно проверить на животных, например на собаке. Тогда Гитлер предложил позвать фельдфебеля Торнова, который ухаживал за любимой собакой Гитлера — Блонди. («Эта собака, — отметил два года назад Геббельс, — может позволить себе в его бункере все что угодно. В настоящий момент она самое близкое ему существо».) Когда собака была приведена, Хаазе раздавил плоскогубцами ампулу и вылил содержимое в раскрытый Торновым рот собаки. Спустя несколько секунд собака начала дрожать и через тридцать секунд сдохла. После этого Гитлер приказал Торнову проверить позднее, действительно ли собака мертва.

Когда мы вышли от Гитлера, я спросил Хаазе, что это за яд в ампулах и гарантирует ли он мгновенную смерть. Хаазе ответил, что в ампулах содержится цианистый калий, действие его мгновенно и смертельно.

Это был последний раз, когда я видел Гитлера живым».

Пресловутый Венк испарился. Еще 21 апреля Гитлер снял войска с Эльбы, открыв американцам путь на Берлин, но они были еще далеко. Чтобы оттянуть час своей гибели, Гитлер отдал приказ: взорвать заграждения на канале и затопить метро, куда проникали штурмовые отряды Красной Армии, рвущиеся к правительственному кварталу. Гитлер отдал этот страшный приказ, зная, что в хлынувшей воде погибнут тысячи его соотечественников: раненые, женщины и дети, находившие убежище в шахтах метро.

Гертруда Юнге, секретарь Гитлера, — она перепечатывала на специальной машинке с крупным шрифтом поступающие на его имя бумаги, сопровождала его в поездках, стенографировала его речи, — рассказала спустя месяц:

«30 апреля Гитлер собрал Геббельса, Кребса, Бормана, но какой между ними был разговор, я не знаю. Я к Гитлеру была вызвана позднее слугой Линге, кажется им, точно не помню. Когда я вошла к Гитлеру, то все названные лица находились там, и все стояли. Гитлер попрощался со мной и сказал, что пришел конец, и это все. После этого я вышла из кабинета и поднялась на верхнюю лестничную площадку. Больше я Гитлера не видела. Это было 30 апреля между 15 ч. 15 м. и 15 ч. 30 м.».

30 апреля доложили: со стороны Вильгельмштрассе, откуда главный вход в рейхсканцелярию, прежде осаждаемый журналистами (Геббельс, обходя эту улицу, скрытно проникал через заднюю дверь на тайный сговор к фюреру четыре года назад), русские в двухстах метрах. Тогда на выручку пришла ампула с ядом. Было 3 часа 30 минут дня по берлинскому времени. Роковые стрелки часов!

Ведь в 3 часа 30 минут утра 22 июня по приказу Гитлера Германия начала войну против Советского Союза.

Смерть есть смерть, и телохранители понесли труп через запасной выход из бетонированного убежища, чтобы сжечь его, как им было приказано Гитлером.

«Накануне Гитлер подозвал меня, Линге и Гюнше, — написал об этом Раттенхубер, — и еле слышным голосом сказал нам, чтобы трупы его и Евы Браун были сожжены. «Я не хочу, чтобы враги выставили мой труп в паноптикум». Это заявление показалось мне странным. Но потом мне сказали, что именно 29 апреля Гитлер получил известие о смерти Муссолини и его любовницы Клары Петаччи в Милане, попавших в руки итальянских партизан. Возможно, обстоятельства гибели Муссолини (он был застрелен партизанами и повешен за ноги на площади Милана) побудили Гитлера принять решение о сожжении трупа».

О том, как протекали события этого дня, 30 апреля, изложили в своих показаниях трое из уцелевших свидетелей — адъютант Гитлера Отто Гюнше, начальник его личной охраны Ганс Раттенхубер и слуга Линге.

Гюнше: В 15.30 он находился у двери приемной Гитлера вместе с шофером Кемпка и начальником эсэсовской команды сопровождения фюрера — Шедле. «Некоторое время мы простояли на одном месте. Внезапно дверь приемной приоткрылась, и я услышал голос главного слуги фюрера штурмбанфюрера СС Линге, который сказал: «Фюрер умер». Хотя я и не слыхал выстрела, я сейчас же отправился через приемную в комнату совещаний и сообщил находящимся там руководителям дословно: «Фюрер умер».

Раттенхубер:

«В это время территория имперской канцелярии уже простреливалась ружейным огнем русских. Я несколько раз заходил в приемную Гитлера и уходил по делам службы, так как обстановка была чрезвычайно напряженная, и я считал своим долгом лично обеспечить должную охрану убежища, ибо каждую минуту можно было ожидать прорыва русских на территорию имперской канцелярии. Примерно в 3–4 часа дня, зайдя в приемную, я почувствовал сильный запах горького миндаля» (цианистого калия).

Его заместитель — Хагель сообщил Раттенхуберу о том, что Гитлер покончил с собой. Старший слуга фюрера Линге подошел к нему и подтвердил это… «Нервное напряжение разрядилось депрессией, и я в течение какого-то времени не мог прийти в себя».

Линге:

«Я поднял тело фюрера, предварительно обернув верхнюю часть одеялом…»

Гюнше: После того как он объявил тем, кто ждал конца в комнате совещаний: фюрер умер,

«они поднялись, вышли со мной в приемную, и тут мы увидели, что выносят два трупа, один из них был завернут в одеяло, другой также, но не полностью… Из одного одеяла торчали ноги фюрера, их я узнал по носкам и ботинкам, которые он всегда носил; из другого одеяла торчали ноги и видна была голова жены фюрера».

Гюнше стал помогать выносившим.

Раттенхубер:

«Из состояния оцепенения, в котором я находился, меня вывел шум, и я увидел, что из личной комнаты Гитлера Линге, Гюнше, личный шофер фюрера Кемпка и еще два-три эсэсовца в сопровождении Геббельса и Бормана вынесли трупы Гитлера и Евы Браун, завернутые в серые одеяла. Взяв себя в руки, я отправился следом за ними проводить в последний путь того, кому я отдал 12 лет своей жизни».

Линге:

«Мы стали медленно подниматься по сорока ступеням к бронированной двери убежища. Эсэсовец открыл ее…»

Гюнше:

«Оба трупа были вынесены через запасный выход бетонированного убежища фюрера в сад».

Раттенхубер:

«Поднявшись наверх, эсэсовцы положили трупы в небольшую яму, неподалеку от входа в убежище. Ураганный обстрел территории не позволил отдать хотя бы минимальные почести Гитлеру и его жене. Не нашлось даже государственного флага, чтобы прикрыть их останки».

Гюнше:

«Они были облиты заготовленным рейхсляйтером Борманом бензином».

Линге:

«Мы не смогли разжечь огонь. Взрывы советских снарядов и пожары, вызванные фосфорными бомбами, производили очень сильные колебания воздуха. Я вернулся в убежище и лишь за бронированной дверью поджег комок бумаги, пропитанный бензином. Выйдя из убежища, я бросил этот горящий факел между двумя телами, которые сразу же загорелись».

Раттенхубер:

«Вспыхнул огромный и жуткий костер».

Линге:

«Но они горели очень медленно, и обугливание было неполным, так как горючее было низкого качества».

Борман, Геббельс, генералы Кребс и Бургдорф, рейхсфюрер молодежи Аксман наблюдали, прячась от обстрела в укрытии, теснясь на лестнице запасного выхода из бункера.

Гюнше:

«После того как трупы, облитые бензином, были зажжены, дверь убежища тотчас же была закрыта из-за сильного огня и дыма. Все присутствующие направились в приемную… Дверь в личные комнаты фюрера была немного приоткрыта, и оттуда исходил сильный запах горького миндаля…»

Еще один день

Накануне, 29 апреля вечером, прибывший в бункер фюрера командующий обороной Берлина генерал Вейдлинг доложил обстановку: войска вконец измотаны, положение населения — отчаянное. Он считал, что единственно возможное сейчас решение — войскам оставить Берлин и прорываться из кольца окружения. Вейдлинг просил разрешения начать прорыв.

Гитлер отклонил такое решение:

«Чем может помочь этот прорыв? Мы из одного котла попадем в другой. Нужно ли мне скитаться где-нибудь по окрестностям и ждать своего конца в крестьянском доме или в другом месте? Уж лучше в таком случае я останусь и умру здесь. А они потом пускай прорываются».

Но медлить нельзя, в этих условиях каждый час был на счету.

«Если бы для него была расчищена дорога от бункера к свободе, то и тогда у него не было бы силы ею воспользоваться», —

сказала о Гитлере тех дней Ганна Рейч. Но, разгромленный, неспособный к действию, он оттягивал свою гибель, с каждым часом оставляя все меньше надежды на спасение у тех, кого он задерживал.

Обстановка в бункере складывалась довольно причудливо. До вчерашнего дня следовало верноподданнически заверять о своей готовности умереть вместе с фюрером. Теперь, после раздачи символических портфелей, — о готовности продолжать проигранную войну во главе разбитой, занятой противником Германии.

Укоренившиеся послушание, благоговение перед приказом и тупой автоматизм продолжали еще кое в ком безотказно действовать.

Руководитель германского радиовещания Ганс Фриче дал показания в штабе фронта о своей беседе с генералом Бургдорфом, старшим адъютантом Гитлера.

Фриче 1 мая попросил Бургдорфа прийти к нему в бункер министерства пропаганды, чтобы обсудить вопрос о капитуляции берлинского гарнизона. «Бургдорф мне сказал:

«Перед смертью фюрер написал завещание, в котором категорически запретил предпринимать что-либо в вопросе капитуляции и приказал сражаться до последнего дыхания». Вследствие этого тон беседы между мной и Бургдорфом был довольно напряженным».

Смерть Гитлера внесла в напряженнейшую атмосферу его бункера внезапную нервную разрядку. Появились сигареты, которые не осмеливались курить при Гитлере. Воцарилось мрачное оживление — вино, сборы к побегу.

Раттенхубер:

«Фюрер мертв. Об этом уже знали все обитатели бункера. К моему удивлению, это событие не произвело на всех удручающего впечатления. Правда, кое-где по углам бункера раздавались выстрелы — это кончали с собой те, кто потерял уже всякую надежду на спасение. Но большинство было занято хлопотами по подготовке к бегству».

Гюнше: В то время как тела Гитлера и Евы Браун горели,

«я направился в комнату для совещаний. Там обсуждалась сложившаяся обстановка и приказ фюрера, следуя которому надо было после его смерти мелкими группами прорываться из Берлина. Я слышал, что рейхсляйтер Борман во что бы то ни стало хотел попытаться пробиться к гроссадмиралу Деницу, чтобы познакомить его с последними мыслями фюрера перед смертью. Я не знаю, о каких мыслях здесь шла речь. После этого я опять вышел из этой комнаты и зашел в соседнюю, чтобы немного отдохнуть».

Тут Гюнше вскоре услышал, что

«генералу Кребсу было поручено вступить в связь с русским маршалом Жуковым, чтобы добиться прекращения военных действий; таким образом, прорыв гарнизона Берлина откладывался. Затем я возвратился в свою комнату и после этого направился в распоряжение боевой группы бригаденфюрера СС Монке».

Эта группа была сформирована из караульных батальонов и из личного состава служб войск СС.

Генералу Кребсу поручалось сообщить советскому командованию о смерти Гитлера и просить о перемирии в Берлине, чтобы члены назначенного Гитлером правительства воссоединились с его главой Деницем, находившимся за пределами Берлина, совместно выработали дальнейшие решения и приступили бы к переговорам с Советским правительством. С этой миссией Кребс был направлен к маршалу Жукову, снабженный письмом Геббельса и подлинником завещания Гитлера, удостоверяющего новые высокие полномочия Деница — Геббельса.

Переданное Кребсом письмо Геббельса опубликовано маршалом Г. К. Жуковым, оно заканчивается так:

«Я уполномочил Бормана установить связь с вождем советского народа. Эта связь необходима для мирных переговоров между державами, у которых наибольшие потери».

Курьезна эта попытка найти точки соприкосновения.

Прошли еще часы в ожидании ответа — в ожидании возможности выбраться из Берлина.

В дневнике Бормана под датой 30.4.45 сказано о смерти Гитлера и Евы Браун.

А 1 мая, видимо, после возвращения Кребса, запись состоит из одной фразы:

«Попытка вырваться из окружения!»

На этом дневник обрывается.

Накануне в 18 часов Борман сообщил радиограммой гроссадмиралу Деницу о том, что фюрер назначил его, Деница, своим преемником вместо Геринга.

Дениц, не зная о смерти Гитлера, ответил:

«Мой фюрер! Моя преданность Вам безусловна. Я сделаю все возможное, чтобы вызволить Вас в Берлине. Однако, если судьба принудит меня править рейхом в качестве назначенного Вами преемника, я буду продолжать эту войну до конца».

Страницы: «« « 345678910 » »»