Где кончается мир Маккорин Джеральдин

Сомнения и страхи

На следующее утро, несмотря на то что, возможно, наступил конец света, птицеловы снова принялись за работу. А что им оставалось делать? Куилл был этому рад: во время вылазки к новым гнездовьям у него появится шанс переговорить с Мурдо наедине, а уж у Мурдо-то со здравым смыслом всегда всё в порядке.

Но Джон напросился лезть вместе с ним, сыпля вопросами, будто Куилл (освоивший таинство чтения) мог знать на них ответы.

– А ангелы – они все секреты человека знают, так что им и спрашивать не надо? А они хранят то, что знают, в тайне или раззванивают на весь Рай, чтоб все знали? – Краснощёкое пухлое лицо выглядело взволнованным – это казалось непривычным, потому что обычно Джон был невозмутимым, как подушка. (Куилл видел его обеспокоенным только раз – когда они все вместе стояли у дома Найлла и слушали, как рожает Найллова мать.)

– Секреты? Чего меня-то спрашивать? Это не у меня видение было.

– Я спрашиваю, потому что подумал, что у тебя могут быть секреты, – бросил ему Джон. – О девице-чужестранке.

– Нету их у меня! – Он попытался карабкаться быстрее, чтобы обогнать Джона. Но у того были широкие бёдра и ноги колесом, так что он сделал мощный, длинный и по-ящеричьи ловкий рывок вверх и вновь оказался с Куиллом наравне.

– Но если бы у тебя был секрет…

Загнанный в угол, Куилл тяжело вздохнул и выдумал ответ:

– Небось они не могут унюхать секрет, если только он не пахнет чем-то дурным, – предположил он. – А если секрет не плохой, то они и время тратить не станут. – Джон помолчал, обдумывая это, а Куилл свернул в сторону, ища своего друга.

Но когда Куилл отыскал его, Мурдо отлынивал от работы – сидел на грязном уступе и бросал камни в море. Он обмотался отцовской верёвкой и явно в равной мере запутался в каких-то своих мыслях.

Он всё говорил о «долях» и о том, что ему «причитается».

– Если нам придётся остаться, то каждому должно достаться по скале! – первым делом сказал он. – Я разве не прав? Все склоны надо поделить, как дома. Младшим достанутся те, что попроще, а нам – покруче, потому что мы старше. Так что птицы, которых мы добудем, будут только нашими, безо всякой делёжки, так? С этого момента я собираюсь отмечать каждую птицу, которую поймаю. И тебе советую… И клейты я хочу свои собственные, чтобы этих птиц в них хранить, так чтобы я мог сказать: «Это моя добыча – лапы прочь!» А седло теперь чьё, как по-твоему? Общее? А кто заплатит за верёвки? За них заплатят? Отцовская верёвка теперь моя, так что я хочу своих верёвочных денег! – Это была чепуха – практически птичий язык – но Куилл не мог пробиться сквозь эту стену слов, которую возводил вокруг себя друг. Мурдо всё стучал ладонью по камню и сыпал аргументами: что Стак надо поровну поделить между всеми, если теперь они собираются прожить на нём всю жизнь.

– Всю жизнь? – переспросил Куилл, наконец понимая, что за образ вообразил себе друг: им всю жизнь придётся просидеть на голом каменном утёсе, питаясь одними лишь летними птицами; не осталось никого, кто мог бы спасти их, никого, кто мог бы снова сделать жизнь справедливой. – Брось! Скоро мы уплывём отсюда!

– Тебе-то хорошо говорить! – сказал Мурдо, яростно отталкивая его. – Ты-то пожил. А я и не начинал даже. Я хотел… У меня никогда не было…

Вдали захлопали крылья – не разглядеть чьи из-за яркого солнца. Мурдо резко выпрямился.

– Кто-нибудь появится, – сказал Куиллиам. – С Хирты, в смысле.

– Это я знаю, – рявкнул Мурдо, но его взгляд был прикован к становящемуся всё ближе трепыханию крыльев в солнечных лучах. – Юан дурак. Юан всегда был дураком, – сказал Мурдо, но в то же время бросил на Куилла быстрый взгляд, будто прося посмотреть на то, что видит он.

– Чего у тебя «никогда не было»? – спросил Куилл.

Крупные силуэты, и приближаются быстро: взмахи крыльев таких мощных, что заглушают рёв моря. Мурдо отнял руки от своей драгоценной верёвки и поднял их вверх – жест гостеприимного хозяина. Или сдающегося в плен. Ангелы и впрямь явились за ним!

– Чайки! – завопил Куилл. – Ложись!

В тот же миг черноспинные чайки набросились на них, осыпая ударами жёстких крыльев, целясь клювами в лица. Куилл и Мурдо съёжились, обнявшись и прикрывая друг друга от вопящих им в уши налётчиков. «Убирайтесь с нашего Стака! – будто орали им птицы. – Возвращайтесь откуда пришли. Это наши скалы!»

Наконец нападавшие смилостивились и улетели выше, клекоча и бормоча. Мальчики разняли объятья и сразу же отвели друг от друга взгляд: Мурдо – чтобы скрыть тот факт, что он плакал, Куилл – чтобы уж наверняка не увидеть этого. Но Куилл почувствовал, что ярость покинула друга – вместе с надеждой. Лежащая у Мурдо на коленях бесценная верёвка создавала впечатление, будто чайки вырвали из него внутренности. В некотором роде так и было: стая злобных птиц – неважная замена ангельскому сонму.

Если даже Мурдо верил в ангелов – думал, что миру настал конец – возможно, это Куилл дурак, раз сомневается в этом. Раньше они никогда не расходились во мнениях.

– Так чего у тебя никогда не было? – спросил он, будто их разговора ничто и не прерывало.

– Ясно чего, милой, – ответил Мурдо.

Куилл был озадачен.

– У меня тоже.

– Но ты же любишь мисс Галлоуэй.

Куилл стал бы отрицать это, но ему сделалось любопытно: как это приравнивается к наличию милой? (У Мурдо имелись старшие сёстры, так что о таких вещах он знал побольше него. В конце концов, именно он поведал Куиллу о ежемесячных женских тайнах.)

– Мурдина-то меня не любит, друг!

– И что?

– Разве от того, что ты любишь девицу, она становится твоей милой? Разве не надо – ну знаешь – чтобы были какие-то виды?

– Не, друг. Как только она оказывается у тебя в голове – это всё равно что стенку построить вокруг коровы, чтобы она не убежала, значит. Она твоя корова, потому что ты построил вокруг неё стенку.

Для них обоих это открытие развеяло страх и боль после чаячьей атаки. Мурдо почувствовал себя мудрее, оттого что обладал знанием, которого не было у Куилла, а Куилл почувствовал, будто освоил магию, о которой раньше и не слышал. Мурдина Галлоуэй может быть далеко, на большой земле – или и того дальше, в Раю – но девушка в его голове оставалась его пленницей. У Короля Олуши была милая!

– А ты разве не можешь завести себе милую? – спросил он.

Мурдо поглядел на него, разводя руками. «Что, застряв на этом камне? – словно говорили эти руки. – С восемью другими мальчишками? После того, как миру только что пришёл конец?» Какие тут шансы?

– Может, когда в Рай попадёшь? – предположил Куилл.

Мурдо скорчил рожу.

– Я хотел быть с девушкой, а не просто на неё смотреть! Такое там точно не получится – в Раю-то придётся стоять и распевать гимны, да и смотрят все… К тому же, мне кажется, что тела нам придётся оставить здесь. Превратимся в махоньких духов и будем парить в небесах.

– А-а, – сказал Куилл, который так детально об этом не раздумывал.

На следующий день Юан не пошёл охотиться. Не пошёл и Коул Кейн. Может, их отсутствия и не заметили бы, но с моря дул буйный, порывистый ветер, способный вырвать верёвку из рук лазающего или сбросить тощего мальчишку со скалы, так что Донал Дон решил, что сегодня стоит заняться ловлей сетями. Куилл и Мурдо, которых отправили за сетью и трутницей, явились к клейту, где хранилась сеть, и обнаружили, что он превратился в алтарь. Коул Кейн оставил при себе Юана, чтобы тот помог его украсить. Здесь (сказал им Кейн) он будет каждый день молиться – на рассвете и на закате.

– Ладно, но можно нам взять сеть, мистер? – спросил Мурдо.

Юан отметил, что птичья сеть используется в качестве алтарного облачения и украшена армериями вместо вышивки. К вящему недовольству Кейна, Юан всё утро провёл, украшая алтарь. Пока мальчишки восхищённо разглядывали результат его трудов, особенно резкий порыв ветра один за другим выдернул цветы, снова оставляя сеть голой. С большой неохотой, мистер Кейн позволил им поднять плоский камень-крышку и вытянуть сеть… но помогать не стал. И одалживать трутницу снова отказался:

– А плата за огонь у вас имеется? – спросил он.

– У нас, мистер? Нет, мистер.

– Тогда моей трутницы вам не видать. Если вам нужен огонь – я принесу огонь. Я стану «Хранителем Трутницы» и буду даровать огонь лишь тогда, когда он действительно понадобится.

Мурдо не понял.

– Так… вы пойдёте с нами сейчас, мистер Кейн? Мистеру Дону огонь нужен. Чтобы выманивать тупиков.

– «Пастор», – сказал Юан. – Теперь вы должны называть его «пастор Кейн».

Мурдо и Куиллиам снова переглянулись. Они готовы были называть Коула Кейна хоть королём Шотландским – лишь бы он дал им трутницу, но когда он вновь отказал, они решили, что для них Кейн навсегда останется не более чем деревенским могильщиком.

В пещерке, где Донал Дон ждал сеть, обитали дюжины семейств тупиков. Тупики любят разные расщелины. Там, где есть торф и земля, они устраивают норы, а там, где есть лишь голый камень, они гнездятся в расщелинах и трещинах. Двое птицеловов расправляют сеть у входа, а те, которые находятся внутри, разжигают посреди пещеры огонь. Выманенных на пляшущее пламя любопытных птиц можно оглушать ремнями, дубинками или голыми руками.

Без пламени, которое привлекло бы их, птиц пришлось выгонять мальчишкам, стуча куртками по стенкам пещеры. Кеннет, вооружённый широким ремнём мистера Дона, стоял в центре и дубасил им всё, до чего мог дотянуться.

В первый раз, когда он ударил Калума, это сочли за случайность. Но когда он попал Джону по бедру, а Мурдо – по спине, ухмылка на его лице ясно дала понять, что куда большее удовольствие он получает, лупя по мальчишкам, а не по птицам.

– Прекрати, Кеннет, – сказал Мурдо.

– Чего прекратить?

От тупиков им тоже доставалось – их несуразные клювы били крепко, как молотки, когда птицы вылетали из стен и врезались в птицеловов. Мужчины, стоявшие снаружи с сетью наготове, слыша их вопли, грешили на тупиков, так что Кеннетов террор продолжался до тех пор, пока сети не оказались так набиты, что птичьи тела заслонили весь проникающий в пещеру свет.

Кеннету втайне хотелось сбивать ангелов в полёте, ломать им крылья, скручивать их трубы, наказывая за то, что заставили его ждать. Когда дела у Кеннета шли скверно – он был разочарован, напуган или ему мешали – его переполнял неконтролируемый гнев. Если бы он, как глупыш, мог отрыгнуть его – может, это уменьшило бы его ярость. На деле задире приходилось довольствоваться тем, чтобы колошматить тупиков и детей.

Обычно никто ничего не рассказывал мистеру Фарриссу или мистеру Дону: не пристало мальчишкам ябедничать взрослым. Но Лаклан, должно быть, ненавидел Кеннета сильнее, чем остальные. Когда команда побрела по Стаку домой, подгоняемая задиристым ветром и нагруженная огромной округлившейся сетью, полной мёртвых тупиков, Лаклан ловко поравнялся с массивным грузным Кеннетом. Он указал на синяк от Кеннетова ремня на шее и состроил печальную гримасу.

– Как жалко. Теперь не попасть тебе в Рай, а, Кеннет? Таких, как ты, туда не пускают.

Все, кто услышал это, испугались за Лаклана, но Кеннет внезапно остановился, преграждая путь взбирающимся за ним следом, так что Доналу Дону пришлось велеть ему пошевеливаться. Лаклан был настолько меньше и младше него, что Кеннет, казалось, не мог понять, говорил ли мальчик серьёзно. А может, насмешка Лаклана уколола аккурат в какую-то болезненную часть Кеннетовой души.

Искать одиночества на Стаке не очень-то умно. Мальчишка, скрывшийся с глаз, может превратиться в пропавшего мальчишку, упавшего в море или застрявшего в расщелине с переломанными костями мальчишку или мальчишку, попавшего в ловушку скалы – ни подняться, ни спуститься без помощи. Младшие пареньки были не против сидеть в Хижине все вместе, как тупики на утёсе. Но у старших в головах бродили сложные мысли; мысли, которые нужно было как следует обдумать. Сам мистер Фаррисс скрывался куда-то на несколько часов в конце каждого дня, и Куилла постоянно отправляли сказать ему, что ужин будет «сейчас-или-никогда». Куилл находил его сидящим на какой-нибудь каменной площадке и глядящим на море в сторону Хирты. Чаще всего, услышав про еду, он просто пожимал плечами – ему было всё равно, ел он или нет. Фарриссу просто хотелось побыть в одиночестве.

Куилл понимал его чувства. Ему тоже этого хотелось: побыть в одиночестве и подумать о Мурдине Галлоуэй. Если Мурдо сказал правду, значит, Куилл неким образом взял её с собой на Стак. Всё, чем он владел, было вон там, дома, на Хирте – никогда уже не дотянуться. Но в голове у него всё же осталась Мурдина. И никто не мог её отнять.

Так что, когда Куилла в очередной раз послали за мистером Фарриссом, он не пошёл за ним, вместо этого отыскав себе ровное местечко, где можно было посидеть и дать отдых вечно ноющим коленям и бокам. Пара мгновений наедине с собой никому не повредит; полчаса наблюдений, как ужинают качурки. Птицы оставляли на волнах паутинистые отпечатки, ловя клювами из воздуха невидимую еду.

Потом он снова заметил бескрылую гагарку – ту же самую, что взбаламутила колонию олуш в первый день. Она стояла на месте, где они причалили, и прибой окутывал её лапы невесомой пеной.

– Он в любое время мог бы уплыть. Почему он остаётся? – спросил голос за его спиной.

Каким-то образом Куилл прошёл прямо мимо мистера Фаррисса и не заметил его. Он испытал скорее страх, чем облегчение, обнаружив, что мужчина лежит на боку, свернувшись в клубок, в какой-то каменистой трещине. Кожа на его лице туго обтягивала череп. Он выдёргивал волоски с тыльной стороны пальцев, а руки у него тряслись. Даже не попытавшись подняться, он продолжил разглядывать стоящую на берегу гагарку.

– Почему он остаётся стоять? В воде он был бы свободен от этого огромного тела.

– Это неплохое место, мистер. Для птицы. Мне так думается. Её родня тут живёт. Она считает это место домом. Мне так думается.

Но мистер Фаррисс не мог вообразить, как кого-то могла устраивать жизнь на Стаке, даже гагарку.

– Нет, я наблюдал за ним. Он хочет броситься в море от отчаяния. Как Фернок Мор. Только смелости ему не хватает.

Куиллиам хорошо знал эту историю, но из вежливости подождал, пока учитель перескажет её.

– Мор был овцекрадом, знаешь? Его поймали и приговорили к изгнанию в худшее место, какое только есть в мире. Сюда. Его посадили в лодку и привезли сюда, и всю дорогу он клял везущих его людей и их матерей на чём свет стоит. Обещал исправиться. Клялся, что невиновен. Умолял сжалиться – отправить его в тюрьму на большой земле – на Боререй – куда угодно, только не на Воина! До того ужасной казалась ему такая участь, что из лодки его пришлось вытаскивать втроём. А когда его вытащили и лодка отправилась назад, Фернок Мор бросился в море и поплыл за ней следом. И плыл пока не утоп.

Куилл находил совершенно неправдоподобным, что стоящая на берегу, уставившись на свои большие лапы, огромная птица задумывала покончить с жизнью, утопившись: бескрылые гагарки плавают, как рыбы.

– Может, она свою пару потеряла, мистер, – сказал Куилл. – Может, она ждёт…

– Ага. Как мы, – перебил Фаррисс. – Ждёт. Того, что не случится.

Куилл подумал, что пора убираться, чтобы дать мужчине поплакать в одиночестве. Но гагарка вдруг начала охорашиваться, расправляя короткие крылышки и встряхиваясь, так что все пёрышки встопорщились. Она подняла голову и посмотрела прямо на него – разбойничья маска и клюв-дубинка. «Останься», – словно говорила она ему.

Так что Куилл попытался придумать что-то ободряющее.

– У него совесть-то совсем, наверно, нечиста была, у Фернока Мора этого. Вон сколько он делов натворил. Они, наверное, его и утянули ко дну – мысли обо всех овцах, которых он украл? – Он согнул ноги в коленях и, спотыкаясь, изобразил, как злодей передвигается, придавленный дюжиной овец, камнем лежащих у него на душе. (Что заставило его так сделать? Кто шутит, когда его учитель лежит под дождём, как перевёрнутый краб, ожидающий, что его сожрут чайки?) – А может, он и не прыгал вовсе! К нему явились призраки всех этих овец и сбросили его в море! А вот доброго сердца ему не хватало… Мать говорит, человек в любом месте будет счастлив, если у него доброе сердце и чистые уши.

Мистер Фаррисс невольно улыбнулся.

– Вот как? И во многих ли она жила местах?

– Только на Хирте. Но она всегда весёлая, и в переднике своём может прямо-таки чудеса творить. Даже у наших овец уши чистые.

– А сердца добрые?

– У овец добрая шерсть. Добрая шерсть и чистые уши.

Фаррисс сел. Оба наблюдали за неуклюжим охорашиванием хлопающей крыльями громадной гагарки и задавались вопросам, как гагаркам удаётся держать уши в чистоте. Фаррисс сомневался, что у гагарок вообще есть уши, так что Куилл присвистнул, чтобы это выяснить, и птица немедленно обернулась.

– Может, они помогают друг другу с охорашиванием и чисткой ушей, – предположил он, – поэтому и живут так кучно.

Фаррисс поглядел на него не совсем сфокусировавшимся взглядом – его клонило в сон. Он так крепко кусал нижнюю губу, что она распухла и кровила. Оказалось, он ещё и по линии роста волос выдирал волоски, так что на лбу остался ряд маленьких белых дырочек.

– Я никак не могу помочь вам, мальчишкам, Куиллиам.

– Мы сами можем приглядывать друг за другом, мистер.

Фаррисс порывисто встал.

– У тебя есть сила духа, Куиллиам, – сказал он, не глядя на мальчика. – Когда на мужчин больше не будет надежды, ты понадобишься другим мальчишкам. – И он отправился назад, в Среднюю Хижину, и из складок его одежды сыпались, как яичная скорлупа, камешки.

Куилл за ним не пошёл. Он почему-то слез по щебенистому склону к морю, чтобы разглядеть одинокую гагарку поближе. Какова вероятность, что это та же птица, что и раньше? На той стороне Стака или на Боререе могут быть сотни одинаковых птиц, стоящих плечом к плечу.

Может, гагарки до того гладкие и толстенькие, что страх попросту соскальзывает с них. Или они рождаются глупыми. Птица не испугалась. Она просто бормотала что-то себе под клюв – прямо как наместник Владыки, когда является на Хирту собирать налоги: вечно бурчит еле слышно, что-то высчитывая, и записывает цифры в свой маленький журнал.

Куилл сказал:

– Привет, я Король Олуша. Помнишь меня?

Тихое бормотание продолжилось, птица раскачивалась из стороны в сторону, балансируя своим огромным весом на одной лапе поочерёдно.

– Не знаешь, миру и правда настал конец?

Гагарка широко расправила свои коротенькие, не способные летать крылья и захлопала ими. С них полетели брызги, в свете садящегося солнца напоминающие золотые семена. Её плоские лапы оставляли на берегу отпечатки, смываемые каждой новой волной. Она что-то бубнила, хрипло и ворчливо. Но через некоторое время этот звук начал напоминать гэльский язык с сильным акцентом обитателя большой земли. А перед мысленным взором Куилла предстала Мурдина Галлоуэй, оставляющая отпечатки босых белых ног на песке. Он даже мог слышать её пение:

Что-то случилось на Хирте. Конец света или нет, но никто не собирался забирать их со Стака. Люди приплыли бы, если бы могли, но они не могли. Никто не приплывёт… кроме разве что ангелов, и наступит Судный день. Куилл осознал, что он, как и Фернок Мор, внутренне молился о каком-нибудь другом исходе, беспрестанно надеясь на отмену приговора. Теперь правда накрыла его ледяной сокрушительной волной: никто не приплывёт. Их бросили на Стаке Воина – неважно почему. Корабли идут ко дну и все, кто был на них, тонут: такое постоянно случается. И, должно быть, каждый пассажир и матрос на этих кораблях надеется, до самого последнего момента, что какой-нибудь неожиданный поворот судьбы спасёт их.

Куилл хотел разделаться со слезами прежде, чем ему придётся вернуться в Хижину. Но песня по-прежнему крутилась у него в голове, мешая думать:

Так что он зажмурился и немедленно представил, как приближается к наделу своей семьи – клочку земли, где они выращивали пшеницу и овощи. Там, на свежевспаханной земле, стояла девушка и разбрасывала семена. Они разлетались из её ладони, как золотые капельки воды.

Мурдина?

Привет, Куиллиам.

Ты пойдёшь со мной, мисс Галлоуэй?

Возможно. Я люблю путешествовать. Куда ты собирался?

Кое-кто из наших отправляется на Стаки. Ловить глупышей и гуг. Если хочешь – поедем с нами? Проберёшься в лодку тайком? Выберешься на берег и спрячешься, и мы сможем встречаться в тайне, а может, в Хижине найдётся уголок, куда никто не станет заглядывать, и ты сможешь укрыться там – никто и не узнает.

Мне бы хотелось этого, Куилл. У тебя есть сила духа. И очень кудрявые волосы. Ты наверняка станешь Королём Олушей, а король – достойная партия для любой…

К ноге Куилла прижалось что-то тяжёлое, и он в страхе резко распахнул глаза. Бескрылая гагарка, стосковавшаяся по своей паре или по огромной стае, опиралась на его голень, рассматривая своими разбойничьими глазами. Он вытянул руку и погладил гагарку по спине.

И страх отступил. Иди если точнее… он отложил его. Как мёртвую птицу – оставит на потом.

Когда он вернулся в Хижину, ужина для него не осталось. Вместо этого «пастор» Кейн преподнёс ему краткую проповедь о том, как греховна медлительность. Мурдо тоже злился, потому что волновался из-за его опоздания: опоздавший мальчишка может быть мальчишкой, упавшим со скалы и убившимся. Мистер Фаррисс кидал тревожные взгляды в его сторону, будто сожалея, что так открылся перед обычным мальчишкой.

Но Куиллиаму не нужен был ни ужин, ни поучения, ни доверие мистера Фаррисса. Он свернулся в клубочек на своём месте и заглушил в голове все звуки, кроме пения:

Куилл заглянул внутрь своего черепа, словно внутрь клейта, и обнаружил, что он да краёв полон грёз, которые помогут ему пережить надвигающиеся тяжкие времена. Скала, нависающая над ним, сделалась легче. И, несмотря на урчащий желудок, он уснул.

Исповеди

Каждый день кто-нибудь ещё полностью осознавал то же самое. В тот момент тревога превращалась в твёрдое знание: они остались одни. Никто не приплывёт. Однажды это произошло и с Джоном – круглым, живым, беспечным Джоном, который, казалось, никогда и не тревожился вовсе. Джон выбежал из Хижины и принялся звать: «Мама! Мамочка! Где ты?» Младшие, поддаваясь панике, присоединились к нему, и они кричали и кричали, пока Донал Дон не рявкнул на них, веля прекратить галдёж, а «пастор» запел псалом.

Раздражённые и пристыжённые, старшие мальчишки вышли и силой затащили младших внутрь и принялись трясти их и называть позором для отцов, но паника заразна, и старшие тоже нервничали, как нервничают овцы, когда пастух выпускает собак. Юан со своим сладким пронзительным голоском присоединился к пению Кейна, но это не помогло успокоить нарастающий прилив страха в пещере. Мистер Фаррисс отвернулся лицом к стене и накрыл уши ладонями.

Когда псалом наконец был допет и Куилла могли услышать, он подал голос:

– Кому рассказать историю?

«Пастор» Кейн явно оскорбился. Кеннет ощерился в ухмылке.

– Из Библии? – насторожённо поинтересовался Юан.

А Дейви просто придвинулся, чтобы сидеть прямо перед Куиллиамом. Позднее и остальные подползли поближе.

– Вы знаете, почему это место зовётся Стаком Воина? – Все уставились на Куилла пустыми глазами. «Пастор» Кейн начал фыркать и хмыкать, будто уж он-то знал, только не хотел утруждаться объяснениями.

– Потому что он походит на Воина? – смущённо спросил Найлл.

– Когда-то так и было, друг. Когда-то, когда море было суше и на нём были тропки, где виднелась земля, Королева Амазонок явилась сюда на своей колеснице из самой Ирландии.

И он увидел, как их панические мысли отшатываются от бездны и замирают, заворожённые знакомой мелодией истории.

– Прошёл слух о драконе – огромном огнедышащем драконе, живущем далеко в Северных странах, где все чудища сделаны изо льда. Ну ей и пришлось пойти и сразиться с ним, потому что выбора другого нет, когда появляется кто-то навроде дракона. Но люди с Хирты спросили: «А как же мы? Что если на нас нападут феи – или пираты! – или волна нахлынет, выше небес, или ветром нас унесёт? Что если явятся киты, огромные, как остров Льюис?» Они были до смерти напуганы, уж поверьте (хотя обычно они были очень даже смелыми). Тогда Королева Амазонок велела сотне своих солдат, а то и больше, встать друг другу на плечи и, щёлкнув своим кнутом, превратила их в одного-единственного воина и приказала ему стоять в море и во что бы то ни стало беречь людей Хирты от любых напастей, пока её нет. И он стоял и стоял, а Королева укатила на своей золотой колеснице прочь. Он стоял и стоял, пока море не поднялось и не покрыло все сухие тропки. Он стоял и стоял, и ветер так сильно дул на него год за годом, что сорвал всю до клочка одежду с его тела. Хоть ему и было смертельно холодно с голой кожей, он продолжал стоять и стоять, несмотря на то что волны бились о него, а ветер трепал ему волосы, потому что в его груди пряталась отвага сотни мужчин. А все птицы, которые слишком устали, отяжелели от яиц или вовсе были бескрылыми – как бескрылая гагарка – устроили себе гнёзда в его подмышках, и в пупке, и в ноздрях, и по всему его телу – и это было хорошо, потому что так ему стало чуточку теплее. И по сей день он стоит здесь, потому что Королева велела ему за нами приглядывать.

Когда Куилл открыл глаза, первое лицо, которое он увидел, принадлежало уставившемуся на него Дейви. Второе было Коула Кейна, его испещрённые прожилками щёки и нос потемнели от ярости.

– Глянь-ка! Никак среди нас язычник завёлся?

– Это просто история, – сказал Куилл.

Все младшие мальчишки оглядывали крышу и стены Хижины, будто силясь понять, в какой именно складке на теле Воина укрылись они.

– Никто не поможет нам, кроме Господа Бога! – протрубил Кейн своим особым «пасторским» голосом.

– Я ничего не…

– Мальчик ничего дурного не имел в виду, – сказал мистер Фаррисс из своего угла, куда не доставал свет свечей.

– Приготовить тебе яйцо, Коул? – спросил Донал Дон, пытаясь сменить тему.

Но в самопровозглашённом пасторе слишком уж кипело негодование, чтобы наслаждаться ужином из варёных яиц.

– Неудивительно, что этот нахал осквернил Божий алтарь!

Все ахнули. После секундного замешательства Мурдо всё понял и принялся объяснять, что птицеловную сеть нужно было вытащить из клейта, прежде чем превращать его в алтарь. Однако он умолк, увидев, как Юан торжественно кивает головой, подтверждая, что клейт-алтарь и впрямь был поруган Куиллом и Мурдо, а его цветочки разлетелись на все четыре стороны.

– Именем Господа я запрещаю всем разговаривать с этим язычником ровно неделю, – провозгласил Кейн, – чтобы его грязные речи не оскорбляли ваших ушей!

Кружок слушателей послушно отодвинулся от Куилла и расползся по спальным местам. Пусть так – зато теперь они могли укутаться в историю и чуточку согреться. Стак был не просто глыбой камня, но гигантским стражем, спрятавшим их в карман для сохранности.

А мистер Дон и мистер Фаррисс подчёркнуто пожелали Куиллу спокойной ночи.

Когда «пастор» Кейн объявил, что работать в день отдохновения – грех, никто из мальчишек не стал возражать. Они до смерти устали лазать, непрерывно лазать и только мечтать о том, чтобы ночью поспать в уютном месте. У каждого накопилось множество синяков, ссадин и вывихов. Страх тоже выматывал: страх и неизвестность.

Но мистера Дона предложение растратить воскресенья впустую привело в ужас. Лето ускользало неумолимо, как отлив. Вместе с ним кончатся и птицы. Хоть птицеловы и наловили и ощипали уже целую гору птиц, Дон считал, что их никогда не будет достаточно. Как скряга, откладывающий на старость, он мог думать лишь о том, чтобы сделать припасы на тёмные и полные неизвестности грядущие дни. И о том, чтобы мальчишки не сидели без дела.

Мистер Фаррисс поддержал его:

– Надо заранее думать, чем будем набивать животы зимой. Лучше сейчас работать, чем потом сидеть и зубами щёлкать.

– Единственная цель жизни – это думы о Господе, – нараспев заявил Кейн, поднимая и опуская голос, словно собираясь положить свои слова на музыку.

Фаррисса это не впечатлило.

– Скажи-ка на милость, а кто решает, когда у нас воскресенье? Я и месяца нынешнего не вспомню, не то что дня недели.

– Я скажу тебе – оно сегодня, ибо Святой Дух просвещает меня, – с поразительным высокомерием заявил Кейн. – В душе я всегда знаю, когда наступает день отдохновения, как и любой праведный христианин.

Гораздо больше, чем оскорбительный намёк, Фаррисса раздосадовала глупость Кейновой идеи. Как и Донала Дона. На Хирте он был искусным мастером: своими большими сильными руками он мог и стену из камня возвести, и ложки из плавника вырезать, и телогрейку из шерсти своих овец связать.

– Мы должны древесину искать, – прорычал он, – а не сидеть тут на задницах. Бог помогает тем, кто хочет помочь себе. Если бы мы могли построить плот, чтобы доплыть до Боререя…

В деревенском Парламенте голоса Фаррисса и Дона перевесили бы голос Коула Кейна. Но здесь, на Стаке, Кейн заключил несокрушимый союз – с Богом, и со Страхом, и с Усталостью. В полупропетой, полупроблеянной проповеди он остерёг мальчишек, что если те осмелятся преступить Святой Закон и станут работать в воскресенье, то когда Господь Бог отправит на Стак Воина своих ангелов – их с собой не возьмут.

– В глазах Господа мы не более чем грязь! Подумайте о своих грехах и покайтесь! – прогремел он перед тем, как лечь спать. Это была не та колыбельная, которую кому-то хотелось бы услышать перед сном, но Кейну эхо собственного голоса, раскатившееся по Хижине, явно доставило наслаждение.

Куиллиам с облегчением обнаружил, что никто не послушался Кейнова запрета с ним разговаривать. Старшие не вполне могли смириться с переменой «Кейна-могильщика» на «пастора-Кейна-которого-нужно-слушаться». Младшие попросту забывали: когда мысль приходила им в голову, она вылетала у них изо рта прежде, чем они успевали её поймать.

– Что делают люди в Раю, Куилл? – спросил Дейви на следующий день.

– То же, что и мы, наверное, только без верёвок. – И Куилл описал, как ангелы взбираются на облачные пики, собирают птицу и просовывают птичьи головы под золотые шнуры, которыми обвязывают талии, пока не наберут целую уйму гуг, скоп и белых лебедей.

Но облака над их головами напоминали синяки – чёрные, коричневые и фиолетовые от едва сдерживаемого дождя. Море бурлило и вздымалось. У входа в Хижину возвели стену из составленных друг на друга, чтобы не дать ветру пробраться внутрь, камней. На следующий день поднялся шквал, следом за ним второй и ещё один. Огонь, зажжённый чтобы привлечь ангелов, оказался бы потушен, если бы его не погасили давным-давно: топливо было слишком ценно. По крайней мере пламя в Средней Хижине им поддерживать удавалось: поскольку пастор Кейн любил поесть горячего, он щедро разрешал пользоваться трутницей во время трапез. Сквозняки с улицы совали носы в пар, поднимающийся от котелка – того, что одолжила мать Дейви в обмен на четыре яйца и трёх птиц.